Текст книги "Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

VII. НОЧЬЮ ПОД КАМЕННЫМ МОСТОМ

Когда вечерний ветер покрыл зеркало реки мелкой рябью волн, цветы розмарина теснее прильнули к алой розе, и спящий император ощутил на губах поцелуй любимой из своих грез.

– Сегодня ты пришел поздно, – прошептала она. – Я лежала и ждала тебя. Мне казалась, я ждала целую вечность.

– Я всегда был здесь, – отвечал он. – Я лежал и смотрел сквозь занавешенное ночью окно. Я смотрел, как по небу летят облака, и внимал шелесту древесных крон. Я устал от тягот дня, от всей этой суеты и шума. Мне казалось, что глаза мои закатятся внутрь – так они устали. И вот наконец пришла ты…

– Пришла? – спросила она. – Но как я могла прийти? Ведь я не знаю дороги и не помню, что когда-нибудь ходила по ней… Кто перенес меня к тебе? Кто из ночи в ночь переносит меня к тебе?

– Ты пришла, я держу тебя в руках, а больше я и сам ничего не знаю, – сказал Рудольф II.

– Это было так хорошо, – шептала она. – Я шла по незнакомым улицам, поднималась по лестницам, и люди, которых я встречала, смотрели на меня удивленно, но никто из них не сказал мне ни слова, никто не пытался задержать меня. Ворота распахнулись, двери отворились, и вот я с тобой. Это неправильно, я не должна этого делать… Ты слышишь, как плещется река?

– Да, слышу. Ночью, когда ты со мной, она шумит сильнее, чем обычно. Она словно хочет убаюкать нас песней. Когда ты впервые услышала ее плеск, ты заплакала от страха. Ты плакала и кричала: «Что творится со мной? Где я?!»

– Я испугалась. Я сразу же узнала тебя, но не могла понять, почему я с тобой, – сказала она. – Когда я увидела тебя впервые, ты мчался на молочно-белом скакуне, а вслед за тобою неслась колонна латников. Кругом были блеск и мерцание, гремели копыта и гудели трубы, а я бежала домой и кричала: «Я видела величие императора!» И я боялась, что у меня вот-вот остановится сердце…

– Когда я увидел тебя впервые, – говорил император, – ты стояла, прижавшись к стене дома, немного подняв плечи, словно хотела убежать или спрятаться. Ты была робка и боязлива, как малая птичка, и каштановые локоны спадали тебе на лоб. Я смотрел на тебя и знал, что никогда уже не смогу забыть тебя, что буду думать о тебе день и ночь. Но чем ближе подходил я к тебе, тем отдаленнее ты мне казалась, с каждой минутой ты уходила все дальше и дальше, ты становилась такой недостижимой, словно уже была потеряна для меня на все времена. И потому когда ты приходила ко мне и я обнимал тебя, как обнимаю сейчас, это было как чудо, как сновидение. Сердце мое было исполнено счастья, а ты все плакала…

– Плакала и, наверное, сегодня заплачу. Где мы и что с нами обоими творится?

– Какой сладостный запах! – прошептал император. – Ты пахнешь, как нежный маленький цветок, имени которого я не знаю!

– А ты! – лепетала она. – Когда я с тобой, мне кажется, будто и гуляю в розовом саду!

Оба умолкли. Мимо катились шумные воды реки. Налетел ветерок, и розмарин с розой слились в поцелуе.

– Ты плачешь, – вздохнула алая роза. – Твои глаза влажны, а на ресницах повисли слезы, будто капли росы.

– Я плачу, – отвечал розмарин, – потому что каждую ночь прихожу к тебе, а мне этого нельзя. Я плачу, потому что мне следует быть далеко от тебя, а я не хочу уходить.

– Тебе и не надо уходить. Ты моя, и я не пущу тебя. Сотни ночей я молил о тебе Бога, и Бог подарил мне тебя, и теперь ты моя.

– Да, я твоя. Но не Бог подарил меня тебе, и не Его рука приносит меня сюда каждую ночь. Бог гневается на меня, и в глубине души я чувствую ужас перед Его гневом!

– Он вовсе не гневается на тебя, – возразил император. – Как можно на тебя гневаться? Он смотрит на тебя, улыбается и прощает.

– Нет, – прошептала она. – Он не улыбается. Я преступила заповедь Его. Он не такой Бог, который улыбается и прощает. Но пусть будет по воле Его. Пусть Он обвинит и отвергнет меня, но пока я с тобой, я не в силах тебя покинуть.

И розмарин с розой, исполненные страха и блаженства, теснее прижались друг к другу.

– Каким был твой день? – спросил розмарин.

– Мой день, – отвечала роза, – был обычным днем несчастного человека. Было много забот, труда и маеты. Еще больше было высоких господ и мелких господинчиков, жуликов и болтунов, мошенников и лжесвидетелей, больших глупцов и маленьких дурачков. Они приходили и нашептывали мне на ухо злые и коварные, пустые и ничтожные слова, они хотели того, они хотели другого, они терзали меня до самого вечера. Но когда я закрыл глаза, я увидел тебя, и это было счастье. Таким был мой день, а твой?

– Одни голоса да тени вокруг – вот каким был мой день. Я прохожу сквозь них, словно сквозь туман, я не уверена в том, что они есть на самом деле. Все мои дни – сплошной обман. Меня окликают призраки, они говорят со мной, а я не знаю, что им ответить. Так проходит мой день – и вот рвется мыльный пузырь, развеивается туман, и я с тобой. Ты один – моя действительность…

– В мрачные часы дня, когда на меня наваливается суета бренной жизни, – сказал император, – и окружающий мир раскрывает свою неверную, коварную, лживую и предательскую сущность, мысли мои убегают к тебе. Только в тебе нахожу я утешение. Ты обладаешь светом истины. Когда я с тобой, мне кажется, что я постигаю мировой порядок вещей, могу проницать фальшь и ложь и видеть неверность в сердцах людей. Бывает, что я зову тебя, но остаюсь по-прежнему одиноким, в глубине души призываю тебя, но ты не приходишь. Почему не всегда приходишь ты? Что удерживает тебя откликнуться на мой зов? Что связывает тебя? Ответа не было.

– Где ты? Ты слышишь меня? Я больше не вижу тебя! Ты еще здесь? Я все еще обнимаю тебя, слышу биение твоего сердца, ощущаю твое дыхание – но почему я не вижу тебя?

– Я здесь, подле тебя, – прозвучал ее голос. – На один короткий миг мне вдруг показалось, что я ушла. Что я лежу в своей комнате, и лунный свет освещает мою подушку, и ночная птица порхает иод потолком, влетая и вылетая через окно. А потом из сада пришла кошка и прыгнула на подоконник, и что-то загремело, и я лежала в постели и слушала, пока не услыхала твой зов. И вот я снова с тобой, а луна, комната, кошка и испуганная птица, должно быть, приснились мне.

– У тебя сны ребенка, – сказал император. – Когда я был мальчиком, мне снились поле и лес, охота, собаки, птицы и другое зверье, а когда я просыпался, то был полон утренней радости и света. Позднее пришли тяжелые сновидения – они пугали меня, и часто во сне мне хотелось, чтобы настало утро. И все-таки ночь прекраснее дня! Людской шум умолкает, и слышны лишь звон колокола, веяние ветра, шелест деревьев, плеск реки да хлопанье птичьих крыльев. Вот голоса ночи, голоса мира, что лежит под вечными звездами, идущими своим путем по воле Создателя. Я часто думал о том, что Бог сотворил человека не так, как Он создавал звезды, ибо там, наверху, царят порядок и послушание, а здесь, внизу, одни тревоги, распри и коварство. Но где же ты? Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?

– Я думаю о том, что, наверное, вообще не смогла бы жить и быть счастливой, если бы не было тебя. Я думаю о том, что звезды идут своими путями – и все же когда-нибудь они должны остановиться. И время когда-нибудь остановится, и тогда нам с тобой будет так же хорошо, как сейчас, и это будет длиться вечно.

– Время не может остановиться, и даже когда кто-то счастлив, как мы с тобой сейчас, оно продолжает нестись во весь опор, как зверь на травле, и один час за другим улетают в безграничность… Иди ко мне, поцелуй меня! Где ты?

– У твоих губ живу я, у твоего сердца рука моя, я вся твоя! Опьянев от счастливых грез, цветок розмарина оторвался от алой розы.

– Мне надо идти, – прошептала возлюбленная императора Рудольфа II. – Прощай, я не могу больше оставаться, мне пора идти!

– Куда же ты? Куда? Останься еще ненадолго! Почему тебе нужно идти?

– Не знаю. Не знаю. Отпусти меня, отпусти, я не могу остаться, я должна идти!

– Да нет же, останься! Где ты? Я не вижу тебя… Где же ты? Я все еще держу тебя за руку, но где ты? Куда она уходит от меня?!

– Куда уходит она? – крикнул Рудольф, рывком оторвал голову от подушки и огляделся по сторонам.

У изголовья императорской кровати стоял встревоженный Филипп Ланг.

– Я услыхал, как Ваше Величество стонали во сне и звали кого-то, и осмелился войти, – доложил он. – Вашему Величеству, вероятно, приснился дурной сон – так громко Вы стонали. Пожалуй, даже хорошо, что Вы пробудились так рано, иначе у Вас опять бы разыгралась мигрень. Там, за дверью, стоят несколько человек. Они всепокорнейше просят Вас выслушать их. Прикажете завтрак, Ваше Величество?

– Куда же она? – прошептал император.

В своем доме на площади Трех Колодцев проснулась прекрасная Эстер, жена Мордехая Мейзла. Луч утреннего солнца упал ей на лицо, и ее волосы вспыхнули красноватым сиянием. Кошка бесшумно обежала комнату и села в углу, ожидая полагающегося ей блюдечка с молоком. Цветочный горшок, с вечера стоявший на подоконнике, лежал разбитый на полу. По комнате неторопливо расхаживал Мордехай Мейзл и нараспев читал утреннюю молитву.

Эстер выпрямилась и убрала со лба свои светло-рыжие волосы.

– Опять приснилось! – прошептала она. – И так всегда. Из ночи в ночь все тот же дивный сон! Я никогда не бываю так счастлива, как в эти минуты, но хвала Господу, что это всего лишь сон!

VIII. ЗВЕЗДА ВАЛЛЕНШТЕЙНА

Был чуток героя болезненный сон,

От каждого шороха вздрагивал он.

В селениях, где на войне ночевал,

Он всякую живность уничтожал.

Великую силу он войска собрал

И много побед королю одержал.

Но больше всего он любил серебро

И вешал людей, чтобы взять их добро.

А ныне он в вечный отправился путь -

И лают собаки, и куры поют!

Из эпитафии Валленштейну

Иоганн Кеплер, великий математик и астроном, разум которого объял весь видимый мир, в 1606 году поселился в Праге и – по причине крайне стесненных и бедственных обстоятельств – жил в заброшенном, полуразрушенном староградском доме, из окон которого невозможно было увидеть ничего, кроме кузнечной мастерской, где весь день напролет ковали подковы и гвозди, кабачка, где по ночам горланили пьяные солдаты, да дощатого забора с разлившейся за ним болотистой лужей, в которой вечно распевали лягушки. Когда по смерти Тихо Браге ученый принимал должность придворного астронома, ему сулили золотые горы, но все обещания были скоро позабыты, выплаты из казны прекратились, и теперь, чтобы раздобыть несколько жалких гульденов, ему приходилось целыми днями торчать в финансовой камере богемского двора, вымаливая деньги у чиновников. Часто он не знал, чем на следующий день будет кормить больную жену и троих детей, не говоря уже о себе самом. Да и жизнь становилась день ото дня дороже, а осенью, как и предсказал Кеплер в своем календаре на 1606 год, в стране наступили ранние и резкие холода.

Однажды в пасмурный и дождливый ноябрьский день он в очередной раз отправился за Градчаны в Олений ров и сторговал там у егерей императорской охоты, охранявших дичь, вязанку дров; эту работу ему приходилось делать самому, поскольку у него не было ни слуги, ни служанки. Груз его был невелик – дровишек как раз хватило на то, чтобы приготовить суп на плите да обогреть комнату, где лежала больная жена. Справившись с этим нехитрым занятием, он сидел в нетопленой рабочей комнате и, завернувшись в еще мокрый от дождя плащ, терпеливо пропускал мимо ушей упреки императорского тайного советника Ханнивальда. Сей государственный муж пришел попенять ему за то, что астрономические таблицы, которые, согласно воле и желанию Его Величества, должны были отнимать большую часть времени ученого, до сих пор были не готовы.

– Вы же сами прекрасно знаете, – сказал Кеплер, когда Ханнивальд закончил излагать свои претензии, – сколь смутны, запутанны и жестоки дела наших дней, а мне иной раз не достается даже масла в кашу… Мне бы очень не хотелось заводить об этом речь, но вы сами вынуждаете меня напомнить о том, что я постоянно ожидаю того часа, когда мне выплатят долг. Если этого не случится в ближайшее время, то, даже и состоя на личной службе у Его Величества, я вместе со своими детьми буду принужден умереть с голоду, ибо не могу питаться воздухом, как какой-нибудь хамелеон. Именно по этой причине я и вынужден вместо таблиц, составление которых вверено мне милостью Его Величества, заниматься прогностикой и ничего не стоящими календарями, которые не принесут мне славы. Но за счет этих безделиц я кормлю свою семью. Да и, сказать откровенно, это все же немного лучше, нежели изо дня в день досаждать Его Величеству просьбами, жалобами и протестами!

– Этим вы ничего бы и не добились. Разве что один раз, не больше, были бы допущены на глаза императору, – заметил Ханнивальд, отнюдь не благорасположенный к Кеплеру – приверженцу протестантского вероучения.

– Но почему бы не подумать о том, – продолжал Кеплер, не выказывая и следа обиды и горечи, – чтобы выделить моему семейству хотя бы минимальное вспомоществование. Мы постоянно терпим лишения, и, откровенно говоря, сегодня как раз один из тех дней, когда я не располагаю даже парой грошей. Но я не ропщу. Я жалуюсь одному лишь Богу, я полагаюсь и уповаю на Того, кто может все изменить. Но покуда мне приходится вести жизнь нищего.

Он взволнованно умолк, прижал к губам платок и закашлялся.

– Его Величество, – продолжал Ханнивальд, не вникая в жалобы Кеплера, – также разгневан тем, что вы пренебрегли его приказом определить, что выйдет из конфликта между Его Святейшеством Папой и республикой Венецией!

– Его Величество, – резко возразил Кеплер, и тут его вновь на минуту одолел кашель, – посылал ко мне своего камердинера Филиппа Ланга, который долго и много распространялся о том, что я должен подготовить астрологическое обоснование хода и ожидаемого разрешения конфликта. Но я уже со всем должным почтением известил Филиппа Ланга, что никак не могу этого сделать. Я считаю, что звездочет, берущийся судить не о движениях созвездий и их будущих конфигурациях, а о судьбах людей и государств, которыми ведает один только Бог, является никем иным, как подлым лжецом и ничтожеством!

– Насколько я понимаю, – заключил Ханнивальд, – вы полностью отвергаете астрологию, эту пришедшую к нам из глубины веков и тысячекратно испытанную научную дисциплину, к которой охотно прибегают монархи, князья и другие высокие господа для познания своей земной, а иногда даже и посмертной участи?

– Не полностью! Я отвергаю ее не полностью! – возразил Иоганн Кеплер. – Разделение неба на двенадцать домов, господство треугольников и всю прочую чепуху, относящуюся к расположению и поведению малых духов, я отрицаю. Но гармонию неба я признаю!

– А конфигурации созвездий? Как вы относитесь к этому? – допытывался Ханнивальд.

– И это я признаю, но с некоторыми ограничениями – скорее, как фактор, имеющий известное значение, – пояснил Кеплер. – Ибо по тому, как конфигурируются лучи созвездий при рождении ребенка, определяется течение его жизни в той или иной духовной форме. Если конфигурация гармонична, то возникает прекрасная форма души.

– Если я вас правильно понял, – задумчиво произнес Ханнивальд, – вы настаиваете на пересмотре некоторых постулатов, хотя в общем и целом астрономия в вашем представлении недалеко ушла от пифагорейской. А вы не пытались привести вашу точку зрения в согласие с учением церкви?

– Да упаси Боже! – воскликнул Иоганн Кеплер. – Я не хочу ввязываться в богословские споры. Во всем, что я говорю, пишу и делаю, я руководствуюсь принципами чистой математики. А церковные дела я не затрагиваю.

Тайный советник императора покачал головой.

– Ваш ответ огорчает меня, господин Кеплер, – заявил он. – Все это мне весьма не нравится. У вас на устах слова смирения, но щучат они высокомерно и не совсем по-христиански. Мне все время кажется, что это говорите не вы, а тот, козлоногий и рогатый… Однако в мои обязанности не входит испытывать вас в этом направлении. Мой всемилостивый господин послал меня к вам ввиду того, что вы неоднократно давали ему повод быть вами недовольным. Я выслушал доводы, что вы приводите в свое оправдание, а больше мне ничего и не нужно. Когда я буду докладывать Его Величеству, я не забуду упомянуть о плачевных обстоятельствах, на которые вы жалуетесь. И с тем, господин Кеплер, имею честь откланяться.

Он поднялся и слегка – насколько полагалось при общении с придворным астрономом – приподнял шляпу. Распрямившись, как складной метр, и придав лицу отчужденное выражение, он уже было повернуться к двери, но Кеплер вдруг остановил его следующими словами.

– Господин секретарь, – быстро проговорил он, – за пять лет, проведенных в этой стране, я так и остался чужим для всех. Я мало общался с аристократией Богемии и почти не знаю ее. Известен ли вам, господин советник, некий молодой дворянин, некий офицер по имени…

Он глянул на маленький листок, лежавший на столе.

– …По имени Альбрехт Венцель Эусебий фон Вальдштейн. Вам говорит что-нибудь это имя?

– Вальдштейны – это древний богемский род, – принялся разъяснять Ханнивальд, и чем дольше он говорил, тем больше входил в азарт, начисто позабыв о «козлоногом и рогатом» вдохновителе Кеплера. – Происходит он от двух братьев, Павела и Завича, живших в двенадцатом веке и называвшихся также Вальштейнами, Валленштейнами или Вартенбергами. Я знаю троих Вальдштейнов: ультраквиста Генриха из Криниц, однорукого от рождения Эрнста Иоганна из раконицких Словиц и, наконец, имперского придворного советника Эрнста-Якоба из Злотицы, что в Кенигрецском округе. Последнего еще прозвали Турком, потому что одно время он был в плену алжирского дея и ткал там холсты. Знавал я еще одного – Вильгельма, у которого было имение в Германицах того же Кенигрецского округа. Он был женат на Смаржичке, но они оба давно уже умерли. А вот Альбрехта Венцеля да еще и – как вы говорите, Эусебия? – я не помню.

Тот факт, что ему ничего не было известно об одном из богемских аристократов, казалось, изрядно озадачил советника. Он снова уселся на стул, подпер голову рукой и задумался.

– Альбрехт Венцель Эусебий фон Вальдштейн, – повторил он. – Мне кажется, я припоминаю, что где-то уже слышал это имя. Впрочем, нет, не слышал, а встречал в одном документе, и даже не так давно. Скорее всего, он обращался к Его Величеству с каким-нибудь прошением, которое проходило через мои руки. Вы говорите, он офицер? Вы точно знаете, что офицер? Не он ли недавно домогался командования венгерским пограничным полком? Или хлопотал о выдаче денег, поскольку его служба еще не закончилась? Или просил компенсации за истраченные на военные нужды собственные средства? Сдается мне, что я недавно читал что-то подобное. Только не помню, насколько удовлетворительно было составлено письмо и от кого была рекомендация – от дяди, имперского советника или кого-то другого. Нет, скорее всего, рекомендации не было вовсе, так как Филипп Ланг написал на его прошении: «Должен ждать!» и отложил в сторону. Вот именно, так оно и было!

– Ничего этого я не знаю, – заявил Кеплер. – Этот молодой дворянин прислал мне курьера с письмецом, в котором просил меня принять ad noticiam[20]20
  К сведению (лат.).


[Закрыть], что у него есть желание и нужда выяснить свои перспективы «в делах небесных» на ближайшие дни. Мой ответ он хочет получить сегодня.

– В небесных делах? – удивился Ханнивальд. – Так он, верно, принадлежит к духовенству.

– Ну уж нет! – сказал Кеплер. – Эти слова попросту означают, что я должен установить расположение планет в день его рождения и написать ему прогноз. Я полагаю, он стоит на пороге важного свершения, а может быть, и поворота всей его жизни, и потому ищет моего совета.

– Но при этом вы же рискуете познать грядущую судьбу человека, известную единому Богу, а это подобает лишь подлому лжецу и ничтожеству. Или это не так, домине[21]21
  От лат. domine – господин.


[Закрыть] Кеплер? – иронизировал Ханнивальд.

– Да, это так, – подтвердил Иоганн Кеплер, который так увяз в своих мыслях, что едва ли заметил насмешку Ханнивальда. – Ибо тот, кто предсказывает события прямо и исключительно по небесным телам, не имеет верной основы. Если ему и случается угадывать, так это только благодаря везению. Но мне представляется, что изучение натуры и склонностей человека, его душевных порывов и склада ума значит гораздо больше, чем расположение созвездий. А все это можно узнать…

Он взял со стола письмо господина фон Вальдштейна и несколько мгновений молча рассматривал его.

– Все это можно узнать по почерку человека, – закончил он.

– Я не ослышался, вы сказали «по почерку»?! – вскричал Ханнивальд. – Вы хотите узнать натуру и склонности незнакомого человека, проникнуть в саму его душу – и все это по нескольким рукописным строчкам? Ну знаете, домине Кеплер…

– Все это и многое сверх того, – перебил Кеплер. – Стоит только посвятить некоторое время внимательному изучению чьего-либо почерка, как он обретает жизнь и начинает рассказывать о писавшем; он может выдать его самые тайные помыслы и самые отдаленные планы. В результате этот человек становится так хорошо известен мне, как если бы мы с ним съели меру соли.

Последние слова ученого потонули в оглушительном хохоте Хан-нивальда.

– Клянусь спасением моей души, – воскликнул тайный советник императора, – я не знал, что стоит только сунуть нос в какой-нибудь жалкий клочок бумаги, как уже можно вещать наподобие библейского пророка! Клянусь моей вечной жизнью на небесах, если бы я не знал, что вы, домине Кеплер, всего лишь мечтатель и фантазер, то я поистине остерегался бы показывать вам что-либо из написанного моею рукою. Но скажите же, какие секреты выдал вам почерк господина фон Вальдштейна?

– Немаловажные, господин секретарь, весьма немаловажные! – сказал Иоганн Кеплер. – Там есть много злобы, много такого, что меня испугало, но в целом я узнал немаловажные вещи. Вальдштейн обладает очень беспокойной натурой, он жаден до всяческих новшеств, употребляет для осуществления своих планов странные и рискованные средства, раздражителен, порою склонен к меланхолии, презирает человеческие законы и правила, а потому будет конфликтовать со своим окружением до тех пор, пока не научится притворяться и скрывать свои истинные намерения. Ему недоступны милосердие и братская любовь, и все же это необыкновенная натура: его влечет к власти и почестям, и может статься, что когда он достигнет зрелости и полного развития своих способностей, то окажется способным к высоким и героическим подвигам…

– Тысяча чертей! В таком случае мы еще услышим об этом господине фон Вальдштейне! – заметил Ханнивальд. – До сих пор, правда, он себя ничем не проявил. И все это вы извлекли из одной маленькой записочки? Знаете, я не из тех; кто умеет притворяться и скрывать свое мнение, а потому скажу вам прямо, что считаю все это одной из причуд, свойственных ученым мужам. Ваш слуга, домине Кеплер, ваш покорнейший слуга.

Иоганн Кеплер проводил императорского секретаря и запер двери. За окном вовсю кружил снегопад – первый в ту холодную осень.

Когда ученый вернулся в свою комнату, неприятный разговор с Ханнивальдом уже начисто вылетел у него из головы. Случайно взгляд его задержался на крупных снежинках, приставших к рукаву плаща, и, внезапно заинтересовавшись, он принялся рассматривать их сквозь увеличительное стекло. Вдоволь насмотревшись, он схватил перо и с улыбкой записал на чистом листе бумаги еще одно подтверждение давно вынашиваемоей им теории, призванной объяснить природу всего сущего, – «De nive sexangula»[22]22
  О шестиугольности снежинок (лат.).


[Закрыть] – о сложной, многофигурной, но неизменно имеющей в основе шестиугольник форме снежинок.

«Вот уж поистине беспокойная голова! А может быть, что-то донимает его и не дает усидеть на месте?» – размышлял про себя Иоганн Кеплер, наблюдая за тем, как молодой офицер, пришедший к нему по поводу «дел небесных», все время ерзает на стуле, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы вскочить и пробежать несколько кругов по комнате.

– Итак, – обратился ученый к своему посетителю, – сегодня вам исполнилось двадцать три года, два месяца и шесть дней.

– Именно так, – ответил офицер, подошел к печке и протянул озябшие руки к топке, казалось, даже не заметив, что огня там и в помине не было. – Именно так, сударь, и если вы хотите этим сказать, что иные люди в моем возрасте уже совершили значительные дела и внесли свое имя в почетную книгу истории, то вы будете совершенно правы. Мне нечем похвастаться кроме того, что я изучал военные науки в Падуе и Болонье, а потом под началам генерала Баста дрался против турок. Правда, я захватил одного пашу – по-ихнему бека – в его собственной ставке, но разве же это подвиг! После аферы Грана я уволился со службы и до сих пор… Нет, это просто невыносимо! – вскричал он вдруг, прижав ладони к вискам, как если бы ощутил внезапную и страшную боль.

– Вам плохо, сударь мой? – спросил Кеплер.

– Да нет же, просто на вашей улице стоит такой гвалт, что и впрямь можно сойти с ума, – объяснил молодой дворянин голосом, звучавшим отнюдь не жалобно, а скорее порывисто и гневно. – Может быть, вам, господин астролог, и не по вкусу придется моя прямота, но я просто не могу взять в толк, как это при таком шуме вы еще находите силы читать ваши книги и выстраивать ваши мысли?

– Шум, говорите? Да что вы, сейчас на улице еще довольно тихо! – возразил Кеплер. – У кузнеца-гвоздодела сегодня выходной, а кабак, в котором солдаты собираются для того, чтобы всю ночь орать песни, ругаться и бить друг другу физиономии, еще закрыт.

– Но я говорю не о солдатах – уж к ним-то я попривык, – уточнил молодой дворянин. – Я имею в виду гомон этих безбожных лягушек. Их там, наверное, не одна сотня! Неужели господин их не слышит?

– Слышу, но не слушаю, – ответил Кеплер. – Рассказывают же о том, что люди, живущие на порогах Нила, глухи от рева и грохота. А я так думаю, что они просто привыкли к шуму и не замечают его. Вот и я перестал замечать крик лягушек… И не следует называть их безбожными, ибо всякая тварь возносит свой голос во славу Бога.

– Будь я Господом Богом, я сумел бы снискать себе лучшую славу и не позволил бы воспевать себя лягушкам, – раздраженно обронил молодой дворянин. – Если я не выношу даже малейшего шума, то почему я должен слушать вопли животных, будь то собаки, кошки, ослы или воробьи. Для меня это сущая пытка. Но давайте перейдем к цели моего визита, – продолжил он уже более спокойным тоном. – Нога fugat – время бежит, и я не хочу отнимать его у господина.

– Я должен составить вам гороскоп? – спросил Иоганн Кеплер.

– Нет, на сей раз не это. Я очень признателен господину, но я пришел не ради гороскопа, – заявил фон Вальдштейн. – Я всего лишь хочу задать господину один короткий вопрос: будет ли завтрашней ночью огненосный Марс господствовать в доме Большой Медведицы?

– И больше ничего? Я могу сразу дать вам ответ, – сказал Кеплер. – Нет, завтрашней ночью в доме Колесницы господствует не Марс, а Венера. Что же до Марса, которого вы называете огненосным, то он находится на пути в дом Скорпиона.

– Возможно ли это? – воскликнул явно пораженный молодой человек. – Не Марс, а Венера? Не может быть! А господин не ошибается?

– В таких вещах я никогда не ошибаюсь, – заверил его Кеплер. – Если я сказал Венера, значит Венера. Можете быть абсолютно уверены в этом.

С минуту молодой дворянин стоял молча, всецело погрузившись в свои мысли. Затем он произнес скорее для себя, чем для Кеплера:

– Итак, дело проиграно, еще не начавшись. И все же попытаться следует. Еггаге humanum est[23]23
  Человеку свойственно ошибаться (лат.).


[Закрыть], и потом – тут все зависит от везения.

Он снова умолк, глядя на Кеплера так, словно с уст его готов был слететь какой-то вопрос. Однако он так ничего и не сказал, а вместо этого пожал плечами, махнул рукой, словно показывая, что намерен сам управиться со своими неурядицами, и повернулся к выходу.

Внизу, около ворот, он снял шляпу и откланялся.

– Я весьма обязан господину за его доброту. Очень скоро – я думаю, послезавтра – господин услышит обо мне. Если господин не ошибся и дело не выгорит – что ж, у меня еще осталось редкостное турецкое кольцо, которое я добыл своей шпагой в сражении. Посмотрим, что я за него выручу. А до тех пор – покорнейший слуга господина астролога.

Он еще раз взмахнул шляпой и направился вверх по крутой улочке мимо дощатого забора, за которым, словно ему назло, еще громче завопили лягушки.

В доме на улице Святого Иакова, недалеко от Круглой площади Старого Града, в те времена жил старик по имени Барвициус, который когда-то был знатным господином, а под конец даже тайным советником, но однажды попал в немилость у влиятельного лейб-камердинера Рудольфа II, Филиппа Ланга, и пулей вылетел со службы. К тому же он спустил все свои деньги и половину имущества за карточным столом, а второю половину потерял в неудачных торговых спекуляциях и теперь вынужден был проводить остаток своих дней в бедности и нужде. И все-таки он жил так, как если бы ничего этого не случилось. Он приглашал к себе гостей, держал прислугу, лошадей и коляску (которой, правда, редко пользовался, уверяя, что ему для здоровья нужно больше ходить пешком), бывал за карточными столами во многих дворянских домах, держал хорошую кухню и отборные вина – одним словом, не отказывал себе ни в чем.

Средства для такой жизни он, конечно, черпал не из законных источников. Тот, кто видел, как по воскресеньям и праздничным дням он шествует, опираясь на дорогую трость, к обедне в церковь Святого Духа, никогда бы и не подумал, что этот респектабельный седовласый господин является главарем воровской банды.

Чаще всего для своих воровских дел Барвициус подбирал совсем уж пропащих людей низкого происхождения – молодчиков, готовых за полгульдена продать Бога со всеми Его святыми, прямых кандидатов на виселицу. Но бывали в банде и сыновья почтенных бюргеров, которые сбились с пути истинного оттого, что боялись честного труда, как черт крестильной купели, и были готовы на любую низость, если она могла принести деньги. Когда же одной низости было недостаточно, они не гнушались и ножа. Среди этих последних был некий Георг Лейнитцер, сын ювелира с Малого Кольца и бывший студент. Он сразу же завоевал особое доверие старого Барвициуса своими хорошими манерами и умением быстро соображать. С этим Лейнитцером Барвициус виделся почти каждый день, тогда как других допускал до себя лишь изредка, в случае крайней необходимости, да и то лишь по ночам, при тусклом мерцании свечей и в искажавшем лицо до неузнаваемости гриме.

Все они состояли у Барвициуса в слепом повиновении, ибо знали, что без него мало на что годятся. Он изыскивал возможности, разрабатывал планы, продумывал все случайные обстоятельства. Он проводил подготовку с такой осмотрительностью, что налеты очень редко бывали неудачными.