Текст книги "Смерть пчеловода"

Автор книги: Ларс Густафссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Правда достается дорогой ценой.

Ни одна из по-настоящему высокоразвитых цивилизаций в ареале древних центральногалактических солнц не живет так обособленно, как эта.

Астрономия там, конечно, немыслима. О галактиках не говорят, если назвать их можно не иначе, как таская с собой. Понятие «планета» опять-таки совершенно немыслимо.

Эта существа живут на красноватой равнине, окаймленной высокими горами.

Для равнины, которая теоретически есть то же, что и «мир», у них, разумеется, никаких понятий не существует.

(Голубой блокнот, IV:4)

* * *

Когда четырнадцать дней назад боли прекратились, я возвратился в этакий первозданный рай. Но предпосылкой тому была боль. Как некая форма правды.

А значит, антитеза дяди Сунину «что так, что этак – полное дерьмо».

Теперь можно вновь построить какой-никакой мир.

(Голубой блокнот, IV:8)

* * *

Все было хорошо. Во вторник заявились родственники – детей с ними оказалось больше, чем я опасался, – и заполонили весь дом спальными мешками, и одеялами, и припасами, на полу яблоку негде было упасть.

Меня они сочли бледноватым, а в доме, как объявили женщины, не грех бы и прибрать, вон сколько накопилось кофейных чашек с этим ужасным осадком на дне. Но в целом все было хорошо.

Ничего особенного никто не заподозрил.

Пробыли они на день меньше, чем я опасался. Меня терзал прямо-таки детский страх, что от одного лишь их присутствия боль вернется.

Но этого не произошло, я только немного устал.

Замечаю, что теперь мне совсем не нравится, когда нарушают мои привычки. К примеру, в среду заходили те двое мальчишек, сунулись было в прихожую, но шум голосов в комнате их спугнул. Я видел, как они поспешно исчезли за забором.

И продолжение ужастика я для них написать не успел.

В следующей главе чудовищный орган, вызывавший своим ультразвуком боль, разумеется, взлетит на воздух, потому что Сигизмундова флейта, как выяснится, обладала весьма диковинными свойствами: ее напев мог истребить все, что угодно.

Ладно, подождем. Надеюсь, мальчишки придут еще раз. Ведь они, как говорится, моя литературная публика, притом единственная.

Меня все время мучило любопытство, хотелось прощупать Маннгордов, но я не рискнул обрушить на них все вопросы, какие вообще-то просились на язык.

Интересно, считают ли они меня обыкновенным, нормальным родственником, у которого удобно переночевать, вместо того чтоб по дороге в Селен транжирить деньги на дорогие гостиницы, или полагают своим долгом проведать меня? Вот так штука! Что это я вдруг? Ведь, собственно говоря, давно уже и думать забыл о том, как ко мне относится внешний мир.

Ничего по-настоящему антиобщественного я не совершал, ну, разве что поставил себя, так сказать, вне обычного уровня притязаний. Живу, не имея никаких доходов, что очень легко, ведь и расходов у меня тоже нет.

Мы с Яном говорили о старых знакомых. И вспомнили Труэнга. Ян знал его, так как занимался похожими проблемами в губернском правлении в Весте росе. Знал всю скандальную историю, связанную с заболеваниями лейкемией в Северном Вермланде осенью 1973 года и с Комиссией по особым проблемам окружающей среды.

Ни Маннгорд, ни я понятия не имеем, чем Труэнг занят сейчас. Год назад прошел слух, будто он вступил в орден Святого Креста в Баркарё, но это, конечно, только слух из тех, что неизменно возникают в подобных обстоятельствах. В моем представлении Труэнг как-то не вяжется с образом сурового аскетичного монаха. Не в пример мне, человеку по натуре довольно аскетичному, он всегда любил жизненные удовольствия.

В школьные годы, например, ярким свидетельством тому было его отношение к девочкам.

Мы с Маннгордом обсуждали в общем-то куда более интересный вопрос. Говорили о том, что такие бюрократы – разумеется, если они достаточно впечатлительны – рано или поздно терпят крах, просто потому, что абсорбируют, впитывают в себя слишком много внутренних противоречий общества.

Это необязательно выражается так резко, как у Труэнга, который в конце той шумной истории форменным образом выблевал весь конфликт в пресловутом интервью для «Актуэлльт», отвечая вместе с премьер-министром на вопросы журналистов.

Порой видишь это в их глазах, как некое беспокойство. Порой это прорывается язвой желудка, внезапной усталостью, разводом, но прорывается непременно. Со слишком большими внутренними конфликтами жить нельзя, а такие люди впитывают в себя все общественные конфликты, потому что пытаются жить сразу на обоих языковых уровнях.

Когда они уехали, я вдруг задним числом удивился, что занялся этим именно Маннгорд. Ведь вообще-то он работает в управлении рынка труда.

Надеюсь, они хорошо устроились в Селене.

Труэнг. Вот со мной ничего подобного никогда бы не случилось, ведь всю мою взрослую жизнь я совершенно отчетливо сознавал, что я отщепенец, что, по сути, асоциален, хоть и плачу налоги. Во всеобщих выборах я не участвовал со времен пенсионного конфликта.

Даже мое отношение к болезни, разумеется, асоциально.

(Желтый блокнот, IV:12)

* * *

У М. была одна забавная особенность: она любила врать по мелочам. Крупных обманов не было ни разу: на серьезной лжи я бы за долгие годы при желании наверняка сумел ее поймать. Но она врала только по мелочам.

Могла сказать, что ездила за покупками в Гамлебю, а на самом деле была в Фагерсте. Могла сказать, что весь вечер просидела в одиночестве за ткацким станком, хотя было совершенно ясно, что на самом деле она полола земляничные грядки.

Я потратил уйму времени, размышляя об этом, пока не нашел объяснение, в общем-то очень простое.

Таким мелким враньем она создавала себе некое поле свободы.

Практически это никакого значения не имело, но, не зная, в каком именно магазине она побывала, я, конечно, чувствовал неуверенность, и она могла хотя бы чуточку меня контролировать. Возникало пространство, где она распоряжалась самовластно.

Речь тут вовсе не о том, что у нее был плохой характер, а только о том, что я совершенно бессознательно подпускал ее на опасно близкое расстояние.

Откуда у меня это нежелание связываться с людьми?

Нежелание позволять им каким-то образом меня контролировать. Но они же все равно меня контролируют! Налоговое ведомство, избирательная комиссия, от этих, конечно, никуда не денешься, но неизмеримо больше страсти кипят в моем собственном теле, ведь другие начинаются уже там.

Возьмем, к примеру, эротическое беспокойство (оно опять возвращается, по мере того как утихают боли внутри), этот безотчетный глухой голод, это ощущение нехватки, преследующее нас всю жизнь, буквально во сне и наяву.

Что оно такое? Возможность любви в нашем естестве. Присутствие, возможное присутствие другого человека.

Унизительное, постоянное напоминание о том, что одиночество невозможно, что одинокий человек просто не может существовать.

Что в языке слово «я» – самое бессмысленное. Пустая точка.

(Ведь центр всегда должен быть пуст.)

(Желтый блокнот, IV:14)

* * *

Я решил, что не стану звонить М. Между прочим, для этого решения мне потребовалось два с лишним месяца! Я и вправду делаюсь слегка медлительным.

(Желтый блокнот, IV:21)

* * *

По-моему, душа имеет форму шара (если она вообще обладает формой), и под переливчатой, радужной его оболочкой струится слабый свет, проникающий немного вглубь, где кружатся, едва уловимо, но непрерывно меняясь, мыльные пузыри восприятий и помыслов.

Глубже внутрь света уже почти нет, только скудные его следы, примерно как на очень больших океанских глубинах, а потом мрак. Мрак, мрак.

Но мрак не грозный. Добрый, по-матерински ласковый.

(Голубой блокнот, IV:9)

* * *

В последнее время мне часто снился странный сон. Про один из моих ульев. Я снимаю крышку и щеткой обмахиваю рамки, чтобы откачать из них мед. И вот, когда я собираюсь смахнуть с края рамки пчелу, мне вдруг бросается в глаза, что выглядит она как-то странно, вроде бы отсвечивает синевой. Поначалу мне совершенно невдомек, в чем дело, и только потом, присмотревшись, я обнаруживаю, что ни одной настоящей пчелы там нет.

Это не пчелы, а совершенно другой вид – чрезвычайно разумные существа, достигшие необычайно высокого уровня технического развития. Прилетели они из космоса, из какой-то очень отдаленной галактики, и попросту завладели ульем – черт его знает, что случилось с обыкновенными пчелами, но эти существа, по всей видимости, тоже привыкли жить в восковых ячейках.

Без всякого труда они вступают со мной в разговор, причем я толком не понимаю, как это происходит. Они – посланцы цивилизации разумных насекомых.

Планета их погибла при взрыве сверхновой, космических кораблей у них нет, они сами летят со скоростью света куда пожелают. Но в земной атмосфере такой полет невозможен, из-за слишком большого перегрева.

Их блестящие панцири сверкают как рыцарские доспехи.

Что они говорят?

МЫ НАЧНЕМ СНАЧАЛА, МЫ НЕ СДАДИМСЯ.

(Голубой блокнот, IV:10)

5

Когда пробудилась Божественная Сущность

Подобно тому как маленький паучок спит в уголке сплетенных им тенет, в дальнем уголке Вселенной на протяжении двадцати миллионов лет спала Божественная Сущность.

Галактик там не было. И ничто ее не тревожило. Она парила в пространстве словно исполинская медуза тринадцати парсеков в поперечнике – дивно прекрасная в переливах розовых, зеленых и густо-синих красок, что, непрестанно меняясь, струились под прозрачной поверхностью ее колокола.

И бездонное пространство вокруг, на световые годы во всех направлениях, полнилось ее чистой свежестью. Средь всей этой пустоты странник мог бы почувствовать ее присутствие – так бывает, когда солнечным летним днем чувствуешь, что вот-вот выйдешь к побережью, или беззаботно шагаешь под весенним дождем, подставляя ему лицо. Она придавала пустому пространству особенное чувство свежести, юной зелени, даже влюбленности.

Но за двадцать миллионов лет ни один странник не завернул в эти отдаленные края, лежащие не только за нашим оптическим горизонтом, но и за радиогоризонтом.

Для этого дивного и единственного в своем роде существа, которое древнёе мирозданья и в конечном счете чуждо и пространства, и времени, а стало быть, сразу и древнее и моложе всего сотворенного, которое больше пространства в его совокупности и меньше самой малой элементарной частицы, – для этого существа двадцать миллионов лет сна были меньше, чем сон. Миг рассеянности – ну, вот как шофер на миг отвлекается от дороги, погружаясь в свои мысли.

Когда Высочайшая Сущность вновь устремила внимание к миру, все восприятия были такими же, как всегда. Тяжелый пульсирующий гул от периодических источников радиоизлучения в ближней галактике, а на его фоне – бесконечные множества более тонких ощущений. Легкие перемены в энергии солнц – точно ветерок, пробегающий в листве осиновой рощи, и гравитационный коллапс далеких взрывающихся сверхновых – точно глухой рокот волн во тьме у набережной.

И на самой высокой частоте, словно звенящая песня тысяч сверчков и кузнечиков на лугу, – мысли всех обитаемых миров.

Средь этого океана звуков был один очень-очень далекий, очень слабый, которого она первоначально вообще не различала. Но при всей слабости и малости звук этот был так пронзителен, что, едва воспринятый, немедля привлек ее внимание. Мгновением раньше его не было. Исполненный огромной печали, он заставил ее затрепетать от чего-то, что на людском языке можно бы назвать материнской тревогой, охватившей все ее огромное тело.

Божественная Сущность заметила людские молитвы. Минуло трое суток, пока человечество заметило, чтó происходит.

Первым это заметил пятнадцатилетний партизан в джунглях на юге Танзании. Когда он и его отряд, истощенные, измученные жаждой, покрытые царапинами, пытались укрыться в тени одинокой купы деревьев среди залитой беспощадным полуденным солнцем саванны, их обнаружил вертолет противника.

Перепуганный парнишка лежал подле ящика с боеприпасами и смотрел на приближающийся вертолет. Уже можно было различить дульное пламя пулеметов. Через мгновение он будет убит. Воспитывался этот парнишка в христианской миссии, и теперь, когда он глядел на вертолет и слышал глухой трескучий рев винта и отрывистый стрекот пулеметов, у него невольно мелькнула мысль:

Боже, уничтожь их!

Белая вспышка, превратившая вертолет и его экипаж в облако ионизированных частиц, которое унес ветер, полыхнула до самого горизонта.

Второй вертолет, уже заходивший на цель, с грохотом рухнул несколькими километрами дальше. При падении членам экипажа здорово досталось, ослепшие от немыслимого света, беспомощные, они пытались ощупью выбраться из обломков.

Боже, пусть это кончится, молил раковый больной в клинике. Действие морфия слабело, и жгучая, пульсирующая боль справа, в нижней части живота, прямо над пахом, возвращалась, нарастая с каждой пульсацией.

В тот же миг боль исчезла, сменилась ощущением как бы оглушительной тишины. Теперь он чувствовал лишь легкое недомогание, будто из живота убрали что-то твердое, давящее, он снова мог нормально дышать. Минут через пять он бесконечно осторожно попытался согнуть ногу.

А еще через пять минут он отчаянно нажал на сигнальный звонок. Когда ночная сестра, изрядно замешкавшись, наконец появилась в дверях, больной со смущенной улыбкой стоял посреди палаты.

Даруй нам, Боже, прочный мир – такими словами закончил свою утреннюю радиопроповедь архиепископ города Або. Он произнес их с глубоким чувством и совершенно искренне.

Выскажи он эту мольбу на одну десятую долю секунды раньше, он так бы и остался обыкновенным священнослужителем, хоть и в сане архиепископа.

Поскольку же он высказал ее именно в этот миг, ему суждено было стать исторической личностью, причем величайшей из всех.

Через три десятых доли секунды после того, как Абоский архиепископ произнес последний звук слова «мир», дежурный персонал одного из огромных подземных ракетных комплексов, гигантской цепью протянувшихся по Внешней Монголии, заметил, что индикаторы хитроумных приборов, которые контролируют состояние ракеты, чья разделяющаяся боеголовка способна нанести водороднобомбовый удар сразу по шести разным городам, стоят на нуле. Все отчаянно засуетились, зашумели, начали принимать экстренные меры. После шести часов кропотливой работы группа экспертов установила, что ничего сделать нельзя. Заключенная в глубокую шахту восьмидесятиметровая ракета вся, снизу доверху, состояла из необычайно тяжелого, блестящего двадцатичетырехкаратного золота. Мягкого, податливого, литого золота.

Еще через сутки выяснилось, что весь расщепляющийся материал, какой есть на свете, тоже превратился в золото, да и не только расщепляющийся материал. Все и всяческое оружие, все боевые снаряды и даже мечи железного века, что хранились в музеях, мгновенно превратились в золото.

В 18 часов следующего дня трое членов Совета национальной безопасности США, получив солидную дозу транквилизаторов, были отравлены в частную психиатрическую лечебницу. Остальные члены Совета наблюдали за их отправкой в окно на одном из верхних этажей Пентагона. Взгляд у них был пустой, как у людей, которые более не желают ничего видеть и слышать.

Первый из грандиозных биржевых кризисов, которые за два дня приведут для начала к упразднению монетарной системы, а затем к упразднению вообще всех экономических связей и экономических обязательств, уже десять часов сотрясал мировые биржи.

Прежде всего невероятно упали цены на золото. К полудню за тонну золота давали меньше, чем в 1934 году за тонну угля.

Беспорядочное стремление обратить все деньги в доллары США, которое началось тогда же, к часу дня взвинтило курс доллара до 12 340 унций золота. В следующие полчаса по причине какого-то неподтвержденного слуха кинулись скупать норвежские кроны, и за двадцать пять минут курс кроны стал в десять тысяч раз выше, чем накануне.

В 14 часов в экстренном выпуске новостей шеф норвежского банка мрачно сообщил о банкротстве национальной валюты.

Эту телепрограмму почти никто не смотрел. Норвежские граждане в это время были целиком и полностью поглощены приватными открытиями в сфере упомянутых ценностных масштабов, и крах национального банка их уже ничуть не волновал. Тысячи лет молитвы одних людей были весьма точны и конкретны, молитвы других – столь расплывчаты и туманны, что обретали какую-никакую форму лишь в их снах.

В Северном Вестманланде, где-то между Энгельсбергом и Омбеннингом, сидел в своем доме старый пенсионер, в прошлом рабочий лесопилки, рассеянно листая вчерашний номер губернской газеты. Он уже почти задремал. Глаза жмурились от света, в комнате жужжали мухи.

Деликатный стук в дверь прогнал дремоту.

Открыв глаза, он негромко сказал «Заходите!» и увидел шестерых официантов в безупречных фраках, которые принялись заносить в дом здоровенные корзины со свежеотваренными раками под укропным соусом, тминные сыры, огромные, как тракторные колеса, и ящики с ледяной водкой; поначалу он воспринял это вполне спокойно и решил, что видит сон.

Однако же звон литавров и звуки флейты-пикколо окончательно прогнали дремоту. Официанты исчезли.

Облаченная в прозрачный голубоватый наряд, первая из пяти танцовщиц начала танцевать. На удивление подвижный пупок так и шнырял туда-сюда под тяжелым украшением между маленькими крепкими грудями, и улыбка ее была бесконечно призывной.

Быстрым шагом пенсионер подошел к двери и повернул ключ. На обратном пути он заметил, что ревматические боли в левом колене напрочь исчезли.

К этому времени миллиарды людей во всем мире сделали одно и то же открытие. Бог, который внезапно стал прислушиваться к их молитвам, не имел, судя по всему, ни малейшего нравственного тормоза, ни малейшей капли порядочности. Сила, оказавшаяся способной вмиг превратить исполинские ядерные ракеты в золотые башни, как очень скоро выяснилось, выказывала не меньшую готовность превратить, к примеру, морщинистую жену пожилого подполковника в красивого белокурого юношу или погрузить ночлежку социального ведомства на стокгольмской Апельбергсгатан в бешеный вихрь штраусовских вальсов и грома пробок от шампанского.

Весь свет, казалось, кишмя кишел несчетным воинством проворных слуг, которое внезапно материализовывалось, готовое снабдить всех и каждого тем, чего они более всего желали. Нет слов, чтобы описать толкотню, танцы, публичные совокупления на улицах Европы в этот второй день. Спорадические туманные радиосообщения с соседних континентов свидетельствовали, что там творится то же самое.

Пошлине ошеломляющим был развал церкви, вернее, церквей. К полудню третьего дня – примерно тогда же, когда Его величество король объявил, что все партии отказываются взять на себя бремя власти, когда Москва и Вашингтон сообщили о приостановке на неопределенный срок всякой общественной деятельности, а китайская компартия провозгласила начало плановой утопической фазы, – ежегодное собрание шведских епископов обнародовало пастырское послание, которого ожидали уже несколько дней.

Это был непревзойденный шедевр осторожных формулировок. Для начала послание констатировало, что пути Господни, а равно и глубины природы неисповедимы и что никто не может предписывать Всемогущему, какими средствами Ему пользоваться.

Далее оно намекало, что в мире существует и некая демоническая сила и что для истинного христианина всегда остается вопросом его собственной совести решать, какие молитвы соответствуют воле Божией.

Меж тем как начавшаяся отныне новая историческая эра давала ошеломительные доказательства благости и всемогущества Божия, собрание епископов, безусловно, совершило бы ошибку, если бы не упомянуло о новых искушениях, каковыми сие новое положение вещей, которое конечно же не будет длиться вечно, не может не быть чревато для каждого верующего христианина.

Стало быть, в это время, ознаменованное огромными преобразованиями, собрание епископов вынуждено призвать верующих к предельной воздержанности в молитвах.

Слова эти замертво упали наземь в тот самый миг, когда были произнесены.

Впервые за всю свою историю человечество изведало щедрость совершенно нового качества, безграничную благость, совершенно беспристрастную, прямо-таки нигилистическую любовь ко всему сотворенному, какую может являть лишь существо, которое все это создало.

Эту мысль можно выразить и совсем по-иному.

Человечество, тысячелетиями пребывавшее в плену нелепого и пагубного ложного представления, будто им властвует суровый и чуть ли не злобный Отец, всего за несколько дней обнаружило свою ошибку.

Оказалось, что людьми властвует Мать.

А жизнь меж тем с каждым мгновением все быстрее катилась туда, где словесные описания невозможны, в царство, для которого нет слов, – началось ОТМИРАНИЕ ЯЗЫКА.

Один из последних языковых фрагментов содержал такое послание:

ЕСЛИ БОГ ЖИВ, ДОЗВОЛЕНО ВСЕ.

(Голубой блокнот, V:1)

6

Записки и рая

Березовый лес. Болото. Первые, чуть заметные признаки, что скоро распустятся почки. До чего же быстро миновала зима! Я не очень уверен, что мне хочется весны. Я к ней не готов. Одиночество во мне набухает, как навозная куча. Самые диковинные ростки вылезают на поверхность. Сомнения.

И каждое утро мне по-прежнему страшно, что боль вернется. Всю зиму я мучился от боли. А теперь так же сильно мучаюсь от страха перед нею. Смотрю на себя: ослаб, хожу с трудом, куда больше, чем прежде, устаю от походов в лавку. За руль садиться избегаю, не столько ради экономии бензина, сколько опасаясь испытывать себя. В результате полдня потеряно, но я толком не знаю, на что бы иначе использовал это время.

Человек – странное создание, парящее между зверем и надеждой.

О смысле мироздания, о том, к какой цели устремлено всё: молекулы, молекулярные цепочки, сознание, сонеты и сестины, подземные ядерные ракеты, фрески Микеланджело, биноминальная теорема и мадригалы Монтеверди, – я на самом деле знаю не больше, чем любой замшелый камень за ульями на моем участке. Или комар. Или амеба в крохотной капле стоячей воды.

В человеческой истории до вечера еще далеко. На самом деле лишь раннее утро.

Страх сойти с ума намного глубже страха стать кем-то другим:

но ведь мы же все время и становимся другими.

Was mich nicht umbringt, macht mich stärker. – То, что не убивает меня, делает меня сильнее. (Ницше).

Болото. Березы. Цветочки Tussilago farfara^[5] возле канавы. Бóльшая часть ульев ожила. К примеру, мой друг Никке, которого в сентябре 1952-го сбил грузовик, когда он на велосипеде поехал домой завтракать. Я часто вспоминаю его, когда вижу что-нибудь необычное, что-нибудь по-настоящему для меня интересное. Любопытно, что бы сказал Никке. «Сейчас я посмотрю на это как бы вместо тебя, Никке». Невероятно интенсивное переживание. Ведь человек во многом тождествен людям, которых он знал.

Пятидесятые годы. Какими они запомнились мне? По Стокгольму разъезжали маленькие голубые трамваи. По телевизору выступал Герберт Тингстен^[6]. Референдум о всеобщем пенсионном обеспечении за выслугу лет, в котором я так и не сумел толком разобраться. Референдум о лево– или правостороннем движении, когда выяснилось, что все предпочитают сохранить левостороннее движение.

Как одевались девушки в пятидесятые годы? Кажется, они ходили в длинных, чуть не по щиколотку, хлопчатобумажных платьях с широченными кушаками? И говорили вроде бы по-другому? Я точно не помню.

Мальчишками, да и гимназистами тоже, мы летом часто удили рыбу возле шлюза Фермансбу. Медлительная, неутомимая, впрочем, нет, не неутомимая, скорее меланхоличная река Кольбексон образует там небольшой водопад, а рядом находится островок с развалинами каких-то давних лачужек, где в ту пору росло великое множество сморчков.

У южного конца этого островка расположен шлюз Фермансбу, туда ведет тропинка, окаймленная такими высокими пышными деревьями, что вся она превращается в зеленый туннель, у каменной облицовки канала колышутся вековые водоросли.

А внизу, у самого шлюза, вода глубокая, угольно-черная – не потому ли Кольбексон и называется Угольной рекой? – и в половодье вихрится черными водоворотами, которые нас, мальчишек, просто завораживали.

Уже в мае мы каждый день после уроков спешили туда, потому что у щук был как раз самый клев. Мы – это несколько мальчишек, чьи родители имели в здешних местах летние домики, да еще кое-кто из местной ребятни.

Случалось нам, конечно, и поймать иную рыбину, драматические эпизоды, когда огромные щуки вырывали у тебя из рук блестящую золотистую удочку и исчезали в глубине вместе со всем этим хозяйством в пасти, или когда здоровенные щуки уже в траве бились и трепыхались, как змеи, или когда кто-нибудь, поскользнувшись на мокром камне, падал в черную, всегда холодную воду.

Но по-моему, самым важным здесь, у шлюза, была вовсе не рыба.

Черная, текучая вода казалась сродни черному мраку в наших собственных зрачках.

Мы сидели, смотрели вниз и разговаривали, об удивительных вещах.

Велосипеды кучей лежали где-нибудь в кустах, главное – исхитриться и прошмыгнуть мимо домика шлюзового смотрителя, ведь этот пожилой дядька совершенно не понимал, зачем мальчишки ходят к нижнему шлюзу, да еще целой гурьбой. Он вечно опасался, что они начнут баловаться с воротами шлюза и менять уровень воды, а ему ничуть не улыбалось тащиться пешком за добрых полкилометра, если какие-нибудь ворота, которым положено быть закрытыми, будут стоять настежь.

(Между прочим, велосипеды играли тогда в нашей жизни огромную роль – ну, вроде как домашние животные.)

Никке был мальчуган на редкость веселый. Шустрый, как белка. Всегда бодрый и жизнерадостный. Я подозревал, что он попросту видит больше, чем другие. И слушает тоже лучше, чем другие. Именно он обнаружил, что на закате у берега можно услышать выдру. Едва внятный звук, никто из нас не обращал на него внимания, но он все время был.

Маленький, тощий, загорелый, невероятно гибкий, Никке взбирался на самые высокие сосны, просто обхватывая ствол коленками и как бы заползая наверх. По-моему, он вообще не знал, что такое головокружение. А как-то раз живьем проглотил уклейку – в доказательство, что это возможно.

Его все время обуревало желание доказать, что есть вещи, которые можно проделать, хотя никто в это не верит. Живи он в пятнадцатом веке и не попади под грузовик, он бы наверняка открыл какой-нибудь новый континент.

Вдобавок у него было, что называется, чутье на грозу, еще за несколько часов до того, как на небе вообще появлялись тучи, он знал, что будет гроза. И не в пример другим людям не беспокоился, не впадал в сонливость. По-моему, грозы прямо-таки взбадривали его, приводили чуть ли не в восторг.

Когда по воде шлюза хлестал град, так что вихри в черной воде исчезали среди сплошной пены, а мы, бросив на берегу удочки и банки с червями, опрометью мчались в заброшенную кузницу и, с трудом переводя дух, прятались среди старых железок и жгучей крапивы, где частенько попадались гадюки, Никке плясал под ливнем как маленький дервиш, зачастую полураздетый, потому что мать колотила его, если он приходил домой в промокшей одежде.

До сих пор вижу его как наяву, стоит лишь закрыть глаза – маленький неистовый дервиш, в буйной пляске, под шквалами града, на мокрых от дождя, грубых тесаных плитах семнадцатого века, возле шлюза Фермансбу.

Словно грозовой ливень был ему родным отцом.

Мальчуган, заключенный в собственной загадке.

Я часто совершенно всерьез размышляю о том, кем бы он мог стать. Рабочим на лесопилке, как его отец? Исследователем какого-нибудь острова Морнингтон? Но разве есть еще что исследовать?

Он всегда производил впечатление человека, которому предназначено нечто особенное.

У каждого из нас было собственное предназначение.

Перебирая в памяти тех, с кем меня сводила жизнь: учителей, друзей, девушек, случайных знакомцев, старых верных товарищей, родственников, – я с удивлением обнаруживаю, что среди них нет ни одного, да-да, ни одного (ни моя бывшая жена, ни моя любовница исключения не составляют), кого бы я знал по-настоящему.

Встречаешь нового человека, такого, что вызывает интерес. И пытаешься, так сказать, определить ему «место». (Я пытаюсь проделывать это даже с телеведущими, которые читают последние известия.)

Ищешь в памяти лица, похожие на те, что видишь сейчас. Медленные движения век – такие ты видел когда-то у докладчика в Объединении биологов, углы рта – точь-в-точь как у доцента-химика в Упсале пятидесятых годов. Короче говоря, интонация отсюда, а выражение лица оттуда. И воображаешь, будто все понял.

Собираешь незнакомое с помощью знакомого. Психоаналитик в своем кабинете (или как он там называется; я к ним никогда не ходил) в принципе занят тем же: столкнувшись с новым, неизвестным, собирает опыт, воспоминания, чтобы подыскать к нему ключ.

Но ведь и то, что помогает нам собирать, наши воспоминания о некогда виденных лицах, эта связка ключей, которой мы трясем, состоит из таких же неизвестностей. Мы объясняем загадки загадками.

Черт побери, это все равно что покупать новый номер губернской газеты и сверять по нему заметку, которая в собственном экземпляре показалась тебе неправдоподобной.

В сокровенной глубине каждого человека – черная как ночь загадка. Мрак в зрачках не что иное, как беззвездная ночь, мрак глубоко в глазу не что иное, как тьма самого мирозданья.

Лишь как загадка человек становится велик и вполне значителен. Лишь мистическая антропология отдает ему должное.

Никке, конечно же, плавал и нырял словно рыба. Нырял на дно глубокого шлюзового бассейна и доставал блесны, застрявшие в железных обломках, что накопились там за три века. Он цеплялся за старые древесные корни и стальные тросы, волосы колыхались вокруг головы точно водяные растения, худенькое тело вытягивалось горизонтально вдоль течения, – казалось, он летит с невероятной быстротой, будто ангел, который, лишь крепко за что-нибудь хватаясь, может навестить обычную реальность.

Поверхность воды над ним была далекой блескучей крышей. Огромные просмоленные дубовые сваи шлюзовых ворот чуть потрескивали под напором огромной водной массы, и эти звуки доносились до него как тиканье далекого исполинского часового механизма. Но Никке совершенно не боялся. Длинные водоросли глубоко внизу, у донных камней, шевелились, словно длинные женские волосы.

Лиц товарищей, маленьких узких овалов, благоговейно склоненных над краем бассейна, он не видел. И не знал, чтó за время уходило. Может статься, когда он вынырнет на поверхность, их уже не будет, может статься, он попадет в совсем другое, новое время.

Он парил. И двигался с большой скоростью. И думал: я крепко держусь. Осторожно разжимал одну руку, проверяя, хватит ли в другой руке сил, чтобы удержаться, но чувствовал, что течение слишком мощное и его тянет к шлюзовому створу, который серебряным квадратом мерцал поодаль в темно-зеленом пространстве, что окружало его сейчас.