Текст книги "Тебе этого не понять"

Автор книги: Лайф Эспер Андерсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Глава 5

«На следующее утро родитель встал пораньше, чтобы позавтракать вместе с нами, прежде чем мы отправимся в школу. Мама, как всегда, ушла задолго до нашего подъема, а он, значит, сел с нами за стол. И выглядел при этом бодро-весело. И хочешь верь, хочешь не верь, но в тот день к утреннему кофе нам был подан поджаренный хлеб – да, да.

Курт наступил мне на ногу и подмигнул, но я дал ему под столом здоровенного пинка. Так его крепенько лягнул, что он счел за лучшее воздержаться от своих занудных шуточек типа: а не надеть ли кое-кому мамин фартук, или что уж он там собирался ляпнуть. Он никогда не научится держать язык за зубами, тут одно помогает: если я успею вовремя его пнуть.

Ну вот, так на этот раз я успел, и в результате мы отлично позавтракали втроем – сидели, хрустели поджаренной булкой и прихлебывали кофеек.

Но и это еще не все. Ты небось подумаешь, что я заливаю, сказки рассказываю – а ты бы обязательно так подумал, если б знал моего отца, – но, когда мы пришли из школы, вся наша хибара сверкала чистотой, знакомство с пылесосом состоялось. И если уж рассказывать все до конца, так он еще и картошки начистил. Правда, он забыл залить ее водой, так что цветом она стала как лыжные ботинки, но ведь все-таки начистил, представляешь? Ну, и когда я это увидел, то потихоньку вынес кастрюлю и вывалил картошку в помойку. А потом начистил новой, залил водой и немного погодя сказал ему мимоходом, что я налил немножко воды в картошку, которую он почистил, а то как бы она не потемнела. Не мог я по-другому, понимаешь, он же был рад и горд. И ведь надо было научить его на будущее, верно?

А когда мама пришла с работы, она так его нахваливала, что слушать противно – меня тошнило. А ему хоть бы хны – ничего не понимает. Сидит себе с торжественной миной. Как все равно бродячий индийский монах, каких иногда видишь на улице… ну, знаешь, сидит такой, посиживает, в одной руке цветок, в другой – сандаловая палочка курится, а наши придурки бухаются перед ним на колени. Впрочем, отцу было приятно – и ладно. Тогда чего ж, на здоровье!

И самое интересное, что он и дальше продолжал этим заниматься. По крайней мере, недели две-три. А как-то даже цветы купил, правда! Такой, знаешь, настоящий букет. И потом вечером заговорил о том, что, может, ему попробовать стряпать, хотя бы через день. Но тут уж мама стала решительно отбиваться, сказала, пусть он об этом и не думает. Со стряпней она сама запросто управится.

Я тебе скажу, мы с Куртом вздохнули с облегчением. Родитель – и вдруг готовить! С таким же успехом можно посадить мою бабушку за руль и сделать водителем автобуса. Она у нас десять лет как ослепла.

Вот. Но, конечно, долго так продолжаться не могло. Прошло две или три недели, и он начал отлынивать. Ни тебе поджаренного хлеба, ни начищенной картошки. И завтракали мы с Куртом опять одни. А значит, опять стало как всегда: ломоть хлеба с джемом – и отваливай, полный вперед.

Мы были почти уверены, что мама начнет на него дуться, – сам понимаешь, нам что, а она же эту перемену сразу на себе почувствовала. Но ты не знаешь, какая у нас мама. Она потрясающая молодчина. И вообще, просто блеск, какая мать! Нет, на вид-то в ней, может, ничего особенного, но она очень ловко все умеет делать.

Раз вечером приходит она домой и так это спокойненько кладет перед отцом какую-то книжку.

«Я тут, – говорит, – заглянула в библиотеку. И вот наткнулась на эту книжонку. Так я подумала, может, тебе интересно будет ее посмотреть, чтоб время скоротать».

Ну она сильна, моя мать! Ни в какую библиотеку она для себя, разумеется, не ходит, когда ей книжки-то читать? Но она умеет вот так сказать что-нибудь будто невзначай, и ей сразу веришь. А уж отец и подавно. Но в восторг от ее слов он не пришел.

«Не собираюсь я ничего читать», – буркнул он и даже не посмотрел, что за книжка.

«А ее и незачем по-настоящему читать, – сказала мама. – Можно просто так сидеть, картинки смотреть, глядишь – у тебя какие-нибудь интересные мысли появятся».

Я не утерпел и взглянул, что же за книгу она принесла. Оказалось, одну из этих: «Сделай сам», или «Знай и умей», или уж не помню, как она называлась. Ну, в общем, в которых популярно разъясняется, каким концом гвоздь к стенке приставляют, если хотят его забить.

Родитель принялся ее листать и сперва сидел недовольный и надутый. Он же все-таки сам мастеровой – конечно, он и так, без всякой книжки, знает массу вещей. И, наверно, поэтому он сидел и бормотал: «чепуха» или «ну еще бы, разумеется» и тому подобное. Но это только вначале, а потом перестал, впился в эту книжку и давай читать!

На следующий день, когда мы с Куртом пришли из школы, мы без всяких расспросов поняли, про что он читал. Смотрим – в прихожей пыль клубами, а родитель стоит и драит наждачной шкуркой дверь. И при этом насвистывает!

«Здорово, мальцы! – говорит он нам, а сам улыбается во весь рот. – Я тут спохватился, двери-то у нас в доме сто лет не крашены. А я ведь как-никак человек мастеровой».

И давай опять насвистывать. А вид такой веселый – совсем как в прежние дни. Нет, правда, мама у меня просто молодчина. Представляешь, приходит она с работы, видит, какую он развел грязищу, – нет чтобы разворчаться. Преспокойно берет пылесос и принимается за уборку, а родителя только похваливает, что ему такая отличная идея в голову пришла. Хвалит, а сама исподтишка улыбается.

Да, вот такое дело. В общем, симпатичный тогда у нас вечер получился».

Глава 6

Жуть, до чего у меня зад разболелся от сидения на этом чертовом заборе! И Петер, я прекрасно это видел, тоже не блаженствовал. Но кто ж мог подумать, что я буду как заведенный молоть языком несколько часов подряд, мы же просто так туда залезли.

В конце концов мы не выдержали и спрыгнули. Я чуть не мордой в землю шмякнулся, ноги подогнулись – они у меня вконец занемели и просто как ватные сделались или резиновые. Больно было ужасно, а когда я попробовал походить, и вовсе скверно стало, в них будто тысячи иголок впились. Прямо хоть реви, до того было больно. Но я не заревел. Из меня, по-моему, все слезы вытекли, пока мои предки разводились да разъезжались. Ну, и в последние месяцы перед этим.

От этого моего бесконечного трепа у меня еще и в горле пересохло; хорошо, что в кармане нашлось несколько монет, мы пошли в лавчонку на нашей улице и купили себе по бутылке колы. Немного погодя мы уже устроились каждый на своем помойном баке возле забора, как раз под тем местом, где мы отсидели себе зады. Не помню, я, кажется, уже говорил, что происходило это все у Петера во дворе и мы бы могли просто пойти к нему домой. Но, во-первых, в ихнем семействе ребят – куча, а квартирка – размером с уборную, не больше. Во-вторых, погода была хорошая. Ну, и, в-третьих, как-то так получилось, что мой рассказ уж очень подошел для этого места, между забором и помойкой. Доходчиво я объяснить не могу, но так как-то вышло. Просто масса была всякой дряни и грязи, и как будто чем-то попользовались и выбросили, вышвырнули прочь как что-то негодное, и… Нет, все равно я ничего не объясню, да ладно, это, в общем-то, неважно. Факт тот, что мы никуда не ушли, а расположились на помойных баках. Это-то уж ясно и несомненно.

Я сидел и тряс свою бутылку, выпуская пузырьки из-под большого пальца. Не так-то просто было вернуться к прерванному рассказу, да я и не знал, охота ли Петеру слушать дальше. Ему ведь, в сущности, не было до этого всего никакого дела.

А мне вообще-то очень хотелось, чтобы он дослушал историю до конца. Я уже настроился на то, что все ему выложу. Причем разохотился я в процессе рассказа. Я как будто сам начинал лучше понимать все происшедшее, когда ему рассказывал. Так было, наверно, еще и потому, что Петер абсолютно ничего заранее не знал и мне поневоле приходилось рассказывать все до самой малости. Ведь когда мы говорили об этом дома, я, мама и Курт, то мы многое пропускали, просто потому, что нам это было давно известно. И в результате получалось, что мы только без конца толчем воду в ступе.

И потом, еще одно. Даже не знаю, как бы это получше сказать, я и сам чувствую, что звучит это по-идиотски, но… Ладно, пусть меня считают чокнутым, но мне казалось, что я обязательно должен рассказать полностью всю эту историю ради своего отца. Просто взять и рассказать один-единственный раз, как все было. Несмотря на то что все кончилось именно так, а не иначе. И он стал таким, какой он теперь есть. Я не знаю, как это понятнее объяснить. Но, в общем, я сидел и ждал, чтобы Петер меня спросил: «И что же было дальше?»

Он так и спросил чуть погодя:

«И что же было дальше с той дверью? Покрасил он ее?»

«Еще как покрасил! И не только ее, по и другие. Такие получились двери – фантастика, ты таких не видел и никогда не увидишь. Он их чистил, скреб, шпаклевал, мазал краской – краска, кстати, была ярко-красная, – в них как в зеркало можно было смотреться. Станешь открывать, так каждый раз чуть не «здрасьте» говоришь самому себе. А когда он покончил с дверьми, то взялся за окна. И снаружи их красил, и изнутри – все как полагается, в лучшем виде. И при этом постоянно был в хорошем настроении. Я точно знаю, потому что он насвистывал.

И все же именно с этих его малярных художеств все и началось. Я хочу сказать, у родителя начались опасные завихрения. Но тогда-то мы этого не понимали. Это я только уж теперь, задним числом, вижу. Именно тогда пошли всякие такие разговорчики, мол, пожалуй, сейчас самое время принять скляночку строймикстуры. Это каменщики так говорят, когда они пивом цементную пыль из горла выполаскивают. Ну, он и правда стал «принимать». Не очень много. Так, что-нибудь две-три бутылочки в день, никто из нас и внимания на это не обратил. Но теперь-то я прекрасно вижу, что как раз с этого все и началось.

По воскресеньям он брал нас с Куртом с собой на рыбалку или на футбол, если где-нибудь поблизости был интересный матч. Курту больше нравилась рыбалка, а мне – футбол. Но все равно всегда здорово было, куда бы мы ни пошли. Мы столько всяких вещей успевали обсудить во время этих походов, особенно когда рыбу удили, и притом еще нет-нет да и поймаем что-нибудь. Мне как-то раз попалась форель весом в целый килограмм. Ну до чего же я горд был, ты не представляешь! С непривычки-то.

А когда мы потом сидели, ели свои бутерброды, отец без конца говорил о политике. Это жутко сложная материя, там сам черт ногу сломит, но мне все равно интересно было слушать. Насчет того, что, в сущности, нет никаких причин, чтобы люди оставались без работы, и что рабочим нужно действовать сообща, самим со всем этим разобраться и навести порядок. Взять хотя бы каменщиков. Ведь это же полнейшее идиотство, что масса квалифицированных строительных рабочих слоняется без дела, в то время как столько людей живет в прогнивших развалюхах, очень опасных в пожарном отношении. Но владельцы домов, которые сдают внаем квартиры, не хотят сносить старую рухлядь и строить взамен приличное жилье, потому что им выгоднее выколачивать деньги из этого старья. И плевать они хотели на то, что люди подрывают здоровье, живя в таких условиях.

Он как начнет про это про все говорить, так сразу раскипятится, разорется. Но нам что, он же не на нас с Куртом злился. А потом примемся снова удить – у него все как рукой снимет. Ему как будто легче становилось, когда он немножечко покричит, хотя никто, кроме нас, его не слышал.

А потом, в понедельник, он опять брался за окна, и мы все трое – он, я и Курт – с нетерпением ждали следующей субботы. Я, по-моему, никогда не проводил так много времени с отцом, как в тот месяц, когда он ремонтировал окна и двери в нашем доме. А по вечерам он часто сидел и листал ту книжку, которую мама взяла для него в библиотеке. Зрелище было, надо сказать, довольно забавное, мы ведь не привыкли видеть его с книгой. Раньше он вечерами смотрел телевизор или же читал газету».

Я говорил-говорил, а потом сам не заметил, как замолчал. Устроился с полным комфортом на своем помойном баке, ручка крышки – у меня между ног, а спина опирается о забор. В общем, приютился, сижу с закрытыми глазами и вспоминаю наши тогдашние прогулки с родителем. Мне, наверно, казалось, что я продолжаю рассказывать. Как мы тогда были на футболе и там один из «Клуба 1903 года» влепил шарик прямо в девятку с двадцати пяти метров, хотя шанс был дохлый. И как мы однажды были на озерке, где запрещено ловить рыбу, и мы, конечно, знали об этом, но Курт все же зацепил щучину размером с подводную лодку и мы почти уже ее ухватили, но в последний момент она все-таки вырвалась и удрапала вместе с блесной, леской и всей прочей мурой. И как мы раз отправились на велосипедах…

«Ну, так в чем же тогда было дело? Тебя послушать, все у вас шло – лучше некуда!»

Я услышал голос Петера и очнулся. И мне даже жалко стало, потому что в этот момент мне было как раз так хорошо!

«Даже не знаю, что тебе сказать, – ответил я Петеру, но не сразу, а после довольного долгой паузы. – Понимаешь, однажды вечером он сидел и смотрел передачу по телевидению. Какие-то там деятели разглагольствовали о политике, о безработице и обо всяких таких вещах. Они о чем-то спорили, ругались, но в одном они все друг с другом согласились – что пройдет больше года, а то так и больше двух лет, прежде чем безработные смогут вновь получить работу.

Ты бы видел, какое лицо было у моего родителя, когда они вдруг брякнули это! Я просто глазам своим не поверил, но готов поспорить на бутылку колы, что у него слезы потекли».

Глава 7

«В общем, эта телепередача его, по-моему, доконала. Не представляю себе, какие у него были надежды, одно можно сказать наверняка: он не предполагал, что так надолго останется без работы. И, знаешь, мне кажется, тяжелее всего было для него то, что он видел, сколько всего нужно бы построить и как пригодились бы для этого его руки, а его взяли и лишили такой возможности. Я замечал это по его виду, когда мы по воскресеньям вместе ездили куда-нибудь на велосипедах. Ты не думай, у нас и машина была, но мы все трое считали, что на велосипеде интереснее, и он и мы с Куртом. Если, конечно, ехать было не очень далеко.

Я хороню это видел, когда мы проезжали мимо каких-нибудь старых домишек, которые давно пора снести. Губы у него как-то зло поджимались, А однажды он, помню, сказал:

«Людям в этих конурах требуются две вещи: бульдозер, чтобы срыть эту дрянь, и бригада каменщиков, чтобы построить новые дома, в которых можно нормально жить. Мерзость и свинство, иначе это не назовешь».

Ну вот. В общем, на другой день после этой телехалтуры он совсем свихнулся и пошел откалывать номера. Я первым вернулся в тот день из школы и, собственно говоря, мог бы обо всем догадаться, даже не заходя в дом.

Понимаешь, ему оставалось доделать только два с половиной окна и тогда бы весь наш дом был уже в полном порядке, но я увидел, что работа не сдвинулась ни на шаг. А когда я вошел в большую комнату, то сразу же увидел, почему. Родитель сидел в кресле и дрых как убитый. Развалился, ноги широко раскорячены, а голова откинута назад и рот распахнут, как фабричные ворота. Кругом невероятное количество пустых бутылок из-под пива, а на столе незатушенная сигарета скатилась с пепельницы и прожгла здоровое пятно. Он был просто-напросто вдребезги пьян.

Я стал на него орать, хотел, чтобы он проснулся и пошел лег к себе на постель, на него жутко было смотреть, как он валялся, раскорячившись в кресле. Нет, ни черта не слышит. Тогда я давай его трясти – все равно никакого впечатления. Болтается, как кукла, из стороны в сторону, прямо как будто он опилками набит. Тогда я сходил принес стакан воды и плеснул ему в физиономию. Это чуточку помогло, ну, и в конце концов он ожил настолько, что я с грехом пополам перетащил его в спальню и взгромоздил на кровать. А сам… Ладно, чего уж, скажу тебе всю правду, только ты обещай, что не будешь трепаться. Я его тащил, а сам ревел. Вот так вот, ревел, представляешь? Нет, не из-за того, что он был пьяный. Ну напился и напился, подумаешь, какое дело, проспится. Но, пока я тащил его в спальню, он все время бормотал одно и то же: «Дьявольщина, а, сынок? Два года псу под хвост. Два проклятущих года. Красить окна в собственном доме. Я же каменщик, сынок. Два года, а?»

Ну, я и не выдержал, разревелся. А потом взгромоздил его на кровать, и он тут же опять захрапел, а я пошел обратно в большую комнату и ревел, пока не успокоился.

Потом убрал там все, вынес бутылки. Вырвало его к тому же прямо на ковер. Не очень сильно, но след все-таки остался.

Я был рад, что Курт в тот день пришел из школы позже меня. Не потому, что родитель был пьяный, это-то он, конечно, все равно бы узнал, да это и вообще неважно. Но увидеть его такого, когда он совсем раскис и нюни распустил, – это уж слишком. Он был прямо как малое дитя. И думай что хочешь, пусть я, по-твоему, ненормальный, но я считаю, что он тут был не виноват. У него просто сил не хватило, не вынес, когда услышал по телевидению про эти два года. Да черт возьми-то! Если б он чего особенного требовал, а то всего-навсего хотел класть свои кирпичи.

Когда мама пришла домой, я ей все рассказал, но она отреагировала как-то очень спокойно. Сказала, что она так и знала, что он что-нибудь такое вытворит, потому что видела, какой он был накануне вечером. И велела нам делать вид, будто ничего не произошло.

На всякий случай я ухватил Курта за шкирку и слегка тряханул – дал понять, что мы вполне обойдемся без его глупых шуточек, когда родитель продерет глаза. А то бы он на следующее утро, чего доброго, положил в хлебницу коробочку таблеток от головной боли или еще какую-нибудь дурость отмочил, с него станется. Впрочем, теперь он стал ничего, лучше, чем раньше, мой братец. Он как-то сильно повзрослел за это время, да и я тоже. Я думаю, это благодаря маме, хотя причиной-то был, конечно, родитель. Потому что мама у нас такая молодчина! Но знаешь, странно, чаще всего до нас с Куртом с большим опозданием доходило, почему она поступила так, а не иначе. И всегда оказывалось, что поступила она так ради него. Чтобы помочь ему, чтобы дать ему почувствовать, что он не зря живет на свете, хоть другие в нем, может, сейчас и не нуждаются.

Непонятно тебе? Ну, тут уж ничего не поделаешь. Так уж оно есть. Тебе все равно не объяснишь, твой-то отец, он ведь не безработный».

Тут я застопорился. Не мог вспомнить, на чем я остановился, потому что я уже ушел в сторону и начал говорить про маму и про все про это. Когда просто рассказываешь о каких-то событиях, которые с тобой происходили, это, в общем-то, достаточно легко. Гораздо труднее, когда пытаешься рассказать, что в это время происходило у тебя внутри. Что ты сам по этому поводу думаешь и так далее. Поэтому я и застопорился. И еще потому, что Петер не понимал, о чем я ему толкую.

Он сидел и отламывал кусочки от какой-то палки, отламывал и отламывал, мелкие-мелкие кусочки, и бросал их на землю. И мы с ним оба молчали довольно долго. Мне хотелось домой, но в то же время хотелось остаться, чтобы досказать все-таки эту историю.

«Ну, а потом? – спросил наконец Петер. – Что было дальше, когда он протрезвился?»

«Дальше-то? Мама в ту ночь спала в большой комнате. Потому что пахло от него, честно говоря, не очень приятно. И, когда мы на следующее утро убегали в школу, он еще не вставал. Мама, кстати, перед уходом на работу оставила нам на столе завтрак, хотя вообще она никогда этого не делала. Но, может, у нее просто времени было больше в то утро. Во всяком случае, мы с Куртом были довольны.

Когда мы вернулись из школы, я и Курт, – в тот день мы с ним кончили в одно время, – родитель стоял возле одного из недокрашенных окон и что-то такое делал. Мы прошли как раз мимо него, когда входили в дом, и мы сразу обратили внимание, что работает он как-то не по-настоящему. Просто ковыряется с этим окном, потому что чувствует себя виноватым. И, уж само собой, он при этом не насвистывал. Да и по лицу его было совершенно ясно, что ему не до свиста. Хотя, конечно, очень может быть, что у него просто башка трещала после вчерашнего впрыскивания.

Но, мне кажется, главное было все-таки то, что он чувствовал себя неловко. Во всяком случае, когда он здоровался с нами, то отвел глаза в сторону и голос у него был непривычно тихий. А мы с Куртом, как ты, вероятно, догадываешься, тоже не бросились ему на шею с радостными криками. Буркнули «здравствуй» и пошли к себе. А немного погодя оба опять ушли. Не знаю, куда отправился Курт, а я лично пошел к Каю Ове. И просидел у него до самого ужина.

За столом мы почти все время молчали. А потом я и Курт ушли в кино. Нам казалось, что, наверно, лучше, если нас не будет дома. То есть мы думали, может, предки захотят друг с другом побеседовать.

На следующий день все вроде стало опять как обычно. Ну, и мы больше не заводили об этом разговор».