Текст книги "Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС"

Автор книги: Леон Дегрелль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

У нас не было никакого снаряжения, как у альпийских частей: ни коротких курток, ни толстых подкованных башмаков. Наши длинные шинели тащились по грязи. Мы часто падали на скользкой земле. Продвижение для нас в этих мокрых перепутанных джунглях было настоящим мучением. Люди падали в расщелины.

Добравшись до вершины одной горы, мы увидели тот самый нефтепровод. Он проходил по средней высоте с одной стороны ущелья на другую. Напротив, на гребне гор, закрепились русские. Их линии окопов были на высотах, над нами. В то время как одна часть наших людей продвигалась по изгибу ущелья, я устроился верхом с автоматом на толстой черной трубе и продвигался вперед мелкими толчками. В пятидесяти метрах подо мной разверзлась пропасть. Я благополучно достиг противоположного склона, и за мной целая кавалерия добровольцев, обрадовавшихся такому виду верховой езды!

* * *

С наступлением вечера мы смогли уже добраться до вершин занятых врагом гор, на них также обрушились немецкие егеря. Русские были расстреляны на месте в своих узких окопах.

Мы едва успели установить палатки на этом гребне, как разразилась первая большая осенняя гроза. Палатки представляли собой маленькие брезентовые треугольники, натянутые в середине колом, и они служили индивидуальным плащом для взвода. Чтобы поставить палатку, достаточно было приладить четыре таких брезентовых куска и зафиксировать их на колышке, покрыв пространство два на два метра. Но эти четыре куска укрывали четверых, так что вчетвером надо было влезть на этот клочок, да еще с имуществом. Дополнительная сложность была в том, что днем ее надо было складывать, чтобы каждый мог накрыться своим собственным плащом, составлявшим часть такой палатки.

У нас не было ни соломы, ни сухих листьев, на которые можно было бы лечь, ничего, кроме мокрой земли. Всю ночь выл лес; мы были как раз на вершине горы. Потоки дождя, града и снега в любой момент могли снести наши хрупкие укрытия. Вода протекала через дырки в брезенте, износившемся за полтора года, и подтекала к лицу. В этой буре слышались крики людей, чьи палатки сносило. Промокшие до костей, они суетились, бранясь.

* * *

В конце полдня на горе было окружено много советских солдат. Их послали на нас ночью. Они образовали жалкое стадо вокруг нашего бивака. Большей частью это были худенькие пареньки из Краснодара, около шестнадцати лет, насильно направленные в Туапсе, где они расквартировались на четыре дня как раз, чтобы научиться пользоваться винтовкой. Ноги у них были разбиты толстыми армейскими башмаками. Большинство бросили их и продолжили путь босиком по грязи. Не имея ни малейшей хижины, где бы можно было пристроиться, они сгрудились под ливнем, промокшие, подавленные и сломленные.

С утра с поразительным равнодушием славян они начали переворачивать во все стороны трупы своих соотечественников, убитых поблизости. Через час тела были абсолютно голые. Пленные натянули на себя не только гимнастерки и рубахи мертвых, но и носки и даже кальсоны. Когда колонна пленных отхлынула назад, она оставила нас в компании длинных рядов совершенно белых тел, поливаемых потоками дождя.

* * *

Буря длилась три дня. Снег и дождь смешались и валились с небес снопами. Мы попытались развести огонь в наших маленьких палатках, но дрова были скверными. Получался лишь едкий дым, дравший нам глаза и горло. И день, и ночь без передышки ревела буря, переворачивая палатки и проникая сквозь униформу. У многих солдат не было плащ-палаток, и им приходилось забиваться во всякие дыры, прижавшись друг к другу.

В первый день мы смогли добраться до вершин холмов на наших последних лошадях. Отстеганные дождем, они бросали на нас отчаянные взгляды. В последнее утро, приоткрыв тент, я увидел их на согнутых передних ногах, валившимися от изнурения и страдания…

Трупы русских были более мертвенно-бледными, чем когда-либо: низ животов начинал цвести нежной свежей зеленью. Постоянное присутствие этих совершенно голых мертвецов вокруг в конце концов взбесило нас: мы пинками сталкивали их с карнизов гор одного за другим; они падали плашмя на пятьсот метров вниз, в грязь и воду пропастей…

* * *

Наш изнурительный подъем, дни и ночи страданий на гребнях, сметаемых ураганом, не принесли нам абсолютно ничего. Мы получили приказ вернуться на дорогу в Туапсе, чтобы достичь лесов на юге по другому пути. Одуревшие от усталости, мы опять пересекли нефтепровод и расположились лагерем в обратную сторону в долине.

Большая дорога к морю была усеяна обуглившимися упряжками русских. Повсюду дохлые лошади были раздавлены бронетехникой и немецкими пушками: от них оставались только лужи, где плавали их шкуры.

Артиллерия работала мощно. Советские самолеты пикировали на нас, довольно неудачно бросая свои бомбы. Достаточно сильная река с названием Пшишь текла слева от нас между высоких серых и рыжих скал. Мы прошли через них на лодочках, прицепленных к плотикам, которые привезли нас ко входу в железнодорожный туннель в сторону Туапсе.

Этот туннель был с километр длинной. Красные не только взорвали мост, что пересекал реку у начала горы, они устроили в туннеле феноменальную чехарду. Целые поезда были брошены одни на другие, по меньшей мере с сотню машин были свалены в кучу в этом мрачном туннеле.

Пехота только с крайней осторожностью могла проскользнуть в этой куче. Надо было продвигаться в полной темноте с четверть часа, упираясь правой рукой в скалу. Затем надо было вскарабкаться под двумя вагонами, чтобы достичь другого края туннеля и продолжить такое же передвижение во тьме, держась левой рукой за мокрую скалу. Каждый кричал, чтобы сообщить соседям о своем присутствии. После получаса продвижения мы заметили бледный свет. Красные заминировали и взорвали выход из туннеля, открыв огромный кратер, по нему мы карабкались, как в дантовском коридоре.

Весь же наш конный обоз должен был взобраться на вершину и затем снова спуститься по дороге, в спешке прорубленной саперами по лесистым грязевым склонам. Коням потребовался целый день, чтобы осуществить это, по крайней мере тем, кто не сдох в грязи или не свалился в пропасть.

На выходе из туннеля мы опять занялись эквилибристикой на остатках второго моста через Пшишь, затем мы вступили на железнодорожный путь. Ночью мы месили дикую грязь.

Но мы благословили ее в конце концов, так как враг обстреливал нас, но беспрестанно летевшие снаряды с глухим шумом шлепались в ил и не разрывались.

На следующий день нам надо было пересечь долину. Большой железнодорожный мост на Туапсе висел в пустоте. Деревня, которую мы должны были пройти до дубовых рощ на юго-западе, методично обстреливалась артиллерией красных. Вокруг нас избы взлетали на десять метров вверх. Любая попытка пройти была бы безумием.

Надо было дождаться вечера. Через болотистые низины, начиненные трупами, мы дошли до подножия огромной горы, тоже ужасно липкой от грязи. В полночь мы попытались совершить восхождение, отягощенные нашим снаряжением и оружием – легким и тяжелым.

* * *

Сторона горы, по которой мы поднимались, была крутой. Она поднималась на девятьсот метров. Почва была скользкой, как гуталин. Мы соскальзывали вниз на наших стоптанных башмаках, не подбитых гвоздями. В темноте у нас не было никакой путеводной нити, кроме телефонного кабеля, который раскручивал наш проводник. В любой момент мы могли наскочить на русских. Малейшее отклонение проводника, и вся колонна была бы обречена. Наши молодые солдаты были полумертвые от усталости. Самым сильным из нас пришлось нагрузиться оружием самых слабых, чтобы облегчить им подъем. Я нес один пулемет на шее, другой на плече. Малейшая брань какого-нибудь обозленного солдата могла погубить нас всех.

Последние сотни метров стоили нам неописуемых усилий. Многие рухнули, не в силах карабкаться более. Они цеплялись за стволы деревьев, чтобы не свалиться в бездну. Мокрый, влажный сумрак был таким густым, что невозможно было различить ни пни, ни скалы, ни тела измученных людей.

Было четыре часа ночи, когда мы достигли гребня горы, спешно устроили пулеметные гнезда на главных карнизах. Первые лучи дня пробивались вяло и тускло. Мы с тревогой смотрели на деревья, раскачиваемые ветром над серыми безднами.

Индюк

Прошли дни, вернулось солнце. Если кавказские гребни были неудобными насестами для солдат, то природа, напротив, с таким величием разместилась на этих горах, что она утешала нас в наших страданиях.

Осень бросала сказочные шкуры диких зверей на склоны; эти рыжие и красные прелести спускались на километры до белых вод, бурливших по линиям среди зеленых скал. В пять часов утра свет достигал вершин перевалов, но густой и молочный туман еще сжимал извилистые долины. На этой белой скатерти как острова вставали рыжие и золотые горы. Целый час мы были в феерическом сне. Из глубин озерного тумана возникали новые островки, невысокие горы, ранее поглощенные влагой.

С рассветом началась артиллерийская дуэль. Немцы и русские упорно обстреливали друг друга. Между батареями находилась наша гора, на вершине ее, как гнезда журавлей, были наши боевые позиции.

Советские пехотинцы и мы проводили ночью скрытные вылазки. Днем и те и другие не шевелились. Вот тогда нашему отдыху мешали артиллеристы. Длинный вой снарядов, иногда в сумасшедшем ритме, оглушал нас в течение многих часов. Эти снаряды, откуда бы они ни летели, брили нашу гору как раз над нашими головами. Мы слышали, как они свистят прямо по верхушкам деревьев, с которых часто падали ветки.

Мы были отданы на милость ленивому или слишком рассеянному снаряду. Опасность не замедлила сказаться. Один из наших постов был накрыт.

Другой снаряд, 120-мм, с особенной фантазией шлепнулся в восьмидесяти сантиметрах от меня. Смерч огня поднял меня в воздух. Когда я пришел в себя, то находился среди обломков: все было срезано, выбрито на двадцать метров вокруг. Правая сторона моей каски была полностью вырвана и смята на уровне уха, фляжка была искорежена, как раскрывшийся цветок, автомат, лежащий рядом, был раздроблен.

Все думали, что я превратился в пыль. Но у меня всего-навсего был осколок в правом предплечье, пробита барабанная перепонка и внутреннее повреждение желудка. Я был ранен пять раз за четыре года войны на Восточном фронте и каждый раз вот таким незначительным образом.

* * *

Через несколько дней немецкие войска были готовы к последнему броску. Мы просочились больше к югу, но по-прежнему по тому же горному хребту. Напротив нас возвышалась впечатляющая громада горы Индюк высотой в тысячу триста метров, перед ней была великолепная дубовая роща, сжатая, как будто подлесок, где то там, то сям виднелись серые пики нескольких скал. Оттуда, как говорили нам пленные, было видно море. Когда эта гора будет взята, останется лишь спуститься к береговым пальмам голубого побережья Туапсе.

Примерно в тысяче метров внизу от наших пулеметов между горой Индюк и нашей текла река Пшишь. Наш участок был разделен надвое очень труднодоступной пропастью во многие сотни метров глубиной: в глубине этого ущелья по гигантским скалам скакал водопад. Наши позиции поднимались вверх с другой стороны, проходили по гребню на многие километры, затем отвесно спадали к главной реке. Мы занимали там выдвинутый вперед пост в глубине долины в нескольких метрах от бурной воды.

По плану боя немецкие егеря должны начать атаку Индюка с крайней южной точки нашего участка. Сначала они пройдут с тыла и атакуют советские передовые позиции на другой стороне Пшиши ниже скал. Мы, устроившиеся на орлиных гнездах, должны будем только наблюдать за врагом и ждать новых приказов.

Мы не упустили ни одной детали последней великой битвы за Кавказ.

С восходом спектакль начали «Юнкерсы». Они пикировали к желтевшему морю долины, работая с неслыханной виртуозностью, взмывая вверх из глубины только тогда, когда вот-вот должны были разбиться, врезавшись в лес.

Мы видели нескольких бежавших к скалистым гребням советских солдат. Но «Юнкерсы» не видели больше, чем мы. Дубняк был настоящей крышей, невозможно было знать, где находились блиндажи русских. «Юнкерсы» старались больше посеять ужас, чем разбомбить что-либо.

Затем немецкие егеря бросились через чащу. Мы слышали шум рукопашных схваток. Мы с безупречной точностью следили за продвижением наших братьев по оружию, так как из леса регулярно взлетали ракеты атакующих. Это было очень волнующе. Бросок был быстрым. Ракеты долетели до нашей высоты, поднялись выше.

Через два часа ракеты показались из листвы почти на вершине Индюка. Мы с трепетом подумали, что первые егеря достигли вершины. Мы вспоминали крик из «Анабасиса». Они тоже кричали, как десять тысяч античных героев, воспетых Ксенофонтом.

Увы, они не крикнули. Выше ракеты больше не показывались, очереди и залпы автоматов и пулеметов становились реже. «Юнкерсы» уже не пикировали между двух гор. Немецкая артиллерия подолгу молчала.

Нерешительность, неясность продлились долго. Несколько зеленых ракет выбросили свои цветки и россыпи, но намного ниже. Очереди еще потрескивали, но это был конец. Роты егерей не смогли победить огромный лес. По мере продвижения они истрепались и рассыпались, лесное препятствие поглотило их.

Атака провалилась. Вечером в фиолетовых отсветах сумерек гора Индюк показалась нам как никогда еще более дикой и надменной. Она окончательно преградила нам путь.

* * *

Осень просвистела на горах, раскрыла их, усыпав землю миллионами сухих и легких листьев. Мы смотрели на умирающий лес. Наши маленькие позиции были настоящими балконами над долиной.

Под ними на сотни метров спускался страшно крутой склон. Ночью русские патрулировали его. Мы протянули железную проволоку, вдоль которой звякали пустые консервные банки. При касании проходящих они сталкивались, и мы стреляли.

На следующий день мы замечали несколько смуглых тел под нашими побрякушками.

Немецкие егеря, которых мы сменяли, вырыли себе маленькие укрытия на одного человека на метр под землей, чтобы по очереди отдыхать в них. Пришла наша очередь воспользоваться этим. Мы сползали в отверстия, в эти дыры, как раз имевшие размер человеческого тела; в глубине надо было свернуться калачом и ползти по углублению размером не больше гроба.

Но этих щелей было слишком мало. Нам приходилось протискиваться вдвоем, придавив друг друга, носом в землю. Мы чувствовали себя ужасно, как заживо погребенные. Нам надо было привыкнуть, чтобы лежать вытянувшись, как поспешно похороненные мертвецы. Те, кого это действительно угнетало, предпочитали завернуться в одеяло под деревьями, несмотря на туман и летящие осколки снарядов.

* * *

Однажды ночью погода изменилась. Подул северный ветер. Буря разметала верхушки высоких дубов, ураганом пронеслась над нами, залив наши укрытия-могилы, в которые по корням сочилась вода.

Мы попытались вычерпывать воду котелками, но вынуждены были признать свое бессилие. Склон из-за дождя и ветра потерял всю свою листву. Пшишь поднялась, водоворотом прокатилась по долине, опрокинула деревянные мосты, отрезав за нашей спиной всякую возможность снабжения продовольствием и боеприпасами.

Последние

Сильные осенние бури, только лишь накрыв горы Кавказа, сразу положили конец всяким попыткам наступательных действий.

Там, где должны были быть боевые действия, надо было пробираться в грязи.

Русские у подножия нашей горы, как и мы, сопротивлялись непогоде в залитых водой окопах. Мы слышали их вой по ночам.

Каждый солдат возился в темноте, напрасно пытаясь вычерпать свою щель черпаком. От одной линии окопов до другой происходил настоящий международный конкурс ругательств. Немцы кричали: «Сакрамент!», русские орали: «Сатана!»

Большевикам приходилось легче, так как их спасала зима, из-за которой силы рейха были скованы тогда, когда оставалось покрыть всего несколько километров до гор и лесов, чтобы достигнуть Черного моря, Туапсе. Эта остановка за три лье до победы приводила их в отчаяние.

Однако ничего нельзя было сделать другого, как стабилизировать фронт на развороченных хребтах, где мы напряженно бились три месяца.

* * *

Самой острой была проблема размещения. Все старые щели были залиты грязной водой. У нас не было ни заступов, ни пил, ни какого-нибудь саперного оборудования. Дозорные группы пошли в ближайшую деревню, чтобы вытащить гвозди, поискать топоры…

В нескольких метрах от гребня горы наши пехотинцы выкопали лопатками нечто вроде фундамента для хижин, вырубая дренажные канавы для стока воды.

Нам удалось вбить колья, протянуть над ними ряды стволов деревьев, мы их покрыли метровым слоем земли. Эта импровизированная крыша амортизировала осколки, но вода просачивалась через брусья. Внутри этих отшельнических хижин мы воткнули на полметра высоты колья и закрепили на них голые ветки, что служило нам кроватью. Всю ночь вода протекала к нам в укрытие, поднимаясь к утру до двадцати-тридцати сантиметров. Мы воспользовались этим, чтобы топить наших вшей. Мы постоянно горстями собирали их под гимнастерками и в промежностях, бросая их в воду, журчащую под ветками.

В течение двух месяцев мы не меняли белье. Паразиты донимали нас невероятно. Однажды утром я разделся на ветру и убил семьсот вшей за один раз!

Наша шерстяная одежда была просто нашпигована ими, они, как кукурузные зерна, были спрессованы в ней. Их можно было удалить только подвесив свитер над огнем, и тогда было видно, как сотни огромных беловатых вшей ползли к верхней части одежды.

Мы стряхивали их на горячий брезент: они потрескивали и разлетались как петарды в разные стороны. После этого брезент весь блестел от их расплавленного жира.

Разлившаяся Пшишь превратилась в настоящую реку, за одну ночь достигнув подножия нашей горы, и превратила долину в грязный залив, где, толкаемые течением, плавали раздувшиеся трупы большевиков.

Наши кухни были заблокированы у подножия отвесных склонов, их залила вода. На следующий день были видны лишь металлические трубы и головы нескольких лошадей, то тут, то там еще сопротивлявшихся течению. Им удалось спастись от воды, но они подохли от голода на отрогах горного хребта.

Эта отвратительная падаль стала вскоре нашей основной пищей.

От наших снабженческих баз не оставалось больше ничего, поскольку мосты, наведенные саперами, были снесены, как соломинки, потоком, достигавшим двух-трех метров глубины. Целую неделю мы питались, отрезая ножом куски от сдохших кобыл. Мы рубили, как могли, эту отвратительную плоть и проглатывали ее сырой и без соли.

Мы сберегли несколько мисок муки и замесили на дождевой воде несколько блинов. Малейшая стрельба представляла опасность для нашего участка. Гребень был совершенно голым, листва слетела с деревьев. Русские выслеживали нас. Малейший хвост дыма над горой в то же мгновение стоил нам тридцати-сорока гранат. В наших хижинах дым делал жизнь невозможной, наши глаза сильно слезились, и надо было сразу же гасить огонь.

Изнуренные от голода, промокшие насквозь, прозябающие в наших залитых водой отвратительных берлогах, скоро мы стали жертвами всякого рода болезней. Эпидемия желтухи охватила весь наш сектор: каждое утро вереницы солдат в сильном ознобе с измученными галлюцинациями желтыми лицами вылезали из своих нор. Как только был наведен временный мост, их эвакуировали группами, вызывавшими страх своим видом. За несколько недель с кавказских хребтов было спущено двенадцать тысяч больных желтухой.

Каждый из нас находился под угрозой заболеть желтухой, пневмонией, десятком других хворей. Личный состав таял на глазах. Мы быстро потеряли половину наших солдат.

* * *

И тем не менее надо было выполнять свой долг и нести это несчастливое бремя до конца, проводить нескончаемые часы, наблюдая за противником, косить из винтовки или из пулемета русских, просачивавшихся совсем близко от наших постов или между постов на расстоянии пятьдесят метров или даже сто метров друг от друга.

Каждую ночь наши патрули спускались к лисьим норам русских. Это было изнурительное ремесло, однако нашим солдатам нравились эти рискованные вылазки.

Один из наших патрулей, обнаруженный на заре русскими и посеченный их огнем, вернулся без своего командира по имени Дюбуа. Его убили около речки Пшишь. Точнее, его считали убитым. Ночью среди отвесных скал, отделявших нас от противника, мы услышали крики о помощи на французском языке. Волонтеры спустились в ущелье и привели командира патруля.

По правде говоря, он был почти мертвый. С пробитым очередью плечом он смог прийти в сознание через много времени после боя. Подняться на хребет белым днем было невозможно, но он не захотел упустить шанс исключительным образом выполнить полученный приказ – установить позиции русских. Он перебрался через реку, проскользнул между двух блиндажей, провел несколько часов, изучая план всего неприятельского сектора.

Он все выполнил очень хорошо. Обнаружив телефонную линию русского КП, он ценой больших усилий, поскольку мог действовать только одной рукой, перерезал кабель своим ножом.

Недоумевающие красные послали разведку. Нашему Дюбуа, преследуемому ими, пришлось снова броситься в воду, под яростным огнем получить несколько пуль, одна из которых, разрывная, пробила в его ноге дыру размером с грейпфрут. Он прополз до лесной чащи, с грехом пополам сделал себе жгут, ночью прополз к нашим скалам до девятисот метров высоты, с энергией человека, чья жизнь поставлена на карту.

Нам притащили его почти безжизненного. Санитарам пришлось снова спустить его по другому склону горы, по грязи, ночью. Прежде чем хирург дал ему наркоз, он попросил бумагу и карандаш: двадцать минут перед немецким полковником, командовавшим сектором, он рисовал план советских позиций, потягивая понемногу коньяк всякий раз, когда был на грани потери сознания. Только когда все было сделано, он лег на операционный стол.

Как и все другие, это был обыкновенный унтер-офицер, но наши ребята имели веру, они знали, за что отдавали жизнь…

* * *

Только этот идеал мог еще поддерживать силы наших товарищей, доведенных до состояния скелетов. На нашей ледяной горе мы жили в атмосфере безумия. Многие сотни русских трупов с ужасными гримасами разлагались в нескольких метрах от нас.

Однажды октябрьской ночью русские захотели отбить хребет. В одиннадцать часов вечера они взобрались на вершины гор, думая, что никто их не услышал. Но каждый пулеметчик был на своем месте.

Как только большевики оказались в нескольких метрах, был открыт шквальный огонь. Советский батальон был разбит в клочья. Своим огнем мы застали этих красных врасплох, когда они были в конце подъема и пальцами цеплялись за корни деревьев. Они погибли, зацепившись за эти корни. Некоторые скатились и разбились об острые камни внизу, другие еще смогли преодолеть несколько метров и были убиты на плато. Но самые страшные трупы были те, что лежали с перекошенными лицами у нас под носом, все цепляясь за дубовые пни.

Невозможно было добраться до этих мертвецов, не подвергаясь риску быть обстрелянными пулеметами и минометами противника, следившего с другой стороны за каждым нашим движением, поэтому на протяжении многих недель нам пришлось видеть перед собой разлагающиеся трупы. В конце концов их головы оторвались и одна за другой скатились к скалам. Остались только плечи, фосфоресцирующие белые позвонки, налегавшие друг на друга, как негритянские колье.

* * *

В половине четвертого тени клеились к горам, в четыре часа темнота была полной. Надо было залезать в черные полные воды норы и среди бесчисленных паразитов ложиться на подстилки из веток. С одиннадцати вечера мы уже больше не могли. Дрожа от холода, мы часами ждали, когда бледные лучи солнца пересекут влажный заревой туман.

Враг становился все более и более дерзким. В Марокко и в Алжире только что высадились американцы. До этого театрального трюка большевики не верили янки. Завоевание Северной Африки все изменило.

До этого сдавалось в плен много солдат. Часто, впрочем, доходя до нас, бедняги в ночи подрывались на наших минах; те, кто уцелел, обезумев, снова бежали к своим позициям, где их тут же расстреливали. Со следующего дня после высадки десанта в Рабате и Алжире русские больше не приходили, снова обретя уверенность.

Нам приходилось непрерывно быть начеку, наши солдаты сменялись через каждые два часа. Эти смены были ужасны. Мы падали в старые укрытия, полные воды, люди полностью исчезали там. Их вытаскивали промокшими до костей. Некоторые начинали плакать, как дети.

Но больше, чем залитые водой окопы, нас приводили в ужас проклятые трупы русских, разжижавшиеся между нашими постами. Продвигаясь на ощупь в темноте, мы натыкались на эти зловонные кучи, на полную ступню погружаясь в чей-то вязкий желеобразный живот. Тогда мы впадали в отчаяние, не зная, как очиститься от этой отвратительной человеческой жижи, приклеивавшейся к нашей коже и доводившей нас до рвоты.

Мы были на исходе. На исходе!

На исходе физических сил.

На исходе морального духа.

Мы еще сопротивлялись только потому, что на карту была поставлена наша честь солдата. Будучи добровольцами, мы хотели остаться ими до окончательного исхода, до последнего удара наших изможденных сердец…

* * *

Мы больше ни на что не надеялись. Однажды утром, читая приказы, мы своими помутившимися глазами увидели параграф, определявший час и условия нашей смены. До нас долго доходило, о чем шла речь. И тем не менее это было так. Легион «Валлония» отступал, получая три недели отпуска в своей стране. Затем его должны были усилить многими тысячами новых бельгийских добровольцев.

Мы опять спустились по длинному грязевому склону, по которому мы с таким трудом карабкались октябрьской ночью. Во что превратились несчастные мои однополчане, в тот вечер взбиравшиеся, страдавшие, карабкавшиеся в тишине на вершину горы? От нашего легиона, основательно потрепанного с первой зимы в Донбассе, полностью переукомплектованного в июне 1942 года перед большим наступлением на юге, когда мы ступили на маленький деревянный мостик на реке Пшишь, оставалось всего сто восемьдесят семь человек.

Мы еще долго поворачивали взгляд на хребет, где претерпели столько страданий. На самом верху виднелись золотистые вершины нескольких деревьев, не побежденных зимней вьюгой: подобно им, наш идеал, гордый и светлый, оставался водруженным там, во враждебном небе.

V За Днепр

Однажды декабрьским вечером 1942 года наш поезд с отпускниками пересек реку Кубань. Немецкий инженерный батальон перебросил тогда через зеленую воду огромный двухрядный металлический мост.

Тем не менее фронт трещал к северу и северо-западу от Сталинграда. Немцы, не подверженные ни малейшему сомнению, как всегда методично продолжали подвозить огромные балки, чтобы заменить деревянные мосты, спешно наведенные в победоносное время августа прошлого года.

С такой же тщательностью они собрали в Майкопе и Краснодаре склады валенок, ватного зимнего обмундирования, лыжных пар, сигарет, шоколада: месяц спустя эти склады взлетят на воздух от мощного заряда динамита!

Это был немец, слушающий только немецкое радио. Мы, более нескромные, узнали, что русские подходят с востока и стремятся отрезать под Ростовом пути сообщения с Кавказом. Мы знали, что они приближаются.

Наш участок оставался совершенно спокойным. Несколько часовых наблюдали за путями вдоль замерзшей лагуны беловато-зеленого цвета. Ничего не было слышно, ничего не было видно. Лишь несколько ворон оживляли низкое небо.

* * *

Однажды утром мы вышли к мостам Ростова, защищенным от льдин огромными молами. С тех пор как Украина стала ближе к Европе, вся эта окраина превратилась в сказочную стройплощадку. Там, где мы находили лишь железнодорожные пути, заржавевшие от славянского разгильдяйства, и почерневшие от систематических пожаров здания, теперь возвышались современные вокзалы на пятнадцать-двадцать путей, обставленные просторными новыми строениями из кирпича и бетона.

Через приоткрытые двери наших вагонов мы, широко открыв глаза, удивлялись этим необыкновенным преобразованиям. С гордостью высились сотни щитов с именами основных немецких фирм, над заводами и ангарами возвышалась эта пальмовая ветвь победы в индустриальной войне.

Мы, солдаты, завоевали пространство разрухи, совершенно уничтоженное Советами перед отступлением на восток. Оказалось достаточно четырнадцати месяцев, чтобы отстроить, создать, упорядочить, преобразовать все сверху донизу.

На Днепре зрелище было такое же, как и в Донбассе. Двухъярусный мост – один ярус для поездов, другой для автомобилей – был переброшен через эту реку в километр шириной за несколько месяцев. Город сверкал всеми огнями до границ обзора. В ночи повсюду виднелись огни мощных заводов. Река текла к морю, огромная и черная, усеянная отсветами бесчисленных огней, как светлячками.

Под снегом и морозом Украина простирала свои огромные горизонты, пересеченные медного цвета рощами, оживленные белыми избами в зеленых и синих отсветах.

Но повсюду возвышались новые вокзалы, хранилища, склады, огромные сахарные заводы. Выгружались сотни сельскохозяйственных машин, зеленых и красных, как симпатичные нюрнбергские игрушки. За один год Германия создала в России самую богатую колонию в мире. Потрясающая работа!

Но также и сильная иллюзия, потому что рейх слишком рано затратил на это мирное дело силы, которые по дикому закону ненависти и выгоды должны были быть сориентированы исключительно на военные дела разбоя, резни, уничтожения!

* * *

В 1943 году война по-прежнему продолжалась. Она требовала сильных сердец более, чем когда-либо. В 1941 году мы отправились в крестовый поход на восток, потому что нам приказывала наша совесть. В 1943 году мотивы оставались те же, жертва должна была остаться такой же. Какими бы ни были превратности и муки борьбы, горечь разлук, непонимание, что часто окружало нас, мы должны были оставаться твердыми, на службе того же самого долга. Жизнь стоит того, чтобы жить, только тогда, когда она освящена высшим даром, высшим приношением. Каждый хотел идти до конца.

В конце января 1943 года наш легион собрался для второй отправки во Дворце спорта в Брюсселе. Десятки тысяч бельгийцев приветствовали там наших солдат. Затем вагоны увезли нас к восточным землям. Между тем, нам не суждено было сразу же найти советский фронт.

Наши суровые бои с 1941 по 1942 годы вместо того, чтобы посеять ужас среди молодежи нашей страны, наоборот, вызвали массовый энтузиазм. Около двух тысяч бельгийских добровольцев проходили обучение. Нам пришлось сначала присоединиться к ним. Большинство их были рабочие-шахтеры. Некоторые пришли из-за отвращения от работы на шахтах, многих притягивал наш социалистический идеал, и они мечтали о справедливости и чистоте. Много было солдат и офицеров из старой бельгийской армии, заключенных в лагерях рейха, где они попросили взять их в армию. Они пришли к нам многими сотнями в славной старой униформе, в которой они попытались остановить движение немцев на Запад в мае 1940 года.