Текст книги "Прощай, Хемингуэй!"

Автор книги: Леонардо Падура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

***

Масаи часто говорили, что один человек ничего не стоит. Более того, за века сосуществования с коварной саванной они твердо усвоили, что один человек, без своего копья, стоит еще меньше, чем ничего. Эти африканцы, древние охотники и неистовые бегуны, передвигались группами, не ввязываясь без крайней необходимости в вооруженные стычки, и спали в обнимку со своими копьями, а часто и с кинжалом у пояса, ибо их бог равнин тоже берег береженых. Образы людей, беседующих вокруг костра с копьями в руках под черным беззвездным небом, молнией промелькнули в его мозгу, который без особых затруднений перешел от сна к бодрствованию, когда ему удалось наконец сфокусировать свой взгляд через запотевшие стекла очков и он обнаружил, что неизвестный держит в руках трусики Авы Гарднер и револьвер двадцать второго калибра.

Незваный гость не двигался с места, рассматривая его, словно не понимал, как это он вдруг сумел пробудиться. Это был такой же рослый и плотный мужчина, как сам писатель, и почти того же возраста, хотя дышал он тяжело, то ли от страха, то ли из-за огромного живота. На нем была черная шляпа с узкими полями, темный костюм и такой же галстук, белая рубашка. Ему не нужно было показывать свой жетон, чтобы окружающие поняли, кто перед ними. Убедившись, что это полицейский, а не вульгарный налетчик, писатель испытал некоторое облегчение, с досадой отметив про себя, что вначале он все-таки испугался. Не вставая, он снял очки и протер стекла уголком простыни.

– Вам лучше не двигаться, – произнес незнакомец, успевший развернуть револьвер и бросить на пол черные трусики. – Я не хочу проблем. Не создавайте мне проблем, прошу вас.

– Ах, вот как! – воскликнул он, вновь надевая очки. Потом сел в кровати, стараясь выглядеть спокойным. Пришелец сделал шаг назад, но как-то неловко. – Вламываетесь в мой дом и говорите, что не хотите проблем?

– Мне всего-навсего нужен мой значок и пистолет. Скажите, где они, и я уйду.

– О чем это вы?

– Не прикидывайтесь идиотом, Хемингуэй. Я был пьян, но не настолько же… Я потерял их где-то внизу. И заткните глотку этому проклятому псу.

Незнакомец начал нервничать, и Хемингуэй понял, что в таком состоянии он может стать опасным.

– Я должен встать, – сказал он и показал свои руки.

– Вставайте и заткните глотку собаке.

Он всунул ноги в мокасины, стоявшие у кровати, и пришелец, по-прежнему не выпуская из руки револьвера, отодвинулся в сторону, чтобы пропустить его в гостиную. Проходя мимо него, он ощутил кислый запах пота и страха, который, однако, был не в состоянии перебить запах перегара. Он старался не смотреть в сторону углового книжного стеллажа, но был уверен, что «томпсон» на месте, хотя и решил, что прибегать к нему нет необходимости. Открыв окно в гостиной, он свистом подозвал Черного Пса. Тот тоже явно нервничал и завилял хвостом, услышав его голос.

– Хватит, Черный… Угомонись, ты уже показал, какой ты прекрасный пес.

Все еще ворча, собака встала на задние лапы и, навострив уши, заглянула в окно.

– Все, замолчи, – сказал он и погладил ее по голове.

Когда он вернулся, полицейский встретил его более благожелательно. Похоже, его гость успокоился, и это было к лучшему.

– Отдайте мне мой значок и мой пистолет, и я уйду. Я не хочу проблем с вами… Можно?

Он указал револьвером на маленький бар между двумя креслами.

– Угощайтесь.

Полицейский подошел к бару, и тут хозяин заметил, что он хромает на правую ногу. Не выпуская револьвер из руки, он открыл бутылку с джином, налил себе полстакана и сделал большой глоток.

– Обожаю джин.

– Только джин?

– И джин тоже. Но сегодня немного перебрал с ромом… Он легко пьется, зато потом…

– Зачем вы пришли ко мне?

Полицейский ухмыльнулся. У него были крупные неровные зубы, желтые от табака.

– Обычное дело. Время от времени мы появляемся здесь, поглядываем, отмечаем, кто приезжает к вам в гости, составляем отчет. Сегодня у вас так тихо, что я не выдержал и перелез через ограду…

Он почувствовал, как его захлестывает волна гнева, сметая последние остатки страха, испытанного при пробуждении.

– Но какого дьявола…

– Не кипятитесь, Хемингуэй. Ничего особенного тут нет. Скажу откровенно, чтобы вы меня поняли: вам нравятся коммунисты, а нам нет. Во Франции, в Испании и даже в Штатах у вас полно друзей среди коммунистов. И здесь тоже. Ваш врач, к примеру. А ведь в этой стране идет война, и во время войны коммунисты могут стать очень опасными. Вроде бы сидят себе тихо, носа не высовывают, но все время начеку, дожидаясь своего часа.

– А я-то какое отношение к этому имею?

– Похоже, пока никакого, что правда, то правда… Но вы много болтаете и, как известно, кое-какие деньжата им передали, не так ли?

– Это мои деньги, и я…

– Ладно, ладно, я пришел сюда не затем, чтобы обсуждать ваши деньги или политические вкусы. Верните мне мой значок и пистолет.

– Не видел ни того, ни другого.

– Должны были видеть. Я потерял их где-то между оградой и бассейном. Обыскал все вокруг – ничего. Должно быть, они выпали, когда я перелезал через забор… Вот взгляните, каков результат.

Полицейский повернулся боком, чтобы он увидел разорванный сзади пиджак.

– Сожалею. У меня нет ваших вещей. А теперь отдайте мне мой револьвер и проваливайте.

Полицейский сделал еще один глоток, поставил стакан на стеллаж и пошарил в карманах в поисках сигарет. Закурил, выпустил дым через нос и закашлялся. От кашля глаза у него увлажнились, и казалось, что он разговаривает сквозь слезы.

– Вы осложняете мне жизнь, Хемингуэй. В декабре я выхожу на пенсию, имея за плечами тридцатилетний стаж службы плюс надбавка за физическое увечье: одна сволочь изуродовала мне колено, видите, во что я превратился… Я не могу сказать, что потерял свой жетон, а тем более пистолет, когда вторгался в ваши частные владения. Понимаете?

– Об этом в любом случае узнают. Когда я сообщу журналистам…

– Послушайте, не надо на меня давить.

– Вам, стало быть, можно, а мне нельзя?

Полицейский замотал головой. Он говорил и курил, не вынимая сигареты изо рта.

– Послушайте, Хемингуэй: я никто, я не существую, я просто номер в гигантском списке. Не осложняйте мне жизнь, прошу вас. Сведения о вас, содержащиеся в архивах, попали туда не по моей вине. Моя работа состоит в том, чтобы приглядывать за вами, и точка. За вами и еще за полутора десятками таких же полоумных американцев, которые разгуливают по этому городу и души не чают в коммунистах.

– Это произвол…

– Согласен. Пускай будет произвол. Поезжайте в Вашингтон и скажите это главному боссу или самому президенту. Это они отдали приказ. Не мне, разумеется. Между ними и мной тысячи начальников…

– И с каких пор за мной следят?

– Откуда я знаю… По-моему, с тридцатых годов. Я-то приступил к своей работе два года назад, когда меня назначили в посольство в Гаване. Будь проклят тот час, когда я согласился приехать в эту дерьмовую страну, вы только взгляните: пот с меня льет градом, здешняя сырость добивает мою коленку, а ром ударяет в голову… У вас столько денег, так какого дьявола вас угораздило поселиться здесь?

– Что вы сообщали обо мне?

– Ничего такого, о чем не было известно и без меня. – Он наконец вынул сигарету изо рта и допил остатки джина. – Куда можно стряхнуть пепел?

Хозяин дома подошел к полкам у окна, думая про себя, как будет нелепо, когда этот тип сунет свою вонючую сигарету в великолепную пепельницу венецианского стекла, подарок старой приятельницы Марлен Дитрих. И тогда он метнул ее в полицейского, но тот, несмотря на свой возраст и толщину, сделал быстрое движение и поймал пепельницу в воздухе.

– Спасибо, – сказал он и ухмыльнулся, довольный своей ловкостью.

– Вы не ответили, что вы сообщали обо мне.

– Да будет вам, Хемингуэй… Вы наверняка знаете, что босс Гувер вас не переваривает, верно? – Казалось, толстяк утомился. Он поднял глаза и посмотрел на часы, показывавшие без десяти два. – Я сообщал то, что всем хорошо известно: кто бывает в вашем доме, чем вы занимаетесь с гостями, сколько среди ваших друзей коммунистов и тех, кто мог бы ими стать. Вот и все. А что касается вашего алкоголизма и всяких некрасивых вещей, относящихся к личной жизни, так все это уже было в вашем досье, когда я приехал на Кубу. К тому же я сам слишком много пью для того, чтобы дурно высказываться о своих коллегах. – И он состроил улыбку.

Первым признаком того, что у него поднялось давление, было покалывание в висках, и сразу же наступала тяжесть в задней части головы, где-то в районе затылка. Вслед за этим начинали гореть уши. Но никогда еще он не чувствовал этого столь явно. О каких таких некрасивых вещах из его личной жизни они могли поведать? Что знали о нем эти гориллы, безнаказанно разгуливающие по земле?

– О чем вы говорите?

– Почему бы вам не вернуть мой значок и пистолет, чтобы я ушел тихо-мирно? По-моему, так будет лучше и для меня и для вас…

После короткого раздумья он решился:

– Пистолета я не видел. Ваш значок валялся рядом с бассейном, в беседке.

– Точно, – улыбнулся фэбээровец. – Я так и знал. В какой-то момент я ненадолго присел, чтобы выкурить сигарету. У меня разболелась коленка… А пистолета, будь он трижды проклят, там не было?

– Я верну вам жетон, если вы скажете, что написано в моем досье.

– Ради бога, Хемингуэй, не мучайте меня и верните жетон. – Его голос обрел жесткость, а взгляд источал злобу и отчаяние.

– Жетон за информацию! – крикнул он, и Черный Пес вновь принялся лаять.

– Уймите чертову собаку. Сейчас сюда сторож заявится.

– Информацию!

– Да пошли вы… – Фэбээровец поднял револьвер и нацелил ему в грудь. – Уймите пса по-хорошему, не то я заставлю его замолчать по-плохому!

– Если убьете собаку, живым отсюда не выйдете. Так что выкладывайте!

Пот лил с агента градом, струился по лицу. Не переставая целиться, он сдвинул шляпу на затылок и провел левой рукой по лбу.

– Не будьте глупцом, Хемингуэй, я не могу вам этого сказать.

– Я знаю, что, как только вы получите жетон и пистолет, вы убьете меня. Вы должны меня убить.

– Никто никого не убьет, если вы вернете мне мои вещи.

– Так вот, если вы не скажете, я не отдам вам жетон. И позову сторожа.

Черный Пес все лаял, когда он сделал шаг к окну. В это мгновение он ощутил, что его голова вот-вот взорвется и он не способен ни о чем думать. Одно он знал – нужно воспользоваться растерянностью агента и заставить его заговорить. Не ожидавший от него такой прыти фэбээровец на какой-то миг промедлил, а затем сделал три шага вперед и протянул руку, пытаясь ухватить его за плечо. Это ему удалось, и он потянул своего противника назад. Но тот уже зажал в руке увесистый эстремадурский подсвечник из серебра и, вывернувшись, нанес агенту удар на уровне шеи. Это был хороший, сильный удар, но немного неточный. Фэбээровец отступил, прижав левую руку к ушибленному месту, а правую выставил вперед, целясь в писателя из револьвера.

– Ах ты ублюдок! Я тебя прикончу, пидор гребаный!

Неужели это конец, подумал он. Первый выстрел прокатился по дому, полицейский качнулся влево и схватился рукой за живот. Затем, словно пьяный, попытался выпрямиться и снова взять противника на мушку. Когда ему это удалось, грянул второй выстрел, оказавшийся не таким громким, как первый, после чего полицейского словно кто-то подтолкнул вперед, а потом он завалился на бок и застыл с открытыми глазами, держась одной рукой за живот и сжимая в другой револьвер.

Возникший на пороге Каликсто опустил вниз дуло автомата. Рядом с ним Рауль продолжал целиться из черного блестящего пистолета с еще дымящимся дулом, который заметно дрожал в его руке. Потом Рауль тоже опустил свое оружие, а Каликсто подошел к лежащему на полу. Одной ногой он наступил ему на руку, продолжавшую сжимать револьвер, а другой отшвырнул оружие в сторону.

– С тобой все в порядке, Папа? – Рауль приблизился к нему.

– Вроде бы в порядке.

– Точно?

– Я же тебе сказал. Откуда этот пистолет?

– Наверное, этого типа. Мы с Каликсто наткнулись на него.

– Этот подонок собирался убить тебя, Эрнесто, – сказал Каликсто.

– Ты думаешь?

– Мне так кажется. – И Каликсто прислонил автомат к стене.

*

– Почему ты не захотел заехать в управление?

– Мне там нечего делать.

– С тех пор так и не был там?

– Да, – подтвердил Конде и наклонился над плиткой. Кофе начал закипать. – Я уже не полицейский и думаю, что это навсегда.

Сидевший за столом лейтенант Мануэль Паласиос обмахивался газетой. Как он ни уговаривал, Конде наотрез отказался встретиться с начальником следственного отдела и согласился лишь на то, чтобы Маноло отвез его домой.

Выверенными движениями Конде взял большую керамическую чашку, насыпал точное количество сахара, после чего влил туда кофе. Затем с серьезностью знатока помешал его и вновь вылил все в кофейник. После этого налил кофе своему приятелю в маленькую чашку, а себе в керамическую. Он вдохнул горячий аромат напитка и ощутил знакомый вкус на языке. Потом налил немного дымящейся жидкости в миску и позвал собаку, мирно дремавшую под столом.

– Иди, Помоечник, кофе подан.

Собака потянулась и направилась к миске, но, сунув в нее язык, отпрянула.

– Надо сперва подуть, он же горячий.

– Вместо того чтобы поить пса кофе, ты бы лучше его помыл.

– Кофе он любит больше. А как тебе?

– Обалденный, – отозвался Маноло. – Где ты берешь такой потрясающий кофе?

– Это доминиканский. Мне его присылает один приятель Старика, а теперь и мой. Фредди по кличке Джин. Знаешь такого?

– Да нет.

– Странно. Фредди все знают… Ну ладно, что ты теперь думаешь делать?

– Пока не очень себе представляю. Думаю, что о каких-то вещах мы никогда не узнаем. Но в любом случае хочу поговорить с Торибио и Тенорио. Может, они что-то расскажут…

– Оставь их в покое. Я предпочитаю думать, что ни Хемингуэй, ни Каликсто, ни Рауль не рассказали им о том, что произошло в ту ночь. По моему мнению, только эти трое знали все от начала до конца. И все они мертвы. – Конде курил и глядел куда-то вдаль через открытое окно. – Мы знаем уже все, что только можно было узнать…

– Для меня совершенно ясно, что убийца – Каликсто. В противном случае его бы не отправили в Мексику.

– Я в этом не убежден. Там могло произойти что угодно. Возможно, Каликсто оказался свидетелем убийства или же ФБР разыскивало именно его, а не Хемингуэя… К тому же труп надежно спрятан, так для чего отправлять Каликсто в Мексику? Это могло быть всего-навсего дымовой завесой… Нет, во всем этом есть что-то странное, и я не могу быть уверен, что стрелял именно Каликсто.

– Вот если немножко поприжать Тенорио…

– Брось свои полицейские штучки, Маноло. И оставь Тенорио в покое. Интересно, как ты его хочешь поприжать? Когда убили этого парня, его еще на свете не было…

– Да что с тобой, Конде? Я уверен, Тенорио что-то знает. Так же, как и ты. Почему ты не хочешь посмотреть правде в глаза? Хемингуэй вывез Каликсто с Кубы, чтобы спасти его. Он был способен на такие вещи, разве нет? – Маноло внимательно наблюдал за Конде. – И если он выручил Каликсто, то поступил как настоящий друг.

– Все это выглядит очень красиво, только я никак не пойму, зачем ему было нужно привлекать к похоронам столько народу. В усадьбе должны были находиться только Хемингуэй и Каликсто, а получается, что там вдруг оказались Рауль с Торибио, а потом еще позвали Руперто. Разве это не странно? А вторая пуля, куда она, черт бы ее побрал, запропастилась? И была ли она тоже от «томпсона»?

– Конде, Конде… – укоризненно проговорил Маноло.

– А если эта пуля не от «томпсона»? Если его убил Хемингуэй, а Каликсто он отправил в Мексику по другой причине? Ну, например, чтобы тот не попал в лапы к какому-нибудь сволочному полицейскому, который заставил бы его заговорить…

– Как ты любишь все усложнять. А я вот никак не возьму в толк, зачем этот агент ФБР забрался в дом. Следить – это одно, а преследовать – совсем другое… К тому же Хемингуэй – это тебе не какой-нибудь слабак, на которого таким образом можно оказать давление. И еще одного не могу понять: почему они не выбросили в море фэбээровский значок…

Маноло взял сигарету из пачки Конде, встал из-за стола и направился к открытой двери, ведущей на террасу, за которой виднелось патио, полностью погруженное в тень благодаря старому манговому дереву.

– Очень хотелось бы ознакомиться с теми пятнадцатью страницами, которых недостает в досье ФБР. – Маноло выпустил струю дыма и обернулся. – Не знаю почему, но мне кажется, что там ключ ко всему, что произошло в ту ночь. Не связано ли это с подлодками и горючим?

– Хемингуэй докопался, кто на Кубе снабжал горючим нацистов, а ФБР скрыло это… Есть тайны, которые убивают, Маноло. И эта убила по крайней мере двоих: агента ФБР и Хемингуэя. В тот день он все потерял.

– Так-так… Выходит, ты опять к нему подобрел?

– Не знаю. Как говорится, давай подождем отлива.

– Кстати, я перечитал рассказ, о котором ты говорил. «На Биг-ривер».

– Ну и как?

– Это чудной рассказ, Конде. Там вроде бы ничего не происходит, но ты чувствуешь, что на самом деле происходит многое. Он не говорил о том, что ты должен был вообразить сам.

– Он умел это делать. Техника айсберга. Помнишь? Семь частей скрыты под водой, и лишь одна на поверхности, видимая… Как у нас сейчас, да? Когда я прочувствовал, как замечательно он это делает, то начал подражать ему.

– А о чем ты сейчас пишешь?

Конде глубоко затянулся, так что пальцам, сжимавшим сигарету, стало горячо. Взглянув на окурок, он швырнул его в окно.

– О полицейском, который водил дружбу с одним гомиком.

Маноло вернулся на кухню. Он улыбался.

– Что, заранее не нравится?

– А мне-то что? Каждый пишет то, что может, а не то, что хочет, – примиряюще проговорил Маноло.

– Собираешься закрыть дело?

– Не знаю. Многое нам неизвестно, но, наверное, мы никогда не выясним все до конца, ведь так? Но если я закрою дело, то тем самым признаю, что оно существовало. А коли так, то Хемингуэя непременно захотят вымазать в дерьме. При этом не важно, кто убил: Каликсто, Рауль или он сам, – вокруг этого дела накрутят такого, что рад не будешь… А я все думаю: ну кому нужен этот мертвец, убитый аж сорок лет назад?

– Ты думаешь так же, как и я?

– Я думаю, что если мы не знаем, кто его убил и за что, и не можем никого обвинить и если к тому же мертвеца никто не ищет… то не лучше ли забыть про этот мешок с костями?

– А как же твое начальство?

– Думаю, мне удастся его уломать. Так мне кажется…

– Если бы начальником оставался Старик, тогда да. Майор Ранхель выглядел суровым, но у него была добрая душа. Я бы его уговорил.

– Ну так что ты думаешь?

– Подожди минутку.

Конде ушел в комнату и вернулся с биографией Хемингуэя.

– Взгляни на эту фотографию. – Он протянул книгу Маноло.

Хемингуэй был снят на ней в профиль, на фоне деревьев. Его волосы и борода были совершенно седыми, а клетчатая рубаха, казалось, была им одолжена у другого Хемингуэя, более представительного, нежели изображенный на снимке: там он как-то съежился, плечи опустились и стали узкими. Он задумчиво смотрел на что-то находившееся за пределами фотографии, и при взгляде на него возникало тревожное ощущение подлинности. На снимке был изображен старик, который мало чем напоминал человека, прибегавшего к насилию и прославлявшего его. Фотография была снабжена подписью, из которой явствовало, что она была снята в Кетчуме накануне последней госпитализации писателя и что это один из последних его снимков.

– Что он там разглядывал? – заинтересовался Маноло.

– Что-то находившееся за рекой, в тени деревьев, – ответил Конде. – Себя самого – без публики, без маски, без юпитеров. Видел человека, побежденного жизнью. А через месяц застрелился.

– Да, он выглядит совсем подавленным.

– Напротив: он освободился от персонажа, которого сам же выдумал. Это истинный Хемингуэй, Маноло. Тот самый, кто написал «На Биг-ривер».

– Сказать тебе, как я поступлю?

– Нет, не надо, – резко возразил Конде и даже замахал руками. – Это скрытая часть айсберга. Позволь мне представить ее самому.

*

Море смотрелось непроницаемым унылым пятном, и только там, где оно разбивалось о прибрежные скалы, его черное однообразие нарушали мелькавшие там и тут гребни волн. Вдалеке два робких огонька выдавали присутствие рыбачьих суденышек, упрямо старавшихся отобрать у океана толику его богатств, скрытых в толще вод, а потому особенно желанных: то был вечный волнующий вызов природы, принятый рыбаками, подумал Конде.

Сидя на парапете набережной, Конде, Тощий и Кролик опустошили свои запасы рома. После того как они расправились с цыплятами, тушенными с картофелем, с кастрюлей маланги, сбрызнутой соусом из горького апельсина, с блюдом риса и горой Хосефининых пирожков, политых сиропом, даже не задавшись вопросом, откуда все эти яства, давно ставшие деликатесами на Кубе, Конде настоял на том, чтобы непременно поехать в Кохимар, если его друзья хотят услышать историю смерти агента ФБР в усадьбе «Вихия» от начала и до конца, а потому Кролик должен одолжить у своего младшего брата «форд-фэйрленд» 1958 года, самый блестящий и навороченный автомобиль во всей стране. Чудо преображения этого раритета, возрожденного из груды металлолома и оценивавшегося теперь во многие тысячи долларов, произошло благодаря упорству Кролика-младшего, собравшего необходимую сумму, чтобы купить машину и сделать из нее конфетку за какие-то шесть месяцев, что он находился в должности администратора валютной булочной, оказавшейся настоящим золотым дном.

Конде и Кролик спустили Карлоса с его кресла на колесиках и, усадив на парапет набережной, осторожно поправили бесчувственные ноги своего товарища, чтобы они были повернуты к берегу. Тусклые огни поселка остались у них за спиной, в стороне от позеленевшего бронзового бюста Хемингуэя, и все трое ощутили, как приятно находиться здесь, у самого моря, рядом с испанской крепостной башней, наслаждаясь ночным бризом, слушая рассказ Конде и попивая ром прямо из горлышка.

– Ну, и что теперь будет? – спросил Кролик, обладатель неумолимой логики, неизменно требовавший столь же логичных ответов на свои вопросы.

– Думаю, что ничего, – сказал Конде, воззвав к последним остаткам своего разума, уже изрядно затуманенного алкоголем.

– И это самое хорошее во всей истории, – заявил Тощий Карлос, проглотив последние капли из второй бутылки. – Это все равно как если бы ничего не произошло. Не было ни убитого, ни убийцы, ничего. Это мне нравится…

– Зато теперь я воспринимаю Хемингуэя немного по-другому… Как бы это объяснить? В общем, по-другому…

– Вот и хорошо, что по-другому, – успокоил его Тощий. – В конце концов, Хемингуэй был писателем, и это главное для тебя, ибо ты тоже писатель, а не полицейский, не сыщик и тем более не коммерсант. Ты писатель, верно?

– Нет, я в этом не уверен. Не забывай, что писатели бывают разные. – И он начал загибать пальцы на руке, стараясь ни одного не пропустить: – Хорошие и плохие писатели; писатели, обладающие достоинством и не имеющие его; писатели, которые пишут и которые говорят, что пишут; писатели – сукины дети и порядочные люди…

– А к какому типу ты относишь Хемингуэя? – спросил Тощий.

Конде откупорил третью бутылку и чуть-чуть отхлебнул из нее.

– Я думаю, в нем было всего понемногу.

– Больше всего меня возмущает, что он видел только то, что его интересовало. Именно так, – сказал Кролик и обернулся к поселку. – Он называл это рыбацкой деревушкой. Твою мать! Никто на Кубе не называет это деревушкой, ни рыбацкой, ни какой-либо еще, и поэтому Сантьяго у него – это кто угодно, но только не рыбак из Кохимара.

– Это тоже правда, – изрек Карлос. – Он ни хрена не понимал. Или не старался понять, не знаю. Скажи, Конде, он когда-нибудь влюблялся в кубинку?

– Чего не знаю, того не знаю.

– И еще пытался писать о Кубе? – Кролик не на шутку возбудился. – Старый ханжа!

– Литература – это большая ложь, – заключил Конде.

– Этого уже понесло! – заметил Карлос и положил руку на плечо своему другу.

– Так вот, чтобы вы знали, – продолжал Конде, – я собираюсь записаться в общество кубинских хемингуэеведов.

– Это еще что такое? – заинтересовался Кролик.

– Один из тысячи возможных и проверенных способов валять дурака, но мне нравится: ни начальников, ни уставов, ни проверяющих; ты приходишь и уходишь, когда твоей душе угодно, а если желаешь, можешь даже облить Хемингуэя помоями с ног до головы.

– Ну если так, мне это тоже подходит, – задумчиво произнес Кролик. – Наверное, и я запишусь. Да здравствуют кубинские хемингуэеведы!

– Послушай, Конде… – Тощий повернулся к другу. – Во всей этой суматохе ты забыл об одной вещи…

– О какой вещи, чудовище?

– О трусиках Авы Гарднер.

– Плохо же ты меня знаешь.

Конде с улыбкой сунул руку в задний карман брюк. И торжественным жестом дешевого фокусника извлек комочек черной материи, обшитой кружевами, той самой, что некогда прикрывала сокровеннейшие места у одной из самых красивых женщин в мире. Он расправил трусики, держа их обеими руками так, словно вешал их на веревку, чтобы другие могли оценить их размер, форму, полупрозрачную фактуру ткани и представить в своем воспаленном воображении живую плоть, когда-то занимавшую это пространство.

– Ты стащил их? – Восхищению Тощего не было границ, как и его разыгравшейся эротической фантазии. Он протянул руку и схватил трусики, чтобы самому ощутить тепло мягкой ткани.

– Конде, ты неисправим, – засмеялся Кролик.

– Хоть что-то я должен был поиметь с этой истории? Дай-ка сюда. – Тощий вернул ему трусики, и Конде, осторожно оттянув двумя пальцами резинку, надел их себе на голову на манер берета. – Это будет получше любого венка, когда-либо украшавшего голову писателя. Мой фригийский колпак.

– Когда тебе надоест, дашь и мне поносить, – потребовал Кролик, однако Конде, похоже, не собирался расставаться со своим трофеем.

– Передай мне бутылку, – попросил он и сделал очередной глоток.

– Ты уже и так хорош, – попробовал урезонить его Кролик.

Судя по перемещающемуся вдали свету фонаря, одна из рыбачьих лодок поплыла к берегу.

– Видимо, что-то поймали, – предположил Тощий.

– Наверняка, – подтвердил Конде. – Если только они не такие же неудачники, как мы…

Они молча наблюдали за маневрами суденышка, чей мотор натужно кашлял, грозя вот-вот захлебнуться собственной мокротой. Лодка медленно проплыла мимо них, направляясь к пристани в устье реки.

– Даже не помню, когда я последний раз был в Кохимаре, – проговорил Карлос.

– Он так и остался странным местом, – сказал Конде. – Кажется, время здесь совсем не движется.

– Самое хреновое, что оно движется, еще как движется, – возразил Кролик, лишний раз продемонстрировав свое неколебимое историко-диалектическое восприятие мира. – В последний раз, когда мы все вместе сюда приезжали, с нами был Андрес. Помните?

– Передай мне ром, – попросил Конде, – я выпью за нашего друга Андреса. – И сделал чудовищный глоток.

– Вот уже семь лет, как он уехал на Север. – Тощий взял бутылку из рук Конде. – Семь лет – это не шутки. Не знаю, почему он до сих пор не хочет приехать.

– А я знаю, – заявил Кролик. – Чтобы наладить свою жизнь там, на другом берегу, – он показал рукой на море, – ему нужно было полностью оторваться от той жизни, какой он жил здесь, на этом берегу.

– Ты думаешь? – засомневался Карлос. – Но как же он сможет жить без всего того, что было в его жизни здесь? Нет, Кролик… Ты знаешь, я недавно представил себе, как Андрес стоит на том берегу, вглядывается в море, как мы с вами, и думает о нас. Для этого и существует дружба – чтобы помнить друг о друге, разве не так?

– Это было бы красиво, – заметил Конде, – а самое главное, что, возможно, так оно и есть.

– Каждый день вспоминаю этого гада, – признался Карлос.

– А я только когда напьюсь, как сейчас, – сказал Кролик. – Так легче вспоминать. Во сне или когда выпьешь.

Конде нагнулся и поискал глазами пустую бутылку, одну из тех, что они уже прикончили.

– А, вон она где… Дай-ка мне эту пустую литровочку.

– Зачем она тебе? – Карлос побаивался необузданных алкогольных порывов своего друга.

Конде посмотрел на море.

– Я тоже думаю, что Андрес сейчас там, на том берегу, глядит в нашу сторону. И хочу послать ему письмо. Дай же мне эту проклятую бутылку.

Зажав бутылку между ног, а сигарету в зубах, он порылся в карманах в поисках какой-нибудь бумажки. Но нашел лишь пачку, в которой перекатывались две сигареты. Он убрал их в карман и, сдерживая дрожь в пальцах, аккуратно разодрал пачку и в результате получил прямоугольный листочек. Выбрав местечко посветлее, он облокотился на парапет и принялся писать на нем, не забывая читать друзьям вслух то, что писал:

– «Андресу, куда-то на север. Подонок, мы здесь как раз вспоминаем тебя. Пока мы еще тебя любим и, думаю, будем любить всегда». – Он остановился, по-прежнему не отрывая шариковую ручку от бумаги. – «Кролик говорит, что время проходит, а я думаю, что это вранье. Но если даже это правда, надеюсь, что ты нас по-прежнему любишь, потому что есть вещи, с которыми нельзя расставаться. Иначе нам действительно конец. Мы и так почти все потеряли, но должны спасти то, что любим. Сейчас ночь, и мы здорово надрались, потому что сидим в Кохимаре и пьем ром: Тощий, который уже не тощий, Кролик, который не стал историком, и я, который уже не полицейский и по-прежнему не могу написать мерзостного и трогательного рассказа. По-настоящему мерзостного и трогательного… А ты чем занимаешься или не занимаешься? Посылаю тебе привет и Хемингуэю тоже, если ты его там встретишь, потому что мы теперь записались в хемингуэеведы. Получив это послание, верни бутылку, но полную». – Он подписался «Марио Конде» и передал бумажку Карлосу и Кролику, которые поставили свои имена. Конде аккуратно скрутил бумажку и засунул ее в бутылку. Вслед за этим он снял с головы и стал заталкивать внутрь бутылки черные трусики Авы Гарднер.

– Ты сошел с ума! – возмутился Кролик.

– Друзья мы или не друзья? – возразил Конде, старательно запихивая черную ткань, свисавшую до середины бутылки.

– Вот именно, – подтвердил Тощий.

– Она приплывет к нему как раз в день его рождения, – забормотал Кролик, сделав долгий глоток, и запел: – Поздравляем, Андрес, с днем рожденья…

Когда черные трусики оказались наконец внутри бутылки, Конде заткнул ее пробкой и похлопал по ней ладонью для большей герметичности.

– Дойдет, – убежденно сказал он. – Я уверен, что это послание обязательно дойдет. – И приложился к другой бутылке, ища утешенья в забвении.

Потом он сделал глубокий выдох, распространив вокруг себя пары алкоголя, и, не выпуская из рук бутылку с посланием, попытался залезть на парапет. В конце концов это ему удалось под монотонные завывания Карлоса: «Поздравляем, поздравляем, поздравляем…» Выпрямившись, Конде окинул взглядом бескрайнее море, разлучающее людей и их самые дорогие воспоминания; всмотрелся в грозную россыпь рифов, о которые могли разбиться все иллюзии человека, умножая его скорби. Он отпил еще один глоток во имя забвения и крикнул во всю силу легких: