Текст книги "Тебе этого не понять"

Автор книги: Лайф Эспер Андерсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава 11

Я заметил, что Петер навострил уши, когда я заговорил про то, как родители целовались у себя в спальне. Вообще-то я не люблю такие разговорчики. Странно все-таки, известно же, что другие мужчины и женщины целуются, обнимаются и все такое, а когда думаешь про собственных предков, то это почему-то не укладывается в голове. Но в тот вечер мне было только приятно. Потому что хоть это, конечно, как-то так… но все равно. Я вот часто пытаюсь вспомнить, когда, собственно, до меня дошло, что мы катимся в пропасть и все, того и гляди, разлетится вдребезги. Очень может быть, я почувствовал это еще до того вечера, когда родитель сжег соус и мы ужинали в кафетерии, смотрели кино, а потом слышали, как они целуются. А может, это уже после было. Но, во всяком случае, в тот вечер я ничего такого не чувствовал. И поэтому мне было тогда очень хорошо.

Так вот, значит, рассказывать про родителей всякие такие вещи я не люблю, и, хотя Петер начал меня выспрашивать, я не стал больше ничего говорить. Я вдруг заторопился, заторопился – неохота мне стало вспоминать, как тогда хорошо было, потому что все равно же все потом разрушилось. И я ни с того ни с сего выпалил:

«Ну, а потом, через несколько дней, он начал пить по-настоящему, не один, а вместе с приятелями».

Я, конечно, сказал неправду – взял вдруг и бухнул. То есть вообще-то это правда. Но только все произошло не в два и не в три дня, а развивалось постепенно, в течение долгого времени. Но мне расхотелось подробно рассказывать. Со всеми деталями, как я рассказывал до сих пор. Наверно, из-за того, что Петер так заинтересовался взаимоотношениями моих родителей. Мне стало противно, вот я и скис. Хотя, будь я на его месте, я бы небось повел себя точно так же, Да, пожалуй. Все-таки интересно же. Если только речь идет не о твоих собственных предках.

Ну вот, а что касается попоек вместе с приятелями, так это сделалось не вдруг – раз и готово. Все на пилось незаметно и, я подозреваю, задолго до того, как мы это обнаружили. Мы, собственно, впервые поняли, что это серьезно, когда он однажды пропал и вернулся домой перед самым ужином. И я не совру и даже не преувеличу, если скажу, что с того времени, когда он был трезв, прошел явно не час и не два. Он подкатил на такси и для начала споткнулся о циновку в прихожей и бацнулся физиономией об пол. Так, знаешь, звучно – с фанфарами, литаврами и барабанным грохотом.

Курт, конечно, сразу прокомментировал:

«Ну-ну-ну! Так-так-так! Вот и явился наш квартирант».

И тут произошло нечто странное. Мама вдруг вскочила и влепила Курту пару затрещин. Сперва по правой, потом по левой щеке, да так припечатала, что ой-ой-ой. Звонкие такие оплеухи: шлеп, шлеп! После чего наша матушка бросилась в прихожую и подхватила несчастного бродягу. В общем, в тот вечер мы впервые ужинали втроем.

Теперь-то, задним числом, я, конечно, понял, что это бывало с ним в те дни, когда он ходил в профсоюз за пособием. Ну да, потому что все остальные, которые ходят туда за деньгами, они ведь тоже выброшены за борт, как и он. Так что их можно понять. Как мне кажется. Во всяком случае, я пытаюсь. Так уж с ними получилось.

Когда мы приходили домой, то видели, что все прибрано и он все-таки на ногах и соображает. До такого безобразил, о каком я рассказал, доходило не очень часто, но случалось это всегда в одни и те же дни. И самое ужасное, что на следующий день он чувствовал себя препаршиво. Но я не стал рассказывать всего Петеру. Из-за того, что он так реагировал, когда услышал про эти поцелуи в спальне. Не понял он главного. Поэтому мне расхотелось углубляться в подробности.

«Ну, а потом, через несколько дней, он начал пить по-настоящему, не один, а вместе с приятелями».

Вот и все, что я ему сказал, и с этого места начал рассказывать дальше:

«Как-то раз я прогулял школу и выследил его. Сперва они выпили несколько бутылок пива прямо на улице, сидя на скамейке, а потом отправились в кабак, и тогда я пошел домой. Я, собственно, и раньше догадывался, что все происходит таким образом, просто хотел удостовериться. Но ты пойми, остальные-то, с кем он там встречался, тоже были выброшены за борт. Тоже были безработные и точно так же выброшены за борт, как и мой родитель. Поэтому нельзя о них судить по этим выпивонам. Это просто результат, одно тянет за собой другое. Как бы тебе сказать… это почти что… то есть… во всяком случае, это так же естественно, как то, что они остались без работы. Да нет, я знаю, ты все равно ни черта не понял, твой-то отец не безработный. Ему есть для чего вставать по утрам с постели. Да, да, именно, попробуй-ка на это возразить. Вот это-то и твердил все время мой отец, когда мы уговаривали его взять себя в руки. «А для чего? – спрашивал он. – Для чего мне вообще вставать по утрам?»

И знаешь что? Никто из нас не мог вразумительно ему ответить. А если б мы могли, так я бы, наверно, не сидел сейчас здесь и не рассказывал тебе всю эту чертовщину, до которой тебе нет никакого дела, понял?»

Становилось прохладно, потому что солнце ушло со двора. Вот ведь занудство! Нет, ну правда, ведь самое солнечное место в этом дворе – как раз где помойка. Так теперь оно и оттуда ушло, и не знаю, как Петер, а я начинал мерзнуть. Я еще в жизни не рассказывал никому такой длинной истории и просто уже не мог больше. Но и перестать я тоже не мог. У меня было такое чувство, как будто я должен довести до конца начатое дело, имеющее какое-то отношение и к Петеру, и к маленькому мальчишке, у которого сопли под носом висят, и… Нет, я не могу членораздельно объяснить, какое отношение эта история имеет к ним, но что имеет, так это точно. Когда я только начал рассказывать, то мне, наверно, больше всего хотелось показать Петеру, что я успел кое-что в жизни повидать, ну и, кроме того, мне самому было интересно. Потому что ведь такие вещи не станешь выбалтывать первому встречному, на которого наткнешься где-нибудь в универсаме, верно? Ну так вот, а раз уж я начал, то должен был теперь досказать историю до конца, хотя осталась, прямо скажем, не самая веселая часть.

«Нет, как хочешь, а тут я ровным счетом ничего не понял, – сказал Петер, протягивая мне пачку сигарет. – То есть как это ему не нужно вставать по утрам? Все люди, как известно, встают по утрам. Почему же ему-то не вставать, как другим? Не мог же он целыми днями валяться в постели».

От этого глубокомысленного рассуждения я чуть было не проломил спиной забор. Чуть было не пролетел сквозь него вместе со своей помойной подставкой. Человек попросту ни бельмеса не понял из всего, что услышал. Рассуждает так, как будто у него мозги из черепка напрочь выветрились.

Я готов был в рев удариться, честное слово. Да вовремя сообразил, что от этого все равно толку не будет. Ну, и начал опять с самого начала.

«Черт тебя дери, в самом-то деле! – сказал я, и боюсь, на лице у меня было написано, что мне это все надоело до жути. – Ну зачем такому человеку вставать, чего ради, можешь ты назвать хоть одну причину? Что ему делать-то? Он хочет строить дома, класть кирпичи, и нужда в строительстве есть, а ему не дают строить. Он терпеть не может пылесосить или чистить картошку. А другие люди с великим удовольствием стали бы пылесосить и чистить картошку, потому что они это умеют и им это нравится. Так им, понимаешь ли, тоже не дают делать их работу. Да ну тебя, вынь подушки-то из ушей! Хватит тебе дурачка из себя строить!»

Меня ужасная злость разобрала, хотя, может, я это зря. Я хочу сказать, он же ничего такого не испытал и никогда об этом не задумывался. Ну, а раз так, я решил закругляться и стал пропускать подробности. Не стал рассказывать, что отец пытался взять себя в руки и иногда ему это удавалось, и как все шло то в гору, то под гору, так что у нас чуть ли не морская болезнь началась. Я решил шпарить напрямую, не вдаваясь в нюансы. Может, еще и потому, что все больше мерз. И какого черта солнце иногда прячется? Ну так вот, я ему сказал просто и ясно:

«Он начал пить. Всерьез и по-настоящему. Водку и тому подобное. Вперемежку с пивом. А по вечерам исчезал из дому. Время от времени. И мы знали, что он сидит в кабаке. Вместе с другими мужиками».

Глава 12

«Мы ума не могли приложить, как нам быть и что делать. Разумеется, мы пытались с ним говорить. Ну, то есть разговаривали в основном они с мамой, но мы с Куртом, конечно, слышали. Только из этого ничего не выходило. Я хочу сказать, говорить-то они говорили, много и долго, когда он был трезвый. И он обещал, что возьмется за себя, и прочее в этом духе. А один раз он даже плакал. Это было ужасно. Я же не привык видеть его таким. Ведь мы всегда знали, что он у нас – самый сильный, ему все нипочем.

Мне бы гораздо легче было, если б, например, мама плакала. И причин у нее было предостаточно, это уж точно. Но получилось так, что теперь самая сильная была она.

Да, ну вот. Но все эти тары-бары растабары – это была пустая трата времени. Когда он был трезвый, он обещал, что все станет по-иному, теперь уж наверняка, и дня два-три он действительно держался. А когда он был пьяный, говорить с ним было абсолютно невозможно. Он или начинал чертыхаться, орать: «Неужели взрослый мужик не имеет права хлебнуть пивка, не прося ни у кого разрешения!» Или же просто рявкал: «Заткнись, чертова баба!» – и при этом смотрел волком. А однажды он вздумал нас уверять, что трезв как стеклышко, ни в одном глазу, хотя только с третьей попытки сумел открыть дверь в собственную спальню. А то все рукой мимо попадал и при этом ругался, что проклятая электричка трясется и никак не постоит на месте.

Да, тебе хорошо смеяться. Но, когда такие штуки отмачивает твой отец да к тому же по нескольку раз в неделю, тут не до смеха. И потом, ты, наверно, догадываешься, что эти развлечения – они влетают в копеечку. В кабаке ведь за красивые глаза никого не поят. И мы довольно скоро почувствовали это на себе. Денежную, так сказать, сторону.

Курт – у него же вечно язык чешется – и на эту тему острил. Однажды сидим мы, ужинаем – родителя дома не было – и видим, мама совсем приуныла. Тут, значит, Курт и говорит:

«Да ладно, чего там. Конечно, кое-какие деньжата в этот кабак утекают, но нельзя сказать, что все расходуется впустую. Вы только подумайте, сколько мы экономим на мясе и картошке».

Вот такой он, мой братец Курт. И я вообще-то его люблю. Нет, правда, ведь я же прекрасно видел и слышал, что всю это петрушку он придумал только для того, чтобы хоть немножко поднять маме настроение. И знаешь, она и правда заулыбалась. И тогда я начал хохотать и хохотал, наверно, даже слишком громко, хотя не так уж мне было смешно – просто из солидарности с Куртом. И Курт тогда тоже расхохотался, он-то ведь привык, что я даю ему пинка под столом, вместо того чтобы смеяться над его шуточками. Так что в конце концов мы все трое немножко развеселились.

Так мы и жили, и таким вот образом мы и держались, причем довольно долго. Были все трое очень внимательны друг к другу и разыгрывали комедию, потому что всем нам было очень плохо и мы старались этого не показать, чтобы другим не стало еще хуже. Вообще-то меня тошнило от этого притворства, но я не представляю, как бы мы могли без этого жить. Продолжалось это, я думаю, месяца три, и как-то так получилось, что за это время мы гораздо лучше узнали свою маму. Потому что по вечерам мы тогда не так уж часто уходили из дому. Нам вроде… ну, понимаешь, нельзя же было, чтоб она каждый вечер сидела одна, верно? Вот мы и оставались с ней, я и Курт, когда родителя не было. И втроем разговаривали, нужно же было как-то время убить, пока он не явится. Потому что все мы сидели и ждали, когда он придет. Без этого никто не хотел ложиться спать.

Уроки я тогда не очень-то учил, но научился я в те месяцы многому. Мама у меня большая умница, вот в чем дело.

Все, что я рассказал тебе про родителя и про то, каково ему пришлось, когда он остался без работы, – это ведь, собственно, она мне, дураку, втолковала. Потому что, если честно говорить, сам я считал, что он просто болван и свинья. И довольно долго мне так казалось. Это только теперь я стал говорить о нем так, как я тебе говорю.

Между прочим, за то время я изучил еще и школьный курс кулинарии. И Курт тоже. Да, да, я теперь запросто готовлю еду. Началось все с того, что мы с Куртом решили как-то раз начистить картошки в надежде, что мама обрадуется и повеселеет. Это тоже была составная часть комедии, которую мы тогда разыгрывали. А она и в самом деле обрадовалась. По крайней мере, вид у нее был довольный. Потом мы однажды взяли и вымыли посуду. И кончилось тем, что мы достали поваренную книгу и попробовали сами стряпать. Ну, конечно, случалось всякое – мы и картошку посолить забывали, и другие мелочи упускали, не без того. Но теперь те времена давно прошли! Хочешь, я дам тебе отличнейший рецепт рагу с картошкой?.. Ну что ж, как угодно, навязываться не буду, Я только хочу тебе сказать, что это совсем неплохая идея – заняться приготовлением рагу, когда ты знаешь, что твой родитель сидит в кабаке и дует спиртягу, как последний алкаш, а ты ни черта не можешь сделать. Тебе-то этого не понять, ты ведь ничего такого не пробовал. А мы это ох как хорошо понимали, и мама, и Курт, и я.

Но, разумеется, без конца утешаться приготовлением рагу тоже невозможно, долго на этом не продержишься. Понимаешь, под конец мы уже не видели его в нормальном состоянии – он вваливался, еле-еле держась на ногах, и с трудом доползал до постели. Ну, и с финансами тоже стало туговато. А он, между прочим, приходил домой все позже и вел себя все грубее.

И вот как-то раз, дело было в пятницу, времени уже половина первого ночи, а его все нет. Мы в тот вечер сидели, разговаривали, потом смотрели по телевизору детектив. Такой, знаешь, с полицейским комиссаром. Мне, кстати, нравятся такие. Потом слушали радио, листали какие-то журналы. Мы уже как-то не могли ни о чем разговаривать, потому что обычно он к этому времени был уже дома.

И вот, когда мы досидели до половины первого, мама вдруг встает и говорит:

«Надень что-нибудь теплое, Пелле. Мы с тобой сходим, приведем его. А ты, Курт, останешься дома на случай, если мы с ним разминемся и он объявится сам».

Знаешь, я тебе признаюсь, мне не очень это улыбалось. В животе у меня сразу как-то противно заныло. А Курт стал зудеть, почему мы его с собой не берем. Но возражать маме было бесполезно, достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять: раз она сказала, значит, так и будет. И я пошел к себе в комнату и натянул свитер».

Глава 13

Я так ясно помню эту нашу ночную вылазку. Слишком ясно, яснее, чем мне бы хотелось. Я даже старался ее забыть – специально старался выбросить из головы. Дурость, конечно, – в результате все помнится только еще лучше.

Я вовсе не горел желанием рассказать кому-то об этом нашем походе. Петер мог бы, если б захотел, не слишком напрягаясь, состряпать из этого сенсационную историю. Прямо хоть сейчас в скандальную хронику какой-нибудь бульварной газетенки. Во всяком случае, в нашем квартале она вполне сошла бы за сенсацию. И меня совсем не привлекала возможность в течение ближайшей недели напороться на нее в школе. Но раз уж я начал, не идти же на попятный, надо было доканчивать. Иначе игра была бы нечистая. И потом, я уже, кажется, говорил, что Петер относится к числу людей, умеющих держать язык за зубами. Я, во всяком случае, надеялся, что он не трепло. И до сих пор он в самом деле ничего не разболтал.

Я все сильнее мерз на своем помойном сиденье, и надо было поскорее кончать, чтобы нам обоим не рассопливиться, как тот мальчишечка. Я попробовал подобрать под себя ноги. От этого стало как будто немножко теплее.

«На улице шел дождь, но не очень сильный. Приятно так моросил, лицо от него стало мокрое. Но мы тогда ни о какой приятности, конечно, не думали, ни я, ни мама, нам было не до того. Мы тащились по слякоти, чап-чап, и оба молчали. Сперва молчали.

Мы ведь даже не знали, куда он ходит пить, но в том районе, где мы тогда жили, кабачков было немного. Там были кафетерии, но ночью они, разумеется, не работали. Да и не в кафетерий же он ходил, это было ясно. Оставалось всего два возможных места, и одно из них было при гостинице. Мы, наверно, потому и не обсуждали, куда идти. Просто шли, и все. Рядом, бок о бок. По направлению к «Трем кронам» – это около железной дороги.

Мы оба шли, засунув руки в карманы, а я втянул голову в плечи, чтобы не капало за шиворот. Но потом все равно натекло. У мамы на голове был такой, знаешь, прозрачный капюшон – он похож на угол полиэтиленового мешочка, собранного в складки. Мне не очень это нравилось, потому что мне всегда казалось, что в этих колпаках люди выглядят как-то смешно, по-дурацки. А я подозревал, что там, куда мы идем, моей маме можно выглядеть как угодно, но только не смешно. Но я, конечно, ничего ей не сказал. И я же понимал, что во время дождя эта штуковина очень удобна.

Чем ближе мы подходили к «Трем кронам», тем мне становилось страшнее. Я все думал, как он отнесется к нашему приходу. И согласится ли он вообще пойти с нами домой? И что будет делать мама, если он упился так, что на ногах не держится, или если он начнет буянить? В общем, в голове у меня вертелись бесконечные «как», и «что», и «если», на которые я не мог найти ответа.

«Думаешь, мы сможем увести его домой?» – спросил я у мамы. Мы с ней все шлепали по лужам.

«Думаю, что да, – ответила она и вытерла капельку с кончика носа – я не понял, слезинка это была или капля дождя, но, наверно, все-таки это был дождь. – Если б я так не думала, я бы не пошла. Но вполне возможно, что это будет непросто».

«И что ж ты тогда будешь делать?» – спросил я. Потому что ясно же было, что на себе она его не дотащит.

Ну хорошо, а если мы уведем его оттуда? Если он просто поднимется и послушно пойдет за нами, а когда мы придем домой, плюхнется в постель? Что тогда? Допустим, сегодня мы приведем его домой, но что будет завтра? Или, скажем, послезавтра? Не можем же мы каждый день бегать по кабакам и приволакивать его домой. Или пусть даже не каждый день, а только через день.

Чем это кончится для нас всех четверых? Ведь мы же не можем вечно разыгрывать этот наш спектакль. И если родитель по-прежнему будет пропивать все деньги, которые ему выплачивают как пособие по безработице, нам нечем станет платить за дом – мы же купили его в рассрочку. А самое ужасное – что никто из нас долго этого не выдержит. У меня все время какие-то боли в животе, и несет меня каждый раз, когда он уходит пьянствовать, а мы сидим, ждем его. Мама на всех чертей похожа стала, лицо у нее какое-то серое. Так что если мы даже сумеем увести его сегодня домой, то что, собственно, от этого переменится?

Мы плелись дальше, руки в карманах. Дождь полил сильнее, и это было даже кстати, потому что теперь можно было не смотреть друг на друга – как будто бы из-за дождя.

Наконец мы подошли уже настолько близко, что я знал: сейчас мы завернем за угол и покажется этот кабачок.

«Послушай, мам, – говорю я. – Ну, допустим, уведем мы его сегодня домой, ну и что? Я хочу сказать, дальше-то что будет? В следующие дни?»

И тут мы свернули за угол и увидели кабак. Над входом красными неоновыми буквами светилось название: «Три кроны». Хорошенькие три кроны! Нам-то это обходилось подороже, чем в три кроны.

«Не знаю», – отвечает мама.

И мы пошли дальше. Но я чувствовал, что она еще не все мне сказала, поэтому я молчал и ждал. И смотрел на эти красные неоновые буквы, которые все росли и росли.

И тут мама кладет вдруг руку мне на плечо. Я даже испугался, потому что она не имела обыкновения обнимать нас и все такое. Но, по правде говоря, потом мне сразу хорошо стало, И захотелось, чтобы мы с ней шли и шли вот так вместе под дождем и чтобы не нужно было входить в дверь, над которой светятся эти проклятые неоновые буквы.

Вдруг мама остановилась у входа в какой-то магазин – витрины у него слегка выступали, нависая над тротуаром, а над дверью был козырек, под которым можно укрыться от дождя.

«Давай, – говорит, – постоим тут немножко. Может, он сам выйдет».

И тогда я почувствовал, что она тоже боится. Что ей так же страшно, как и мне. Но она продолжала обнимать меня за плечо, и от этого было все-таки легче. Может, ей и самой было лучше от этого.

Мне казалось, мы там целую вечность простояли. Но так, наверно, всегда кажется, когда чего-нибудь ждешь.

Где-то часы пробили час ночи, и дождь почти что перестал.

«Пелле, – вдруг говорит она, моя мама, и чуточку сжимает мне рукой плечо, – как бы ты отнесся к тому, что мы с отцом разведемся?»

Сначала до меня не дошел смысл ее слов. Я просто-напросто не понял, что она такое говорит. А потом я почувствовал, что желудок у меня сжался – знаешь, как бывает, когда возьмешь в рот что-нибудь до ужаса кислое и отвратительное, – а все кишки будто наружу полезли через спину. Это все, конечно, чушь, но такое у меня было ощущение.

«Что-что ты сказала?» – говорю я, а сам чувствую, что меня вдруг затошнило и, того гляди, вырвет.

«Как бы ты отнесся к тому, что мы с отцом разведемся? Ты и Курт останетесь, конечно, со мной».

Как бы я к этому отнесся? Да откуда я знаю? У меня эта мысль просто даже в сознании не укладывалась. Ведь это же… ну, понимаешь, ведь нас же всегда было четверо. По крайней мере, с тех пор, как я себя помню, нас было всегда четверо. «Как бы ты отнесся к тому…»

В этот момент я посмотрел на маму. И увидел, что она опять вытирает каплю с кончика носа. Но теперь-то с неба уже не капало, так что дождь наверняка был ни при чем.

«Зачем же ты за ним идешь, если все равно хочешь с ним разводиться?» – спросил я, потому что понятия не имел, что мне сказать в ответ на ее вопрос.

«Затем, что я пока еще его жена» – так она мне ответила.

И я никогда не слышал, чтобы моя мама говорила таким тоном.

«Ну, пошли, – сказал я. – Заберем его».

И мы пошли. Мама обнимала меня за плечо. И отняла руку только тогда, когда мы стояли уже под самой неоновой вывеской».