Текст книги "Восемьсот виноградин"
Автор книги: Лаура Дейв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Касательно Генри
Если бы я составляла рейтинг – придет же такое в голову! – этот день явно не мог бы претендовать на звание лучшего в моей жизни.
Я сидела в столовой вместе с мамой. Мы обе переоделись в джинсы и футболки с длинным рукавом, а мое платье перекинули через дверь. Между нами висело неприязненное молчание.
Генри ушел. Мама попрощалась с ним на крыльце, пока я стояла и ждала, чтобы он отчалил. Точно такая же история произошла со мной в выпускном классе, когда за мной ухаживал татуированный хулиган Лу Эммет. Только теперь мы с мамой поменялись ролями.
Она налила себе кофе, избегая смотреть мне в глаза. Заговаривать я не собиралась. В другой раз я бы наклонилась к ней через стол, попробовала как-то облегчить тяжелый разговор, но только не сегодня. Маме придется первой нарушить молчание – придется придумать, как все объяснить.
Я разглядывала фотографии, висящие у нее за спиной, на которых была запечатлена вся их с папой совместная жизнь – начиная с маминого переезда на виноградник и даже еще раньше. На моей любимой фотографии мама в длинном черном платье, тогда еще виолончелистка в Нью-Йоркском филармоническом оркестре, улыбалась на камеру, прижимая к себе инструмент. Сидящая передо мной женщина удивительно напоминала девушку на снимке: те же длинные кудрявые волосы, широкие скулы, чуть скошенный на сторону нос. И по-прежнему ни грамма косметики – мама в ней не нуждалась.
Рядом с этим портретом висела фотография, на которой я играла в софтбол. Я росла настоящей пацанкой – не хотела отстать от братьев. Носила только футболки и кеды, а волосы собирала в простой хвост. И все же сходство было разительное: те же кудри, только темные, тот же нос. Глаза темно-зеленые, как у отца, а разрез мамин.
Мама говорила, что я ее точная копия, только папиной расцветки. Однако переезд в Лос-Анджелес меня преобразил. Этот город меняет всех – незаметно, понемногу, пока ты не перестаешь сама себя узнавать. Вращаясь среди роскошных женщин, частых гостий на занятиях по йоге и вечеринках, я начала обращать внимание на то, о чем не задумывалась раньше. Возможно, если бы я перебралась из Сономы в Нью-Йорк или Чикаго, эффект был бы тем же. Но я переехала именно в Лос-Анджелес, где и постигла искусство, которому не научишься, живя среди фермеров. Искусство выглядеть и чувствовать себя сексуальной.
Мое преображение прослеживалось по фотографиям на стене. Мама шутила, что из более темной ее копии я превратилась в более гламурную – этакую кинозвезду. В ответ я уверяла, что сравнения с настоящими кинозвездами мне не выдержать: чтобы убедиться, достаточно пройтись по бульвару Эббота Кинни. Впрочем, я действительно выглядела теперь по-другому, чем немного гордилась.
Солнце Южной Калифорнии осветлило мои волосы, я сбросила десять фунтов и стала одеваться так, словно имела какое-то представление о вкусе.
Под руководством и по настоянию подруги Сюзанны я однажды купила туфли, которые стоили больше моей месячной квартплаты. На следующий день, мучимая угрызениями совести, я попыталась их вернуть, но магазин не принимал товары обратно. Это были волшебные туфли – изящные, на шпильках, удлиняющие ноги до бесконечности. Я не пожалела, что оставила их себе. Они пережили мою тогдашнюю квартиру, как и все следующие.
Всякий раз, как я приезжала в гости, мама говорила: «Какая же ты стильная!» Впрочем, я знала, что она не одобряет столь резкого перехода от собранных в хвост волос к узким юбкам. Мама была уверена, что стиль должен даваться легко и естественно. При виде очередной обновки она присвистывала и с лукавой улыбкой произносила: «Только поглядите на эту лос-анджелесскую броню!» А утром, когда я, как в детстве, сбегала по лестнице на запах маминых вафель с грецким орехом и вишней, она первым делом дотрагивалась до моей кожи и говорила: «Красавица!»
Разница между двумя моими домами была столь велика, что необходимость постоянно перестраиваться вызывала у меня легкое чувство одиночества. В Сономе носили джинсы, флисовые пуловеры и практичные сапоги. В Лос-Анджелесе – босоножки и тертые джинсы, искусственно состаренные за двести семьдесят пять долларов. Я балансировала на грани между двумя этими мирами, не в силах обосноваться ни здесь, ни там. В Лос-Анджелесе я чувствовала себя не в своей тарелке. А когда возвращалась в Соному, мое новое, наскоро сколоченное я, у которого якобы все под контролем, осуждало местную неутонченную, сельскую жизнь, чего раньше со мной никогда не бывало. Я не хотела никого осуждать, но ничего не могла с собой поделать.
Когда я оторвала взгляд от фотографий, мама посмотрела на меня в упор и скрестила на груди руки.
– Нечего стоять немым укором.
Я не стала уточнять, что не стою, а сижу немым укором.
– Мама, из твоей спальни вышел голый мужчина!
– Кто же приезжает посреди ночи без предупреждения? Давно пора сделать в твоей комнате ремонт, а то ты считаешь, будто здесь ничего не меняется.
– Я считаю, что ты не должна спать ни с кем, кроме папы.
– Я с ним и не сплю.
– Что? – растерянно переспросила я.
– Генри, если хочешь знать, импотент.
Я зажала уши руками.
– Не хочу знать! Хочу вернуться в прошлое и услышать что угодно, только не это!
– Ну извини, извини. Я только пытаюсь объяснить, что все не так просто, как кажется.
Непросто. То же слово употребил Бен. Проблема в том, что в их устах оно звучало слишком абстрактно: «Все непросто». «С Мишель непросто». В действительности же они сами виноваты, что все стало непросто. И оба предпочитают об этом умалчивать.
– Где папа?
– Мы решили пожить отдельно. Папа в домике винодела – перебрался туда еще две недели назад. Впрочем, во время сбора урожая он всегда там ночует.
Ее слова прозвучали довольно язвительно, но я предпочла этого не заметить.
– Из-за Генри?
– Я же говорю: просто решили пожить отдельно.
Я взглянула в окно на залитый светом фонарей виноградник и дорожку, ведущую к домику винодела. Где-то там, в одной из двух комнат, спал отец. Когда я была маленькой, я часто ночевала во второй комнате, а утром, еще до школы, вместе с папой шла собирать первые ягоды. Я обещала, что мы с братьями продолжим дело его жизни, и действительно в это верила. В детстве больше всего на свете мне хотелось управлять виноградником. И вот я бросила отца одного… Впрочем, мы все, каждый по-своему, его бросили.
– Почему ты ничего мне не говорила?
Мама взяла со стола чашку с кофе.
– Мы решили не рассказывать до свадьбы – не хотели портить тебе праздник.
Похоже, мы с Беном сами его испортили. Без посторонней помощи.
– От Финна с Бобби я тоже старалась скрывать. У них своих проблем хватает.
– Каких еще проблем?
Мне вспомнился визит в «Таверну»: отсутствие Бобби, странное поведение Финна, когда речь зашла о брате.
– Сейчас не стоит, – покачала головой мама. – Подождем, пока они приедут, чтобы ты смогла выслушать обе стороны.
Когда это все члены семьи успели оказаться по разные стороны баррикад?.. Хотелось расплакаться. Еще и Бен, единственный человек, способный помочь мне вновь обрести равновесие, сам же меня из равновесия и вывел.
Мама прочистила горло и воспользовалась паузой, чтобы сменить тему.
– Не расскажешь, что случилось?
Я покачала головой.
– Он сделал что-то непростительное?
– Что это за вопрос такой?
– Неудачный, наверное. Предложи другой, и я с удовольствием его задам.
По дороге домой мне представлялось, что мы с родителями сядем за стол и поговорим. Мы всегда так делали, когда нужно было определиться, какой колледж выбрать, где найти деньги на учебу, как пережить очередную несчастную любовь. А выходит, мы больше никогда не будем сидеть тут вместе…
– Джорджия…
Я подняла голову.
– Может, ты сделала что-нибудь непростительное?
– Нет. И перестань, пожалуйста, повторять это слово.
– Хорошо, спрошу иначе. У него появилась другая?
У мамы измена считалась чем-то непростительным. По крайней мере, раньше.
– Да, появилась. Ей четыре с половиной.
Мама непонимающе взглянула на меня.
– У Бена есть дочь, о которой он никогда не рассказывал.
Последовало молчание – затишье перед неизбежной бурей. Мама не выносит обмана. Насмешливая, раздражительная, упрямая, она прежде всего удивительно искренняя и требует того же от своих близких.
Мама снова поднесла чашку к губам.
– Уверена, этому есть объяснение.
– Ты серьезно? Я только что сказала, что у Бена есть дочь, которую он от меня скрывал! Я узнала случайно – увидела в окно во время примерки платья, как он идет по улице с ее матерью.
– Понимаю. Это ужасно. Особенно, что он от тебя скрывал. Но, возможно, у него были причины молчать.
И все? В прежние времена, в эпоху до Генри, мама потребовала бы крови. Она бы металась по столовой и рассуждала о принципах. Так было, когда моя лучшая подруга проникла в ресторан родителей и устроила бесплатную вечеринку в честь своего дня рождения. Когда я объяснила, как это случилось, мама ответила, что тут не может быть никаких объяснений. Либо ты ведешь себя порядочно, либо нет.
Где теперь та мама? Почему не кричит и не возмущается, что Бен мне солгал? Почему не возьмет на себя эту роль, чтобы я могла исполнить свою и почувствовать к Бену сострадание, защищая его от ее чрезмерного гнева?
Я встала.
– Не могу больше об этом. Пойду спать.
– Что же, иди.
Я направилась к двери, совершенно измотанная нескончаемым днем.
– Генри – мой старый друг, – внезапно заговорила мама. – Мы познакомились еще в Нью-Йорке. Его недавно назначили дирижером Симфонического оркестра Сан-Франциско.
Я повернулась к ней, но осталась стоять на пороге.
– Генри в Калифорнии всего несколько месяцев. Я рада, что он приехал. Приятно снова почувствовать себя частью того мира…
Мама казалась раздавленной, произнося последние слова – вспоминая, кем была когда-то. Мне захотелось ответить, что она по-прежнему часть того мира: мама много лет работала учительницей музыки в местной школе. Но невозможно убедить человека в том, чего он не желает видеть.
– А при чем тут ваши с папой отношения?
– Я сейчас говорю не о папе. Я говорю о нас с тобой. Ты, как и я, вечно пытаешься заботиться обо всей семье, вместо того чтобы разобраться, чего на самом деле хочешь. Не должна хотеть, а именно хочешь.
Я рассмеялась – не смогла удержаться.
– По-моему, ты сейчас не в том положении, чтобы давать мне советы по поводу личной жизни.
Мама встретилась со мной взглядом.
– А по-моему, я в отличном положении. Никто лучше меня не видит, какой ты замечательный человек. Ну разве что Бен. – Она помолчала, а потом добавила: – Хорошенько подумай, прежде чем от чего-то отказываться.
Я скрестила руки на груди, вопреки желанию пытаясь понять, что она имеет в виду.
– Потому что потом утраченного будет не вернуть?
Мама подошла и стиснула мое плечо.
– Нет. Потому что в итоге ты пойдешь на все, лишь бы его вернуть.
Я подождала, пока она поднимется по лестнице, и тоже направилась наверх.
Прежде чем исчезнуть за дверью спальни, мама произнесла вместо «спокойной ночи»:
– Не знаю, интересно тебе или нет, но я рада, что ты дома.
Сказать о себе того же я не могла.
Договор
Меня разбудили звуки сонаты Баха для виолончели. В окно лился яркий солнечный свет. И то и другое настойчиво призывало подняться с кровати. В детстве я просыпалась так почти каждое утро: папа настаивал, чтобы мы вставали вместе с солнцем, а мама отводила первые полчаса своего дня на то, чтобы немного попрактиковаться – не хотела утратить технику.
Я любила теплые звуки маминой виолончели, приветствующие меня по утрам. Однако после вчерашнего разговора они действовали на меня как-то странно: в голове в такт музыке носились образы голого Генри.
Я переворошила весь чемодан в поисках подходящих джинсов и свитера, сокрушаясь, что привезла с собой так мало одежды. Увы: ничего, способного защитить от утреннего тумана или полуденной жары. Из обуви только балетки. Мои любимые сапоги остались в Лос-Анджелесе. Все осталось в Лос-Анджелесе.
Мне хотелось поскорее выскользнуть из дома, чтобы не встречаться с мамой. Я так спешила, что чудом заметила записку, которую она оставила на разделочном столе: «Кофе в кофеварке. Банановые кексы в холодильнике. Вчерашние, но очень вкусные».
Я налила себе кофе, взяла кекс и направилась к домику винодела, чтобы найти отца.
Самое начало десятого – прекрасное время в винограднике. Небо было ярко-голубое, туман начинал рассеиваться и уже пропускал солнечный свет и тепло. Я шла через сады, защищающие почву от эрозии. Между лозами росли полевые цветы, покрывая землю фиолетово-зеленым ковром.
Я остановилась, чтобы осмотреть лозы и дотронуться до побегов. Тут же накатило чувство, охватывавшее меня только в винограднике, – смесь радости, волнения и чего-то еще, чему я не знала названия. Нечто подобное испытываешь, когда снова встречаешь любимого человека, с которым давным-давно расстался.
Пока мне не исполнилось четырнадцать, я бредила виноградником – повсюду ходила за отцом по пятам, готовая выполнять самые будничные обязанности: обвивать лозы вокруг шпалер, осматривать ягоды, готовить травяные подкормки для почвы. Когда папа возился с компостом, я тут же присоединялась к нему – просто чтобы почувствовать себя причастной. До школы и после школы мы обсуждали вина и урожаи разных лет. Папа водил меня в винные подвалы и давал попробовать сцеженное вино, а также то, которое только предстояло сцедить. Вслух он ничего не говорил, но я знала: его радует, что я хочу заниматься виноделием.
А потом настал день, когда я разом охладела ко всему, связанному с виноградником.
Тот же виноградник, те же пятьдесят акров земли, которые приносили мне столько радости, теперь удушали, а не дарили свободу.
Перемена эта произошла после двух неурожаев подряд. Сначала ливень сбил ягоды задолго до того, как они созрели. На следующий год дым лесных пожаров осушил воздух Сономы, и виноградник сгорел на солнце. Много лет дела у нас шли довольно сносно, двух неурожаев подряд не случалось давно – уж точно не на моей памяти. И вот появилась опасность лишиться виноградника.
До сих пор тяжело вспоминать те две ужасные зимы. Папа с мамой старались не показывать, как сильно боятся потерять все, что создали. По ночам, когда мы с братьями давно должны были спать, родители пили на кухне кофе и тихо разговаривали. Лучше бы они кричали. Я сидела по другую сторону двери, прислушиваясь к их приглушенным голосам и понимая, что ничем не могу помочь.
При всяком удобном случае я старалась вырваться в Сан-Франциско. Как-то раз упросила отца свозить меня на выставку световых инсталляций. По дороге у нас сломалась машина, и пришлось добираться до города на такси. После выставки мы немного прогулялись – прошли мимо здания парома и причала и углубились в шикарный район Пасифик-Хайтс. Из маленького джазового клуба доносился голос старой-престарой женщины, исполняющей что-то из Гершвина. Звучит до нелепого романтично, но именно так все и было. Я влюбилась в шум города, в ругающихся и смеющихся на улице людей, в старуху, которая пела Гершвина. Меня пленила не атмосфера Сан-Франциско, а именно городской шум. Внезапно моя прежняя жизнь – горе родителей, виноградник, вся Сонома – показалась чересчур тихой.
Следующее лето я провела с двоюродной сестрой, у которой была адвокатская контора в Сан-Франциско. Эта красивая элегантная женщина взяла меня под крыло и показала, что такое большой город: кофейни и небоскребы, улицы и книжные магазины, модные туфли и сигареты на вечеринках. Даже пригласила меня в свою контору на стажировку.
Сестра предупредила, что будет скучно, но я приняла эту перемену с облегчением. Юриспруденция точна и определенна. Чтобы добиться успеха, не нужно участие почвы, плодов, ветра, солнца и неба. Я столько лет наблюдала, как отец полностью зависит от милости земли и погоды, что ощущение контроля меня опьянило.
Если в винограднике все шло хорошо, это было прекрасно. Однако два неурожая подряд произвели опустошающий эффект. Особенно когда я поняла, что подобное случалось и раньше. После поступления в колледж я узнала, что родители не раз бывали на грани банкротства, когда казалось, что единственный выход – сдаться.
Мой путь был куда менее непредсказуемым, и я считала, что это хорошо.
Может, так бывает у всех подростков? Ты спешишь, выбираешь противоположный путь, хочешь, чтобы детство поскорее кончилось. А потом вырастаешь и не можешь понять, куда так торопился – от чего пытался сбежать.
* * *
Дверь домика была незаперта, внутри никого.
– Папа! – позвала я.
Нет ответа.
Я толкнула дверь и вошла. Расположилась в маленькой гостиной. Отец, должно быть, где-то в винограднике. Лучше подождать, пока он закончит с уборкой урожая и передохнет. Виноград собирают с двух ночи до десяти утра, при свете фонарей, когда нежарко. В большинстве виноградников работниками руководит управляющий, однако отец предпочитал всем заниматься лично.
Я решила не разыскивать отца в винограднике или у тиражного стола, где он следит за работой, сортирует виноград, отбирает качественный. Боялась помешать, а может, не особо стремилась к этой встрече.
Если честно, я просто не хотела шпионить за отцом. Лучше посидеть в гостиной с распахнутыми настежь окнами, в которые льется солнечный свет, и как следует насладиться чашкой остывающего кофе и целым банановым кексом.
Я так неосторожно опустила чашку на журнальный столик, что пролила кофе. Прямо на столик. Прямо на огромную стопку папок. Папок с пометкой: «Винодельня «Марри Грант». Продажа виноградника».
Салфеток под рукой не оказалось, поэтому я принялась вытирать мокрые папки о футболку. Впрочем, вряд ли они стоили таких хлопот.
Отец ненавидел винодельню «Марри Грант». И не он один. Большинство мелких виноделов Сономы ее ненавидели. Продукт там выпускали довольно средний, а к виноделию относились как к средству заработка. Конечно, виноделие и есть средство заработка. Но ведь и нечто большее.
Наверное, документы – просто почтовая рассылка. Отец хочет быть в курсе, чем занимается «Марри Грант». Оно и понятно: это одна из крупнейших виноделен долины Напа. Ежегодно она производит пять миллионов ящиков вина. Отец – пять тысяч.
Вытирая вторую папку, я наткнулась на серию длинных, пространных договоров и не поверила своим глазам. Не может быть, что в них на самом деле говорится то, что говорится. Однако я работала юристом по вопросам недвижимости – мне случалось оформлять и более сложные сделки. Сомнений быть не могло.
«Передача прав собственности на виноградник «Последняя капля» винодельне «Марри Грант».
В ушах застучала кровь, мешая сосредоточиться и осмыслить прочитанное.
– Ну и ну!
Я подняла голову и увидела Бобби. Он стоял на пороге в темно-синем костюме – галстук перекинут через плечо, на лице улыбка. Эта улыбка, которую в другой день я назвала бы обворожительной, сегодня показалась мне самодовольной усмешкой.
У Бобби талант появляться в тот самый момент, когда мне срочно нужно выплеснуть на кого-нибудь негодование. Может, именно поэтому мы не ладим?
– Ты почему дома? Кстати, не можешь выйти замуж, скажем, минут через десять? У меня имеется два симпатичных и очень нетерпеливых мальчика, которые жаждут подносить кольца.
Я по-прежнему стояла с папками в руках, так и не поздоровавшись.
– Ты знал?
Я показала брату договоры. Его улыбка тут же исчезла.
– Знал о чем?
Бобби запустил обе руки в свои светлые кудри – такие же, как у мамы. Он считал, что они придают ему ангельский вид. На самом же деле ангельский вид ему придавали обгрызенные ногти. Бобби грыз их с детства, и это нравилось мне в брате больше всего.
– Мама с папой продают виноградник, – объявил он таким тоном, словно это нечто само собой разумеющееся – словно речь о машине.
Я села, раскрыла папки и попыталась разобраться, далеко ли зашли переговоры. Увы – на последней странице уже стояла заверенная подпись отца, а рядом – подпись некого Джейкоба Маккарти, исполнительного директора винодельни «Марри Грант».
– Папа не хотел сообщать тебе до свадьбы.
Бобби стоял слишком близко – подмывало чем-нибудь в него запустить. На глаза попался банановый кекс…
– Что это случилось с бумагами? – поинтересовался брат, нервно покусывая ноготь.
Я слегка отодвинулась.
– Чего ты расстраиваешься? Все отлично. Отцу больше не придется работать. «Марри Грант» сделала ему такое предложение, какое получают только раз в жизни.
– Ты хоть соображаешь, что говоришь?
– По-моему, это ты не соображаешь, что говоришь.
Если бы взгляд мог убить, я бы его убила. Прямо на месте. В этом весь Бобби. Холоден и логичен, как робот. Иногда он упражняется в проявлении чувств, – может, например, уронить на свадьбе одну скупую слезу, – но никогда не отдается им с головой. Именно поэтому Бобби достиг такого успеха в бизнесе. Именно поэтому не умеет проявлять интерес к чему-либо еще.
– С каких это пор родители думают о прибыли? – набросилась я на брата.
– Да все о ней думают! И вообще, на меня-то зачем кричать?
– Я не кричу!
– Нет, кричишь!
– Вы оба кричите.
Мы обернулись: на пороге стоял отец, одетый в джинсы с футболкой. Он выглядел моложе своих лет – загорелый, с густой копной темных волос, липнущих к потному лбу. В руках у него были термос и банка с виноградом.
Я уронила папки на стол – прямо на мокрую кучу бумаг.
Отец тут же почувствовал мое напряжение. Он не стал спрашивать, когда я приехала и что мне известно о них с мамой. Он сразу все понял и уже пытался придумать, как бы меня утешить.
– Папочка! – Я не называла его так с самого детства. – Пожалуйста, скажи, что это неправда!
Отец стиснул плечо Бобби вместо приветствия, сел рядом со мной и поставил банку с виноградом на стол. Потом обнял меня и поцеловал в макушку.
Выждав с минуту для убедительности, он произнес:
– Это неправда.