Текст книги "Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС"

Автор книги: Леон Дегрелль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Один из наших молодых солдат спрятался за убитого. Испуганный, обезумевший, он не видел ничего. Но вдруг он увидел уставившиеся на него неподвижные серо-голубые глаза мертвеца. Это был его отец, славный брюссельский портной.

* * *

Мы заняли оборону в соседней избе. Она тоже заполыхала над нашими головами. Мы сгрудились у порога дома за ледяной горкой, желтой от замерзшей мочи.

Танки донимали нас. Сотни русских солдат расстреливали нас в упор. Сзади нас огромным факелом рухнула соломенная крыша.

Советские танки почти замкнули круг сзади нас. Мы стреляли только из винтовок, зная цену каждой пуле. Развязка приближалась. Командир нашей роты положил свою руку на мою:

– Вы погибнете, – сказал он мне просто, спокойно, – я вас не переживу, тоже погибну.

Впрочем, ни один, ни другой не были убиты. Мы не поняли точно, что произошло. Сверлящий грохот бил нам по головам. Танки взрывались! Избы взлетали на воздух! Целые группы русских взлетали вверх!

Это были пикирующие бомбардировщики рейха!

С удивительной точностью они ударяли по советским танкам, разметав группы нападавших, по глупой привычке собравшихся вместе. Вражеские танки спешно отступили, чтобы избежать этих смертельных пике. Вся пехота повалила за ними.

Командир нашего батальона сразу же бросил в контратаку остатки своих сил. Их волна с воем прокатилась, обогнав нас. В полдень легион «Валлония» полностью овладел Громовой Балкой, отбив даже первые избы с двух сторон пруда. Повсюду лежали трупы русских. Мы захватили много пленных, монголов, уродливых, как обезьяны, киргизов, сибиряков, пораженных такой яростной атакой. Они неустанно повторяли: «Хороши, бельгийцы, хороши!» – и моргали маленькими желтыми глазками.

Все наши раненые, увы, умерли, раздавленные танками или добитые штыками.

* * *

Отбомбившись, как провидение, «Юнкерсы» улетели. Русские перегруппировались, их танки снова двинулись вперед. Все начиналось сначала.

Мы были беспомощными против этих танков. В это время не было еще фаустпатронов. У нас не было противотанковых ружей. У нас не было даже противотанковых мин.

С самого начала этого обреченного для нас боя 100-я немецкая дивизия, к которой мы были тактически прикреплены, обещала нам помощь. Танковая колонна двинулась к Громовой Балке. Но она была перехвачена группой русских танков, навязавших ей бой на несколько часов. Пехотные подкрепления тоже были блокированы.

Наши люди должны были опять принять оборонительный бой, защищая избу за избой, сарай за сараем, склон за склоном. В три часа дня они были прижаты к самым последним домам и к какому-то вишневому саду на юго-западе деревни. Если бы их выбили из этих последних укрытий, то они оказались бы в голой степи, без единого куста и в снегу на многие версты.

Надо было действовать, чтобы не быть запертыми в этой роковой крайности. Командир, капитан, собрал остатки своей роты и с гранатой в руке первым бросился в контратаку с нашим древним боевым кличем. Все, кто остался целым из батальона, устремились за ним, включая вооруженцев, поваров, связистов, шоферов. Это была яростная свалка. Убивали друг друга внутри домов, проламывали голову ударом пистолета в дверных проемах.

Русские танки из-за нехватки снарядов сновали повсюду, стараясь раздавить наших солдат. Но те перебегали от избы к избе. Советская пехота, изнуренная и издерганная, замешкалась и начала уступать позиции. В самом разгаре рукопашной в снегу на западе показались немецкие подкрепления, тогда разгром врага уже был полным. В третий раз деревня перешла в наши руки.

Танки красных еще какое-то время гонялись за солдатами. Но тут на склоне появились наши танки, победители степной битвы. Через полчаса бронетехника и пехота врага исчезли в голубых снегах на северо-востоке.

Наступал вечер.

Мы победили.

Семьсот трупов красных лежало на снегу, восемьсот на льду пруда, рядом с развалинами домов. Но и двести пятьдесят наших товарищей тоже погибли или были ранены за эти двенадцать часов безумия.

Немецкие танки ушли через час в сторону другого опасного участка. Избы Громовой Балки представляли собой только кучи пепла, остужаемого ледяным ветром.

Ледяной фронт

Конечно, вечером 28 февраля дымящиеся остатки Громовой Балки были в наших руках. Но, между тем, надо было смотреть правде в глаза: позицию удерживать было невозможно. Деревня была разрушена. Но самое главное – то, что она находилась в глубокой ложбине. С восточного склона враг следил за каждым нашим движением.

В течение десяти дней нас беспрестанно выцеливали и обстреливали. Мы удержались в этой деревне, несмотря на наступление четырех тысяч советских солдат и четырнадцати танков, только потому, что на карту была поставлена честь нашего народа. Мы все предпочитали погибнуть, но не опозориться. Горячий патриотизм воодушевлял наших солдат: они представляли нашу страну, за нее половина наших товарищей лежала на земле, заледенев в смерти или обливаясь кровью. Только национальная гордость позволила совершить чудо этих трех контратак и этой победы.

Но было бессмысленно повторить этот бой на следующий день. Мудрость подсказывала оставить эту впадину и организовать оборону на западном склоне, который доминировал над лощиной. Там нас было бы нелегко прицельно обстреливать.

Командир 100-й дивизии, генерал Занне, приказал нашему батальону занять позицию на гребне под покровом ночи. Наши передовые посты оставались на месте до последней минуты. Русские не заметили ничего. На рассвете они адским огнем разнесли руины Громовой Балки. Затем они пошли в атаку на пустые позиции.

Теперь настала очередь нашей артиллерии сделать им такую невозможную жизнь в низинной деревне, что они тоже не смогли удержать там свои силы. Рассеянные, они отступили на несколько сот метров на восточный склон.

С того момента мы смотрели друг на друга и обстреливали друг друга с вершин склонов. Деревня стала ничейной землей, где из остатков изб и белизны снега торчали лишь черные трубы.

Наши новые окопы были вырыты прямо в снегу и во льду при тридцатиградусном морозе.

Вернулись тяжелые немецкие танки, стреляя на ходу. Они бороздили вершину склона, приземистые, похожие на средневековые бастионы, в то время как немецкая артиллерия устанавливала свои батареи в глубине долины на западе.

В нашем распоряжении не было ни малейшего домика, ни малейшего очага: ничего, кроме наших белых дыр, где наши две сотни уцелевших, без всякого обмундирования должны были противостоять советским солдатам.

Снаряды сыпались со всех направлений. Взлетел на воздух склад боеприпасов. Наши бойцы щелкали зубами как кастаньетами, настолько холод продирал их до самых костей. У некоторых из них лица просто позеленели. Мороз с предыдущей ночи одолевал эти две сотни бездомных солдат. Затем последовала другая, еще более суровая ночь. Наше положение стало абсолютно невозможным. С трудом верилось, что посреди огромной степи в такой холод изнуренные люди, измотанные месяцами боев, могли еще жить, не двигаясь в течение десяти часов, терзаемые ужасным морозом.

Люди нашего батальона, сгруппировавшись в каре, поклялись держаться до конца. Мы эвакуировали только потерявших сознание. На рассвете следующего дня легион «Валлония» опять был на боевом посту. Ни русские, ни мороз не одолели его стойкости.

Чтобы преодолеть страдания, мы сравнивали наши невзгоды с теми, что выдерживали наши сто пятьдесят раненых, на десятках саней двигавшихся по степи.

В Громовой Балке нужно было дождаться ночи, чтобы эвакуировать большинство наших товарищей, потому что многие раненые были задеты вторично советскими пулеметчиками, яростно обстреливавшими санитарные обозы, четко чернеющие на блестящем снегу.

Наши обозные сани могли как раз проделать путь в семь километров от наших позиций к станице Ново-Андреевской. Там они быстро разгружали свой окровавленный груз и возвращались.

Для первых таких перевозок мы использовали редкие одеяла, уцелевшие от пожаров в избах. После пришлось довольствоваться сухим сеном или соломой из последних домов поселка. Ледяной ночью несчастные раненые тряслись на санках в снегах, накрытые лишь какими-то лохмотьями, охапками соломы или сена. Их страдания были неописуемы.

В Ново-Андреевской дежурные врачи не знали, где их разместить. Десятками они лежали на голой земле хижин. Эта деревня была лишь перевязочным пунктом. Несчастных нужно было эвакуировать за более чем сорок километров оттуда до Гришино. К тому же возобновилась непогода, снежные бураны поднимали всю белую степь.

До ротного госпиталя Гришино сани шли двое-трое суток. Раненые, перевязанные бинтами или с наложенными шинами, умирая в основном от холода, с осколками снарядов и пулями в телах, подвергались ужасным мукам.

В Гришино скопление раненых было неимоверным. За пять недель их привезли одиннадцать тысяч. Некоторые из наших тяжелораненых должны были ждать пять дней, пока у них снимут временные повязки, почерневшие и жесткие, как холстина. Они с трудом могли говорить. Большинство из них не знали немецкого языка и поэтому ни от кого не могли услышать слово ободрения или поддержки в своем бедственном положении. Они прошли до самых глубин телесных и душевных мук.

Многие не смогли пережить эти лазареты и завершили свою голгофу в длинных рядах военных кладбищ, где под стальной каской им покрасили кресты в черно-желто-красный цвет флага их Родины, за которую они так отважно сражались и столько выстрадали…

2 марта 1942 года утром легион «Валлония» потерял по меньшей мере треть своих солдат. Из двадцати двух офицеров оставалось два, один из них немного погодя был эвакуирован из-за нервного истощения.

Немецкие части, что должны были нас заменить, были в пути. Саперы рыли для них земляные укрытия, которые должны были дать возможность противостоять врагу с меньшим дискомфортом на этой стороне балки, обдуваемой снежными бурями. Тем не менее, несмотря на сооружение этих укрытий, батальон, сменивший нас, потерял на этом плато только за один март месяц более тридцати процентов личного состава. Смена происходила в полдень. Наши парни, лохматые, с диким, но гордым взглядом, спустились вниз. По всему Донбасскому фронту было уже известно, с каким героизмом они сражались. Генерал 100-й дивизии только что вручил им тридцать три Железных креста. В то время для одного батальона это была фантастическая цифра. Еще более громкая слава – то, что их отметили в специальном выпуске в коммюнике Генерального штаба вермахта.

Мы расквартировались на второй линии в Благодати.

Снежное поле освободили от сотен синих трупов казаков и монголов в белых полушубках, которых мы одолели во время наступления.

Мы опять разместились в домах, бедных, да, жалких, да, но в домах! У нас не было больше спереди азиатских орд с узкими блестящими глазками, которые по-кошачьи прыгали в страшные рукопашные схватки.

Но все же мы смотрели, мы искали… Наши несчастные убитые товарищи, братья наших снов, витали вокруг нас, охватывая наши мысли… Каждый из нас потерял очень дорогих друзей. Наш легион был братской когортой. Все связывало нас. Наши сердца страдали, склонившись над этой пустотой…

И мы вкушали славу как фрукт ледяной и горький.

III Битва под Харьковом

Бои в районе Громовой Балки обозначили последнее значительное военное действие Советов в Донбассе зимой 1941—1942 годов.

Наш легион находился в Благодати в резерве, готовый вступить в бой при первой тревоге. Но на фронте не было серьезных потрясений.

Ночью лишь злобно трещали пулеметы. С порога наших изб мы смотрели на огни, что вспыхивали и перекрещивались в степи. Но 28 февраля большевики на этом участке получили свой добивающий, последний удар. Их зимнее наступление было остановлено окончательно.

Оставалось только ждать весны. Благодать еще была завалена толстым слоем снегов. Снегопады чередовались с морозами. Можно было подумать, что зима будет здесь всегда. Вот уже полгода мы были в снегах. От этого мы чувствовали какую-то завороженность этой белизной. Белая степь, белые крыши домов, белое небо, пылавшее над нашими головами…

* * *

Деревня, измученная боями, находилась в крайне бедственном положении. Мы спали на нескольких досках или на соломе, прямо на земляном полу соломенных хижин. Жалобные крики и визг бледнолицей детворы бил нам в уши. Эти несчастные люди жили только на сырой картошке с солью. Коровы были убиты. Убитые лошади были брошены населением вповалку с пятьюстами трупами советских солдат в глубокий карьер, откуда торчали людские головы и копыта лошадей.

Мы пили воду из деревенского колодца. Однажды ведро упало и потонуло. Один солдат спустил толстую веревку с крюком и поскреб им дно. Крюк за что-то зацепился. Мы думали, что это ведро. Но это было что-то намного тяжелее, и трудно было поднимать. Потребовалась помощь нескольких солдат. Наконец, из колодца показался ужасный мохнатоногий монгол, наполовину сгнивший, зацепленный за ремень. Вот так мы пили этого монгола несколько недель.

Избы представляли собой гнезда вшей. В нашей хате был запас зерна для посевной, и это зерно постоянно шевелилось от такого количества паразитов.

Многие из нас страдали от какой-то похожей на малярийную лихорадки. Она приводила нас в состояние оцепенения. По вечерам температура поднималась у нас до тридцати девяти. Но утром она падала до тридцати пяти – тридцати пяти с половиной, не выше. Мы едва ели без всякого аппетита и неуклонно слабели. Все плыло, кружилось у нас перед глазами. Мы не могли ни выходить на улицу, ни работать.

Этот кризис в самой обостренной форме длился три-четыре недели, в конце которых мы могли уже болезненно подниматься, с головами как у несчастных, старых меланхолических кляч.

Редко удавалось вылечиться за один раз. Вшивая лихорадка вновь появлялась время от времени, как малярия. Наши врачи не располагали никаким лекарством, чтобы бороться с этой местной хворью, кроме вечного аспирина, единственного лекарства всех армий мира.

Мы пытались вернуться к нормальным привычкам личной гигиены. Мы брали на час квашню из дома, представлявшую собой плоское корыто, вырубленное топором из ствола дерева. Мы растапливали в ней полкубометра снега, затем садились в эту крошечную и смешную лодчонку. При первом неосторожном движении мы опрокидывались вместе с бадьей.

Русские не мыли тело всю зиму. У них был живописный способ умывать лицо: они наполняли рот водой, брызгали из него четыре-пять раз на ладони и проводили руками по щекам. Так же они обрызгивали лица своих плачущих малышей.

Сцены убиения вшей были настоящей церемонией.

Приходила соседка. Она становилась на корточки, распускала свои волосы на колени своей подружки. Та в течение одного-двух часов вытаскивала сотни маленьких насекомых с помощью большого деревянного гребня. Потом была ее очередь сесть на пол, а та, другая, возвращала ей долг.

Летом эти операции происходили на пороге двери. Это было забавно видеть. Вшей убивали сообща друг у друга. Это был какой-то честный, простой коммунизм.

По мере того, как восстанавливались наши легко раненные, мы переформировали наши роты, но уже с личным составом, уменьшенным наполовину.

Капрал во время контрнаступления, в разгар боев у Громовой Балки я был произведен в унтер-офицеры. Я контролировал демонтаж пулеметов и качество стряпни с таким же прилежанием, как если бы руководил объединением в пятьдесят тысяч членов партии. Я любил солдатскую жизнь, прямую как палка, свободную от светской жеманности, амбиций и выгоды.

Вот уже несколько месяцев у меня не было ни малейшего известия о перипетиях Форума. Меня тошнило от гадючьего кишения политических противников, самолюбивых и беспечных игроков на политических аренах. Я предпочитал дворцам министров мою мрачную избу, мою изношенную военную гимнастерку – душному комфорту посредственной буржуазии. Я смотрел в чистые глаза моих солдат, омытые страданием. Я чувствовал, как во мне всходил здоровый дух их идеала. В свою очередь, я отдавал им все, что жгло мое сердце.

Часто к нам приходили немецкие товарищи, или мы ходили в их расположение. Часами спорили мы о послевоенных проблемах.

Что последует за смертями?

Лишь наполовину интересовали нас вопросы границ и вопросы материального порядка. Живя беспрерывно перед лицом смерти, мы самым острым чутьем поняли важность духовных сил. Фронт держался только потому, что на нем были души, которые верили, которые излучали веру и таяли как свечи.

Победы были завоеваны не только оружием, но и добродетелями, душевными ценностями.

Послевоенная проблема будет у всех одна.

Экономических побед будет мало. Политических реорганизаций будет мало. Нужно будет великое моральное искупление, оно смоет грязь нашего времени, вернет душам жажду свежего воздуха и безусловного, бескорыстного служения.

Национальная революция – да, социальная революция – да, европейская революция – да! Но прежде всего – революция душ, в тысячу раз более нужная, чем внешний порядок, чем внешняя справедливость, чем братство на словах.

Миру, вышедшему из бойни и ненависти войны, прежде всего будут нужны чистые сердца, верящие в свое предназначение, миссию, отдающие этому все силы, те, которым верят толпы, идущие за ними.

Наши споры вспыхивали как огонь. Маленькая керосиновая лампочка высвечивала черты лиц. Эти лица светились. Мы принесли эту зиму страданий на очищение наших мечтаний. Никогда мы не чувствовали в наших сердцах столько силы, столько ясности и легкости, вдохновения.

Раньше у нас могла быть банальная жизнь, испачканная всякими отречениями банальных необходимостей. Фронт дал нам страсть и вкус к внутренней встряске, очищению. Нам были чужды любая ненависть или порочная страсть. Мы обуздали наши тела, убили наши амбиции, очистили и напрягли наши природные способности. Сама смерть уже не страшила нас.

* * *

Снег держался долго. В Святой (Чистый) четверг он еще несколько часов падал огромными снежинками. Потом воздух смягчился.

Мы смотрели на белую степь, где черные палки подсолнухов становились все выше. На холмах появились серые проблески конца зимы. Проступала земля.

В соломе сходили с ума воробьи. Каждый день солнце припекало в долине. Потекли ручьи. Крестьяне топорами, заступами и тяпками разбивали окружавший избушки лед в тридцать-сорок сантиметров толщиной. Через несколько дней этого освобождения ото льда поселок превратился в огромную клоаку. Поля были жирные, как таявший сироп. Из одного конца деревни в другой мы могли передвигаться только верхом, далеко в обход через гребни.

Некоторые, более шустрые, настроили аквапланы; они передвигались по Благодати в шайках, запряженных мулами. От избы к избе мы положили переходные мостики, брошенные на полуметровую толщу грязи. Вода, подпитываемая тысячью ручейков, стекала с холмов настоящими реками шириной в сорок или в пятьдесят метров, образовывая гигантские водопады. Первая же повозка крестьянина, что хотела проехать, была унесена потоком; женщина, правившая лошадью, исчезла, закрученная течением. После двух недель солнца мы смогли добраться до стогов на вершине гребня. Мы весело расположились там с голыми торсами, открыв наши тела жаркой весенней жизни.

Лед на прудах исчез: крупные мерзлые карпы сотнями плавали вблизи плотин.

Однажды я поехал верхом далеко на запад. Река поворачивала. Я заметил вдали маленький лесок. Он начинал зеленеть нежно-желтоватой зеленью. Я привстал на стременах, вдохнул полной грудью эту новую весну, она так хорошо пахла!

Солнце победило зиму!

Дороги подсыхали. Ветряная мельница махала крыльями в голубое небо.

Наступил месяц май. Десятого числа мы получили секретный пакет. Мы переходили на другой участок фронта, выступать надо было той же ночью. Назревали крупные военные события. Шатаясь от счастья, мы покинули наши избы с песнями о войне, славе и жаркой весне, созвучной нашим сердцам.

На крик кукушки

Никогда в течение всей ужасной зимы 1941—1942 годов сомнение не касалось духа ни одного немецкого солдата и ни одного европейского добровольца Восточного фронта.

Страдания были неслыханные. Но мы знали, что воющий холодный ветер, мороз под сорок два градуса ниже нуля, нехватка экипировки были единственной причиной наших неудач. Сталин тут был ни при чем. Теперь железнодорожные сообщения были восстановлены, и железнодорожные перевозки были бесперебойными; восстановлены мосты; почту доставляли быстро. Была даже роздана меховая одежда, мягкие женские меха или старые шкуры от баварских пастухов. Мы получили их в самый разгар оттепели. Мы как раз успели им немного обрадоваться и вернули обратно.

Никакое тревожное известие не потревожило весны. Америка, официально вступившая в Мировую войну в декабре 1941 года, в течение зимы только терпела неудачи. Англичане, до этого неоспоримые чемпионы по погрузке судов во всех странах, эвакуировались из Гонконга и Сингапура, после того как побили рекорд скорости пантер и других кошачьих, убегая из джунглей Бирмы.

Армия на Восточном фронте твердо верила, что англичане и американцы, крепко получившие отпор в Азии, не представляли больше опасности для рейха. Пока они продолжали свои бездарные военные операции в последних владениях в Полинезии, Германия могла бы спокойно добить СССР.

Сталин ответил? Он отвоевал свои позиции за зиму? Это было правдой. Но армии рейха прошлой осенью пробились на восток сломя голову. Кое-где они вообще достигли незащищенных участков. Были, конечно, критические моменты. Но именно несмотря на нерегулярность прорывов, несмотря на мороз, несмотря на препятствия, той же зимой с неимоверной мощью ситуация была выровнена.

В 1941 году русские понесли огромные потери. Их зимнее наступление провалилось. Бесспорно провалилось.

Теперь нам предстояло броситься на них в последнем раунде. Для всех бойцов из Европы на Восточном фронте исход был предрешен заранее. Никогда германская армия не была так красива в своей силе.

Рейх совершил неимоверные усилия, чтобы залечить раны, полученные зимой, и привести все свои войска в боевой порядок. Все части были полностью укомплектованы личным составом. Кроме того, дивизии получили резервные батальоны, до пятнадцати тысяч солдат каждая, для того, чтобы пополнять потери во время наступления.

В каждой части было изобилие экипировки и совершенного вооружения. Питание было отличным. Это было настоящее удовольствие – видеть эти дивизии, составленные из пятнадцати – семнадцати тысяч чудесных парней, прямых и сильных, как деревья, в обрамлении офицеров и унтер-офицеров как ни у какой другой армии в мире.

Зима была забыта. О ней говорили только смеха ради. Чем больше страдаешь в какой-то момент жизни, тем слаще и сильнее страсть рассказывать затем про несчастья прошлого. О том, у кого сильнее всех был обморожен нос, о самой мрачной избе, о самом заплесневелом хлебе, о самых людоедских вшах. Это становилось чем-то вроде смакования. И эти разговоры, если начинались, были бесконечными.

Однажды разразился настоящий военный спектакль, давший возможность немецкому командованию лишний раз показать свое военное превосходство.

Стратегия высших немецких офицеров отличалась несравнимой взвешенностью и спокойствием. Их генералы устраивались перед штабными картами как шахматисты перед своими фигурами. Они не спешили и реагировали только наверняка.

10 и 11 мая 1942 года германское командование перегруппировало все свои части в Донбассе, чтобы атаковать в восточном направлении. В самый разгар этой перегруппировки советский маршал Тимошенко в сильнейшем порыве сам бросился в наступление на северном участке нашего фронта. Он вышел под Харьков и бросил многие сотни тысяч солдат в сторону Полтавы и Днепра.

Брешь, которую он открыл, была глубокой. Сталин опубликовал сводки о блестящих победах. Радио Лондона и Москвы сообщило о неминуемом прорыве русских к Днепру. Эти мрачные слухи распространяли и перебежчики, доходившие до нас.

Худо-бедно, но Советы опередили германское командование. Оно же восприняло сложившуюся ситуацию без лишних слов и дерганья. И, что особо следует отметить, не отказалось от своего плана наступления. Все военные приготовления невозмутимо шли своим ходом, как и было предусмотрено. Русские бежали вперед? Им позволили это сделать в течение пяти суток и образовать огромное скопление, центром которого была Полтава. В течение этого времени каждый немецкий батальон занимал свои позиции в самом полном спокойствии. Ни одна военная операция не была ускорена даже на час.

* * *

Наш легион не получил еще новое подкрепление. Однако мы заняли довольно широкий участок как раз у самого узкого прохода фронта Донбасса.

Блиндажи и траншеи были в отличном состоянии. Они шли до вершины больших склонов, спускавшихся в долину, к реке и населенному пункту под названием Жаблинская.

Жаблинская закрывала этот проход по долине. Русские сделали здесь крепкий заслон, их артиллерия контролировала всю долину. Их снаряды как бильярдные шары летели к нашим позициям.

Ночью добровольцы из нашего легиона проходили, проворные, как куницы, через минные поля нашего сектора. Они ходили в расположение русских на разведку. В их задачу входило замаскироваться в расположении врага и целый день тщательно вести наблюдение за перемещениями русских, расположением их пулеметных гнезд и артиллерии.

На рассвете мы наблюдали в бинокль за выступами русских позиций. Из-за какого-нибудь стога сена высовывалась и махала чья-то рука, показываясь на мгновение, иногда с платком. Это были места, где укрывались наши люди. Наши пулеметы держали под прицелом окрестности, чтобы в случае заварушки прикрыть наших сорвиголов.

Каждый вечер по два человека отправлялись в такие рейды. Следующей ночью мы улавливали легкий шум в условленном месте прохода: тогда мы ползли по краю наших минных полей, чтобы принять разведчиков. Они возвращались живые и невредимые с точными сведениями и рассказывали друзьям всяческие смешные свои приключения.

16 мая был получен приказ к наступлению. Мы знали, к чему приведет нас атака. Как и должно было, цели определялись только на первый день. В армии не следует напрасно ломать голову, стараясь увидеть дальше настоящего момента. Для нас 16 мая 1942 года это была в основном горловина под Жаблинской.

В два часа пятьдесят пять минут утра наступление началось. На нашем левом фланге по северо-восточному склону реки массированно атаковала немецкая бронетехника, прошла Жаблинскую и устремилась в долину.

Нам надо было бросить в бой лишь часть наших волонтеров. Они должны были выкинуть русских из Жаблинской, провоцируя фронтальной атакой. Но наша атака должна была быть лишь маневром, уловкой. В то время как советские части будут таким образом рассеяны нами, немецкие танки на северо-восточном направлении нанесут главный удар. Остальная часть наших сил должна была продержаться какое-то время на боевых позициях на гребне, ожидая развития событий.

* * *

Ночь с 16 на 17 мая как по капле протекла в полной и необычной тишине.

В половине третьего утра обозначились первые предрассветные волнения. Тысячи людей, готовых к атаке, затаили дыхание. Ни один выстрел не нарушил покоя рождавшегося дня.

На вершине гребней медленно высветились зеленые и серебристые отблески. Затем возникло неожиданное, радостное и страстное пение кукушки. Ку-ку! Ку-ку! Кукушка куковала для самой себя над этой долиной, где через мгновение должен был грянуть гром, где появится смерть!

Ку-ку! Ку-ку!

Затем крик прекратился. Лязг танковых гусениц поднялся до края неба. 17 мая 1942 года. Без пяти три утра. Наступление на участке Донецк – Харьков началось.

Жаблинская

Начало любого наступления сразу резко бросает в ступор тысячи людей, как если бы на них обрушился ураган. Утром 17 мая 1942 года в три часа советские войска, дислоцированные в Донецком бассейне, видимо, ничего не ожидали. Они все были в радости от своего наступления в направлении Харьков – Полтава и не могли вообразить, что чем больше их дивизии продвигались на запад, тем быстрее они устремлялись к своей погибели.

От станицы Жаблинской в глубине долины в течение длительного времени не раздалось ни одного выстрела. Это было обычное окончание ночи, похожее на другие.

Но, как только послышался шум немецких танков, мы увидели, как зашевелились цепи круглых спин в окопах и укреплениях врага.

Мощный рокот танков прокатился по полям плоскогорья. В течение десятка минут в занимающейся свежей утренней заре оранжевого и зеленого отлива был слышен лишь полный драматизма грохот железных лап. Затем загромыхала артиллерия из сотен стволов сразу.

С наших позиций на склоне мы были изумленными свидетелями разрывов снарядов. Советская деревня была взрыта, перевернута и раздавлена, как будто бы некий гигант огромным заступом обрушился на нее. В этот момент наши люди бросились в долину.

* * *

Склоны были крутыми и голыми. В глубине во фланг врагу текла река, проходя вдоль полей, усеянных старыми брошенными стогами. Горловина для прохода, этот котел, была узкой, затем поля расширялись вдоль реки на полтора километра до первых домов Жаблинской, стоявших на отроге.

По утвержденному плану, наши волонтеры должны были только не давать передышки врагу, сдерживать его силы, пока танки проутюжат плато. Но наши ребята были неудержимы. Как только они бросились в долину, вместо того чтобы вовремя остановиться, закрепиться в окопах и рвах, откуда на расстоянии обстреливать русских, они продолжили наступление ускоренным шагом, одним махом преодолев более километра.

Мы были поражены их смелостью, но, зная важность позиции врага, чувствовали неизбежность катастрофы.

И она не замедлила случиться. Маленькая равнина, по которой бежали наши люди, в одно мгновение вздыбилась от разрывов снарядов. Несчастные едва замедлили атаку. Они запутались в колючей проволоке, продолжая тем не менее рваться к Жаблинской. Мы увидели тот момент, когда горстка их вот-вот должна была достигнуть первых домов.

Тогда разрывы вокруг них стали просто невероятными, как при галлюцинациях. Повсюду толстыми снопами взлетала земля. Наши люди падали во все стороны. Мы посчитали их уничтоженными. Почти все тела лежали неподвижно. Только несколько раненых шевелились и двигались. В бинокль мы видели, как они сжались за небольшой складкой местности, стараясь раскрутить бинты.

Идти им на помощь было невозможно. Вход в этот котел преграждал шквал снарядов такой интенсивности, что броситься туда было бы непростительной ошибкой.

Наши солдаты сами собирались выбраться на месте и с честью.

Мы не сразу поняли их замысел. Наши бинокли шарили по долине от одного стожка сена к другому. Нам казалось, что некоторые из них не были на своем месте, когда наши глаза снова встречали их. Мы присмотрелись к одному стогу. Бесспорно, стог двигался: почти незаметно, но он перемещался.