Текст книги "Всадники"

Автор книги: Леонид Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

"Черт тебя вынес!" – чуть не вырвалось у Егора Лукича. Но вспомнил, где находится, и только негромко досадливо крякнул.

– Прошу ко мне после обедни, отец Селиверст, – шепнул Егор Лукич, тронув губами крест. – Посидим, побеседуем.

Услышал и Порфирий колокол, возвещавший об окончании обедни. Но не заторопился в гости. Он хоть всего только мельник, а цену себе знает, не побежит! Пусть богатеи подождут, потомятся.

Выждав добрый час времени, он надел треух, позвал Севку да Назарку:

– Пошли!

Но Порфирий просчитался. Оказалось, его и не думали ждать.

Войдя в горницу, он застал уже изрядно подвыпившую компанию. В углу, под образами, важно восседал поп, отец Селиверст. Справа от него церковный староста Никита Провалинский, а слева – сам Егор Лукич, успевший скинуть опостылевшие сапоги и обуть старые.

Захмелевший Макар, брат хозяина, сидел рядом с Дмитрием и все порывался наполнить из стоявшей перед ним четверти с самогоном-первачом стакан племянника. Но Дмитрий отодвигал стакан.

Принаряженная Степанида, повязанная вишнево-золотистым шелковым платком, крутилась возле стола, следя за тем, чтобы гости отведали разных кушаний: и студня, и окорока, и копченого осетра, и колбасы домашнего приготовления.

Заметив вошедших, Егор Лукич вопросительно переломил бровь, глянул на Степаниду. Но тут Дмитрий вскочил из-за стола, усадил Порфирия, Севку и Назарку.

– Тебе, Порфирь Кириллыч, придется теперь одному, – наполнил он стакан мельника. – Штрафуем за опоздание!

Порфирий не заставил себя упрашивать. Поднял стакан, оглядел застолицу:

– С праздником вас! С рождеством Христовым!

Поп брезгливо поморщился, сделал вид, что выбирает себе закуску. Это обозлило Порфирия. Он повел усами и продолжал:

– Господь хоть сам не употреблял, а нам велел. Верно я говорю, отец Селиверст? Как там в священном писании насчет выпивки?

– Пей ты уж, меньше говори! – досадливо повел плечом Егор Лукич. Гудишь, а слушать нечего.

Порфирий запрокинул голову, опорожнил стакан. Чуть закусив, украдкой глянул на Дмитрия, а у того в глазах веселинки, как искорки разгорелись.

Смекнув, что праздничное настроение рушится, Степанида выбежала на кухню и вернулась с большим блюдом, которое внесла на вытянутых руках. На блюде покоился зажаренный гусак, огромный, жирный, аппетитно подрумяненный.

– Кушайте, гости. Отец Селиверст, отведайте. Никита Евстигнеевич, а вы?

Поп вежливо наклонил голову, но к гусаку не притронулся.

– Премного благодарен! – с достоинством ответил он, вставая. Засиделся у вас, пора и честь знать.

Староста проглотил полный рот слюны, тоже встал. "Черт длинногривый! – подумал про попа. – Приспичило тебе от такого диковинного гусака! Но не оставаться ж тут. Куда поп, туда должен и староста..."

Как только затворилась дверь, Егор Лукич уперся тяжелым взглядом в сына.

– Ты что ж, Дмитрий, за тем только и приехал, чтоб родному отцу палки в колеса пихать? Тебе-то плевать на попа да на старосту, а мне с ними жить. Понял? И ты, бесстыжие глаза, – повернулся он к Порфирию, – раз уж попал с кувшинным рылом в калашный ряд, ну, и сидел бы, помалкивал. А то распустил свое дурное помело.

– Нашел о чем печалиться, – усмехнулся Дмитрий. – Или боишься, что поп грехи не отпустит?

– Какие еще грехи? – уставился Егор Лукич на сына.

– Обыкновенные. Про главное уж не говорю, небось успел в них покаяться попу. Скажи, батя, сколько на тебя вот этот Севка работает за здорово живешь?

– Как это за здорово живешь? Сперва у меня в долг брал – отработал. Потом отработал за жеребенка. А теперь в счет кобылы. Кажется, все ясно.

– Не очень ясно, – возразил Дмитрий. – Так можно заставить человека работать в счет прошлогоднего снега. Кобыла-то твоя жива-здорова. Небось помахивает хвостом и не догадывается, что хозяин с каждого маха загребает деньгу.

– Что ты плетешь? Мало ли что кобыла жива, а где от нее приплод?

– Ой, папаша, не хитри! – в упор глянул Дмитрий на отца. – Та кобыла без малого мне ровесница. Сколько ж ей давать приплод? Уж кто-кто, а ты-то об этом преотлично знаешь. Вот и выходит – не по совести живешь. Но совесть – это такое дело, она у каждого своя. А по закону придется выплатить заработанное. Уж я об этом позабочусь. Закон-то для всех один.

Егор Лукич вскипел, грохнул кулаком по столу.

– По закону? А знаешь ли ты, щенок, что теперь уже нет закона грабить. Пока тебя где-то черти носили, кончился комиссарский закон: твое – мое и мое – мое. Теперь, слава богу, НЭП – новая экономическая политика называется. Не слыхал? А надо б тебе знать, что сам Ленин дает свободу тем, которые деловые и не лодыри. Жрать-то каждому подай, а где он, хлеб? Такая голь, как Спирька Кривой да пьяница Роман Гнедых, Россию небось не прокормят. Вот Ленин и не велел трогать мужика, который справный хозяин. Тебе, видать, не нравится, как Ленин велит.

– Это тебе не нравится! – рассердился Дмитрий. – Если хочешь знать, НЭП – такая политика, при которой твои "справные хозяева" посажены на цепь. На то и существует революционный закон, чтобы их за ошейники дергать. А зарвутся, начнут угрожать Советской власти – так дернем, что захрипят.

Вскочил Егор Лукич, рванул на себе ворот рубахи. Пуговицы брызнули на стол.

– Вон! – загрохотал он. – Родного отца за ошейник? Чтоб духу твоего не было. Вон! Нет у меня сына.

– Есть! – осадил Дмитрий отца. – Небось спишь и видишь, как недобитый атаман Семенов ведет из-за кордона свое воинство, в котором твой сын успел в офицеры выслужиться. Пленные белогвардейцы на допросе показали, что Павел Ржаных у Семенова – не последняя скрипка. Но запомни: как бы ни пришел – хоть явно, хоть тайно, – все равно свернем шею.

С грохотом повалился опрокинутый стол, зазвенела посуда, покатился по полу нетронутый гусак. Жилистая рука Егора Лукича сгребла гимнастерку на груди Дмитрия, а другая отлетела назад, сжатая в кулак. Но на этой руке успели повиснуть сразу трое: Макар, Порфирий и Севка.

О чем думал бессонной ночью Егор Лукич, неизвестно. Но, как видно, думал. Утром, чуть свет, он появился в завозчицкой.

– Вот что, Дмитрий, – заговорил потупясь. – Выпили мы вчера лишнего, невесть чего наговорили... Ты, это самое... Иди-ка домой, а то перед соседями срам. Что же касается Савостьяна, так я разве стою на своем? Может, и верно, что Кушевка осталась без приплода по старости. Ну, выплатим человеку заработанное, а дальше как сам знает: может в Россию ехать, а может и оставаться, не гоню. Парень он дельный, и не баловной, худого не скажу. Ты как, Савостьян?

– Поеду.

– Ну, поедешь, так езжай, это дело твое.

Глава XVIII

ПОДКОВЫ ВЫСЕКАЮТ ОГОНЬ

И опять те же кони. Но запряженные на этот раз уже не в повозку, а в розвальни. Заиндевели на морозе, фыркают, бегут резво. Тот же звенит под дугой колокольчик, та же несется навстречу тайга, только зимняя – вся седая.

Все то же и все не то, потому что не тот уж Севка. Не висит теперь на нем, как на колу, полушубок, а на ногах не лапти – сапоги. И не какие-нибудь – всего только раз и обутые, те самые, в которых Егор Лукич к обедне ходил.

И хоть правит конями хозяйский сын, Севка с ним как равный.

Одно не выходит из головы – Назарка. Все порывался ехать. Кинулся было вслед за санями, но где ему против коней...

– Удивительное дело! – в раздумье говорит Севка. – Вот вы, Дмитрий Егорович, такого богатого хозяина сын, а держите совсем другую сторону: за меня заступились, за Порфирия, против родного отца.

– Не другую сторону, а как раз ту! – поправил Дмитрий. – На этой стороне, брат, не только ты с Порфирием, а и еще народу миллионов больше ста. На той же, где отец, – всего ничего. Мне так другое удивительно: как случилось, что ты за Назарку горой? Ведь он же хозяйский сын?

Подумал Севка, помолчал и говорит:

– Так ведь и вы хозяйский, а вон какой! Из Назарки, может, не хуже нас человек вырастет. Он же еще маленький.

– Не хуже, говоришь? Мало этого. Надо, чтобы лучше нас. Я его заберу, в Гусаках не оставлю. Оставить, так копотью обрастет...

– Какой копотью?

Долго молчал Дмитрий, задумчиво глядя на заиндевелые хвойные стены по обе стороны убегающей вперед дороги. Наконец повернулся к Севке:

– Какой, спрашиваешь? Той же, которую и мы с тобой, как ни трясем с себя, а она все тут. Въелась! Тебе вот было не сдвинуться из-за жеребенка. Чужое добро! Правда?

– Чужое! – кивнул Севка. – Хозяйское.

– Правильно! Так тебе кругом внушали. И отец с матерью, и дед с бабкой, потому что им тоже внушили. А в школе – учитель. А в церкви батюшка с крестом да кадилом: "Грех! Анафема!" Но кому это было надо, чтоб ты трепетал перед хозяйским добром? Да все тому же хозяину! Мой отец мелкая сошка, но и ему тоже. А были ведь и покрупнее: миллионеры-фабриканты, помещики, прибравшие к рукам тысячи десятин земли. А над ними – сам царь, объявивший себя помазанником божьим. У него в руках уже не только поп да учитель, а и суд, и верные жандармы, и армия, вооруженная пулеметами и пушками. Сила! – Подумал Дмитрий, прибавил: – А только нашлась сила и против царя да помещика. Где они? Одно воспоминание! Но вот в сознании нашем осталась от того режима вбитая веками копоть: со страхом оглядываемся на церковь, верим порой в нечистую силу и по привычке все еще готовы стеречь чужое добро хоть оно и не хозяйское вовсе, а нам принадлежит. Это счастье, что меня, желторотого гимназиста, еще до революции судьба свела с одним ссыльным в Тобольске. С Валентином Бекасовым. Два года корчевал он в моей закоптелой голове пни да коренья. Малость расчистил. Приоткрыл глаза на людскую кривду, которую мы с отцом считали истинной правдой. Но мне еще предстоит до многого доходить. Надо, брат, учиться. Тебе тоже.

– Обязательно! – подтвердил Севка. – Еду ведь не только по своей охоте, а и по приказу командира эскадрона. Велит и дальше быть всадником. Пеший, мол, конному не товарищ. Раз конный – будь впереди!

Севке показалось, что он плохо разъяснил про пеших и конных. Но Дмитрий понял. И еще от себя добавил:

– Путь нам предстоит длинный, а времени в обрез. Потому-то и надо быть в седле. И тебе, и мне с Назаркой, и тем миллионам людей, которые на нашей стороне. Всадники идут быстрее.

В Тюмени Севка не задержался. Переночевали с Дмитрием у Елены Ивановны, купили на толкучке для Назарки подержанный букварь и распрощались.

Второй раз в жизни едет Севка в пассажирском вагоне. Но тогда было холодно, кругом раненые. Сейчас же теплынь, чистота! Даже не верится, что есть на свете такая благодать.

Мелькают станции, все те же. Но куда девались толпы людей? Откуда взялся порядок? Окна вокзалов аккуратно заделаны досками, а то и застеклены. На одном – крыша тесовая, а на другом, глядишь, и железная. Поезда не стоят часами у семафоров, как раньше.

Севка разглядывает пассажиров. Сидят, пьют кипяток, беседуют. Какая-то женщина в большом ворсистом платке, какой-то старичок в поношенной овчинной шубейке. С верхней полки торчат ноги в растоптанных валенках, из которых высунулись две метлы прелой соломы. По одежде-то Севка просто буржуй против остальных...

– Ваши билеты!

Нет, Севка теперь не пугается этого грозного окрика. Он достает из бумажника билет, протягивает ревизору: разглядывай хоть сквозь очки, хоть так – билет правильный!

Завечерело. Пассажиры устроились на ночлег. Кто полез на верхнюю полку, кто прикорнул в уголке, по привычке обнимая во сне свои пожитки.

А Севка у окна. Ему охота наглядеться на ту дорогу, по которой приехал в Сибирь, сравнить, что было и что стало.

А еще надо подумать. Перед ним ведь хоть и радостная, но незнакомая новь. Пробует, по рассказу Клавы, представить себе Москву, квартиру с роялем на Якиманке. Пригодился все-таки адрес!

Думает про Москву, а перед глазами – окраина Гусаков. Раннее утро, мороз, скрип полозьев. Двухпудовый тулуп на Зине, из которого совсем не видать лица. Лишь глаза светятся. И глаза говорят ему те слова, которые приготовила Зина, да не посмела сказать.

Вспомнил, как нашел ее в Тюмени на чердаке и как ноги понесли было его прочь, неведомо куда...

Пуржит за окном. Тарахтят колеса, паровоз выстреливает в темноту искры. Та-та-та!

Нет, это не колеса... Какой-то другой, очень знакомый звук... Конница? Эскадрон скачет? Так и есть! Летят по ветру грива и хвост Бурьяна, летит черная бурка. Неужели командир? Он, Степан Викторович! С лету Бурьян грохает копытами в мерзлую землю, высекает подковами огонь. А ведь под Бурьяном Севкина дареная... Тр-рах! Тр-рах! И пламя... И пламя из-под копыт. И конский храп, и гул. Эскадрон скачет, всадники! И Севка в строю, шпорит коня. Рядом летят комиссар на Юноне, Сергей Гаврилов, Крупеня, Клешнев в красных галифе. А это кто же с бородой? Дядя Мирон! Он же не из нашего эскадрона?.. И дядя Афанас! И Микола Гуж! Оглянулся Севка. Мать честная! От горизонта до горизонта – всадники. Летят и шпорят коней. Тут и Клава, и Зина. И Назарка! Закусил губу, слился с конем, летит, как и вся конница. На нашей стороне!

Сам равняется по старшему брату Дмитрию и коня своего равняет по его коню.