Текст книги "Меч князя Вячки"

Автор книги: Леонид Дайнеко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Яков стоял на плоту, отталкиваясь от топкого дна длинным березовым шестом. Болела спина, но душа была ясной и спокойной. «Я молодой, – думалось ему. – Мне еще жить да жить. Я сильный. Никогда я не буду рабом. Никогда». Он вспомнил слова молодого купца Михалки, что сам полоцкий воздух делает человека вольным, и радость, давно забытая птица, запела в его душе. Он уже знал, как спастись, – надо бежать в Полоцк, в город, затеряться среди людей. Надо убежать, а там – что будет, то будет.

Как только они прибыли на боярское подворье, сразу же, с согласия боярина Ивана, их взял под свою опеку саксонец Фердинанд. Он выпытал у боярина, кто из его людей пригоден для кузнечной работы, и вместе с Чухомой в кузнецы попал и Яков.

Фердинанд, в новеньком кожаном переднике, в новых, только что сшитых сапогах, собрал всех своих подручных – и молотобойцев, и горновых, и водоносов – в кузнице, сказал, как и все тевтоны, медленно, смешно выговаривая чужие слова:

– Вместе работать будем. Я не вашей земли человек, но я хороший человек. Я люблю есть, пить вино, люблю много спать, люблю женщин. Вы, наверное, тоже все это любите? Но еще я люблю и умею работать.

Он на минуту умолк, глянул на своих помощников – понимают ли его? Понимали. Слушали внимательно. Это еще больше вдохновило Фердинанда. Возбужденно махая руками, он продолжил разговор:

– Нам надо выковать меч «Всеслав». Правильно я называю имя? Так вот. Из той руды, из того железа, которое вы привезли откуда-то из болот, нельзя сделать меч «Всеслав». Можно серп женщине смастерить… А меч… Ваше болотное железо мягкое, слабое. Меч из такого железа согнется, как соломинка, в первом же поединке. За боярские гривны на торжище в Полоцке я купил свейского железа. Из такого железа куются мечи для победителей, для героев. А из вашего мы наделаем боярину ключей и замков.

Из-под кожаного передника Фердинанд вытащил пожелтевший, свернутый в трубку пергамент.

– Знаете, как закаляется кричное железо? Вот что пишет Теофилус Пресбрайтер в своем трактате «Схема разнообразных искусств». Тут написано не вашими буквами, я вам буду пересказывать, объяснять.

Он начал читать, изредка отрывая взгляд от пергамента, чтобы глянуть на своих слушателей:

– Закалка железа ведется таким же образом, как режется стекло и размягчаются камни. Возьми трехлетнего черного козла и держи его под замком на привязи трое суток без корма. На четвертый день накорми папоротником. После того как он два дня поест папоротника, на следующую ночь помести его в бочку с решетчатым дном. Под бочку поставь сосуд для сбора козлиной мочи. Набрав за двое или трое суток достаточное количество жидкости, выпусти козла на волю, а в этой жидкости закаливай свое железо.

Фердинанд спрятал пергамент, глянул строго на своих помощников.

– Несите.

– Кого? Черного козла? – удивился Чухома.

– Несите сюда амфору с вином, которую я спрятал в куче угля.

Начали ковать меч «Всеслав». Свейское железо и в самом деле было хорошее, податливо ковалось, чувствовались в нем сила и упругость, цвет имело серый с синеватым оттенком. Чухома причмокнул языком:

– Мне бы в Горелую Весь такое.

Фердинанд сразу же распознал в Чухоме самого способного и самого умелого своего помощника. Давал ему ковать меч, сначала изредка, потом все чаще.

Меч делали длинный, двуручный, чтобы во время боя вой мог взять его за рукоять обеими руками. Лезвия у клинка с двух сторон были острые, заточенные. Крестовину и рукоять обложили черненым серебром, серебро легло шероховато, – не будет скользить ладонь. Верх рукояти сделали в форме красного яблока, дорогой заморский камень, сеявший в полумраке вокруг себя таинственные лучи, вставили, утопили в это яблоко. Немного ниже рукояти на одной стороне клинка выбили изображение святого Юрия, а с другой стороны написали на железе полоцкими письменами «Всеслав».

Последние дни все больше Чухома занимался мечом, а Яков ему помогал. Фердинанд же пил вино, прячась от боярина. Пропала у него охота к кузнечному делу, и частенько говаривал он Чухоме:

– Уеду в Саксонию, стану виноделом. Через две весны уеду в Саксонию. Опротивело мечи ковать.

Боярин Иван, доверившись Фердинанду, не часто заходил в кузницу, да и смрад, дым, жар кузнечный плохо выносил. Иной раз прибегали от боярина посыльные, спрашивали:

– Боярин Иван знать желает, скоро ли меч будет готов?

Фердинанд, которого заранее предупреждали, что ожидается гонец от боярина, хлопоча у наковальни, сердито жмурил глаза:

– А дитя скоро рождается?

Мальчишки-посыльные этого не знали и бежали назад, в боярские палаты. Но однажды сам боярин заглянул в кузницу. Был он в длинном, по колено, красном кафтане, в руке держал белый вышитый платок – нос от гари затыкать. Он осторожно остановился на пороге, окидывая подозрительным взглядом Фердинанда, Чухому и Якова. Яков поклонился боярину.

– Приезжали мужи-вечники из Полоцка, – сказал боярин, – спрашивали про меч.

– Меч готов, боярин, – улыбнулся Фердинанд. – Лежит, на холодке остывает, на утренней росе. Яков, принеси боярину Ивану меч.

Яков торопливо вышел из кузницы, принес меч, который незадолго до этого положили на песок, на сырую землю, чтобы всю силу земную в себя вобрал. На клинке сверкала роса.

Боярин взял в руки тяжелый светлый меч, покрутил его и так и этак, взмахнул над головой, внимательно разглядел крестовину, изображение святого Юрия, рукоять с дорогим заморским камнем. Казалось, если бы не Фердинанд с помощниками, он попробовал бы меч и на зуб.

– Хорошо, – сказал наконец боярин. – Важнецкий меч получился. Ты, мастер, – обратился он к Фердинанду, – получишь плату, как мы и договаривались, и сверх платы еще добавлю. А вы, – внимательный взгляд боярина, казалось, насквозь буравил Чухому с Яковом, – выпьете в святой день ведро меда. Мне нужны люди по железному ремеслу.

– Кланяемся тебе в ноги, боярин Иван, – поклонился Чухома.

– Ножны для меча уже сделали в Полоцке, – продолжал боярин. – И еще говорили вечники, что в рукоять меча надо обязательно вложить мощи святой Ефросиньи Полоцкой, умершей в святой земле, в Иерусалиме.

– Где же мы возьмем те мощи? – растерялся Фердинанд и взглянул на Чухому и Якова. – Да еще – ведь чтобы положить их в рукоять, надо камень оттуда вынуть.

– Камень надо вынуть, – сразу согласился боярин. – Не заморскими каменьями воюют, а святыми мощами. Вынь камень, мастер, и отдай его мне.

Он растопырил пальцы чуть ли не перед носом у Фердинанда.

– Не сразу, боярин, – отвел в сторону его руку Фердинанд. – Нелегко было вложить камень в рукоять, а доставать его будет еще труднее. Два дня нам на это.

– Два дня? – поморщился боярин. – Пусть будет по-твоему. К тому времени и мощи святой Ефросиньи привезут из Киева, из Печерской лавры.

Когда боярин ушел, Чухома улыбнулся:

– Пожалел камень, старый гриб.

– Свое добро надо жалеть, – сухо сказал Фердинанд.

Чухома с Яковом ничего ему не ответили, только переглянулись между собой.

«Как же сбежать отсюда? – мучительно раздумывал Яков. – Неужто вся жизнь так и пройдет вот в этой кузнице, среди этих черных закопченных стен?»

За частоколом боярской усадьбы однажды он разглядел поросшую поникшим кустарником пустошь. Какие-то одинокие бугорки виднелись там, какие-то холмики.

– А что это? – поинтересовался Яков у старого челядина, который, задыхаясь, тащил на горбу камень-жерновик.

– Могилы, – не остановился, даже не поднял на Якова взгляд старик. – И ты там лежать будешь.

Что-то оборвалось в душе Якова, когда он услышал эти слова. Какая-то тоненькая струна в сердце лопнула. Звенела до сих пор, пела, черные мысли прочь отгоняла, а в этот миг лопнула. Навсегда умолкла.

Не в полетники взяли их на работу, не до покровов, а на всю жизнь. Да если б знал человек, сколько жить доведется, сколько весен над головой прошумит…

Через два дня приехали мужи-вечники, привезли в золотой баклаге мощи Ефросиньи Полоцкой. Фердинанд в присутствии полоцких бояр и боярина Ивана вынул заморский камень из рукояти, положил на его место святые мощи. Чухому и Якова на это время выгнали из кузницы. Челядину запрещалось лицезреть такое таинство.

Под церковный перезвон торжественная процессия двинулась к Полоцку. Впереди на богато убранных конях ехали бояре. За ними шли двенадцать мальчиков, одетые в белые полотняные рубашки и красные, из крашеной лосиной кожи, штаны. Мальчики играли в позолоченные дудки. За ними медленно ехала обвитая свежими луговыми цветами, обтянутая блестящими ромейскими покрывалами колесница. Ее везли три белых коня с выкрашенными золотой краской копытами, с расчесанными гривами, в которые были вплетены медные колокольцы и разноцветные ленты. На колеснице в вырезанном из темно-коричневого мореного дуба футляре сверкал под лучами солнца меч. По правую и левую руку от меча расположились на мягких сиденьях боярин Иван и саксонец Фердинанд. Боярин по такому торжественному поводу надел свою самую богатую горностаевую шубу и теперь обливался соленым потом. За колесницей шли Яков и Чухома. Яков держал в руках большие кузнечные клещи, Чухома – тяжелый молот. Боярин Иван сначала и слышать не хотел, чтобы его челядины вместе с ним отправились в город разделить его славу и благодарность полоцкого люда. Но Фердинанд настоял на своем, уговорил боярина. «Пусть посмотрит стольный Полоцк, какие у тебя мастера, – сказал, хитро улыбаясь, саксонец. – Пусть позавидует». Эти слова и решили дело – боярин Иван любил, чтобы ему завидовали.

Яков шел с клещами в руках. Сзади слышался звонкий топот коней – это ехали боярские вои, держа в руках обвитые мягкой зеленой дерезой копья.

С каждым шагом Яков все ближе подходил к городу, о котором столько слышал, о котором мечтал, лежа темными ночами на тесных грязных полатях вместе с другими челядинами. Воздух этого города делает людей свободными. Земля этого города, едва ступишь на нее, дает силу и радость. Вот он уже выплывает куполами Софии, которые, будто семь красно-золотых лепестков, рвутся в небо. Вот уже показались церкви в золоте, серебре и меди, серые нерушимые крепостные стены монастырей. Яркой голубизной ослепила глаза Двина, а на ней бесчисленное множество парусов – красных, синих, зеленых. Кипит, как муравейник, торжище. Все, что растет в поле, что шумит в лесу, что плавает в реке, что лежит в земле, – все продается тут. Бдительно следят за своим товаром купцы. Готовят к неблизкой дороге свои лайбы, струги и шкуты корабельщики – забивают пазы между дубовыми досками белой куделью, заливают днища тягучей смолой, медными гвоздями прибивают к палубе тюленьи шкуры. Крутятся гончарные круги, глина поет под пальцами, а на донце свежих горшков и жбанов, корчаг и крынок каждый гончар щепкой или соломинкой выводит свой знак, свою печать. Плотники ловко стучат топорами. Ярко-белыми стружками засыпаны их ноги. Каменотесы обрубают, обглаживают валуны, только искры летят из диких камней. Кожемяки и чеботари разминают, чистят, режут шкуры. Оружейники точат рогатины и копья. Степняки танцуют с бубнами в смуглых руках. Евреи продают вареное мясо и баранки с маком. Крошится камень. Звенит металл. Блестит, льется вода. Шумят улицы. Площадь перед Софией заполнена солнцем и ветром. И всюду – народ, храбрый, мужественный народ. О Полоцк могучий! Светлое око на лике земном!

Дружными криками приветствовали полочане меч Всеслава, который тройка белых коней везла по Пробойной улице, потом по Великому посаду. С Великого посада через ворота Кривичской башни меч въехал на площадь.

Епископ Дионисий вместе со всем клиром вышел навстречу процессии из Софийского собора. Божьи служки, распевая псалмы, несли кресты, иконы, хоругви.

Епископ освятил меч. Посадник Ратша вынул меч из футляра и, прижав его лезвием к правому плечу, обошел вокруг Софии. Все в полном молчании, не трогаясь с места, смотрели, как сверкает в лучах весеннего солнца меч.

– Слава мечу Всеслава! – кричала толпа.

Среди мужей-вечников не было князя Владимира. Не приехал князь из Бельчиц. То ли дела неотложные задержали, то ли болезнь – никто не знал. Кое-кто говорил, правда, потихоньку, с опаской, что князь поехал со своими ловчими на бобровую охоту.

И боярства было немного на площади. Сидели в своих палатах, пили мед, выжидали. Тот крик на вече, когда бояре требовали от князя Владимира вести Полоцк походом на Ригу, был уже забыт. Епископ Альберт не дремал – засылал к боярам тайных гонцов с подарками, с клятвенными заверениями в христианской любви и мире.

Только купцы из Кривичского ста, ремесленники да черный люд радостно встречали меч Всеслава. Понимали: будет сильной Полоцкая земля, будут сильны и они. Им нужна была торговля, хотелось возить свои товары по Двине и Варяжскому морю без страха, не выплачивая мыто незваным тевтонам.

Князя Вячку ждали из Кукейноса только завтра. Завтра же должно было собраться и вече, чтобы вручить князю меч. С согласия епископа и посадника Ратши боярин Иван забрал меч на ночь в свои городские палаты, стоявшие тут же, неподалеку от Кривичской башни.

Яков все это время места себе не находил. Рядом была свобода, казалось, можно было потрогать ее рукой. Вот эти купцы, бородатые, загорелые, – свобода. Прибиться бы к ним, как к журавлиной стае, и можно поплыть в далекие моря, в сказочно неведомые страны, где тают камни от горячего солнца, где текут реки птичьего молока, где живут люди с песьими головами.

Вот эти ремесленники, жилистые, веселые, говорливые, – свобода. Они знают секреты железа и камня, держат за огненную бороду огонь, бушующий в горнах и печах-домницах. Быть бы у них унотом, учеником, носить воду, убирать мусор – лишь бы свободным.

Да неотступно следили за Яковом и Чухомой боярские дружинники. Как собачьи хвосты, тащились вслед за ними. Где уж тут убежишь! Всадят копье между лопатками и бросят в помойную яму. Или еще хуже – поймают, живого места на теле не оставят, а потом на железном ошейнике, на цепи бросят в подземелье под боярскими палатами, где глаз человеческий слепнет от вечного мрака, где крысы по рукам человечьим бегают.

Боярин Иван остановился на ночлег в своих городских палатах. Ждали его богатый стол, баня, мягкая пуховая постель, молодые красивые челядницы – те, чтобы спал боярин сладко, гусиными перьями пятки ему щекотали. Крепко спал боярин той ночью.

Яков с Чухомой легли в малой гриднице, где обычно живет и столуется черная боярская челядь – дровосеки, ночные сторожа, возчики. Тут же, как повелось исстари, обитали клопы и тараканы.

Вскоре сон, как тяжелый надмогильный камень, навалился на гридницу. Челядь, намаявшись за день, спала с храпом и бормотанием. Спал и Чухома. Только Яков, лежа на спине с заложенными под голову руками, никак не мог заснуть. Душа его, все мысли были на площади перед Софией, там, где совсем недавно щедро светило солнце, где шумел полоцкий люд. Неужели он, Яков, молодой, сильный, так и умрет невольником?

Ночные звезды сияли над Полоцком. Светила луна. Серебряные облачка легко плыли в тишине прозрачного неба.

Вдруг сосед Якова по полатям, молодой высокий худощавый челядин, вскочил, будто ужаленный, со своего места. Несколько минут он сидел с закрытыми глазами, с тихой грустью на лице. Лунный свет сквозь щель в окне, затянутом бычьим пузырем, упал на высокий бледный лоб.

Казалось, челядин только и ждал этого. Казалось, тонкий лунный луч был той рукой, что подняла его и отдала только одному ему понятный приказ.

Он сидел рядом с Яковом, спал и не спал, так трепетали его ресницы и брови, в уголках губ теплилась легкая улыбка. Он был похож на цветок, бледный и слабый. Цветы утром поворачивают свои головки навстречу солнцу. У него же хозяевами были ночная луна и мрак.

Вот он вздрогнул. Судорога пробежала по лицу. Челядин легко, бесшумно слез, не открывая глаз, с полатей, пошел к двери, тихо отпер ее и исчез, растворился в ночной тьме. Никто в гриднице даже не шевельнулся, все спали как убитые.

Яков, пораженный неожиданным зрелищем, лежал на полатях не дыша. Неужто этот парень каждую ночь так ходит? А что, если ему вздумается передушить всех? Сам сонный, подушит сонных, и никто ничего знать не будет. Но куда же он пошел, зачем?

Яков тоже бесшумно спрыгнул с полатей, осторожно вышел во двор. Белой птицей плыла над городом луна. Туманились окрестности. Ни огонька, ни звука… Казалось, город никогда не пробудится от крепкого сна. Где же тот молодой челядин?

Как ни напрягал Яков зрение и слух, нигде никого не видел. Не провалился же он сквозь землю! И через островерхий дубовый частокол не мог он перебраться – там стража боярская стоит с колотушками, да и частокол слишком высок.

И вдруг, подняв глаза, Яков заметил челядина и остолбенел от неожиданности и страха. Челядин с закрытыми глазами шел по осиновым тесинам кровли гридницы. Вот взобрался на самый верх и направился к коньку. Он был в серой нижней рубахе и казался вылепленным из потемневшего мартовского снега. Шел легко, ровно, будто держался за лунные лучи, будто привязан был к ним. Какая сила вела его? Что заставляло вставать ночью и, повернув к луне сонное лицо, ходить по крышам? Неужто это нужно богу, богу, который охраняет все живое? Если бог ни при чем, то парня водил под луною дьявол.

Спрятавшись в тень молоденькой березки, Яков не отрывал глаз от челядина. Вот он дошел до самого конька. Еще шаг – и оборвется, полетит вниз тяжелое сонное тело. Но над самой пропастью юноша остановился, словно кто-то придержал его за локоть. Он стоял, залитый лунным светом, и был похож на идола-болвана, которого когда-то Яков вместе с Мирошкой нашел в лесной чаще возле Горелой Веси.

Вдруг на противоположной стороне двора послышался взволнованный человеческий голос, потом шепот:

– Тише, тише… Ты его разбудишь, боярин, и он разобьется.

Значит, не один Яков наблюдал эту удивительную сцену.

Яков еще больше затаился, даже присел и начал вглядываться туда, где должны были стоять незнакомцы. Кто-то обращался к боярину. Неужели боярин Иван не спит? Быть этого не может – имея таких красивых, таких ласковых челядинок, спит боярин теперь как у бога за пазухой, а не бродит по ночному двору.

Между тем юноша постоял на коньке, повернулся и пошел назад по крыше, затем ловко, как кот, спустился по углу гридницы вниз на землю, открыл дверь и вошел в гридницу. Он прошел шагах в пяти от Якова, как привидение. Глаза его были закрыты. Брови и губы вздрагивали. Если бы захотел, Яков мог схватить его за полу рубахи.

Незнакомцы, следившие за челядином, приблизились к Якову. Их было двое.

– Пошел, – сказал один глуховатым голосом. – Теперь будет спать до утра, а завтра и не вспомнит, что бегал по крыше, как мартовский кот.

– Неужели не вспомнит? – удивился второй, и Яков узнал его по голосу – Фердинанд! Тевтон Фердинанд почему-то не спал, а, закутавшись в черный плащ, чтобы быть незаметным, шепотом разговаривал на ночном дворе с каким-то человеком, которого Яков видел впервые. Яков притаился за деревом.

– Не вспомнит, – подтвердил тот, кого Фердинанд называл боярином. – У меня тоже был такой. Холоп Аксюта. Чуть луна на небо, на крышу лез. Челядь пугал. Ну я и приказал тиуну, как пойдет Аксюта с зажмуренными глазами, крикнуть у него над самым ухом. Тот и крикнул.

– Крикнул?! – переспросил Фердинанд.

– Ага. Свалился Аксюта с терема, и костей не собрали.

Они умолкли. Видно, прислушивались к ночной тьме. Спряталась за тучу луна, и сразу все стало мрачным, тревожным. Хоть бы собака голос подала. Но собаки, как и большинство людей, спали.

– Так что ты хотел мне сказать, боярин Долбня? – тихо спросил после длительного молчания Фердинанд.

– Нетерпеливые вы люди, латиняне, – кашлянул Долбня. – Все хотите знать раньше всех… Ты слышал, Вячка из Кукейноса на меня наговаривает?

– Не слышал.

– Говорил великому князю Владимиру, что я, боярин Долбня, тевтонам служу, что предупредил их, когда полочане на Ригу шли.

– А ты, боярин, и в самом деле служишь Альберту?

– Молчи, тевтон. Не твоего ума дело. Я не спрашиваю у тебя, кому ты служишь.

– Я служу себе и богу, – ответил Фердинанд. – На старость, на болезни старческие серебро зарабатываю.

– Так слушай, – резко перебил его Долбня. – Ты с помощниками выковал меч для Вячки. Правда это?

– Святая правда. И больше полочане тот меч ковали, чем я. Я только наблюдал.

– Ты выковал меч, которым будут срубать головы твоим единоверцам. Кровь римской церкви будет на твоих руках.

– Кровь римской церкви? – вздрогнул, ослабел голос Фердинанда.

– Кровь. Анафема папы Иннокентия III ждет тебя, отступник.

Они замолчали. Яков замер, боясь выдать себя движением или звуком, – это было бы концом. Как только эти двое узнают, что чужие уши слышат их разговор, сразу можно заказывать свечку – при первой возможности они убьют его.

– Где меч? – спросил Долбня.

– У боярина Ивана в светлице.

– Ты можешь сегодня утром взять меч, как только боярин проснется?

– Зачем? – испугался Фердинанд. – Меч все равно уже сделан, его не переплавишь, не перекуешь. Слушай, боярин, не будем вспоминать про этот проклятый меч. Сребролюбие сживет меня со света, сребролюбие, – почти простонал латинянин. – Много гривен пообещали, я и согласился.

– Меч не надо уничтожать, – решительно сказал Долбня. – Его уже не уничтожишь. Его видели мужи-полочане, епископ освятил. Надо только лишить меч силы. Мощи святой Ефросиньи ты закладывал в рукоять?

– Закладывал, – уныло выдохнул Фердинанд.

– Достанешь их оттуда и отдашь мне. Пусть моему дому святая Ефросинья помогает. А вместо мощей… На, держи.

– Что это? – удивился Фердинанд.

– Барсучья косточка. Сам барсука добыл, – засмеялся Долбня. – Положи эту косточку в рукоять. Подрежь, подпили ее, чтобы никто ничего не заметил. Ты же умеешь, – он снова засмеялся. – И будет этот меч тянуть князя Вячку в барсучью нору, в землю. Там ему и место. Понял?

– Понял. Сделаю.

– Постарайся, не то… Сам Альберт в Риге о тебе знает. Или венец небесный от Христа получишь, или с перерезанным горлом по Двине поплывешь.

Они молча разошлись в разные стороны. Яков еще долго стоял под деревом, долго вслушивался в ночную тьму, и только убедившись, что кругом все спокойно и никто за ним не следит, быстро юркнул в гридницу, взобрался на полати. Челядь спала. Тот, что ходил по крыше, тоже спал, изредка всхлипывая во сне.

Выплыло на голубую небесную прогалину солнце, улыбнулось Полоцку и полочанам, и торжественная процессия с подворья боярина Ивана снова двинулась в путь к Софийскому собору, на площадь, где уже шумели мужи-вечники, где князь Вячка, взволнованный и радостный, стоял на помосте, ожидая, когда вече вручит ему меч.

Яков, держа в руках клещи, шел рядом с Чухомой за колесницей, на которой везли меч. «Заменил ли Фердинанд мощи? – не давала ему покоя тревожная мысль. – Если заменил, если барсучью кость подсунул, меч потеряет чудодейственную силу. И побьют полочан тевтоны в Кукейносе».

Радостным гулом встретила меч площадь. Шапки птицами взлетели в небо. Глаза горели воодушевлением.

– Рубон! – прокатился по всей площади боевой клич полочан. И не было ни одной души, которая б не поддержала этот клич.

– Рубон! – кричали седоголовые старики, добывавшие копьем славу Полоцку во многих сечах.

– Рубон! – дружно поддерживала их молодежь, еще не битая вражьим железом, без единого шрама, но горячая, смелая.

– Рубон! – выкрикнули вои боярина Ивана, ехавшие конным строем за колесницей, ощетинившись дидами. Однако боярин, восседавший на мягком сиденье возле футляра с мечом, грозно оглянулся, лицо его налилось кровью. Вои сразу же прикусили языки, замолчали.

Знатные бояре встречали меч, епископ с посадником, весь клир Софии. Только князя Владимира, как и вчера, не было. «Прихворнул князь», – сообщил вечу бирич Алексей.

Епископ Дионисий взял меч в обе руки, на вытянутых руках понес его к помосту, где стоял князь Вячка. Люди вставали на цыпочки, вытягивали шеи, взбирались друг другу на плечи, чтобы не пропустить этот миг. Тишина воцарилась на площади, слышны были только медленные шаги епископа.

Кусая от волнения губы, епископ подошел к помосту. Князь Вячка снял с головы шлем, отдал его своему дружиннику, опустился на колени. Лицо его порозовело.

– Князь Вячеслав, – во весь голос возвестил епископ, – святая София, стольный Полоцк, все мужи-полочане вручают тебе меч Всеслава. Прими меч, князь.

Вячка, не поднимаясь с колен, взял меч, трижды поцеловав светлое лезвие.

– За что меч из ножен вынешь, князь? – громко спросил епископ.

– За святую Софию и Полоцк, – ответил Вячка.

– Встань, князь. София и Полоцк услышали тебя. Вячка поднялся с колен, надел на голову шлем, поклонился вечу:

– Кланяюсь вам, мужи-полочане. Умру за землю нашу, но святой меч позором не покрою. Беда идет с Варяжского моря. Тевтоны идут. Встанем стеной! Перекуем серпы на копья! Защитим дедовскую и отцовскую землю!

– Рубон! – загремело на площади. – Рубон! Рубон!

Трижды крикнуло вече, и это означало, что всем пришлись по душе слова князя Вячки.

– А теперь, князь, взгляни на мастеров, выковавших тебе этот меч, – сказал епископ и легонько подтолкнул к помосту растерявшихся Чухому и Якова. Фердинанд спрятался в толпе, побоялся показываться вечу, ведь на площади не могло не быть лазутчиков из Риги, не считая Долбню.

– Вы меч сделали? – обняв Чухому и Якова за плечи, широко улыбнулся Вячка.

– Мы, – ответил Чухома. – Для тебя старались, князь. Гони тевтонов в море.

– Хорошо говоришь, кузнец.

Вячка поцеловал Чухому, потом Якова, спросил:

– Как же кличут вас, мастера?

– Меня Чухомой, а его Яковом.

– Запомню, – блеснул острыми синими глазами Вячка.

У Якова голова кругом шла. Столько волнений выпало на его долю, что он в изнеможении стоял рядом с Чухомой и думал только об одном: как бы не упасть. Разве мог он когда-то в Горелой Веси даже мечтать или сны видеть о таком – что окажется в Полоцке, что будет стоять на площади возле самой Софии и Вячка, отважный красивый князь, при людях поцелует его. В Полоцк привели Якова неволя, плен, но поцеловал его Вячка как мастера, единоверца, сына Полоцкой земли. Это окрыляло душу. Он чувствовал, как слезы, теплые и мягкие, наворачиваются на глаза.

Отшумело вече, разошлось кто куда, и только София осталась на своем извечном месте. Стоять ей над речными волнами, глядеть за небосклон, следить, как стражу, кто на Полоцкую землю железную десницу поднимает.

Великие бояре в своих палатах позапирались. У них вече никогда не кончается. Перед народом они одни слова говорят, а в своих палатах – совсем другие. Будут сидеть до поздней ночи, мед пить, совет держать, спорить, готовые друг другу носы пооткусывать да глаза повыцарапать.

Якову же оставалось быть в Полоцке всего один день. Завтра по боярскому приказу они с Чухомой должны в кузнице железные лемеха для сох ковать. Попробовал, глотнул Яков сладкого полоцкого воздуха, и снова в неволю, в тюрьму постылую надо возвращаться. Обо всем этом он сказал Чухоме, тоскливо спросив:

– Что же делать, дядька Чухома? Тот задумчиво поскреб затылок.

– А что тут сделаешь, сынок. Бояр много. От одного сбежишь, другой на шею сядет. Как воронья их всюду. Такая уж наша доля, видать, – терпеть.

Говорил он эти слова, а в глазах – ни огонька, ни искры. Холодный пепел видел в глазах его Яков. «Помер Чухома, – с горечью подумалось Якову. – Плоть еще живая, а души нет. Померла душа».

Тогда он бросился к Фердинанду. Саксонец – человек по-своему неплохой, все-таки вместе меч Всеслава ковали, – может, поймет, подскажет, что делать.

– Фердинанд, помоги мне отсюда сбежать, – без долгих объяснений попросил он латинянина.

Фердинанд внимательно поглядел на него маленькими коричневыми глазками, поморщился.

– Помоги, – не отступал Яков. – Ты же тут все знаешь, все ходы-выходы тебе знакомы. Я отплачу. Работником у тебя буду три солнцеворота или больше – сколько скажешь…

– Все равны перед Христом, – наконец, отводя взгляд в сторону, сказал Фердинанд. – Даже у Александра Македонского всего одна голова была и две руки. Но не равную юдоль готовит бог детям своим земным. И не можем мы сломать ту клетку, в которую с самого рождения жизнь наша заключена.

– Помоги, – прервал его Яков.

– Не могу, я у боярина Ивана гость. Он меня хлебом-солью встречает…

– Ну и пес же ты, Фердинанд, – сплюнул под ноги Яков.

– Пес? – удивился саксонец. – Ладно, пусть пес. Но добрый, никого не укусил.

Все отвернулись от Якова. У всех были свои заботы, свои беды, и он, захотев вернуть себе волю, только мешал людям жить размеренной, пусть тяжелой, но привычной жизнью. Люди эти были согласны терпеть, страдать и дальше, их пугала непонятная решимость Якова вырваться из предопределенного судьбой русла, в котором человек должен плыть до самой смерти.

Боярин Иван, до которого дошли слухи о непокорности Якова, приказал всыпать челядину розог. Били крепко, со свистом. Все вытерпел Яков, только рукав сорочки съел, зубами перетер.

Боярин, стоя рядом, приговаривал:

– Так ему! Так ему, псу смердючему! Будешь слушаться своего хозяина. Скажет хозяин: «Целуй бич, которым разрывали плоть твою» – и поцелуешь бич.

В тот же день Якова и Чухому увезли из Полоцка в боярскую вотчину.

После наказания Яков не мог работать молотобойцем, и его, дав в руки большую метлу на длинной ореховой палке, заставили подметать боярский двор. Яков чуть держался на ногах. Солнце нещадно палило, и вскоре по его окровавленной спине потек солеными ручейками пот, от острой боли потемнело в глазах.

«Лучше бы я умер, – думал Яков. – Почему бог не забирает меня?»

Во двор, обнесенный высоким частоколом, влетела черно-красная бабочка, начала плавно кружиться над Яковом. Как завороженный, смотрел на нее Яков. Вот для кого нет ни запоров, ни заборов. Летит куда хочет, каждый цветок – дом родной.

Покружившись в солнечных лучах, бабочка села на ореховую палку метлы, прямо перед глазами Якова. Тот онемел, стоял не дыша. Выпуклые темные глазки спокойно глядели на него и весь окружающий мир. Длинные мягкие усики, словно посыпанные серо-золотистой пыльцой, чуть заметно шевелились.

Взмахнув крылышками, бабочка взвилась в воздух, быстро полетела за частокол боярской усадьбы, словно показывая дорогу Якову. «Душа предка! – осенило Якова, и ему вдруг стало нестерпимо жарко. – Душа предка зовет меня за собой!»

И будто утихла боль. Уверенность вернулась в душу. «Я убегу в город, – мысленно поклялся себе Яков. – Стану вольным человеком, Яковом Полочанином».

Чтобы убежать, нужны были здоровье и сила. Яков попросил в гриднице девушек-челядниц полечить ему исполосованную спину. Челядницы мазали спину холодным зеленым снадобьем. Было больно, но Яков терпел.