Текст книги "Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны"

Автор книги: Леонид Латынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава о том, как мор в очередной раз пришед в Москву

Стали умирать люди. Сначала в семье Малюты один сын умер, потом и жена за ним, а потом у Святко сноха, а потом и у Ставра сразу трое: два дитенка да жена. Прошла неделя, пятница на носу, «один камень много горшков перебьет», а уж десять человек как не бывало, а то хлопотно, каждого сожги, да не одного – петуха с ним или курицу, а то и птицу какую, что в лесу убили, каждому положи рядом глиняного Велеса да Мокошь глиняную, а уж Волосу сколько работы, каждого в дальний путь проводи, каждому заклинание положи. И Лета не без работы, за пазуху траву райскую сунуть каждому надо, чтобы было с чего в раю землю вспомнить. Горят костры, а кругом люди кричат, поют, пляшут, а уж еще пятеро животом маются, тяжелая пора.

Солнце, тепло, трава зелена, кой-где листья у берез да кленов золотые да красные, как седина на голове леса. Рубахи на всех белые, все вроде и любят друг друга – «Где любовь, там жито живет», а мрут люди. Как ни скакал Волос, как ни бил в колотушки, не помогало. Потом и чародейка Лета за свое дело принялась. Четыре дня в четыре чары, в каждую из четырех речек воду собирала. А потом встала меж них на колени. На все четыре стороны света чары смотрят. В каждой чаре по четыре воды. А воды Москвы нет ни в одной.

В первой чаре Проток да Капля, Пахорка да Ольховец от ветра словно как рябью подернуты.

В другой чаре Студенец да Ходынка, Клязьма да Копытовка плещутся.

В третьей чаре Сивка да Пресня течет, да Кокуй с Черторыем смешаны.

А в четвертой чаре Хинка с Неглинкой, с Серебрянкой да Яузой друг о друга трутся.

Лета глаза закрыла, сначала руки крест-накрест в север да юг окунула, потом стряхнула да на обратный крест-накрест в восток да запад пальцы опустила, а сама приговаривает:

«Вода, водушка, вода чистая, светлая да холодная. Ты нас в жару спасала, ты нам просо растила, ты нам жито дарила и ты, Пахорка, да Капля, и ты, Ольховец да Проток. Помоги, вода-водушка, людей поднять, как ты в жару просо да жито подымала. И ты, Ходынка, и ты, Студенец, и ты, Клязьма, да ты, Копытовка.

Совсем голова к земле клонится: а ты брызнешь дождичком в Велесов день, и опять, смотри, стоит поле ровное.

Ты течешь туда, куда мне путь закрыт, в море Черное, море страшное, где мертва вода, и ты, Черторый, и ты, Кокуй, да и ты, Пресня с Сивкою.

Ты пришла ко мне из тех земель, где волк не живет, где птицы нет, где лежит волна моря Белого, моря тихого и студеного, где жива вода плещется. Там Хинка была да Неглинка была, Серебрянка была да Яуза.

Помоги мне, вода-водушка, я тебе жизнь отдам, отдам силу свою, милая, а ты разлетись брызгами, покропи моих сродников мертвой водой да потом живой. На кого капля падет, пусть тот жив будет. Кто болен был, выздоровеет. Хворь, да недуг, да боль в лес уйдут да березе достанутся».

И берет чаши Лета, несет по кругу и на каждого водой пригоршней брызг, а у самой глаза как не здесь. А к тому, кто лежит и подняться не может, подойдет и тоже покропит. Умирать стало меньше, но все еще мрут, и тогда-то и пришел час Леты. Болезнь эта всех съест. И Волос, и Лета, и их волхвование, и колдовство слабы против врага их. Знает Лета, и знает Волос, что дальше делать. Ничего друг другу не сказали, только посмотрел Волос на Лету, а она на него. И медведь тут как тут – подошел к храму, и стоит, и плачет, а потом опять ушел. И откладывать нельзя.

Последняя ночь у Леты только и осталась. Подошла она к Емеле, ничего не сказала снаружи, а внутри все сказала такое, что Емеля сердцем вздрогнул, как на овцу клеймо выжигом ставят, так и свой знак в сердце Емели оставила, да еще желудь с Велесова дуба в руку ему сунула, и пальцы его своими пальцами в кулак зажала. И отошла.

А Волос уже по домам ходит. В каждом дому Лете по мужу на последнюю ночь выбирает, а утром на заре, как солнце взойдет по огню да дыму, уйдет от них Лета за синие моря, за высокие горы к Пращуру их Велесу, просить, чтобы родичей не трогал, оставил в живых, а то род их пресечется, как бывало в их краях не раз, а пресечется род, нет большего греха, тут не то что жизни не жалко, тут и муку любую за людей принять можно.

Глава о Велесовом храме

И пошли тут сборы. Завели Лету в Велесов храм. А храм этот всех домов выше, лемехом покрыт, из дерева священных дубов рублен. Длиной он в шестьдесят локтей, шириной – в двадцать, а высотой – тридцати локтей, а другой мерой – тридцати метров в длину, десяти – в ширину и пятнадцати – в высоту. Как бы три квадрата вслед друг за другом поставлены.

В голове храма алтарь, яблоневым, ореховым, грушевым деревом да чудной березой обшит, и весь резьбой затейливой украшен, на которой русалки, берегини, вилы да сама мать сыра земля с четырех сторон в самую середину алтаря в высоту смотрят.

А высота алтаря двадцати локтей, а посреди его – окно, каждая сторона в десять локтей, а сквозь это окно вверху в горнице Велес виден, свет на него сбоку поверх окна падает, из дуба священного Велесов лик резан. Туда Лете ход заказан – святая святых. Это Волоса место; да и то раз в году в день пробуждающегося медведя. А храм алтарем, как стрелка компаса, на север повернут, на самую Полярную звезду смотрит, что на небе, в конце хвоста медвежьего, маячит, сама вокруг себя ходит. С этой звезды северный человек пришел. А там, где в центре неба Полярная звезда стоит, Божественный день и Божественная ночь поровну время делят.

Второй квадрат – тоже двадцати локтей каждая стена – место, где каждый день Волос службу правит. В центре огонь горит, на каждой стене предки трех родов, и всякий из своего дерева резан.

На северной стене – предки Волоса, Ждана и Кожемяки из чудной березы, осины и липы: медведь, волк, сохатый с человеческими лицами.

На южной стене – из груши, липы, сливы предки Бояна, Храбра и Нечая: орел, ворон и теленок.

На западной стене – из рябины, ели и тополя резаны предки Добра, Третьяка и Мала: конь, сом да гусь.

На восточной стене – из ивы, сосны да пихты предки Ставра, Святко и Малюты: баран, козел да селезень.

И, наконец, в самом южном квадрате, двадцати локтей каждая сторона, место Лете назначено.

Вот и выходит, что храм Велесов, как и Соломонов, в длину шестьдесят локтей, только в Соломоновом храме святая святых на запад смотрит, а в Велесовом – на север, но если их сложить, крест выйдет.

В этом третьем квадрате и будет жить эту ночь Лета, лежа на жертвенном столе, льном застеленном.

А кругом жертвенного стола, немалой кровью политого, полотном укрытого, холсты белые с красной да черной вышивкой, в центре деревянный столб стоит, а вокруг него с четырех сторон лики вырезаны. Четыре лика вверху, с какой стороны ни зайдешь, все Велес на тебя смотрит. С одной стороны, с севера, – хмур он, воин. С запада – умен да мудр. С востока – хитер да лукав. С юга – лик царский, надменный.

А под ними – Мокошь. С севера – мать. С юга лицо дочери смотрит, с востока – жена. С запада – воин. Еще ниже – кони, еще ниже – птицы, а совсем внизу по солнцу вырезано с четырех сторон. С запада – колесо. С юга – цветок. С востока – квадрат, на четыре части деленный, с севера – ноги по кругу идут – Полярная звезда, которая недалеко на небе от Волоса-бога, что ковшом по небу разлегся.

Раздели бабы и девки Лету догола, стали собирать ее по ленточке да по ниточке. Волосы в одну косу заплели. Как на тот свет идти, так надо одну косу толстую, чтобы ею след заметать, чтобы зло за ней на тот свет не попало.

Ленты в косу, чтобы свои видели, ленты красные, как огонь, на котором ей гореть, и огню – жертва. На руки браслеты бронзовые, чтобы знать после, где руки были, когда сгорит Лета, а поверх тела рубаху, не такую, как в лес ходила, и не такую, в какой с мужем спала, а ту, просторную, как поле, как небо над головой и длиною до полу, и рукава до полу, зашитые, как у той рубахи, в которой дождь вызывала, которая вся в крестах, ромбах, птицах, да «грозой» вышита, что белым-бела, выстирана, да чиста, редко она бывает нужна, хотя в каждом храме такая есть… Девки кругом плачут, бабы плачут, песни поют: «Ты прости нас, матушка, ты прости нас, Летушка»… – и в слезы.

А она смеется: «Да я там счастлива буду, если бы не Медведко, да Волос мой, я бы с одной радостью…»

А бабы опять: «Ты прости нас, матушка, ты прости нас, Летушка…» и хоровод идет, да не посолонь, а все против солнца плывет…

Глава о прощании
Емели и Волоса с Летой

А вот уже и вечер на Москву-реку опускается, уже и звезды зажглись, и луна в свете прибавила. Первым Емеля к Лете в храм зашел. Встал на одно колено. Она ему только голову взлохматила тихо так, ласково, и слезинка одна на темя Емели упала. Потом Волос вошел, встал на одно колено, его тоже только погладила по голове и тоже слезинкой омыла.

Вот и все.

Она уже по ту сторону здешней жизни. В эту ночь у нее одиннадцать мужей будет. От каждого дома по мужу. Обычай этот никто нарушить не может.

Нет обычая – нет и народа, нет обычая – нет и дома. На шаг отступи – и конец народу, и конец дому, как кирпичи без цемента развалятся, как ни хороши они сами по себе, и никакой храм и никакой дом стоять не будут. И никакая стена удар достойно не встретит, да что стена – столб для ворот – не свяжи его цементом – от ветра на землю ляжет. Помнил этот завет Емеля, когда свой город строил, он не город строил, он завет лепил из надежды и страха за землю свою.

Как вчера Волос в последний раз любил Лету. То ли она плакала, то ли стонала, то ли он пел, то ли ворожил. Сколько темных, да колдовских, да тайных, только их – слов – было выдохнуто. Вся спина у Волоса в кровь, только-только засохла. Засмейся – болит, наклонись – болит. Не скоро эти рубцы заживут, во всяком случае до смертного часа Волоса добела не сойдут. Как будто, падая, зацепилась Лета за скалу, прежде чем упасть в смерть. А скала эта – спина Волосова. Все ногти обломала Лета об него. И спасибо Лете за боль, дома лежит, стонет, на спину лечь не может, и не все время о том, что завтра Лета дымом в небо уйдет, думает. Спина горит.

На улице никого. Звезды в небе высоко. Тишина над Москвой, как туча, повисла. И Емеля не спит, и Волос не спит. И вся Москва не спит.

Глава о последней ночи Леты перед встречей с ее жертвенными мужьями, которые с Летой пошлют в другой мир просьбу о защите и помощи оставшимся родам на московской земле, куда пришел мор

А Лета в храме – одна. Времени ей одной быть два часа до полуночи. И первые полчаса она должна молиться за род свой и род мужа ее – Волоса, и зажгла Лета светильники вокруг его, что стояли с четырех сторон. И светильники были, как и чары ее, в которых она держала воду четырех речек, из серебра. И были они украшены вилами, берегинями, роженицами и кикиморами, и был в них густ и бел кабаний жир, и плавал в них фитиль из дурман-травы, и когда зажгла их, четыре тонкие струйки дыма мелкими тихими кольцами поплыли, не расходясь и не растворяясь в воздухе, вверх к потолку, и дым был синь и тонок, как будто паутина на солнце в ветвях ракитова куста, возле которого венчали Лету и Волоса приезжавший из самого Новгорода верховный жрец Богомил и единоутробный брат Леты – Добрыня.

Не понимала Лета все слова Богомила, но запомнила: «Теперь вы – кость одна, и плоть одна, и душа одна, и мысль одна, и слеза одна, и радость одна, а надежды две, а радости две, и веры две, и каждая друг для друга и как корни одного ствола, как ручьи одной реки, как буря двух ветров, как два костра в одном пожаре».

А так ли? Один костер сгорит, другой не зажжется, один ручей паром вверх уйдет, а другой не шелохнется, один корень огонь сожжет, а другой жить будет, один ветер дымом вверх уйдет, а другой ветер дуть будет, чтобы пламя выше летело, и тут же забыла мысли свои, испугалась их, и встала на колени, и посмотрела вверх на Велеса, и опустила голову, и вдохнула дым дурмана, и положила лоб на алтарь перед Велесом, как стрельцы перед Петром опускали голову на плаху, что приносили с собой, и топор вонзали в плаху рядом с головой, и покорно ждали часа стать жертвой, – так и Лета опустила голову на камень, отполированный рекой крови и шерстью, кожей человека и животного, и лоб ощутил печальную память камня, святую память камня, жертвенную память камня, и в Лету вошло ощущение, что Велес принимает ее кровь и ее огонь, и стала молиться про себя тихо и истово.

И в молитве своей поминала она семь колен Волоса, и доходила до Велеса, щура Волоса, и поминала семь родов своих и доходила до Берегини, щура рода ее, и назвала четырнадцать имен рода Емелина и Берегини и Велеса – предка Емелина.

А туман дурман-травы, как сон – на мягких лапах, как кошка за мышкой, на брюхе, как змея, неслышно по траве, как тополиный пух по тихому ветру, как молоко, пролитое на стол, медленно, по капле капающее на сосновый пол, тек туман дурман-травы в ее тихую душу, и слушала Лета голоса неясные, голоса всех предков своих и Волосовых и начинала видеть, как выходят они из тумана и каждый около нее останавливается и складывает помощь свою, и одна помощь – то цветок алый, и другая помощь – хлеб ржаной, и третья помощь – лист клена, и четвертая помощь – ветка воды, и пятая помощь – кувшин дыхания Велеса, шестая помощь – камень ветра, который завтра ляжет ей на грудь, когда она дымом подымется от земли, чтобы сразу не улетела далеко-далеко. А седьмая помощь – не сказать – не узнать. Лобное место, в трубку свернутое, в которой – язык огня, а на конце – желудь, а внизу – печать сургучная, и на ней – двуглавый орел, и на шее его – рана, и на ней – кровь, и каждая капля своего цвета, и капель пятнадцать, и дым от каждой капли… – и тут душа Леты вытянулась вся, свернулась дымом и винтом ушла в небо. И поняла Лета, что она – дерево, и корни дерева – в небе, и своей рукой, легкой и смутной, как дым, подняла она топор, что лежал на краю облака, и стала рубить свои корни, и корней было семь, как звезд Большой Медведицы, как братьев Рши[2]2
  Мудрецы в индуизме, которым боги открыли ведийские гимны.


[Закрыть]; когда рубила она, плакала, как ребенок, и плач был песня, а музыки не было вовсе, и когда обрубила последний, услышала удар медного грома и стала опускаться на землю, как опускается тополиный пух, как опускается снежинка в безветренную погоду, как опускается паутина, сорванная крылом пролетевшей птицы, как дыхание умирающего человека. И уснула Лета, и сон был крепок, и длился он все два часа, и не сделала Лета, что сделать должна, и, когда открыла глаза, быстро прошептала молитвы – и за второго Отца Емели, и за всех зверей, что летают, ползают, бегают, и тех, что живут в земле, и потом – за всех людей, что живут в четырех сторонах света, и потом – за все звезды, что упадут на землю и имя им будет «полынь», и, когда закрылись губы, сказав слово «полынь», увидела Лета, как первый ее муж вошел в храм.

И было то в полночь в яблоневый день шестого серпеня, или августа, 10 989 год от сотворения первых человеков, или 989 год московского времени.

Глава о Лете и ее первом жертвенном муже, мальчике Горде, для которого Лета – первая в его жизни

А первый жертвенный муж был Мальчик – именем Горд, пятнадцати лет от роду, из Ставрова дома, он остался старшим мужиком в доме.

Ложе широкое, светильник горит, чуть копотью вверх течет. Жир кабаний густ. На ложе из дуба тесаного цвета теплого сена гора, на сене холст бел. Вошел мальчик, не знает, куда руки деть, и что делать с Летой, не знает. Ну, объяснили ему девки, что сначала с Леты надо будет рубаху снять и в голову положить, а потом лечь на нее, а там все само покатится.

Мнется Горд, идти боится, сколько раз Лету видел, и нравилась она ему, а кому Лета не нравилась, а тут испуг на него такой напал… И то – она там живет, а не здесь. Страшно.

Приподнялась с ложа Лета, поманила к себе:

– Иди, иди ко мне.

Горд вспыхнул и подошел к ложу.

– Сядь сюда, – сказала Лета. – Тебя хоть научили, что делать-то?

– Научили, – сказал Горд и неловкими пальцами стал тихонько подымать рубаху, которая была надета на тело Леты. Рубаха поползла выше. Лета легла и чуть выгнула тонкую спину и чуть открыла ноги. Горд поднял еще выше, и вдруг пот выступил у него на лбу. Он увидел…

Волосы были рыжие, мягкие, кольцами, под ними кожа тонкая, хрупкая, алая, беззащитная. И что-то произошло с малым – он весь напрягся, задрожал, руки суетно досдернули рубаху. Грудь была бела, нежна, крепка и правильна, как стог сена на поле, как облако на небе, как яблоко на дереве.

Лета улыбнулась. Горд сдернул с себя рубаху, неуклюже ткнулся ей в грудь, неуклюже облапил Лету, все тело Мальчика перевернуло, выкрутило, закружило, огонь опалил его снаружи и ожег грудь, глаза закатились внутрь и видели только себя и не видели вовне.

Он задышал отчетливо, резко, сильно, как дышит насос или цилиндр в моторе. Лета улыбнулась опять. Взяла его руками и положила в себя, и судорога прокатилась по телу Горда. Так кролик проходит внутри тела удава, так ток, попадая в тело, уходит в землю, так рвота сотрясает тело от кончиков пальцев до головы.

Лета ничего не успела почувствовать, а Горд затих. Он был без сознания. Лета тихонько сняла его с себя. Положила рядом. Встала. Побрызгала водой из своей чаши. Горд открыл глаза. С удивлением посмотрел вокруг. Она надела на него рубаху. И, еще ничего не вспомнив, на мягких заплетающихся ногах, он вытек из храма. Он не скоро и потом вспомнит Лету, и будет вспоминать ее всю жизнь, пока его не зарежет вместе с Борисом Путьша, но и там, на том свете, он будет искать ее.

Глава о Лете и ее втором жертвенном муже Молчане

Вторым в храм вошел сын Святко – Молчан.

– Давай сначала поговорим, – сказал он Лете и сел на край ложа. Зашуршало сено. Молчан был грузен, тяжел и медлителен. – У меня там дочка, – сказал Молчан Лете, – и, когда мы отдали ее огню, в доме не было птицы, и она там голодна, – меня это мучает, – сказал Молчан, – возьми завтра с собой еще одну птицу.

– Хорошо, – сказала Лета, – больше просьб нет?

– В доме уже умерло семеро, – сказал Молчан, – и я хочу, чтобы им там не было холодно.

– Все зависит от тебя, – засмеялась Лета.

Молчан неторопливо разделся и стал медленно-медленно гладить рукой шею, грудь, живот, колени Леты. И словно нечаянно касаться паха ее, и делал это до тех пор, пока у Леты не подернулись пленкой глаза, пока она не задрожала и пока ее спина не стала выгибаться вслед руке Молчана.

И тогда Молчан лег на нее и навалился всем, что было в нем бережности, восхищения, нежности, силы, осторожности, медленности, тяжести, и медленно-медленно вошел, и Лета выгнулась, сначала закусив губы, застонала, потом вцепилась руками в волосатую спину Молчана и когтями провела по его коже, выступила кровь, но он тоже не почувствовал боли, он еще медленнее и сильней сжал Лету, и она вдруг внезапно лопнула криком, так пронзительно и громко, что вздрогнула вся Москва.

И долго-долго крик висел в воздухе, и не гас, и не исчезал, и не таял. И когда Лета пришла в себя, рядом никого уже не было. У нее было чувство усталости и гадливости. Странно, она вроде испытывала сейчас то, что испытывала только первый раз, до Волоса, там, под деревом, но это-то было тем более не похоже, что было похоже; и тяжесть легла на сердце, и тут же она вспомнила о птице для дочери Молчана, которую нужно будет взять туда с собой.

Глава о Лете, ее первой любви и ее третьем жертвенном муже Людоте

Третьим был зять покойного Добра. Людота вошел в храм неловко, обиженно, он не подымал глаз на Лету. Вошел и сел не справа от ложа, а слева, около деревянного Велеса, так что ноги упирались в жертвенник. Край острого, выступавшего из глины черепка царапнул ногу, показалась кровь. Капли округлились и, не добежав до пола, застыли на щиколотке. Лета заметила эти капли, Людота – нет.

– И долго ты будешь сидеть? – сказала Лета. – Ночь тебя не будет ждать.

– Не будет, – согласился Людота, – и Лета увидела руку, которая растопыренными пальцами упиралась в ложе, на белом холсте пальцы были длинны и дрожали, и она вспомнила Купалу, ту, ее Купалу, когда они с Людотой вместе прыгали через костер. И когда Людота сжал ее ладонь пальцами, они тоже дрожали. И когда она шагнула за дерево, он обнял ее, волна шероховатой и горячей реки прошла через ее ступни, бедра, сожгла грудь и опалила веки, и слезы потекли, чтобы потушить огонь, вспомнила, что ей пришлось забыть о себе, чтобы через секунду вывернуться из этих рук, уйти к Велесову дубу, потому что она в Купалу была определена, назначена, пожертвована ее Волосу, потому что каждый из них был рожден 22 березозола, или марта, всех ближе к празднику пробуждающегося медведя, и только в Купалу и только они могли зачать того, кто должен родиться 24 березозола, или марта, и кто станет Волхвом, таким, которого не одно столетие ждали на берегу Москвы-реки.

Но то, что испытала Лета с Людотой в ту ночь Купалы, жило в ней, и, наверное, оно вышло в нежность и крик и к жениху ее, и Волосу потом, и потом затаенно на дне ее ощущений текло в ней.

И вот он пришел. Тот, кого не видела она все девять лет, опуская глаза при встрече. Тот, кто жил рядом, имел своих детей, а она могла родить только одного, тот, который сейчас был в соседнем доме, тот, который был закрыт от нее невозможностью быть с ним, долгом, верой, службой чародейки, службой жрицы храма Велеса, жрицы Велесова дуба и матерью будущего волхва, родившегося впервые за двенадцать поколений именно 24 березозола, и вот, когда завтра она определена дымом уйти в небо и оттуда уберечь род от смерти, сообщить всем Щурам и Пращурам рода, и Пращуру Людоты, и Волоса, и Святко, и Емели, чтобы они оберегали род от смерти и огня… Но то было завтра…

А сегодня, между дымом и домом, она была свободна и от своей жизни, и судьбы, и долга, и Велеса, который молча стоял рядом, и Волоса, который ждал наступления утра, и Емели, который сидел на своей постели и плакал, потому что завтра Лета дымом уйдет в небо. Она была свободна от всех смертей, и от голода, и от бога Москвы-реки, и от этого светильника, и от обряда, и от оберега, и от обручей, и от бус, и от височных колец с семью лопастями – им больше нечего было беречь, это тело сейчас принадлежало не ей – оно принадлежало неслучившейся любви.

И Лета сняла с шеи бусы из белого стекла, и она сняла обереги, с ножом и ложицей, и она сняла обручи с рук, с Симарглом на деснице и русалкой на шуйце, и она чуть приподняла голову и протянула руки к Людоте.

– Милый мой, прощай, любовь моя, – и она положила его на спину и села на него, посвятив его в тайное тайных жрицы храма Велеса, и тронулась ладья с солнцем за море. Парус был прям и крепок, и, как ни гнул его ветер, ладья тащила солнце, и внутри нее сидели Людота и Лета.

Лета стонала слова прощальной песни, а уж море швыряло ладью по волнам, и крутило ее, и выкидывало в небо, и опять принимало на свои синие бешеные с белой каймой ладони. За все, чего не было, и за все, чего не будет, стонала Лета, за все, что есть, и за все, что было, пел Людота, а потом корабль стал падать в расступившуюся бездну и падал медленно, медленно – и борта его бились о выступы скал, разлетаясь по щепе, да мачте, да корме, да бортам, и парус сломался и отлетел, а ладья все падала, падала, и пена моря и волны моря медленно скатывались вниз по стенам из железа, камня, и воды, и дерева.