Текст книги "Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

IV. САРАБАНДА

На празднестве, которое в своем пражском доме устроил по поводу крещения старшего внука тайный советник и канцлер Богемии господин князь Зденко фон Лобковиц, среди гостей находился капитан имперской конницы барон Юранич, прибывший в Прагу на пару дней не то из Хорватии, не то из Словении. И если все остальные господа были одеты сообразно моде и случаю, то есть носили шитые золотом камзолы из пурпурного бархата с белыми кружевными рукавами и золотыми застежками, а на ногах – узкие штаны, шелковые чулки и атласные башмаки с яркими бантами, то барон Юранич явился в своем походном камзоле, кожаных брюках и высоких сапогах. Свой неподобающий вид он объяснил тем обстоятельством, что его багаж застрял на последней почтовой станции и не был доставлен вовремя. В довершение всего он, по обычаю пограничных офицеров, стриг себе волосы и бороду так коротко, что они напоминали кабанью щетину – но эта странность считалась подобающей мужчине, который всю свою жизнь был занят войной с турками, этими извечными врагами христианства, и не имел времени обучиться тому, чего требовала от благородного кавалера мода и предписывали светские правила.

Несмотря на все это, барон Юранич великолепно чувствовал себя на этом празднике. Он пил и танцевал с большим усердием и пребывал в отличном настроении, хотя, сказать по правде, отнюдь не преуспел в танцах. Что бы ни начинали играть музыканты – жигу, курант или сарабанду, – для него не было никакой разницы. В каждом танце он выделывал одни и те же прыжки и выказывал больше старания, нежели ловкости.

Короче говоря, этот храбрый офицер танцевал с изяществом, вполне достойным дрессированного медведя. Когда музыка на минуту умолкала, он чокался с каждым, кто оказывался с ним рядом, за здоровье новокрещеного и отпускал комплименты дамам, заверяя каждую, что слышал похвалы ее красоте от людей, весьма искушенных в этом отношении. Но особое внимание он уделил младшей из трех дочерей господина фон Берка, которая в этот вечер впервые появилась в свете. Этой очень красивой, но еще застенчивой юной особе он рассказывал о своих подвигах: о рейдах, атаках и других военных хитростях, которые разыгрывал с турками, при этом не забывая отметить, что, хотя о том или другом случае было много разговоров, сам он не придает им особого значения. Кроме того, он дал знать молодой девушке, что у себя на родине, где четверть зерна стоит семь белых грошей, а большая бочка пива – полгульдена, он может считаться богатым человеком и что супруга, которую он когда-нибудь осчастливит предложением поселиться в его имении, никогда не будет иметь недостатка в птице, перьях, шерсти, меде, масле, зерне, скотине и пиве – то есть во всем, что необходимо для приятной жизни. При этом она обязательно должна быть одарена красивой фигурой, добавил он, многозначительно поглядывая на точеную фигурку барышни, ибо, на его взгляд, это гораздо важнее, нежели благородное происхождение и добрый нрав.

Но среди гостей присутствовал также молодой граф Коллальто, истинно модный кавалер родом из Венеции, который полагал, что уже имеет определенные права на младшую дочь фон Берка. Понятно, что ему казались особенно нестерпимыми как личность, так и поведение хорватского дворянина. И когда последний в очередной раз принялся в паре с барышней прыгать и скакать на все лады под сарабанду, граф с поклоном приблизился к нему и в почтительном тоне попросил сообщить, у какого знаменитого балетмейстера он в таком совершенстве изучил благородную науку танцев.

Барон Юранич был человеком, умеющим благожелательно воспринимать любую шутку, даже если она относилась на его счет.

А потому он только засмеялся и сказал, что прекрасно знает, как мало он искушен в танцевальном искусстве, и что по справедливости должен просить за это прощения у дам – но уж слишком большое удовольствие доставляет ему танец, и он надеется не слишком досадить своей неловкостью барышне и всем остальным гостям.

– Господин несправедлив к себе, он слишком скромен, – возразил Коллальто. – Господин так же легко справляется со сложнейшими фигурами танца, как иные – с хлебным супом. На большом водном действе и пасторальном балете, которые Его Величество намеревается вскоре устроить в Старом Граде, господин со своим искусством отлично мог бы сыграть фавна или даже самого Силена.

– Я – солдат, – сдержанно ответил барон, – и потому больше привычен к танцу с саблями, чем к бальным выкрутасам. В своей жизни мне чаще доводилось слышать игру пушек, нежели флейт и виол. Для козлоногого и рогатого Силена господин мог бы найти более подходящего исполнителя. Что же до хлебного супа, то пусть господин примет во внимание, что им доводилось утолять голод весьма знаменитым людям.

После чего он вежливо поклонился, предложил руку своей даме и вновь вошел в ряды танцующих.

Молодой Коллальто смотрел им вслед со все возрастающим гневом, ибо понял, что этот нахальный барон и не собирается отпускать от себя прелестную барышню фон Берка. Коль скоро он убедился, что не может досадить сопернику ехидными словами, он решил воспользоваться совсем уже негодным приемом. Он незаметно подобрался к танцующей паре и так ловко подставил барону подножку, что тот грохнулся во весь рост. К счастью, падая, он увлек с собою на пол не девушку, а одного из танцевавших рядом с ним господ, но все равно это было достаточно неприятно.

В рядах танцоров возникло замешательство, музыканты перестали играть, со всех сторон посыпались смешки, вопросы, возбужденные возгласы, но барон быстро прекратил этот беспорядок: в одно мгновение он вскочил на ноги и ловко помог подняться упавшему с ним господину. В первую минуту тот был очень рассержен, но стоило лишь ему убедиться в том, что его костюм, украшения и ленты не пострадали, как он вновь обрел благодушие и, обратившись к барону, сказал самым вежливым тоном, в котором можно было заметить лишь щепотку иронии: «Я вижу, сударь, вам удалось внести некоторое новшество в строй этого танца!» Барон Юранич, взмахнув шляпой, принес извинения, а потом стал искать глазами свою партнершу. Но барышни фон Берка уже не было поблизости – во время замешательства, пристыженная и сконфуженная досадным инцидентом, она выбежала из зала. Тем временем музыка возобновилась, пары восстановили порядок, и танец продолжился, а барон Юранич, пройдя сквозь ряды танцоров, подошел к Коллальто.

– Господин может мне сказать, – тихо спросил он, – сделал ли он это случайно или ex malitia[11]11
  По злобе (лат.).


[Закрыть]?

Молодой Коллальто высокомерно посмотрел поверх головы барона и воздержался от ответа.

– Я хочу знать, – повторил барон, – с умыслом ли господин сделал так, чтобы выставить меня перед барышней в смешном виде?

– Я не обязан отвечать, – сказал наконец граф Коллальто, – на вопрос, заданный мне в таком вызывающем тоне.

– После подобного афронта господин обязан дать удовлетворение, приличествующее мне как дворянину! – заявил барон.

– Здесь, кажется, дворянином называют и того, кто в деревянных башмаках гоняется в деревне за быками! – предположил Коллальто, пожимая плечами.

На лице барона не шевельнулся ни один мускул – только сабельный шрам у него на лбу, который прежде был едва заметен, теперь пламенел, как головешка.

– Раз господин уклоняется от удовлетворения, – не повышая голоса, произнес капитан, – и продолжает грубить мне, то и я более не стану обращаться с ним как с кавалером. Я вразумлю его палками, как подлого холопа!

Граф Коллальто поднял было руку, чтобы ударить барона по лицу, но она тут же была перехвачена последним, сжавшим ее, как железными тисками. Лишь после этого граф соизволил говорить с бароном в другом тоне.

– Сейчас не место и не время, – заявил он, – чтобы решить дело. Но ровно через час господин найдет меня в саду Кинского перед большой ротондой. Главные ворота заперты, но боковая калитка открыта всегда. Там я буду к услугам господина.

– Вот это слово крепко, как испанское вино! – одобрительно заметил барон и отпустил руку Коллальто.

Сразу же было оговорено, что поединок должен вестись на шпагах, но без секундантов. Потом оба разошлись, и вскоре барон, так и не простившись с барышней фон Берка, покинул общество.

А молодой Коллальто прошел в одно из соседних помещений, где и нашел хозяина дома, Зденко Лобковица, за карточным столом. Граф присел рядом и с минуту молча смотрел на игру. Затем он спросил:

– Знает ли ваша милость некоего человека, именующего себя бароном Юраничем?

– Посмотри-ка сюда! Это – новая игра, в ней все решают зеленые семерки, – ответил господин фон Лобковиц. – Я сам сегодня играю в нее впервые. Ты говоришь, Юранич? Да, я его знаю.

– Он из нашей среды? Из дворян? – осведомился Коллальто. – А то у него прямо-таки мужицкие манеры.

– Юранич-то? У него могут быть любые манеры, но он происходит из старой, истинной знати! – сказал Зденко Лобковиц, который держал в памяти все дворянские семьи и разбирался в вопросах происхождения лучше всех в империи.

Коллальто несколько мгновений наблюдал игру.

– Это просто смешно! – заметил Зденко Лобковиц. – Если в:«той игре кому-то приходит зеленая семерка, а с нею хотя бы валет, то он неизбежно выигрывает. Так что там стряслось с Лоренцем Юраничем? Он что, перепил?

– Нет, просто у меня с ним дуэль, – сообщил Коллальто. – Мы встречаемся этой ночью.

– Дуэль с Юраничем? – воскликнул Лобковиц приглушенным голосом. – Тогда сейчас же иди в церковь и проси божественного покровительства! Юранич – убийственный фехтовальщик!

– Но и я неплохо владею шпагой, – заметил Коллальто.

– Что там твоя шпага! Он поставит тебя на уши, этот Юранич! – отвечал старый князь. – Поверь мне, нельзя с ним связываться, уж я-то его знаю. Можешь биться хоть с дьяволом, но только не с Лоренцем Юраничем! Ступай и приведи дело в порядок! Извинись! Твоей чести не будет никакого ущерба, если ты извинишься. Или мне за тебя это сделать?

– Я дам знать вашей милости, когда дело будет приведено в порядок, – ответил Коллальто.

Большая ротонда в саду графа Кинского была местом, где пражские дворяне решали свои споры на шпагах. Там была площадка, на которой был разбит газон. Вокруг шла песчаная дорожка, а в середине газона, меж двух одиноких вязов, был устроен фонтан, плеск которого раздавался далеко по саду. Каменный, обросший мхом Нептун простерся на выступавшей из воды скале, а морские девы, тритоны и сирены из выветрившегося песчаника, примостившись на опоясывавшем бассейн барьере, посылали ввысь перекрещивающиеся водяные дуги.

Здесь, на этом самом газоне, Коллальто и встретился с бароном. Тот привел с собою двух слуг-хорватов, которые должны были освещать место поединка факелами, потому что луна вошла уже в свою последнюю четверть и давала мало света. Оба хорвата – а это были рослые парни с огромными усами и длинными чубами, уложенными на загривке в толстые узлы, – первым делом опустились на колени перед каменными фигурами фонтана и принялись усердно креститься и бормотать молитвы.

– Для моих людей, – усмехаясь, пояснил барон графу Коллальто, – это водяная игрушка есть священное действо, какого они еще не видели. Они считают Нептуна моим святым покровителем и тезкой Лаврентием, а морских тритонов и дев – ангелами, спустившимися с неба, чтобы стоять возле святого мученика и струями воды приносить ему прохладу, ведь он лежит на раскаленной жаровне[12]12
  Святой Лаврентий, по преданию, был поджарен на медленном огне.


[Закрыть].

Он указал слугам, где стать с факелами, чтобы полностью осветить газон и песчаную дорожку. Затем противники разошлись на предписанное расстояние и салютовали друг другу шпагами. Коллальто подбросил вверх камушек, и, когда он коснулся земли, клинки с лязгом скрестились.

Это длилось недолго. Коллальто, которому за свою жизнь довелось продырявить шпагой не один чужой камзол, сразу же понял, что на этот раз встретил противника, способного сделать то же самое с четырьмя бойцами одновременно; троих из них он, как тогда говорилось, усадил бы на свою шляпу, а четвертого еще спросил бы, не ожидают ли господа подмоги – ему на забаву. Прав был старый Лобковиц – барон Юранич и впрямь оказался убийственным фехтовальщиком. Первую минуту он не трогался с места, спокойно отбивая все выпады Коллальто. Но затем он погнал противника ударами и уколами сначала по дорожке, потом по газону – и так до самого водного действа. При этом он хладнокровно осведомлялся о том, не холодно ли молодому графу и когда он в последний раз видел своего кузена, полковника Франца Коллальто. С такими прибаутками он дважды прогнал своего противника вокруг бассейна, и тут-то дело было кончено. Граф Коллальто очутился в ситуации, когда невозможно стало ни защищаться, ни отступать: он повис на краю бассейна, опрокинувшись туловищем через бордюр, с прильнувшей к его груди шпагой барона.

– Теперь я мог бы легко и со спокойной совестью, – размышлял вслух барон, – пропустить свой клинок сквозь тело господина. Это для меня было бы не труднее, чем осушить стакан вина. Тогда господин распростился бы со всеми печалями этого бренного мира…

Коллальто молчал. От струй фонтана на его лицо летели холодные брызги. Но главное было то, что после этих слов его сковал липкий страх, какого он до того ни разу не испытывал во время поединков.

– Что думает господин о людском милосердии? Ему ни разу не говорили о том, сколь угодно оно всемогущему Богу и какое грядущее богатство приобретает себе тот, кто творит его?

– Если господин оставит мне жизнь, – трясясь от страха, прошелестел Коллальто, – то он на все времена найдет во мне верного друга.

Барон издал резкий презрительный свист.

– Я не искал вашей дружбы, – заявил он. – Она не нужна мне, и я не знаю, что мне с ней делать!

В это мгновение Коллальто услышал приглушенные звуки флейты, скрипки и легкие удары барабана. Тихая музыка неслась откуда-то ил-за кустов, приближаясь с каждой секундой. К своему удивлению, граф узнал вступление к сарабанде.

– Вероятно, господин гораздо искуснее в танце, нежели на шпагах, – продолжал барон, улыбаясь. – Фехтуя, господин проспорил мне свою жизнь; танцуя, он может выкупить ее у меня.

– Танцуя? – переспросил Коллальто, и ему вдруг показалось, будто все это – голос барона, плеск фонтана, острие шпаги у сердца и музыка, звучавшая уже совсем близко, – было только страшным сном.

– Вот именно, танцуя. Если господин хочет сохранить свою жизнь, он будет танцевать, – сказал барон, и сабельный шрам у него на лбу вновь покраснел. – Господин сделал так, что юная дама смеялась надо мной. Теперь смеяться буду я.

Он отступил на полшага, и Коллальто смог выпрямиться. Он увидел, что теперь за спиной у барона стояли не только факельщики, но еще пять одетых в ливреи хорватов. Трое из них были музыкантами, а двое – здоровенные, устрашающего вида верзилы – держали в руках мушкеты.

– Господин будет танцевать от сего часа и до светлого утра, – прозвучал голос барона. – Через все улицы Праги придется проплясать ему. Я не советую ему уставать, ибо стоит ему остановиться, как в теле его будет сидеть две пули. Если господину это не подходит, он волен отказаться. Ну как? Или господин думает, что я намерен ждать?!

Два стрелка-хорвата вскинули мушкеты, музыканты заиграли, и граф Коллальто, подгоняемый смертным ужасом, принялся отплясывать сарабанду.

Это было удивительное шествие, и двигалось оно по всем улицам и площадям ночной Праги. Во главе вышагивали факельщики, за ними – музыканты с флейтой, скрипкой и барабаном. За музыкантами двигался, отплясывая сарабанду, граф Коллальто. Оба парня с мушкетами наизготовку следовали за ним, а в самом хвосте шел барон Юранич, указывая отнятой у графа шпагой (свою он вложил в ножны), куда факельщикам сворачивать на перекрестках.

Так двигались они по узким извилистым улочкам, то забиравшим вверх, то уходившим вниз, мимо дворянских особняков и узких, покосившихся от ветра сараев, мимо церквей и садовых оград, мимо винных погребков и каменных колодцев. Люди, которые изредка попадались им навстречу, не находили ничего странного в этой процессии: они думали, что танцующий кавалер, для которого играли музыканты, немного перебрал на пиру и теперь пребывает в избыточно радостном настроении, а один из его добрых друзей провожает его с музыкантами и вооруженными лакеями до квартиры. Никому и в голову не приходило, что человек в отчаянии танцует за свою жизнь.

Коллальто уже почти совсем выдохся и обессилел. Он почувствовал, что больше и шагу ступить не сможет без того, чтобы его сердце не разорвалось на части, и запросил пощады. Но барон был непреклонен, и ему пришлось плясать дальше. И тут случилось, что процессия вышла на небольшую площадь, посреди которой стояла статуя Богоматери. Как только хорваты увидели каменный образ, они дружно бросились на колени и, осеняя себя крестным знамением, зашептали молитвы. Коллальто позволил себе плюхнуться на землю и перевести дыхание.

Барон Юранич громко и весело засмеялся.

– Моей бедной душе ни за что бы не додуматься до этого! – сказал он и тоже разок перекрестился. – Однако я должен был знать, что так оно и выйдет. Ведь мои славные хорваты – все как один благочестивые люди. Они знают, чем обязаны Христу и пресвятой Деве Марии, а тот верзила с барабаном – самый набожный из них. Он скорее отсечет себе руку, чем поскачет в воскресенье красть лошадей!

Тем временем хорваты окончили молитву, и только тот, что не желал по воскресеньям угонять чужих лошадей, все еще стоял на коленях. Наконец барон тронул его за плечо и закричал:

– Ну же, вставай, чтоб тебя мышь покусала! Думаешь, Святой Деве так приятно видеть твою рожу?

И вновь начался танец…

В городе Праге было – да и до сего дня сохранилось – много распятий и статуй святых. Они стояли, страдая, благословляя или заклиная, на всех площадях и перекрестках, а также в нишах и углах домов, в порталах церквей, перед госпиталями, домами призрения и на каменных мостах. И всякий раз, когда хорваты проходили мимо святых изображений, они вставали на колени и принимались бормотать молитвы и петь литании. На это время Коллальто получал короткую передышку. Сначала барон Юранич был не против, иная, что в делах религии с хорватами не стоит спорить даже их господину. Но вскоре его стало изрядно выводить из себя то, что его слуги в своей набожной простоте дают такое послабление его врагу. Он задумался над тем, как бы исправить положение. И тут ему в голову пришла мысль свернуть в еврейские кварталы. Он звонко засмеялся от столь блестящей догадки: да, этой ночью он сыграет с Коллальто изрядную шутку. На улицах еврейского города графу придется плясать сарабанду без отдыха, ибо там нет ни распятий, ни фигурок святых.

В те годы пражское гетто еще не было обнесено сплошной оградой – ее построили много позже, во время шведской оккупации. С улиц Старого Града можно было, не тратя времени на препирательства со стражниками у запертых ворот, перейти прямиком в еврейский город. Вот барон и повернул свою свору с Валентиновской в еврейский квартал, и они двинулись узкими, переплетающимися улочками вдоль кладбищенской стены до самого берега Влтавы, а затем обратно – мимо еврейской бани, ратуши, пекарни, запертых мясных лавок, мимо „блошиного рынка“, и все это время музыканты играли, а Коллальто плясал, и не было на пути ни одного святого изображения, а значит, не было ему и передышки. То и дело открывались окна, из них выглядывали перепуганные заспанные физиономии – и окна сразу же закрывались. Во дворах то и дело взлаивали собаки, встревоженные шествием. Когда факельщики и музыканты свернули с Цыганской улицы на Широкую, где стоял дом высокого рабби Лоэва, силы окончательно покинули Коллальто. Он застонал, зашатался, схватился за грудь и, рыдая, возопил слабым голосом:

– Спасите! Спа-а-асите!

Высокий рабби, сидевший у себя в комнате над священными и волшебными книгами, услышал этот голос и понял, из какой глубины отчаяния он исходит. Он подошел к окну, выглянул наружу и спросил, кто взывает среди ночи и чем ему можно помочь.

– Образ Иисуса! – прокричал Коллальто на последнем издыхании. – Во имя Бога, дайте образ Иисуса – или мне конец!

Высокий рабби окинул взором факельщиков, музыкантов, танцующего Коллальто, лакеев-мушкетеров и грозного, хохочущего во все горло барона. В одно мгновение ему стало ясно, почему странный ночной танцор требует образ Иисуса. И еще он понял, что человека надо вызволять из смертной беды.

Напротив, на другой стороне улицы, стоял разрушенный пожаром дом с единственной стеной, почерневшей от дыма и времени. На эту самую стену указал процессии высокий рабби. На ней повелел он властью своего волшебства возникнуть некой картине, сотканной из бликов лунного света и трещин, из потеков ржавчины и следов дождя, из островков мха и пятен сажи.

И картина была – „Се человек!“. Но изображала она не святого, не Сына Божьего и даже не сына плотника, который пришел с холмов Галилеи в священный город, чтобы учить народ и претерпеть смерть за свое учение. Нет, то был „Се человек!“[13]13
  И картина была – «Се человек!». Один из эпизодов цикла сцен страстей Господних – картин с традиционным для христианского искусства сюжетом, излюбленным средневековыми художниками и повествующих о том, как происходило распятие Христа и что последовало за ним. Подобными картинами, как правило, украшались церкви. Обычно на такой картине изображался Христос после бичевания и увенчания терновым венцом. На теле его виднелись следы побоев, руки сложены крест-накрест и перевитыми веревкой или цепью.


[Закрыть] иного рода. Но такая обреченность сквозила в этих чертах, столь потрясающим страданием кричало это лицо, что сам барон, пораженный в каменное сердце молнией истины, первым опустился на колени… И перед этим возникшим на стене образом Христа на суде Пилата покаялся он в душе своей, что без милосердия и страха Божия действовал в эту ночь.

Мой домашний учитель, студент медицины Якоб Мейзл, который среди прочих рассказал мне и эту историю из жизни старой Праги, добавил после короткой паузы:

– Больше тут почти нечего сказать. Да и что ни скажи, уже будет не так важно. Известно, что молодой граф Коллальто в жизни своей больше никогда не танцевал и что барон Юранич вскоре покинул военную службу, а больше о них ничего не известно. А „Се человек!“ великого рабби Лоэва? Это был не Христос. Это было еврейство – гонимое сквозь столетия и презираемое всеми еврейство обнаружило на картине свои страдания. Нет, не ходи в еврейский город, ты не найдешь там ее следов. Годы, ветер и непогода бесследно разрушили ее. Но коли уж ты так хочешь, пройдись по улицам, и если тебе доведется увидеть, как старого еврейского разносчика из тех, что толкают свою тележку от дома к дому, преследуют уличные мальчишки, бросающие вслед ему камни и орущие: „Жид! Жид!“ – и как он останавливается и смотрит на них тем взглядом, что не принадлежит ему лично, а происходит от его предков, которые, как и он, носили терновый венок презрения и претерпели от преследователей удары бичей, – так вот, когда ты увидишь этот взгляд, тогда, может быть, тебе удастся уловить в нем некое смутное, некое отдаленное и едва уловимое родство с картиной высокого рабби Лоэва.