Текст книги "Тебе этого не понять"

Автор книги: Лайф Эспер Андерсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава 8

«Прошло несколько дней, и он опять взялся за окна, но дело почти не двигалось. Так, повозится немножко, покопошится и бросит. Все время хватался то за одно, то за другое, но до копна ничего не доводил. Начал, например, красить нашу с Куртом комнату, думал, я уверен, сделать нам приятное. Но даже не спросил нас, чего мы хотим, и цвет выбрал какой-то немыслимо занудный. А потом так и не кончил. Выкрасил последнюю стенку до половины – и больше ни с места, а спросишь его, когда же он докрасит, обижается. И окна он, кстати сказать, тоже так и не довел до конца. Когда мы переезжали, последнее окно оставалось недокрашенным. Он, по-моему, никак не мог взять себя в руки. И не чувствовал больше радости, когда что-то делал.

Дурацкое было время. И ты представляешь – мне ужасно не хватало его свиста, я просто невероятно по нему скучал. Причем, если бы отец нашел вдруг тогда работу, я бы, наверно, так и не заметил, что в хорошем настроении он всегда насвистывает. Это ведь я только потом уж сделал такое открытие. Когда начал все вспоминать и обо всем раздумывать. Чудно все-таки, правда? Знал его столько лет, а по-настоящему узнал только после того, как с ним расстался.

А тогда, я тебе признаюсь, я все время на него злился. Потому что все у нас испортилось и полетело кувырком, и мне казалось, что это он виноват. Конечно, в каком-то смысле так и было. И все-таки нет, виноват был не он, ведь не сам же он захотел стать безработным. Наоборот, у него отняли его работу. А он просто не выдержал этого удара. Но я-то только потом уж в этом разобрался.

Ага, ну ясно, я уже вижу, ты смотришь на меня и думаешь, что я малость того. Ну, а если бы ты сам оказался на моем месте? Так вот, я тебе точно могу сказать: если ты привык, что у тебя есть и мать и отец, а потом у одного из них мозги постепенно сдвигаются набекрень и остается вдруг одна только мать, а отца уже нет, то ты хочешь не хочешь, а призадумаешься. Начнешь шевелить всеми своими извилинами, понял? И тогда до тебя много чего дойдет, чего раньше не доходило. Хоть от этого и больно. То есть, я хочу сказать, веселого в этом мало. Я, может, знаешь, как его любил!

В общем, жить с ним в одном доме становилось все трудней и трудней. Однажды мы приходим из школы, а он даже со стола за собой не убрал, как позавтракал, так все и оставил. И ты знаешь, что он сделал?»

Я видел, что Петер не собирается отвечать на мой вопрос, думает, что я и не жду никакого ответа. Что я просто так спросил, а сам буду рассказывать дальше. Но я не стал ничего говорить. Выдержал паузу, чтобы Петеру пришлось ответить, если он хочет, чтобы я продолжал. Мне нужно было, чтобы он сам, ну что ли, влез в эту историю, а не просто сидел и слушал это все, как какую-нибудь повесть вроде тех, что мы в школе проходим. Мало ли что может случиться с его отцом. Я хочу сказать, он ведь тоже может вдруг остаться без работы, и тогда ему же самому, то есть Петеру, будет лучше, если он уже раньше думал… Нет, ладно, это слишком сложно. Просто у меня были какие-то такие мысли, но, в общем-то, это неважно. Так вот, значит, я нарочно прервал свой рассказ на этом месте и не хотел продолжать, пока Петер мне чего-нибудь не скажет. Ну, и он подождал немного, а потом сказал:

«Нет, не знаю. Что же он сделал?»

Он спросил таким тоном, будто рассчитывал услышать, что мой родитель совершил убийство или, по крайней мере, поджег королевский дворец.

«Он обложился комиксами и сидел читал! Эти, знаешь, детские журнальчики про селезня Андерса и его утиное семейство. Переворошил наш с Куртом шкаф и выгреб оттуда кучу древних комиксов. Вся большая комната была ими завалена. Ну и, правда, несколько пивных бутылок было разбросано вокруг, но он не был пьяный. Так только, слегка навеселе, дурачился, разную чушь нес, типа: «Здорово, ребя! Ну как, влетело вам сегодня в школе?» В общем, всякие такие слова, которые взрослые пускают в ход, когда стараются к нам подмазаться, а о чем поговорить, не знают.

Курт не зазевался и тут же его отбрил, а мне на этот раз неохота было хватать братца за горло.

«Да нет, – говорит, – нам-то ничего не было. А вот тебе наверняка влетит, когда мама придет с работы, если ты не разгребешь свой хлам. Да со стола не уберешь после утренней кормежки. Ты что, вообразил, что проживаешь в отеле «Д'Англетер»?»

Мне почудилось, родитель вот-вот взорвется, лицо у него стало багрово-фиолетовое. Ну, и пошло-поехало:

«Ах ты сопляк, да как ты смеешь? Ты что, вздумал меня учить, как мне вести себя в собственном доме? Пока что я за него плачу, понял? И не намерен спрашивать у собственных детей, что мне можно и чего нельзя!»

Звучало это, разумеется, в высшей степени остроумно, но ни на Курта, ни на меня особого впечатления не произвело. Потому что, понимаешь, говорил он это все, продолжая сидеть в кресле и держа в руках дурацкий утиный комикс. А вокруг было набросано множество других таких же журнальчиков. Вид у него был, прямо скажем, не слишком устрашающий. Так что мы с Куртом не бросились врассыпную, а остались стоять, где стояли. И смотрели прямо на него. Потому что на двести процентов были уверены в том, что в данный конкретный момент сила на нашей стороне. И потом, он нас замучил, мы жутко от него устали. Нет, ты пойми, дело было не в нас самих. Нам что, у нас все, в общем-то, было в норме. Мы из-за мамы мучились. Она как придет с работы, на нее сразу столько навалится, что просто ужас…

Да ладно, ладно, молчи. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать: что мы с Куртом сами хороши – чем мучиться, взяли бы да помогли, что мы свиньи и больше ничего. Все верно, свиньи. Я совершенно с тобой согласен. Теперь мы с этим делом разобрались – то есть помогаем и все такое прочее. А тогда мы этого не делали. Во всяком случае, особенно не напрягались. И, конечно, это было идиотство. Но ведь родитель-то все дни просиживал дома, а он же все-таки взрослый. Да нет, я понимаю, что это чепуха, но, в общем, что было, то было. И мы действительно от него устали. От этих его заскоков и вывертов… ну, сам понимаешь. Сколько можно? Мы уже просто не выдерживали оба, и я и Курт. Дольше всех держалась мама, но об этом я еще расскажу. Я ведь еще не кончил.

Ну так вот, значит, я говорил об утиных комиксах и как он вызверился на Курта. Мы просто-напросто не реагировали на его громы и молнии. Стояли и ждали, когда он утихомирится. И слушать его было довольно тоскливо. Вид у него был до того жалкий, что у меня в животе заныло, я ведь очень его любил, а он правда был ужасно несчастный. Но, когда он кончил, мы ушли. Я шел и хлюпал носом.

Ты знаешь, что это такое – хлюпать носом?

Ты знаешь, что такое – хлюпать носом из-за того, что твоего отца оставили без работы, и он страдает, и таскает у тебя из шкафа глупые комиксы, и пьет все больше и больше пива? Ясно, не знаешь. А я вот знаю.

Я никуда не пошел в тот день. То есть не пошел в какоето определенное место. Просто бродил по улицам долго-долго.

Помню, я проходил через какой-то не то парк, не то что-то в этом роде. В общем, там росли какие-то деревья. А рядом стояли старые дома. И, помню, я шел и думал, как жаль, что со мной сейчас нет отца».

Глава 9

«Он совсем чокнулся комиксами про селезня Андерса. И про Человека – Летучую Мышь, про Супермена, про Тарзана. Всю нашу комнату перерыл. Курт, разумеется, не утерпел и высказался. Как-то вечером, после того как родитель в очередной раз шарил по нашим шкафам в поисках комиксов, Курт выдал ему на полную катушку. На него иногда найдет, он прямо как законник строчить начинает. И вот сидим мы за ужином, и вдруг его повело.

«Мною установлено, что ты завел себе абонемент в моей библиотеке, – изрекает он с таким видом, будто только что проглотил с потрохами целого профессора или даже двух – физиономия до того надутая и важная, что сил нет. – Однако я бы тебя попросил обращаться к ответственному дежурному, с тем чтобы у меня была возможность контролировать выдачу и возврат журналов. Ибо ты, к сожалению, имеешь обыкновение посещать библиотеку в мое отсутствие».

Понять Курта, конечно, можно, и все же я готов был его придушить. То есть, разумеется, было довольно-таки противно, что родитель погряз во всех этих Тарзанах, Андерсах и прочей мути. Но все равно… Можно же было сказать ему об этом по-другому. Человек и так в тоске, верно. И к тому же он вообще не переваривает Куртовой трескотни. Потому что, я уж тебе говорил, тарахтеть – это он может, Курт. Причем без передышки, пока всех не уморит.

Ну, и, конечно, скандал был дикий. Родитель завелся; раскричался: что за безобразие, да кто дает нам деньги на карманные расходы, да на чьи деньги, в конце-то концов, куплены все эти Андерсы и Тарзаны. А мама пыталась остановить военные действия, мол, стоит ли затевать ссору из-за каких-то дрянных журнальчиков, которые мы с Куртом все равно уже не читаем, и я тоже что-то такое вякал. Ну, и кончилось тем, что ужин остыл, и когда мы все четверо наконец угомонились и принялись за еду, холодную и засохшую, то никто из нас счастливее не стал. Дело, естественно, не в еде, можно привыкнуть есть подливку, на которой сверху наросла пленка, и картошку, которая засохла снаружи и остыла внутри. Но, если это все просто так, если это абсолютно ничего не дает, тогда, знаешь ли, удовольствие получается сомнительное.

А ведь тут это действительно ничего не дало. Единственным результатом было то, что родитель начал ездить в город, обменивать эти журнальчики на другие. Он нашел лавку, где торгуют подержанными книгами и всякими такими вещами – сдаешь туда пятьдесят журналов да плюс доплачиваешь по пятьдесят эре за штуку, а взамен получаешь пятьдесят других. Но, если ты думаешь, что он привозил оттуда только безобидные комиксы про селезня Андерса, ты очень ошибаешься. Там были и всякие не слишком приличные журнальчики, которые наверняка стоили дороже. И это в то время, когда он совсем ни черта не делал. Даже пивные бутылки за собой не убирал. Рассчитывал, что мы с Куртом придем из школы и вынесем их на кухню. И мы выносили. Потому что скандалы нам осточертели.

Ну, а мама, значит, терпела-терпела, а потом задала ему жару. Мы с Куртом давно замечали, что ей уже здорово надоело приходить с работы и подбирать за ним разбросанные журнальчики, и вот как-то раз она его проучила.

Ты-то не знаешь мою маму, но она у нас правда молодчина. Заглянул бы как-нибудь вечерком, сам бы увидел. Так вот, однажды приходит она с работы, и вид у нее еще более усталый, чем всегда. Смотрю, она идет прямо в большую комнату, а сама даже пальто не сняла. Входит, садится в кресло и глядит по сторонам: штук пять пивных бутылок, ворох журналов, пепельница, доверху заполненная окурками, – она молчит, ничего не говорит.

Немного погодя выходит на кухню, потом возвращается обратно, и все молча. Мы с Куртом сразу заметили неладное, но в чем дело, не знаем. Ну, сидим, ждем, что будет, а отец, видим, тоже не может понять, что такое происходит. Но мама все молчит и молчит, долго ничего не говорила.

Родитель сидит как на иголках, не придумает, что ему делать. В общем, знаешь, как бывает: чувствуется что-то такое в воздухе, а что – неизвестно. Всем уже не по себе стало. Меня так и подмывало удрать, но что-то удерживало. Наконец мама посмотрела на свои часы и говорит:

«Курт и Пелле, наденьте куртки. Мы с вами уходим».

Родитель до того изумился, что так и застыл с отвалившейся челюстью.

«Что за дьявольщина! – говорит. – Ничего не понимаю! А ужинать мы что же, сегодня не будем?»

«Почему не будем? – говорит мама, спокойно так говорит. – Мы трое, во всяком случае, будем».

««Мы трое»! Что ты хочешь этим сказать? А я, по-твоему, голодать должен?»

«Это уж дело твое. Мы с ребятами пойдем куда-нибудь поедим, но только одни, без тебя», – отвечает мама и поднимается с места.

«Совсем спятила баба! – вопит родитель и вскакивает со стула. – Да что на тебя такое нашло?»

«Прекрати, пожалуйста, Карл, – говорит мама. – Вопервых, я бы попросила не называть меня бабой, а вовторых, раз я сказала, значит, так и будет. И если уж тебе угодно знать, что на меня нашло, я тебе скажу: я устала. Устала нести двойную нагрузку – на фабрике и дома, да плюс еще быть тебе нянькой. У тебя весь день свободен, а ты палец о палец не ударишь. Думаешь, я не понимаю, что безработным быть совсем несладко? Но, если ты не возьмешь себя в руки, пойми, ты же пойдешь ко дну… Ну ладно, я с ребятами ухожу. А ты, если хочешь есть, сам о себе позаботься. И не забудь, пожалуйста, за собой убрать».

Я тебе скажу, мне не часто приходилось слышать, чтобы моя мама столько всего наговорила за один раз. И не то чтобы она была злая, нет. Просто она держалась очень твердо, понимаешь, настолько, что даже в голову не приходило вступать с ней в спор.

Но как только мы вышли из дому и зашагали вместе по улице, все опять стало вполне нормально. То есть мы с Куртом еще какое-то время молчали, потому что, когда предки друг с другом цапаются, веселого в этом мало. Но зато мама сразу начала с нами болтать, спрашивать, куда мы хотим пойти поужинать. И в конце концов мы зашли в какое-то кафе, заказали себе свиное жаркое с красной капустой и отлично провели время – все у нас шло прекрасно, пока Курт не спросил, как мы думаем, что там делает наш родитель.

«Наверняка пошел куда-нибудь в кабачок, как и мы с вами», – сказала мама. Но сказала так, как будто считает это вполне естественным и ничуть не расстраивается. Ну, я подумал, раз так, то и нам с Куртом нечего беспокоиться.

Его и правда не оказалось дома, когда мы вернулись, по довольно скоро он появился. Конечно, под градусом, но нельзя сказать, чтобы совсем пьяный; пришел и бухнулся в кресло с газетой, ни слова не говоря.

Через некоторое время Курт пошел на кухню и сварил кофе – тот вечер был у нас кофейный. Я чуть со стула не свалился, когда он вошел с подносом, с чашками и со всем, что положено, потому что Курт не имел обыкновения тратить свое драгоценное время на подобные занятия. Но потом-то я, конечно, понял, что это с его стороны был тонкий ход.

Получилось такое, знаешь, тихое вечернее кофепитие. Мы перекинулись несколькими словами с мамой – так, ни о чем, а родитель сидел и время от времени икал.

Потом мы с Куртом пошли спать.

Курт, между прочим, и со стола сам убрал».

Глава 10

Пока я досказывал последний эпизод, во дворе появился маленький мальчишка. Он стоял и глазел на нас с раскрытым ртом, а под носом у него висели сопли. В этом квартале, где мы теперь живем, полно малышей с сопливыми носами, и ничего странного в этом нет – при таком жилье. «Здесь требуется бульдозер и бригада каменщиков», как сказал отец во время нашей воскресной прогулки.

А этот мальчишка был вообще-то симпатяга, особенно если бы его умыть, и он стоял, глазел на нас и чего-то ждал. Я думаю, ему было лет пять-шесть.

«Дайте на мороженое, а?» – прогундосил он наконец, когда я на минуту умолк.

«Дудочки, Тарзан, – сказал Петер. – Я не взял с собой чековой книжки. Пару горяченьких – это пожалуйста, согреешься – мигом вся простуда пройдет».

«Чего-чего?» – прогундосил мальчонка.

«Я говорю, пару колотушек…»

«Тебя как зовут-то?» – спросил я, потому что мне вдруг стало жалко малыша. К тому же я проникся к нему уважением – такой шкет запросто подходит к двум здоровым лбам и просит угостить мороженым.

«Меня зовут Берге, – пробулькал сопливчик, – и мне пять лет. Ну, дашь теперь на мороженое?»

Тут я взял и сунул ему пятьдесят эре, и он с радостным визгом дунул прочь, выкатился за ворота и помчал по улице в сторону лавочки.

Понятия не имею, с чего я вдруг сунул ему эти две монетки по двадцать пять эре. То есть можно подумать, я только и делаю, что раздариваю кому попало денежки, – нет, конечно. Сам не знаю, просто, наверно, увидел его сопли и вспомнил про все эти трухлявые дома и что отцу не дают строить вместо них нормальные.

А Петер посмотрел на меня, когда мальчишка испарился, и говорит:

«Ну уж! Впрочем, если тебе так хочется… Так как же с твоим отцом? Изменилось что-нибудь после того вечера?»

Изменилось ли что-нибудь? Н-да, что тут ответишь? Изменилось ли что-нибудь, оттого что я дал сопливому шкету две мелкие монетки? Ну, что-то, конечно, изменилось. Он поскакал в лавочку и купил себе мороженое, если можно купить там мороженое на пятьдесят эре, или пять лакричных конфетин, или что уж он надумал себе купить. Ну, и рад он был, конечно, потому что вкусно, и все такое. Но чтобы в результате что-то действительно изменилось? Да нет, разумеется, то есть за исключением того, что я погорел на пятьдесят эре. Мальчишка так и остался сопливым и останется сопливым до тех пор, пока будет жить в этих трущобах, на которые не мешало бы напустить бульдозер, а потом позвать бригаду каменщиков.

Странно все-таки, что такой вот маленький паршивец, который выклянчивает у тебя на мороженое, может навести на всякие мысли. Да, но пора уж было что-нибудь ответить, чтобы Петер не подумал, что я совсем тронулся. А вообще-то мне было тогда хорошо. Нет, правда, устроиться вот так на помойном баке и пораскинуть немножко мозгами – это совсем даже недурственно.

В конце концов Петер все-таки не вытерпел.

«Какого черта, язык ты, что ли, проглотил? – сказал он. – Или совсем уж того? Что дальше-то было с твоим забулдыгой? Переменился он?»

Меня неприятно резануло, когда Петер назвал отца забулдыгой, хотя вообще-то я не такой уж чувствительный. А тут мне было неприятно. Но в бутылку лезть тоже глупо – чего же я хотел от Петера после всего, что сам ему наговорил?

«Понимаешь… – начал я и, помню, опять надолго замолчал, раздумывая, что ему сказать. – Ну, какая-то перемена, конечно, произошла. Он как будто… Видишь ли, мои предки, они ведь вообще-то очень любили друг друга, и тут он, по-моему, как-то совсем растерялся, отец, не знал, за что схватиться. То посуду вымоет, то вдруг квартиру приберет. А то возьмет и начистит картошки, на стол накроет. Даже розу однажды купил. Приходим, а на столе такая роза – ослепнуть можно. Нет, он, в общем-то, старался изо всех сил. Но только это все был не его стиль, если ты понимаешь, что я имею в виду. И он никогда ничего не доделывал до конца. Вернее – за исключением одного раза, когда…

Нет, я, конечно, дурак: если я об этом расскажу, то получится, что я как будто нарочно его помоями обливаю. А я вовсе этого не хочу. Но не рассказать вроде тоже нельзя, потому что он-то ведь старался, хотел как лучше. Все дело в том, что он ничего такого не умел – и все-таки решил попробовать.

Да нет, успокойся, ты небось черт-те что вообразил. Ничего сверхъестественного он не сделал. Но раз уж я начал все выкладывать, значит, и об этом надо рассказать. Чтоб понятно было, какой он есть.

Помнишь, я тебе уже говорил, что в кухонных делах он полный нуль. Ну, то есть сам я тоже, конечно, не виртуоз, но уж жареную картошку с мясом и с луком да подливку всегда приготовлю. Но он! Потому что… понимаешь, какое дело… мама никогда его к плите не подпускала.

И вот однажды он решил все-таки попробовать. Причем и блюдо-то выбрал не такое уж заковыристое. Свиные отбивные с картошкой и соусом. Но соус этот, говоря мягко, готов был задолго до того, как он снял его с огня. И когда мы пришли домой, то застали родителя на кухне с поваренной книгой, с пригорелым соусом и со всей прочей дребеденью, а вид у него был до того несчастный – ну прямо как будто нас всех троих переехал грузовик. И очень удачно, что мы в тот день пришли все сразу, один за другим, Курт, я и мама, – он ведь начал-то заблаговременно, хотел, чтобы это был сюрприз, когда мы вернемся домой.

Но знаешь, что я тебе скажу? Вечер мы провели отлично. Потому что все вместе начали хохотать. И хохотали мы не над ним – он прекрасно это понимал, поэтому и сам с нами смеялся.

Только жарево-парево, которое он сотворил, было все-таки абсолютно несъедобно, гиена и та бы его в рот не взяла, даже если б сидела на диете. И кончилось тем, что мы все вместе отправились в кафетерий. А потом пошли вместе в кино. И смотрели ковбойский фильм, который мы с Куртом уже видели накануне вечером, но сказать об этом не решились. Промолчали, потому что они же специально ради нас выбрали ковбойский фильм.

А когда мы вернулись домой, то долго сидели, разговаривали, совсем как в прежние времена. И отец пошел с мамой на кухню, когда она пошла заваривать чай. Тот вечер был у нас чайный. Но, когда они вернулись в комнату, на подносе стоял кофейник.

Потом, когда мы с Куртом легли спать, мы слышали, как они целуются у себя в спальне. Мы, конечно, и раньше часто это слышали. Мы ведь жили в таком, знаешь, домике, где стены довольно-таки тонкие.

И раньше я всегда стеснялся, что слышу эти звуки. Но в тот вечер я только радовался. Потому что мы уже давно ничего такого не слышали».