Текст книги "Нищенка и миллионер (СИ)"

Автор книги: Леонид Герзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Я еще вот что хотел сказать, чтобы расставить точки уж над всемиi. Несмотря на очень сильную любовь к Марии, любовь к Евгении ничуть не угасла в Жорже. Она просто ушла глубже, и теперь в сердце Жоржа гнездилось две любви: одна – глубоко, к жене, другая – на поверхности, к Марии. Но то, что эта вторая любовь – на поверхности, вовсе не делает ее меньше или слабее.

Монастырский колокол разбудил их в полшестого утра. Нужно было поскорее умыться и идти на медосмотр. Случайно вырвалось. На самом деле, на молитву, конечно. Марии, которая всегда вставала ни свет ни заря, сегодня не хотелось просыпаться. Она потягивалась, не выпуская из объятий Жоржа. Наконец она открыла глаза и нежно посмотрела на того, без кого уже не представляла своей дальнейшей жизни. И вдруг глаза ее округлились от ужаса.

– У тебя борода! – шепотом закричала она. – Тебя выгонят!

Жоржу очень хотелось остаться, но бритье в условиях женского монастыря представлялось ему совершенно невыполнимой задачей. Он уже решил сдаться монастырским властям и позволить выгнать себя с позором из обители, не осознав еще, что это навлечет еще больший позор на его возлюбленную. Но Мария молниеносно оделась, восхитив Жоржа прекрасностью движений, сбегала на кухню и вернулась с острым ножом, которым монахини кромсали капустные кочерыжки. Это была самая ходовая пища в монастыре – одинаково полезная для здоровья и умерщвления плоти. У Марии в тюфяке было спрятано зеркальце. Монашкам не разрешалось смотреться в зеркала, но Марии очень хотелось выглядеть красивой. "Ведь когда я молюсь Богу, – рассуждала она, – он меня видит, ведь он всё видит, а я не хочу своим неприглядным видом расстроить его эстетические чувства. Ведь я – его творение и должна радовать своего творца!" Поэтому Мария всегда перед молитвой забегала в келью, вытаскивала из глубины тюфяка пудреницу, помаду и тушь для глаз, оброненные когда-то туристкой во дворе монастыря, и, глядясь в зеркальце, "приводила лицо в порядок".

Жоржу пришлось решать две противоположные задачи: выбриться как можно глаже и, не дай Бог, не порезаться. Нож был невероятно большой. Марии было страшно. Она не отрываясь следила за Жоржем и молча молилась. Но все окончилось благополучно. Нож они спрятали в тюфяке, вместе с зеркальцем, а сбритую щетину Жорж аккуратно собрал с каменного пола и выкинул за окно. Там ее подхватил ветер и унес в пространство.

С этого утра Мария и Тереза – переодетый Жорж – стали жить как муж и жена, в одной келье. Оба безумно влюбились друг в друга. И у них было, как бы сказать... ну, совсем не такая ерунда, как у Ромео и Джульетты. Когда я думаю о том,какони влюбились, мне иногда становится не по себе. То есть я имею в виду то, что мне не по себе как писателю – от того, что трудно себя заставить представить, какова сила этой любви. А без того чтоб представить – как опишешь? Как заставишь читателя, а уж тем более читательницу поверить? Ведь для понимания силы любви нужно увидеть ее порывы.

Но порывов пока что не было. Просто потому, что для них еще не представилось случая. Вот, например, если бы Жоржа с Марией поймали инквизиторы и сказали... Но нет, я не могу расстраивать читателей, а в особенности, читательниц тем, что сказали бы инквизиторы, потому что их слова всегда приводят в расстройство. И особенно тех, кому они предназначены. Скажу только, что если бы инквизиторы предоставили Жоржу выбор, кого объявить еретиком: его или Марию, Жорж, не задумываясь, прыгнул бы в костер. И Мария сделала бы то же самое. Таким образом, оба сгорели бы. Вот какова сила этой любви. Сцену с инквизиторами, кстати, воображала себе Мария во всех подробностях, на которые только было способно ее воображение. Это происходило во время завтрака в монастырской столовой. Они сидели рядом с Жоржем и другими монахинями на скамьях вокруг длинного квадратного стола и жевали салат из капустных кочерыжек, политых кукурузным маслом. Из-за исчезновения острого ножа, кочерыжки были кое-как нарублены тупым, и Жорж с непривычки поранил десны их твердыми кромками. Со всех сторон на жующих монахинь глядели огромные портреты мучеников церкви, развешанные по стенам столовой. Эти мученики смущали Жоржа. От их взглядов мурашки ползали у него по коже на спине и кочерыжка не лезла в горло. А Мария не обращала на святых никакого внимания. Грызя привычную пищу, она воображала себя с Жоржем в плену у страшных инквизиторов.

Мало того, что их любовь была такой сильной, она была еще и взаимной. Взаимная любовь – редкая птица. Обращали ли вы внимание, что среди влюбленных парочек гораздо чаще попадаются невзаимные? Если нет – в следующий раз, когда будете где-нибудь, где их полно, например, в парке, в солнечный выходной, или вечером, когда довольная толпа валит из кинотеатра, – понаблюдайте. Не стесняйтесь заглядывать им в глаза. Вы сделаете открытие. В большинстве парочек влюблен только кто-то один. Он страстно целует, а второй делает вид, что страстно, а сам не страстно. То есть он вроде как тоже любит, но сам или сама в этом не на сто процентов уверен. Очень редко можно встретить взаимно-влюбленных. Это, кстати, легко доказать с помощью математики. Возьмем произвольных двоих из тысячи. Вероятность, что один из них влюблен в другого – одна девятьсот девяносто девятая. Соответственно, вероятность, что другой влюблен в первого – точно такая же. Таким образом, вероятность, что оба влюблены именно друг в друга – один поделить на девятьсот девяносто девять в квадрате, что составляет примерно одну десятитысячную процента. Ничтожный шанс!

Жоржу постоянно казалось, что каждая минута, проведенная в монастыре, станет последней. Но на смену минуте приходила другая, потом третья, часы монастырской столовой уже отсчитали пятнадцать минут, положенные на завтрак, затем Жорж вместе с другими монахинями громко возблагодарил Бога за ниспосланную трапезу, встал вместе со всеми и пошел к выходу, – а его до сих пор не выгнали. Его так и не выгнали. Ни в этот день, ни в следующий, ни через неделю и даже ни через месяц. Никто не подозревал их в обмане. Мария была на вершине счастья. "Господи! – повторяла она, – ты послал мне то, о чем я тебя просила. Ты не мог поступить лучше! Теперь я буду любить тебя в сто раз больше, чем раньше!" Так наивно молилась она Богу в часы утренней и вечерней молитвы.

– Если бы ты не появился, я бы умерла и попала к Нему, сказала как-то Мария. – А так я попала к тебе, а к нему я уже не попаду никогда.

– Ну и ладно, – сказал Жорж.

"Как хорошо, – подумал он, – что я сделал хорошее дело и сделал человека счастливым". И он ласково поглядел на Марию и нежно поцеловал тайную жену в щеку.

А явная жена, Евгения, зная склонность мужа к длительным исчезновениям, начала разыскивать его только на третью неделю. Может, она и не стала бы так долго откладывать, но дело в том, что у нее случилась депрессия. Произошло это так. В дверь позвонил посыльный и принес свеженапечатанную книгу Евгении. Книга была еще горячая. Она хранила тепло ротационной и переплеточной машин, из которых только что выскочила. Читателям, может быть, невдомек, но писатели-то знают, что самый первый, именной экземпляр всегда бывает вот таким тепленьким. Евгения радостно прижала книгу к груди, поцеловала свои имя и фамилию на обложке и раскрыла на первой странице. Первая фраза, с которой начиналась книга, не понравилась ей. Евгения прочла первый абзац, затем второй и третий, и чем дальше читала, тем меньше ей нравилось собственное творение. "Неужели я могла такое написать?" – сказала писательница самой себе. Улыбка медленно сползла с ее лица. Глаза заблестели от слез. "Да это гадость! – топнула она ногой. – Гадость и безвкусица!"

Она швырнула книгу в угол, потом схватила с полки свою предпоследнюю книгу и стала читать ее. "Еще большая гадость! – крикнула Евгения, шваркнув книгу об пол. – Пошлость!" Пред-предпоследняя книга показалась ей хуже, чем предпоследняя. Уже гора Евгеньиных книг достигала ей до пояса, а писательница возвышалась над этой горой, как вулкан, и всё в ней кипело. Побросав на пол все свои книги без исключения, и выдрав у них перед этим обложки и корешки, она расшвыряла всю эту "кучу макулатуры" и, бросившись на стоявший в прихожей кожаный диванчик, горько заплакала. Она была вся мокрая от слез. Три недели провалялась Евгения в депрессии, а потом решила, что нужно начинать новую карьеру. "А где же Жорж? – спросила она себя. – Где мой любимый муж? Он один до конца понимает меня. Только он может меня утешить".

Но Жорж был далеко, на другом берегу Москвы-реки. Он поселился в женской обители, среди монахинь, и теперь сам стал одной из них. И Жоржу нравилось быть монахиней. Правда, приходилось ежедневно бриться, и очень гладко, потому что иначе его могли бы заподозрить в том, что он не женщина. На самом деле Жорж брился два раза в день: ранним утром – чтобы предстать перед монахинями с девственно-гладкими щеками, и перед сном – чтобы ночью не поцарапать Марию. Последнее, как понимает читатель, могло стать поводом к подозрению.

Другой, и не меньшей проблемой, чем бритье, было мытье. Монахини мылись в длинной общей душевой, в которой соседние души хоть и были отгорожены друг от друга древними каменными стенками, но дверей не было. В его второе утро в монастыре, пока монахини еще спали, Мария отвела Жоржа в душевые. Они специально встали очень рано, но в душевых все-таки уже кто-то мылся. Это была самая молоденькая монашка, сестра Агафоклия.

– Привет, сестры! – крикнула она, выпустив фонтанчик воды изо рта. – Ты что, новенькая? – спросила она Жоржа и, зажав душ ладонью, направила струю ледяной воды прямо ему в лицо.

Жорж едва не заорал благим матом. Хорошо, что Мария вовремя зажала ему рот. Монахини жили простой жизнью, в которой не было места для горячей воды. Мария провела Жоржа к самому последнему душу. Там он, трясясь от холода, кое-как помылся. Мария, которая забыла полотенце, побежала за ним на полотенечный склад. Пока она бегала, любопытная Агафоклия подкралась к душу, где мылся Жорж. Пришлось повернуться к ней спиной и молить Бога, чтобы всё обошлось. Не известно с какой целью, но Бог помог Жоржу. Агафоклия ничего не заподозрила. Ведь она никогда не видела мужчин.

– Какая ты шерстяная, сестра! – воскликнула наивная девушка. – Это у тебя от умерщвления плоти?

– Это у нее от горохового супа, – подсказала подоспевшая Мария. – У них в Иезудимской лавре давали гороховый суп, и поэтому там у всех монахинь волосатые ноги.

– Вот черт! – сказала Агафоклия и тут же перекрестила согрешивший рот рукой. – Простите меня, сестры. Я хотела сказать, что не люблю горох. Из-за этого у меня, видите, ноги совсем гладкие, ни волосинки! А мне бы так хотелось, чтобы они были как у нее, – показала она на Жоржа. – Тебе, наверно, тепло зимой?

– Угу, – просипел Жорж.

От ледяной воды он потерял способность соображать и думал об одном: когда уже сестра Агафоклия уберется, чтобы можно было выйти из душа. От холода он так отупел, что не догадался даже закрыть кран.

– А тебякакзовут, сестра? – спросила его Агафоклия.

– Тереза, – ответила за него Мария. – Иди уже! – попросила она, легонько хлопнув Агафоклию по мокрой попе. – Не смущай новенькую.

Тут с другого конца в душевые вошли монахини, и Агафоклия поскакала к ним. Ей хотелось с утра с кем-нибудь поболтать. А Мария помогла задеревеневшему от холода Жоржу одеться, и протиснувшись между сбрасывающих рясы монахинь, они выбрались, наконец, в коридор. С этого дня Жорж решил мыться в келье. На монастырском чердаке нашелся старый тазик, в котором, по приданию, мылась сама Есфирь Агламонская. Вот он в нем и мылся. А Мария помогала ему, потому что вымыться в тазике для современного человека – не такое простое дело, как может, например, показаться, глядя на картину Дега "Мытьё балерины".

– Я всегда мечтала мыть кого-нибудь в тазике, – смеясь, намыливала она Жоржа. – Меня в детстве мама мыла. Это так семейно!

– Если б у вас еще горячая вода была, – вздыхал Жорж.

– У кого это "у вас"?! – возмущалась Мария. – Монастырь такой же наш, как и твой. Ты прекрасно знаешь, что ты желанный гость и можешь тут прожить хоть до гроба!

Жорж так любил Марию, что был не против.

– Я бы не против, – говорил он. – Вот только не поймали бы.

– Не поймают! – беспечно махала рукою девушка.

Но Жорж боялся. Ему всё казалось, что он допустит какую-нибудь промашку, из-за которой его рассекретят и с позором выставят из монастыря. А может, еще и в милицию отведут. И тогда они с Марией расстанутся навеки. Потому что она ему сказала, что ни за что отсюда не уйдет. В общем, Жорж боялся. Но все было благополучно. Он не допускал промашек.

Поначалу было нелегко. С мытьем и бритьем он как-то разобрался. Но есть и другие вещи, которые могут легко выдать мужчину в обществе одних женщин. Во-первых, всегда нужно помнить, что нельзя говорить басом. А у Жоржа был именно бас. Очень низкий и густой, как у Шаляпина. Оперным певцам хорошо известно, что если басу нужно прикинуться женщиной – а такое в опере нередко бывает, когда одна из актрис опоздает выйти вовремя на сцену – так вот, басу ни в коем случае нельзя подменять контральто или мецо-сопрано. Это моментально посадит голосовые связки. А вот сопранистку – вполне. До того как стать миллионером, Жорж учился оперному пению в полупрофессиональном заведении и даже выступал в хоре. Так что он неплохо владел своими голосовыми связками, и эту проблему удалось решить. У сестры Терезы оказалось такое высокое сопрано, что никто и подумать бы на нее не мог, что она мужчина. Ну разве что такой, для каких писались в барочной музыке определенные мужские партии. Я, конечно же, имею в виду бедных итальянских кастратов. Но во-первых, таких мужчин опасаться монахиням нечего, а во-вторых, монастырский хор исполнял церковно-славянские произведения, а о барочных ничего не знал.

Труднее для сестры Терезы было все время говорить о самоё себе в женском поле. В смысле, в женском роде. Нет-нет, да и вырвется из искусственной груди, для которой Жорж использовал два плотно скрученных головных платка-апостольника, тоненькое сопрано: "Ой, я забыл!" Чем страшно удивит монахинь. Если Мария присутствовала при этом, она всегда, чтобы отвлечь внимание, вдруг вскакивала и говорила: "Помолимся, сестры! Чтобы не дал Создатель никому нас попутать!" Они вставали и молились звонкими голосами, и забывали об оплошности переодетого Терезою Жоржа.

А к молитвам у Терезы проявился настоящий талант. Она так рьяно молилась, что привлекла к себе внимание всех монашек. Жорж инстинктивно, как бизнесмен, старался вовсю завоевать их расположение, чтобы, в случае чего, кто-нибудь встал на его сторону. "Нет, конечно же,Онименноэтои имел в виду!" – загадочно шептала Тереза, и она так истово, а может, даже неистово, повторяла эти слова, такой как бы свет или ветер шел от нее, когда она со зверской скоростью клала земные поклоны, что всем, особенно молодым монашкам новенькая показалась какой-то святой. Сам-то Жорж по рождению был евреем, он даже тогда невольно принял обрезание – благодаря своей верующей бабке, тайно выкравшей ребенка у атеистов-родителей и отнесшей на противоположный конец Москвы, к раввину-обрезальщику. Но, перевоплотясь в Терезу, Жорж, конечно же, молился Иисусу. Что ни сделаешь ради любви! Он совсем не знал христианских молитв, да и еврейских тоже, и выдумал себе одну фразу, которую извечно повторял своим хорошо поставленным сопрано: "Он именноэтои имел в виду! Он именноэтои имел в виду!"

– Кто кого имел в виду? – шепотом спрашивали друг у друга соседки по молитве и в ответ только пожимали плечами.

А рябая, пахнущая хреном и редькой монахиня Евлампия, с выпученными, как лампочки, глазами и вечно открытым ртом, потому что у нее был хронический тонзиллит, все-таки решилась спросить новенькую:

– Ты это про кого молишься?

– Господи, изыди и сохрани! – зыркнул на нее из-под Терезиных одеяний очами Жорж, а глупая Агафоклия пихнула его с другой стороны в бок и попросила:

– Помолись за меня, сестра! Чтоб сниспослалась на меня благодатерь божия!

И хитро подмигнула Терезе.

– Всяк сверчок молись в свой образок! – цыркнула на Агафоклию Тереза, и та отворотила любопытствующий нос, притворно уткнувшись в свой требник – молитвенник то есть.

Церковь в монастыре была огромная, высокая и широкая, и изо всех ее углов грозно глядели на Жоржа всевозможные святые и сам Бог, словно говоря ему: "Сдавайся! Мы знаем, кто ты!" Бедный Жорж, съежившись под одеянием Терезы, каждую секунду ждал разоблачения.

Тем читательницам и читателям, которые побывали в Новодевичьей обители в качестве туристов, может показаться, что я здесь описываю какой-то совершенно иной монастырь. Настолько все это не похоже на того окруженного кудрявыми березами, белокаменного, златокупольного красавца, гордо раскинувшегося на берегу величаво катящей свои древние волны матушки Москвы-реки. Но дело в том, что я показываю монастырь не таким, каким видит его турист, а таким, каков он для монахинь, ведущих простую духовную жизнь, состоящую из дневных забот и трудов, молитв и постов, неизбежных грехов и следующих за ними покаяний, – словом всего того, в свете чего сия обитель людей божиих видится совершенно иною.

Чтобы как-нибудь себя не выдать – на молитвах, церковных проповедях и во время монастырских работ: мытья посуды, колки дров, возделывания огорода – Мария с Терезой старались держаться подальше. К тому же настоятельница не терпела, чтобы две подружки жили в одной келье. Она всегда поселяла вместе монахинь, которые как минимум холодны друг к другу. А лучше – тех, кто одна другую ненавидит. Таким образом монашки учились усмирять свои чувства, а также, в соответствии с Евангелием, "возлюблять врага своего". Если бы Терезу с Марией расселили по разным кельям, всё бы погибло. Поэтому обе старались показать всем, а в особенности матери игуменье, как они ненавидят друг друга. Тереза даже как-то раз довела Марию до слез, опрокинув на возлюбленную кастрюлю с холодным свекольником. И даже при этом не извинилась, а, наоборот, для конспирации, сделала зверское лицо. Мария заплакала, но увидев настоятельницу, бывшую рядом, тоже сделала зверское лицо и сжала кулаки, так что ногти впились в ладони, и сделала вид, будто готова броситься на обидчицу.

– Возлюби врага своего больше, чем самоё себя! – прикрикнула на них игуменья, не допустив готовую, по ее мнению, начаться драку. Она лишний раз убедилась, что Тереза с Марией – лютые врагини, и довольна была, что монашки делят положенный на двоих соломенный тюфяк и колючее одеяло.

Любви к ближнему они предавались по ночам, на этом самом соломенном тюфяке, в темной и тесной, шириной в полтора аршина, келье, в которой, как верила настоятельница, две монашки безжалостно ненавидят друг друга. Но от ненависти до любви, как известно, один шаг. И его можно сделать даже в полной темноте. В этой темноте Мариины глаза ярко сверкали на Жоржа, как два небесных светила. Разговаривать было нельзя, кричать тоже. Пылая в огненных объятиях Марии, Жорж со сладостью и ужасом думал, что в любой момент может зайти настоятельница и ему – ярко, словно в трехмерном кино – представлялось, как она неистово лупит их обоих покаянным бичом, хохоча гадким, жестоким хохотом. Ни замка, ни крючка, чем запереть дверь, в келье не было.

Я понимаю, что читатель ждет от меня чего-то. Я даже почти знаю, чего. Можно ли поверить в то, что здесь только что случилось, на страницах вот этой самой – не в приличном обществе будет сказано какой – книги? Разве автор не знает, что не в обычае монахинь совершать поступки, подобные совершённому Марией? И не для того ли существуют монастыри и их древния стены, чтобы как разтакоеникогда, ни под каким видом в этих самых стенах не происходило? Автору легко намарать, а ведь своим деянием его героиня – не побоимся этого громкого слова – опозорила честь монастыря, а вместе с ним и всех его монахинь! Пожалуй, более мягкий и расположенный к автору читатель просто скажет: «Эк вы загнули! Монахиня – и согрешила с другим. Не обижайтесь, дружище, но... Не верю!»

Опять это "не верю". Но я же всё объясню, я же сейчас всё объясню, и вы узнаете,чтоею двигало, вы поймете, что не в праве ниееосуждать, ниЖоржа, ниавтора, который просто правдиво описал внутреннее состояние девушки... Прочтя мое объяснение, вы скажете: «А, ну конечно! В таком случае дело принимает совсем иной оборот. Почему бы вам заранее этого не сказать, тогда мы бы взглянули на эти хм... постельные сцены с совершенно иного угла зрения. Уж точно не негодовали бы так, и не осуждали...»

Но дело в том, что мне, как автору, очень хотелось, чтобы вы, милые читательницы и читатели, почувствовали себя на месте Жоржа и Марии, чтобы попали (разумеется, мысленно) в их ситуацию, ощутили то, что ощутили они! Ведь разве не в этом состоит тяжкий труд писателя?! А если бы вы знали всё заранее и не возмущались – не было бы того всепоглощающего чувства, того полета, испытанного вами в мгновения, когда вы читали те строки. Но теперь, чтобы всё у всех встало в голове на места, я опишу внутренний мир Марии. Поняв его, мы поймем причины происходящего снаружи.

В детстве Марию звали Анжела. Ее назвали так в честь ангела, будто бы снизошедшего на кроватку ребенка, когда ребенка привезли из роддома. Свидетелями этому событию были соседи по коммуналке.

Анжела была потомственной монахиней. Ее отцовская линия восходила к самому святому Зосиме, жившему еще в пятнадцатом веке, материнская – к византийской иеромонахине Археопаге. Знаменитый инок Еразм из обители святого Памвы был ее двоюродным прапрадедом. А прославившийся уже в наши дни святой отец Пигидий приходится Анжеле родным дядей.

Предки Анжелы по разным линиям совершили немало достойнейших подвигов. Один великий праведник, имя которого не сохранилось, носил тяжелые, трехпудовые вериги на каждой ноге. Одна из Анжелиных пра-пра-пра-бабок прожила всю жизнь в колодце с водой, куда монахини Ийского монастыря с благоговением носили ей еду – жесткий, черный и полностью заплесневевший хлеб. Героическая схимница размачивала его в воде и ела. Другой предок спал в каменном гробу, абсолютно голым, на постели из живых ежей, которыми он и укрывался, и ни за что не соглашался заменить их на мертвых. Шевелящиеся ежи смиряли его непокорную плоть. Чтоб не уползали, животным надели специальные ошейники, которые пристегивались к железным кольцам, вцементированным в каменный гроб изнутри. Праведник кормил ежей лучшими кусками той еды, которую ему приносили коленопреклоненные иноки. Это были высушенные на солнце и изъеденные ветрами свиные кости. Ежи часто умирали, и иноками приходилось отлавливать новых. Рассказывают, что когда в окрестных лесах перевелись все ежи, великий схимник умер, не найдя иного способа обуздать свою неукротимую плоть.

Отец Анжелы, иеромонах-схимник Троицкой лавры встретился с ее будущей матерью, игуменьей Комсомольского-на-Амуре женского монастыря во время крестного хода. Он шел с иконой, а девушка несла хоругвь, и ее хрупкая, но чрезвычайно стойкая фигура покорила суровое сердце иеромонаха. Таким образом монашество было уготовано Анжеле, можно сказать, уже в чреве ее матери. Девушка и не представляла для себя иной карьеры, хотя в школе прилежно занималась чистописанием, была отличницей по биологии, алгебре и началам анализа, имела пятерку по физкультуре и даже ходила в балетный кружок. Окончив школу с золотой медалью, Анжела поступила в монастырь. Вначале она стала послушницей, а затем – монахиней, для чего ее немного подстригли и дали новое имя – Мария. Но волосы быстро отросли. Они были у Марии мягкие, длинные, до колен, черные и очень густые, – одним словом, роскошные.

Мария очень любила Новодевичий монастырь, который был ей как дом родной. Девушке нравилось бродить по его сумеречным коридорам, мимо фресок, выполненных лучшими живописцами разных эпох. Мария рассматривала разных мужчин, изображенных на этих фресках. Все они были либо святыми, либо мучениками. Несомненно, частое рассматривание произведений искусства привило Марии хороший вкус. Как известно, Новодевичий монастырь строили лучшие итальянские зодчие. Последний из них, архитектор Растрелли, до того, как его, с приходом революции, расстреляли, успел настроить на стенах монастыря прелестные фигурные башенки с танцующими белокаменными курочками и петушками, а также фонтан, замечательно освещающий жития преподобной Марии Египетской до и после раскаяния.

После этого небольшого вступления перейду к описанию внутреннего мира Марии, рассматриваемого, как принято говорить среди ученых, через призму психологии. Лично мне кажется, что вместо призмы лучше сразу использовать микроскоп. Но перед этиммне понадобится еще одно небольшое вступление номер два, потому что боюсь, не все читатели и читательницы достаточно подкованы по психологической части. Хотя я уверен, что даже самые несведущие из них слышали о теории Фрейда. Да и как не слышать, если и сейчас, спустя почти сто лет, она у всех на слуху.

К сожалению, эта столь сильно пошатнувшая весь религиозный мир теория до сих пор не нашла подтверждения у ученых-неврологов. Они исследуют мозг с помощью ультразвукового, инфракрасного, радиоактивного, рентгеновского и магнитно-резонансного сканирования, а также используют электронный микроскоп. Миллиметр за миллиметром сканируют неврологи мозги женщин, мужчин и даже обезьян, пытаясь найти связь между предметами различной формы, являющимися нам в сновидениях, и так называемым либидо. Эти поиски пока что не увенчались успехом, но ни у кого не вызывает сомнения верность утверждения, что форма предметов, видимых нами во сне, напрямую связана с нашими сокровенными желаниями.

– Ты веришь в плотскую любовь? – спрашивала Мария у своей подруги, долговязой, рыжеволосый сестры Фотиды, все лицо и тело которой было сплошь усыпано веснушками, как шляпка мухомора – крапинками.

– Что ты? – крестилась в страхе Фотида, озираясь по сторонам.

– Откуда тогда дети берутся? – громко спрашивала Мария, демонстративно игнорируя страх Фотиды, что ту застанут за подобной беседой.

– Да тише ты! – шипела Фотида. – Ясно, откуда они берутся! Но монастырь – не место для таких вещей. Мы должны любитьГоспода, – тут Фотида опасливо взглянула на висевшую в углу икону. – Идругойлюбовью!

– А я думаю, – возражала Мария, – что если Бог сотворилплотскуюлюбовь, значит, он нам ее обязательно пошлет.

И она пристально смотрела на Фотиду. Фотида, в свою очередь, вытаращивала глаза на Марию.

– Ты что, сестра? – опасливо поводила она плечом. – Заболела?

Многие, кто хорошо разбирается в психоанализе, считают, что все монашки страдают неврозом. Подавляя в себе сексуальные желания, они загоняют их в подсознание, откуда те проявляются в виде диких, необъяснимых порывов, именуемых в народе бесами. Эти порывы надо изгонять, но, будучи незнакомы с теорией Фрейда, священники и прочие религиозные люди берутся за дело не с того конца. Из-за этого часто выходит, что вместо изгнания беса, они только загоняют его глубже в подсознание монахини, где он, устроившись поудобнее и показав изгонятелям кукиш, продолжает строить козни с новой силою и заставляет невыразимо страдать тело и душу бедной пациентки.

Фрейд – первый, кто, наконец, понял, что изгонять беса нужно не снаружи, а изнутри. Я тут фигурально выразился, употребив слово "бес", но речь, конечно же, идет о либидо, угнездившемся в подсознании. Мало кто знает, что начинал Фрейд свою практику будучи никому не известным приходским психологом, пытавшимся облегчить страдания сошедших с ума монахинь захолустного монастыря в Австро-Венгрии.

То был монастырь строгого режима. Его монахини работали в поле. Они сажали картошку и выполняли другие полевые работы, включая уход за скотом, унавоживание полей и прочее такое. Монастырь раскинулся на холме, спускавшемся вниз, к реке. На склонах этого холма монахини выращивали плоды своего земледелия, а также пасли разный скот – в основном, коз и мелкую птицу. Но река и прилежащая к ней небольшая часть холма не принадлежала монастырю и была отгорожена от монастырских угодий двумя рядами колючей проволоки.

Это была очень живописная речушка, как и многие речушки в австрийских предгорьях Альп. Над водою низко склонили свои головы плакучие ивы, и монахини, в перерывах от работы, любовались прекрасными изгибами их ветвей. Молодые парни-пастухи, пасущие коз по другую сторону водного потока, гонялись за своими козами по холмам, и, устав от этого занятия, разгоряченные, сбрасывали одежду. Затем они прыгали в речку, чтобы освежиться. Парни-пастухи плавали в прохладной воде, ныряли, гонялись друг за другом. У крестьян этой деревни были простые нравы, к тому же, они неуважительно относились к монашкам, не считая их за женщин, поэтому совершенно не стеснялись.

В довершение этой картины, скажу, что как раз в самые жаркие дни монастырскому скоту требовалось больше всего воды, и монахиням весь день приходилось бегать на реку и, закинув меж витков колючей проволоки привязанное к веревке ведро, набирать воду. Монахини чувствовали, что они не должны смотреть на этих пастухов, и отводили глаза, делая вид, что не замечают их мокрых, блестящих на солнце, мускулистых, загорелых обнаженных тел. Некоторые монахини, наоборот, считали, что отводя глаза, они как бы стараются избегать вида этих тел, в то время как монахине не пристало даже замечать их. Такие монахини смотрели как бы сквозь купающихся пастухов, обращая на них внимания не более, чем если бы это были выпрыгивающие из воды форели. Если бы Зигмунд Фрейд – тогда студент последнего курса медицинского факультета – был послан на практику в другую деревню, он, скорее всего, не создал бы своей теории.

Для тех, кто никогда не изучал психоанализ Фрейда, расскажу вкратце самые его основы, насколько сам помню. У монахинь, как и у прочих людей и даже обезьян, есть либидо. А это значит, что у них с той или иной периодичностью возникает так называемое сексуальное влечение. То есть, говоря простым языком, им хочется любви. Но некоторые религиозные люди, а точнеевсеони, путают,чтоэто за любовь. Прячущееся в мозгу либидо для своего удовлетворения требует не возвышенной, платонической любви к богу, не велико-патриотической любви к родине, не братско-сестринской – к ближнему, не дочерне-сыновей – к родителям и не материнско-отцовской – к ребенку. На все эти любови либидо кла... н-да. В общем, не обращает никакого внимания. Гениальный Фрейд установил, что либидо очень разборчиво в этих делах. Ему нужен только один, строго определенный вид любви и никакой больше. А иначе – невроз!