Текст книги "Всадники"

Автор книги: Леонид Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Никому! – заверил Севка.

– А дальше так, – продолжал комендант. – В двадцать два ноль-ноль отправим тебя на порожняке до узловой станции Орша. Обязательно узнай там у коменданта про свой эскадрон. Если проследовал – остается догонять на попутных поездах. Лучше на воинских: и быстрей идут, и в каждом кухня. Нет-нет да и перепадет горяченького.

– А если не проследовал? – с надеждой спросил Севка.

Комендант развел руками:

– Тогда потолкайся в комендатуре да поспрошай интендантов. Кому, как не им, знать расположение частей. Ведь снабжают продовольствием и фуражом.

Повеселел Севка. Теперь перед ним всего лишь две дороги к эскадрону. А приедет в Оршу – останется одна. Пусть даже и на восток. Если по карте, вроде не так и далеко. Сядет в воинский эшелон – и через каких-нибудь...

– А сколько туда верст... до этого атамана? – решил выяснить поточнее.

– Верст, примерно, тысяч шесть, – сказал комендант. – Может, месяц пути, а может, и все три. Поезда-то теперь больше стоят, чем идут. Топлива нет.

Весь день Севка топил в комендатуре печку-буржуйку – запасался на дорогу теплом. Детально рассмотрел карту, вздремнул немножко, выпил кипятку из жестяного чайника, а паек решил не трогать.

Комендант и помощник бывали в своей канцелярии только наскоками. Забегали, яростно крутили ручку телефона и, не дозвонившись, выскакивали вон, чертыхаясь. На Севку они не обращали внимания.

Сидя у распахнутой дверцы буржуйки, Севка размышлял о том, что непременно отыщет свой эскадрон, сто шестой отдельный кавалерийский. Доберется как-нибудь. Ну, трудно, так разве он не может потерпеть? Зато сколько будет удивления, когда нагрянет нежданно-негаданно и доложит, вытянувшись в струну: "Боец Севастьян Снетков прибыл для дальнейшей службы!" Дроздову скажет: "Спасибо за подарок, дядя Федор. Послужил он мне, а теперь принимай обратно, потому что не дорос еще Севка Снетков, чтобы щеголять в полушубке самого товарища Ленина". И на глазах всего эскадрона вытянет из-за пазухи скрипучий кожаный бумажник, достанет лоскут овчины с дарственной надписью Серафима Лыкова... Может, и коня получит. И шашку. Хотелось бы в первый взвод: справа Трофим Крупеня, слева Ефрем Клешнев в красных галифе...

Была уже ночь, когда Севка влез в пустой товарный вагон. Хорошо еще, что Акимыч раздобыл где-то охапку свежей соломы. Без нее бы совсем пропасть от холода.

– Не забоишься один в темноте? – спросил Акимыч.

– Не забоюсь...

– Ну, счасливого пути!

И помощник коменданта, кряхтя, покатил скрежещущую на роликах вагонную дверь. Стало совсем темно.

Прилег Севка на солому и скоро заснул. А когда проснулся, поезд шел. Покачивало, стучали на стыках рельсов колеса, откуда-то нестерпимо дуло. Севка встал, побегал по вагону, снова прилег. Достал из кармана полушубка сухарь, который Акимыч дал на прощание, начал грызть.

Ночи, казалось, не будет конца. То ложился Севка, то снова вставал и бегал по вагону. Холодом несло из всех щелей. Наконец он догадался по-женски повязать на голову дареный Клавин платок, а полушубок надеть внапашку. Стало теплее, задремалось.

И тут остановился поезд. Вскочил Севка, упираясь ногами, откатил тяжелую дверь. В образовавшуюся щель на него глянули высокие, холодные звезды. Поезд стоял в чистом поле – кругом ни жилья, ни огонька.

– Что там приключилось, Дорофеич? – спросил кто-то невидимый простуженным, хриплым голосом.

– Приключилось! Паровоз не может взять подъема, котел пару не держит.

Поезд расцепили. Под колеса подложили железные башмаки, чтоб не катились под уклон отцепленные вагоны, и стали ждать, пока машинист свезет на станцию головную часть и вернется за хвостовой.

Вернулся он уже засветло. К тому времени Севка совсем закоченел. Он теперь не ложился на солому, а только слонялся по заиндевелому вагону, стуча лаптями да растирая озябшие руки.

На станции ему удалось разжиться кипятком. Согрелся и повеселел. "Это с непривычки, – решил Севка. – Как же другие ездят... Небось привыкну".

Двое суток он маялся в промороженном вагоне, почти не спал. Очень хотелось есть, но Севка, как мог, экономил паек: где еще удастся пополнить запасы?

Наконец приехали в Оршу. Станционные пути были густо забиты поездами. По междупутьям метались толпы людей, приступом брали переполненные товарные вагоны. Ругались озверевшие мужики, истошно кричали женщины, плакали закутанные в разное тряпье ребятишки. Люди гроздьями висли на буферах, забирались с узлами на крыши вагонов.

– Игна-атка! Игна-ат!.. – вопила женщина в цветастом платке. – Люди добрые, мальчонка потерялся...

Но люди не слышали один другого. Они думали лишь о том, как бы вдавиться, втиснуться в какой-нибудь вагон и ехать. Как угодно, но только бы ехать, а не околевать здесь.

Выбрался Севка на широкую платформу, зашагал к вокзалу. Мимо горланивших мальчишек-газетчиков, мимо будки с облупленной вывеской "ипяток готовъ", под которой тоненькой струйкой бежала из крана горячая вода, стекая с заледенелой платформы по глубоко промытому извилистому руслу. На стенах пустых вокзальных ларьков, на специальных щитах синей краской нарисована была сложенная в кулак рука с оттопыренным указательным пальцем и надписью под ним. Иди по направлению пальца – найдешь все, что надо: дежурного по станции, багажное отделение, билетную кассу. Удобство! В пять минут Севка отыскал комендатуру.

В огромной комнате плавал табачный дым. Густая толпа осаждала дубовый письменный стол, за которым сидел молодой комендант. Светловолосый, выбритый, затянутый в ремни. Перед ним лежал раскрытый кожаный портсигар, полный толстых папирос, из которого кто хотел, тот и закуривал.

– Папиросками не отделаешься, – напирал пожилой командир с розовым шрамом через висок. – У меня бойцы без продовольствия, кони без фуража...

Комендант молчал.

– Ты что, товарищ, окаменел? Известно тебе, что мой батальон по приказу еще вчера должен занять участок фронта?..

– Известно.

– Так почему держишь?

– Безделицы нет – паровоза, – усмехнулся комендант. – Ночью депо обещает выдать внеочередной. Тогда и отправим.

– Ночью? А ты не врешь, товарищ?

Не успел отвалить один, как налетели сразу двое:

– У меня артиллерийский полк полного состава...

– Здоровые потерпят! – перебила женщина в барашковой папахе. – Тут тяжелораненых не пропускают...

– А у меня фураж, – протиснулся вперед маленький и шустрый интендант. – Кони без овса и сена в атаку не идут. Голодному коню не прикажешь...

Понял Севка, что к коменданту ему не пробиться, и протиснулся в уголок, где за маленьким столиком, согнувшись в три погибели, сидел длинный и тощий, как селедка, писарь в стеганой телогрейке.

– Вижу, писанины у вас, дядя, просто невпроворот, – дипломатично заметил Севка.

– Что верно, то верно! – кивнул писарь. – Ее бы на троих хватило, а мне, брат, одному приходится.

– Хотите, помогу?

– Не положено. Ты лицо гражданское.

– Нет, я военное лицо, – возразил Севка и достал из-за пазухи бумажник. – Вот прочитайте.

Писарь пробежал глазами документ и с удивлением поглядел на Севку:

– Верно, военное! Выходит, из госпиталя. А сейчас куда?

– Ищу эскадрон. Мне посоветовали: узнай, мол, в Орше у коменданта. А к нему и не подступиться.

Писарь протиснулся к комендантскому столу, выдвинул ящик и долго листал какую-то книгу. Потом вернулся на место, шепнул:

– Есть такой! Неделю назад проследовал.

– Всего неделю? – удивился Севка. – А куда проследовал?

– Ишь чего захотел. Этого, брат, и я сам не знаю. Поезжай до Вязьмы, а там выяснишь дальнейшее направление.

Смекнул Севка, что писарь не договаривает. "Ну и не надо! Если на Вязьму – это не иначе как против того атамана. Спасибо, комендант показал карту".

Вот и осталась всего одна дорога! Теперь только сесть в воинский эшелон и катить.

Выбрался Севка на железнодорожные пути, начал с опаской подлезать под нескончаемо длинные составы. Низко нагибается, чтоб не зацепиться сидором на случай, если поезд тронется.

На седьмом, а может, на восьмом пути увидел наконец то, что искал дымок над вагоном. Кухня!

Остановился, поразмыслил. К кухне решил сразу не подходить. Еще подумают, что зарится на чужую кашу. Повел глазами вдоль состава, заметил отворенную дверь вагона, услышал негромкие переборы гармони.

– Этот эшелон куда, дядя? – приблизился Севка.

Пожилой боец сидел, свесив из вагона ноги, пришивал к шинели заплатку. Вздрогнув от неожиданного голоса, он ткнул себе иголку под ноготь.

– Ч-черт тебя вынес! – ругнулся. – Любопытно ему, куда эшелон...

– Хотел попроситься подъехать, – примирительно сказал Севка.

Из глубины вагона выглянули другие бойцы, гармонь замолкла.

– А в чека ты не хотел попроситься? – басом прогудел здоровенный детина с намыленной щекой. – Чеши-ка отсюда, а то и недобритый сведу. Шляются тут всякие... Увижу еще – пеняй на себя.

"Вот тебе и горяченькое! – вспомнил Севка совет коменданта. – По росту судят. Нет бы документы спросить!"

На путях полно набитых битком поездов, а который из них на Вязьму? Попробовал Севка разузнать, но никто его не стал слушать. Побрел снова на вокзал.

У будки с кипятком остановился, вынул из мешка Котелок, сунул под кран.

– Не готов, брат, дрова сырые! – выглянул в фортку седенький старичок в форменном картузе. – Валяй, милок, ко мне греться. Побеседуем, а там и кипяток сготовится.

Вошел Севка в будку – теплынь! Присел на лавку, огляделся, спросил:

– На восток – это в какой поезд садиться?

– На восток? На Дальний, что ли, Восток?

– Ага, на Дальний, – кивнул Севка.

– Эк куда хватил! По нынешним временам туда год езды. Это, милок, через Москву. Но через Москву нет резона – завязнешь в ней. Лучше кружным путем: через Вязьму – Лихославль...

– А который поезд на Вязьму?

– Больно ты, хлопец, востер! Того не ведаешь, что поезд тот, может, через неделю пойдет. Не мирное время... Послушай, – спохватился кипятильщик. – А что у тебя за нужда ехать?

– К родственникам, – мгновенно придумал Севка. – Остался без родителей, а тетя аж в самой Чите.

С недоверием глянул старичок, с подозрением. Навидался он разных оборвышей вдосталь. Прут по железной дороге неведомо куда и зачем. Но Севке вроде поверил – не похож на тех огольцов.

– Прямой резон тебе в воинский садиться, – посоветовал кипятильщик. В аккурат теперь кавалерию везут сквозь до самой Читы. Только навряд ли возьмут. Потому что передвижение частей есть военная тайна.

– А как же вы узнали? – удивился Севка.

– Так ведь не слепой. А чего сам не доглядишь, сродственник али знакомый скажет. Я, брат, из кондукторов. Это теперь, на старости, готовлю людям горяченькое. Сам товарищ Ленин приказал, чтоб на станциях для народа был кипяток.

– Неужели Ленин?

– А ты думал! Сырая вода – сущая зараза. В ней и тиф-брюшняк, и дизентерия, и черт, и дьявол! А кипяток – то же лекарство. Да вот он и поспел! Где котелок?

Севке уж не до кипятка. Чует, что познакомился с нужным человеком.

– Как же на Вязьму-то? – напомнил он.

– На Вязьму – плевое дело! Будешь наведываться ко мне, так уедешь.

На следующую ночь старик кипятильщик провел Севку к пакгаузу, указал на вагон:

– Влазь! В аккурат прессованное сено. Не так зябко.

Утром вагон прицепили к товарному поезду, и он скоро отошел из Орши. В открытый люк Севка увидел на стене синюю руку с оттопыренным пальцем, кипятильную будку на платформе и открытый семафор на выходе со станции.

Железная дорога – что большая река в половодье. Только не льдины она несет на себе, а людей. Но так же швыряет, трет их в заторах, садит на мели, выбрасывает на берег, ломает и крошит.

А человек ведь не льдина. Ему бывает и холодно, и голодно, и больно, и страшно. Но делать нечего, пустился в плаванье – терпи!

Могучий водоворот подхватил Севку, закрутил, начал швырять. Среди тысяч измученных бессонницей, усталых и голодных людей плывет в общем потоке и Севка.

У каждого свой резон, своя цель. Едут домой отвоевавшие, искалеченные войной бойцы, едут куда-то от голода целые семьи, едут, спасая шкуру, бывшие благородия с фальшивыми документами, едут спекулянты, везут разный товар, едут беспризорные мальчишки. Каждый клянет на все лады железную дорогу, а все-таки едет.

Едет и Севка Снетков. В эскадрон! И сквозь даль видит себя на коне, в строю: справа Трофим Крупеня, слева Ефрем Клешнев.

Севка уже не тот. Притерпелся, пообвык. Он может, как все едущие, сутками не есть и не спать. В Ярославле его обокрали – забрали мешок с последним сухарем, парой нательного белья и шпорами.

На платформе, нагруженной досками, добрался до Вятки. Промерзший, весь в снегу, ввалился в комендатуру, предъявил документ:

– Может, найдется чего в счет пайка. Хоть бы сухарь погрызть...

Комендант красными от бессонницы глазами скользнул по документу, по заиндевелому Севкиному шлему и крутнул ручку телефона.

– Еще один! – сказал в трубку. – Совсем одолели...

Заглянула пожилая женщина в очках, в сером пуховом платке.

– Вот он, голубчик! Забирай, Даниловна, – указал комендант на Севку.

– Куда забирай? – взвился Севка, почуяв недоброе. – Мне в эскадрон... В документе сказано!

– Для меня один документ действителен, вот этот, – нацелил комендант обкуренный палец Севке в грудь, – а все остальные – липа!

Тем временем Даниловна прочитала удостоверение из госпиталя, пригляделась сквозь очки к Севке.

– Погоди-ка, Синяков, – повернулась она к коменданту. – Документ подлинный!

– Может, и подлинный! Да чей он?

Севка догадался, что тут к чему. Распахнул полушубок, гимнастерку, выставил раненое, в рубцах, плечо.

– Подлинный или не подлинный? – закричал, срываясь на плач.

Даниловна притянула Севку к себе, сама застегнула на нем гимнастерку.

– Извини, брат! – сказал комендант. – Кто же знал? Беспризорные мальчишки нас тут совсем извели. Даниловна вот специально дежурит, чтоб в детский дом забирать, а они – ни в какую.

Из Вятки Севка выехал, как ему казалось, настоящим буржуем: буханка хлеба, четыре селедки, завернутые в плотные пожелтевшие страницы "Закона божьего", небольшой пузырек льняного масла и две облатки сахарина: с утра лизнешь – до вечера во рту сладко!

Впервые выехал не на товарном. Комендант посадил в пассажирский поезд, везший раненых бойцов. Тут тоже не жарко – ни угля, ни дров, но по сравнению с товарняками – истинный рай! Жаль только, ехать довелось всего сутки, дальше поезд не шел. А дальше опять где придется. На буфере так на буфере...

На одном из перегонов, уже за Камышловом, захворала в вагоне старушка. Сидела она на своем узле у двери, откуда и куда ехала, никто не знал. Только вздыхала да порой крестилась. Никто от нее и слова не слыхал.

Севка все посматривал на старушку и заметил неладное: прислонилась она к стенке вагона, закрыла глаза. Лицо белое-белое...

На какой-то станции он соскочил, принес в бутылке холодной воды. Но старушка и воду не стала пить.

Люди зашептались, начали поглядывать косо. Севка и сам невольно стал остерегаться этой странной пассажирки.

А среди ночи он услышал шепот:

– Не иначе, тиф у нее. Пока помрет, перезаразит весь вагон... Чтоб я погибал из-за какой-то старухи!.. Знаешь что?

– Ну?

– Этой старухе все равно не жить. Выкинем – и концы в воду!

Затрясло Севку. Он и тифа боится, и еще больше боится, что сейчас человека убьют. Закричать? Разбудить спящих? Не успеть! Выкинут вслед за старухой... Те, что шепчутся, не иначе, спекулянты. Кажется, соль везут в мешках.

Скрипнула на роликах дверь, потянуло холодом.

– Закройте! – не вытерпел Севка.

Стало тихо, но дверь не закрылась. Севка напрягся, вгляделся в темноту. Видит: словно тень тянется к нему от двери.

– Стой, сволочь, контра! – не своим голосом закричал Севка. – Сейчас взорву гранату, всех разнесу в клочья!

Дверь затворилась. Кто-то чиркнул в углу зажигалкой. От чахлого огонька заколебались тени.

– Сдурел? – послышался сердитый голос. – Кому это неймется?

– Должно, кто-то со сна, – ответил другой голос.

И снова монотонный стук колес да тяжелый храп спящих людей.

Но Севка не спит. Его трясет, у него раскалывается голова, разболелось горло. Пощупал голову – горячая! Неужели заразился?

В Тюмени он сошел с поезда, побрел на вокзал, поглядывая, как бы не нарваться на санитаров. Им недосуг разбираться: сгребут да в тифозный барак! А там известно... Оттуда редко кто выходит живой.

В битком набитом вокзале Севка заполз на четвереньках под широкую скамью, на которой поверх какой-то рухляди спали взлохмаченные, грязные мужики, бабы и ребятишки. Тут его не скоро найдут.

Первым делом достал из бумажника дареный градусник, сунул под мышку. Слыхал Севка, что у тифозных бывает очень сильный жар, и со страхом начал ждать, что скажет блестящий фитилек градусника.

Жар оказался не очень велик, и Севка повеселел: может, это и не тиф совсем, а испанка или просто застудился!

Повязав на голову платок, нахлобучив поверх шлем, он выполз под скамьей из рукавов своего полушубка и свернулся в клубок на одной поле, а другой накрылся, подтянув колени к самому подбородку.

Согревшись, Севка заснул. Отлетели куда-то промороженные станции с орущими людскими толпами, пропали грохочущие, насквозь продуваемые поезда, исчезла боязнь потеряться и погибнуть неведомо где, среди чужих, обозленных людей. Севка в новенькой розовой рубахе, держась за руку отца, идет праздничной улицей своего поселка и ест сладкий пряник. Ярмарка. К самому небу взлетают качели, играет гармонь, гудят церковные колокола, со всех сторон на разные голоса кричат торговки, зазывают людей к своему товару. Отец тоже весь разнаряженный. На нем синяя сатиновая косоворотка, шелковый пояс с кистями... Нет, это не отец. Кто же этот незнакомый? Да это же товарищ Ленин! Он крепко держит Севкину руку, щурится от солнца и говорит:

– Всего у нас будет вдоволь. Люди отдохнут от войны, подобреют. Все детишки пойдут в школу, потому что Советской стране нужны грамотные люди...

Открыл Севка глаза. Сквозь закоптелые окна вокзала било солнце. Оно доставало Севку даже под скамьей. Попробовал было снова прикрыть глаза, чтобы досмотреть сон, дослушать, что еще скажет товарищ Ленин. Но пассажиры загудели, зашевелились, засобирались. Ходуном заходила над Севкой дубовая скамья, крякнули и распахнулись вокзальные двери. Толпа хлынула на посадку.

Вылез и Севка из своего убежища. Но на поезд не торопится: если маленько отлегло, так надо поберечься. А в поезде разве побережешься? Хорошо еще, если попадешь в вагон, а если на крышу...

Напомнил о себе и голод. За весь день вчера Севка сжевал небольшую корочку хлеба да запил ее водой. Надо подаваться в город. Может, там найдется какая работа – дров ли наколоть, воды принести или с малыми ребятами посидеть. Хозяйки случаются сердобольные: наработаешь им на копейку, а накормят тебя на весь рубль. Как, например, в Бежецке. Севка всего только и сделал, что поскидал с крыши снег. А хозяйка ему за это полную миску щей, потом тушеной картошки со шкварками, потом кружку молока. Может, и в Тюмени найдется добрая душа. А хорошо бы поесть горяченького! Давно Севка ничего вареного во рту не держал.

Солнце плавило осенние, ноздреватые сугробы, над головой горланили грачи. Севка шел незнакомой Тюменью, выбирая дорогу, чтоб не ступить в лужу и не промочить ног, обутых в пеньковые лапти. Звездастый свой шлем он сдвинул на затылок, ворот полушубка распахнул и дареный Клавин платок на шее тоже раздвинул в стороны. Весна! Кабы не голод да не война, хорошо бы жилось на свете.

Глава VII

БАРЫШНЯ С РИДИКЮЛЕМ

Богатый базар в Тюмени. Чего тут только не продают! И молоко, и творог, и сметану, и колбасы, и даже мед в долбленных из липового ствола бочонках. Продают на деньги, а еще охотнее меняют на материю, на белье, на гвозди, на кожевенный товар, на красноармейское обмундирование.

У Севки ни денег, ни вещей. Стоит, смотрит издали на эти горы еды, глотает слюнки.

– Эй, паря, не разевай рот, оглоблей въеду!

Оглянулся: прет на него огромный грудастый конь ломового извозчика.

Как прыгнет Севка! И угодил в лужу. Фонтаном разлетелись брызги.

Выбрался на сухое, озирается. Видит перед собой барышню в шляпке, коротеньком сером пальтишке и ботинках на тоненьких каблучках. Лет ей не больше, чем Севке, а у самой в ушах серьги, в руках маленький кожаный ридикюль.

Смерила барышня Севку презрительным взглядом, расхохоталась:

– Это что еще за чучело?

– Почему чучело? – обиделся Севка. – Не всем же цеплять на уши поповские кадила.

– Что-о?

– То-о! Вырядилась, как елка на рождество.

От возмущения у нее не нашлось слов, чтобы ответить на эту дерзость. Хотела испепелить Севку, а он стоит себе, посмеивается. Ноль внимания на барышнин гнев. И ничего ей не осталось, как проглотить обиду.

– Из России, что ли, приехал?

– А здесь что, Германия? – спросил Севка.

– Здесь Сибирь! – повысила голос девчонка. – Что ты все поперек да поперек? Или давно не бит?

– Давно. Тебя как зовут?

– Жара, – с вызовом ответила барышня.

– Врешь. Девчонок так не зовут.

– Вот деревенщина! Жара – это ласкательно, а полное имя – Жар-птица. Выкусил?

Она картинно повернулась и пошла прочь на своих каблучках, смешно отставив руку с ридикюлем.

Севка начал припоминать, где он видел раньше эту девчонку? Вроде бы лицо знакомое, особенно глаза. Вот если бы пудру с нее счистить, сразу бы вспомнил. А может, она просто похожа на кого. "Жар-птица! Придумает же..."

В этот день он никакой работы не нашел. Так и лег голодный под своей скамьей на вокзале. Зато на следующее утро Севке повезло. Какая-то тетка, увидев его у своей калитки, спросила:

– Приезжий, что ли? Одет вроде не по-нашему.

– Из России, мамаша. Не посоветуете какой работы? Есть больно хочется.

– Иди, паря, я тебя накормлю.

– Спасибо! Только что ж вы будете так кормить? Поделать бы чего.

– Иди, иди, сынок!

Первый раз в жизни ел Севка сибирские пельмени. Вкусные, аж попискивают! Потом пил чай с горячими ржаными лепешками. Лизнет сахаринную облатку – да скорей запивать из блюдца.

– Мать-то есть? – спросила хозяйка, когда распаренный Севка аккуратно поставил чашку на блюдце и отодвинул от себя.

– От тифа померла. Еду к тетке аж в самую Читу. Спасибо вам, мамаша, за хлеб-соль.

Рывком завернув скатерть на выскобленном столе, хозяйка схватила несколько лепешек, затолкала в карманы Севкиного полушубка:

– На дорогу тебе. Счастливого пути, сынок! Дай-то бог благополучно добраться до тети.

Покраснел Севка. Такую добрую женщину пришлось обмануть. Но ведь не скажешь ей про эскадрон. Военная тайна!

Поезд в этот день не шел, и на следующий тоже не обещали. Вокзал так и ломился от людей. Севкино место под лавкой оказалось заваленным какими-то мешками. Пришлось ему коротать ночь вприсядку. Сквозь дрему почему-то вспоминалась та девчонка, Жар-птица. Где он ее видел? Или другую, похожую на нее?

Утром Севка побрел на толкучку. Разных разностей тут было полно. Сахарин из-под полы, часы, бритвы, красноармейские ботинки, шинели, самовары, зеркала, трубастые граммофоны, мясорубки, иголки, зажигалки, пуговицы, серпы, косы, ухваты, обручальные кольца, дамские корсеты, муфты, гребенки, перины...

В дальнем углу стоял с торбой мальчишка постарше Севки, бойко торговал солью. Был мальчишка без шапки, в женских башмаках на пуговках и почему-то в парчовой поповской ризе, надетой поверх полосатой флотской тельняшки. Широкогрудый, коренастый, он скалил редкие желтые зубы, выкрикивая разные прибаутки.

Поблизости крутились еще двое. Один в бабьей с кружевами нижней юбке вместо штанов, другой в жандармском мундире сине-зеленого сукна.

Толкучка мерно гудела, по ней словно волны гуляли, как по морю. И вдруг пронзительный крик:

– Держи-и! Сапоги унес!..

Сильней заходили волны, то нахлынут, то с ревом откатятся. На какую-то минуту вокруг Севки стало пусто.

И в ту же минуту из толпы вынырнул мальчишка в мундире. За ним рыжий мужик в картузе.

– Лови! – крикнул мальчишка Севке, а сам – бах рыжему в ноги! Тот кверху тормашками, а на него уже другие падают. Ругань, крик, свалка!

Севка поймал сапоги и стоит. Его окружили.

– Попался, ворюга? Что, не удалось?..

– Чего разговаривать? Бей шельму!

– Не бей! – закричала женщина. – Или у вас гляделки повылазили? Он же только подобрал, а того, который крал, и след простыл.

– Разве так? А я думал – этот, – осекся долговязый детина в заячьем треухе. – Счастье твое, паря, – показал он Севке кулак величиной с добрую тыкву.

Сапоги забрали, унесли. На Севку даже не оглянулись. Он постоял с минуту и побрел прочь. Все равно куда, лишь бы здесь не быть.

Идет незнакомой улицей, слышит – кто-то догоняет.

– Эй, ты, желторотый!

Севка оглянулся: тот самый в ризе, коренастый. А за ним еще двое – в мундире и в женской юбке.

Один забежал наперед, другой чуть приотстал, а коренастый подошел вплотную.

– Проворонил сапоги – скидывай полушубок! – уперся он в Севку острыми, широко посаженными глазами и сгреб за рукав.

Понял Севка, что дал себя окружить и отступать ему некуда. В капкане!

Чуть пригнулся, выпрямился и молниеносно боднул коренастого головой в подбородок. А сам – верть, и пулей назад к барахолке! Обогнул сдрейфившего мальчишку в бабьей юбке, несется, не чуя ног, к воротам под защиту толпы.

А из ворот – та девчонка, Жара.

– Ты куда это, шит колпак? – улыбается, как знакомому.

Будто на стену налетел, остановился Севка. Хлопнул себя ладонью по лбу, постоял секунду, припоминая.

– Слово – серебро! – выпалил. И – мимо. Лишь на другой стороне улицы оглянулся. За ним никакой погони, а девчонка все еще там. Стоит, как очумелая, смотрит вслед.

"Вон ты какая, Зина Лебяжина, – подумал Севка. – Барышня... Жар-птица! Походишь теперь за мной..."

Озадаченная девчонка, и верно, двинулась к нему. Но Севка сделал вид, что не заметил. Идет себе по направлению к вокзалу и чувствует, что она за ним. Чуть прибавил шагу – но и та не отстает на своих каблучках.

Оглянулся Севка, подождал.

– Говорила – чучело, а сама за мной, как на веревке, – усмехнулся он.

– Какой злопамятный... Слушай, откуда ты знаешь те слова?

– Какие?

– Про серебро...

– Просто так сказал.

– Нет, не просто! Один только человек знает, когда их говорить.

– Клава? – спросил Севка.

– Клава!

– Так она же их Зине говорила, а ты ведь Жара.

– Вот беспонятливый! Не знаешь, что есть клички?

И не подозревал Севка, каким неожиданным выстрелом прогремел над Зиной этот Клавин пароль. Всего лишь половина пословицы, а в ней целый мир. Тут и отцовский дом, и рояль в четыре руки, и родной человек сестра.

Быстро наигралась Зина в атаманшу над странствующими мальчишками, а когда опомнилась, поняла, что катится неведомо куда, как пущенное под гору колесо. Дом пустой, сестра неизвестно где, приходится жить как живется.

– Тебя как зовут? – спросила Зина.

– Севастьяном, а попросту Севкой. Кличку не догадался придумать.

– Расскажи мне про Клаву. Какая она теперь? – попросила Зина, словно и не заметив подковырки.

И Севка сменил гнев на милость. Из его рассказа явствовало, что бойцу в госпитале – чистый рай, если попадет в Клавину палату.

– Одно только тяжело – расставаться, – вспомнил он морозный март. Платок с себя да мне на шею... Другой, говорит, есть. Неправда, поди.

– Неправда! – подтвердила Зина. – А трудно ей там Сева?

"Трудно ли?" задумался Севка и долго молчал.

– Да нет. Не трудно! Чего не вытерпишь, если бойца в госпиталь плашмя несут, а в часть он идет на своих ногах? Например, дядя Мирон или дядя Микола. Встанут и опять будут биться за счастье, как велит товарищ Ленин.

Слушает Зина и удивляется. Она все надеялась, что придет кто-то большой и сильный – остановит несущееся под гору колесо. А пришел мальчишка. В лаптях, в полушубке с чужого плеча и шлеме с красной звездой. Малограмотный, а знает что-то очень важное, о чем она и не слыхала в своей гимназии. Может, он и есть тот рыцарь без страха и упрека, который виделся ей в мечтах?

– Ты теперь куда? – спросила Зина.

– На вокзал. Мне свой эскадрон догонять. Айда вместе!

– А примут?

"Верно! – спохватился Севка. – Девчонка... Но не бросать же ее".

– Примут, должно, – неуверенно сказал он. – Меня же принял командир, дядя Степан. И учился-то я всего три зимы, а ты ведь грамотная, Зина... Сам товарищ Ленин сказал, что после войны все ребятишки беспременно будут учиться, потому что грамотные нужны позарез.

– Так и сказал "позарез"? Это он кому сказал?

– Мне, – помолчав, ответил Севка. – Может, не этими словами, но смысл этот самый.

– Ты разве видел товарища Ленина?

– Не видел, – вздохнул Севка. – Но все равно он мне сказал. Вроде это было во сне, а как подумаешь – вроде и на самом деле.

– Поехали! – загорелась Зина. – Если и не примут, что я теряю, правда? Поезд когда?

– Ночью вроде, но, может, врут.

– Так я мигом за вещами – и на вокзал. Ой, что-то голова! дотронулась она до лба.

– Далеко это? Ты где живешь? – спросил Севка.

– Где живу? – запнулась Зина. – В бане, брат, на чердаке. С мальчишками. Может, видел: один в поповской ризе, а еще двое...

– Которые сапоги украли?

– Ага.

– Плюнь! – отрезал Севка. – Вещей там у тебя небось кот наплакал. Пошли на вокзал.

– Вещей-то и правда нет. Да вот карточку фотографическую мамину я под солому спрятала.

Поморщился Севка, пожал плечами: такую вещь и верно не бросишь.

Всю ночь прождал, не сомкнул глаз. Смотрел на вокзальные часы и недоумевал, где Зина. Может, раздумала? А может, та шпана не отпустила?

Утром решил искать. Найти, положим, и не хитро: городскую баню всякий укажет. А вот как повидать Зину? Те небось только и ждут случая содрать с него полушубок. Эх, нет оружия!

Подобрал на дороге камень с кулак, сунул в карман и, пока шел, все храбрился, подбадривал себя: "Трое против двоих. Подумаешь! Зина, хоть и девчонка, а все прикроет с тылу, как говорил в эскадроне дядя Андрей".

Как ни храбрился, а увидел баню без всякого удовольствия. Поглядел на дымившую трубу, почему-то вспомнилось занятое белыми село, где он тогда на тачанке с дядей Федором...

У калитки торчал одноглазый, заросший щетиной дворник. Выждал Севка, пока он куда-нибудь уйдет, прикинул, где может быть ход на чердак. Улучив момент, нырнул в калитку.

Взошел по скрипучей лестнице, отдышался, прислушался. Ни звука... Эх, была не была! Толкнул дверь.

Просторный, светлый чердак был пуст. Лишь у выбеленной известкой трубы лежала куча соломы. А на соломе вплотную к теплым кирпичам – Зина, накрытая до подбородка пальтишком. Осунулась и не узнать.

– Ты что? – наклонился Севка. – Почему не пришла?

– Захворала! Голова раскалывается.

– Простыла, наверно. Сейчас мы тебе температуру смеряем. Вот. На-ка градусник... Есть хочешь? У меня в кармане лепешки. Вкусные!

Зина только поморщилась.

– А где ж "квартиранты"? – огляделся Севка. – Ты вроде одна.