Текст книги "Огневица (СИ)"

Автор книги: Лариса Шубникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шубникова Лариса
Огневица

Глава 1

Где-то в Древней Руси до крещения. Все события выдуманы, все совпадения случайны.

– А ну стой! Стой, Некрас, кому сказала?! Ах, ты нелюдь! Щеня блудливый! – Видана выскочила в сени, но не успела ухватить сына за рубаху. – Вот я тебя!

Выбежала за ним на крыльцо, да и там не смогла поймать проворного парня! Пришлось грозить кулаком и ругать непослушное чадо издалека.

– За что?! – Некрас с хохотом соскочил со ступеней и встал посреди двора: босой, рубаха дорогого льна, штаны крепкие новые.

– Ты зубы-то не скаль! Ишь удумал девок портить! Как нам теперь людям-то в глаза смотреть? Кобель, как есть кобель!

– Матушка, прости. Я и близко к девкам не подойду. Хочешь зарок дам, а?

Видана после его речей слегка унялась, но бровь, все же, гнула недобро.

– Клянись, Некрас. Велесом* клянись, – и правда ждала сыновней покорности.

Парень вытянул из-за пазухи знак Велесов на суровой нити, приложился губами и громко на весь двор прокричал:

– Чтоб я сдох! По девкам более не пойду, токмо по бабам. А если девки сами будут тянуть, то отказа не дам, – после таких слов осталось одно – поскорее за ворота и бежать подальше от богатых хором. Видел, паскудник, как мать взялась за коромысло, что бросила у крыльца нерадивая холопка*.

Босым бежать неурядно, но кто же сына самого Деяна Квита осудит? Вот и бежал Некрас – пыль из под ног. На повороте к реке напоролся на дружка своего верного – Местяту Борового. Тот шапку на макушку сдвинул и глазами хлопал что телёнок.

– Некрас, ты чего босой-то? Никак батька отходил?

Квит остановился, дух перевел и засмеялся громко так, весело. Местята смотрел на друга своего заполошного и удивлялся. Вот влетело, а хохочет. И как оно так?

– Не батя, а мамка. Грозилась коромыслом.

– Ну-у-у! Тётка Видана? А ты чего?

– Чего, чего…утёк, – Некрас оправил рубаху, поглядел на босые ноги свои. – Айда на Прилучу? Там нынче девки купаются. Вон день-то какой аж с утра палит.

– За что грозила? – Местята и без слов определил, за что схлопотал друг его, но был слегка тяжел на мыслишки, а потому и просил рассказать все, как есть.

– А то ты не знаешь? За Жданку Сомову, – Некрас улыбнулся глумливо, глаза прикрыл, будто в мысли свои провалился.

Местята смотрел на высокого, крепкого Некраса, оценивал. Вот вроде некрасивый: волосы темные, глаза бесстыжие, а девки вешаются. Не сдержал зависти мужской и спросил:

– И чем ты их берешь, Некраска? Ну, стать есть, чего уж, но морда вроде обычная. Вон Перемысл Кудин и кудрявый, и ясноглазый, и статный. А ты что?

– Дурень ты, Местята, – Квит очнулся, на небо синее поглядел. – Девки любят крепче не за морду нарядную. Даже не за подарки щедрые. Да и стать ни при чём.

– А чего ж им надоть? – Местята в делах любовных славы не стяжал, а потому и слушал серьезно, даже подался к товарищу своему ближе.

– А чтоб сердчишко у них, дурёх, стучало. Пламенем окатывало. Для того рассмотреть деву надо, да узнать, что ей любо, а что нет.

– Ага, как же, – загрустил Местятка, – так она и рассказала. Я ни об чем думать не могу, когда девка-то рядом. Токмо о плотском.

– А вот это никак нельзя. Сам разума не роняй, инако она вмиг под себя подомнет, и будешь ты, как тот козел на веревье вокруг нее бегать. Уразумел?

– Не-а.

– Эх, Местька, хороший ты парень, но туговат, – Некрас потянулся рукой к шапке друга и надвинул тому на нос, мол, примолкни и соображай.

Боровой шапку на место вернул и засопел злобно. Ведь Некрас ему ровесник – двадцать зим обоим стукнуло – а наставляет, как волхв*. Пока обиду свою нянчил из-за поворота показался Деян Квит: сам верхом и человек пять дружинных князя при нем.

– Некрас, тикай! Батька твой! – и шмыгнул в кусты, что росли у тропы.

Некрас лицом посуровел, но не сбежал. Повернулся к отцу, плечи распрямил.

– Во как. Хорошо ль тебе, сын, босым скакать? Чай не холоп, не закуп*, – отец поравнялся с Некрасом, но с коня не сошел, заставил смотреть снизу вверх. – На-ка, обуйся, борзый, и подпоясайся.

Вслед словам полетели в Некраса сапоги, пояс, а чуть позже ударило мягко по голове шапкой.

– Спасибо, отец, – поклонился шутейно.

– Ну, ну, скаль зубы-то, коль охота есть, – хохотнул Деян. – Вот тебе слово мое – еще раз девку спортишь, ответ будешь держать уже передо мной, а не перед матерью. Я не пожалею – не баба слезливая. А вот еще мое тебе слово – сговорил я за тебя Цветаву, дочь Рознега Новика из Лугани. Ты с пару зим еще попасись, купеческое дело перейми, баб потопчи. Но, токмо баб, уразумел? Вдовых навалом, того и ждут. За девок платить – разоримся. Понял, щеня?

– Новикову? Да ну-у-у! Бать, да она ж из богатейшего рода. Ай, спасибо, – Некрас поклонился еще раз, но теперь уж безо всякой шутки.

– То-то же, – Деян подкрутил ус гордо. – Знал за тобой, что не дурень. Да и через бабье не угодишь в беду. Не того ты корня, Некрас. Свою выгоду не упустишь. Моя кровь – купеческая! Иди нето. Нынче девки в Прилучи купаются. Я б не пропустил. Третьим днем собирайся. Князь Ладимир зовет на вече*. На границах люди Военега Рудного озоруют. Так и до нашей веси* докатятся. Он нам не ворог, но кто ж его разберёт. В башку-то стукнет и пожжёт тут все. Понял?

– Понял, отец, – Некрас шапку на голове поправил, кивнул Деяну, мол, чего же не понять?

– А коли понял, то чего встал столбом? Кыш отсель, шельма!

Некраса словно ветром сдуло, а отец долго еще ухмылялся, ус крутил. Радовался сынку: смекалистому, умному, пускай и озорнику.

По дороге Некрас уцепил за рукав рубахи дружка своего и оба пошли к берегу Прилучи – светлой, многоводной – высматривать себе красавицу. А у реки уж и места для схрона не осталось. Почти все парни веси в кустах засели. Отовсюду тихий глумливый перешепот и смешки потаенные.

– Тихо ты, – Некрас толкнул локтем одного конопатого, – услышат и врассыпную. Так любуйся, примечай себе зазнобу.

А посмотреть-то было на что. Девки и бабы-молодухи в реке резвились. Иные и рубахи побросали – жаль лён беленый в воде красить. Солнце светит-слепит, ивы ветвями над водой полощут. Девки визжат, аукаются, жизни радуются. И нет в такой день мыслей дурных и серых: ни о войне, ни о голодухе не вспоминается. Юность плещет через край, жизнь легкой делает.

Вот уж и солнышко покатилось к закату. Девушки уселись косы сушить-плести, иные еще в воде нежились. Парни часа своего дождались тихим посвистом себя и обозначили.

На берегу переполох, смех, прибаутки. Среди всех красавиц углядел Некрас одну: сама стройная, мокрая рубаха льнет к телу, не скрывает спелой груди, тугих округлых бедер. Двукосая, а стало быть, мужатая. Некрас улыбнулся хитро да встал во весь рост.

Молодуха не растерялась, смело взглянула на Некраса, еще и спину изогнула, мол, любуйся, а что дальше, видно станет.

– Стыда у вас нет, охальники! – крикнула сердито, а взгляд с младшего Квита не спустила.

– Есть стыд-то, красавица, а сил на тебя не глядеть нету. Не сердись, но от такой-то красоты не отвернешься так просто. Уж не приворот ли? – Некрас бровь приподнял, словно удивился.

– Тебе, молодец, все хороши. Ай, не так? – сама косы от воды отжала и потянулась за понёвой*.

– Так, не так – не ведаю. А вот нынче кроме тебя никого не вижу, не замечаю, – и будто прилип взглядом к женщине красивой.

Вокруг шум-гам, парни гурьбой на берег высыпали, девушек смешили, разглядывали. А Некрасу хоть бы что – все на молодуху смотрит. Та не снесла горячего взгляда и заговорила первой:

– Меня Ружаной зовут. Муж до свадьбы Ружкой кликал, а как помер о прошлом годе, так и прозвание позабылось.

– Меня-то ты знаешь поди, да, Ружка?

– Все Решетово тебя знает, Некрас Квит, – подошла ближе, косы за спину перекинула.

– А коли знаешь, так и… – замолчал, ждал ее ответа.

– Приходи, как стемнеет к баньке старой. Она аккурат супротив мостка через Прилучу. На крыше конек надвое развалился. Узнаешь, коли охота будет.

– Охота, Ружана.

Вдовая пошла по тропке крутой, а Некрас все смотрел вслед, любовался, как косы по спине ее вьются, как мягко ступают небольшие ножки по зеленой мураве.

Уже в ночи Некрас тихо собрался. Накинул чистую рубаху, порты, в сапоге удобно нож устроил. А как иначе? Бывал уж в передрягах по ночному делу. На пороге осмотрелся и крадучись вышел со двора. У старой баньки оглянулся, никого не увидел и толкнул тяжелую дверь.

– Долго идешь, молодец, – Ружана молвила тихо, вздохнула глубоко, прихлопнула дверь за Некрасом и скинула с себя рубаху.

Он горячим взглядом прошелся по спелому женскому телу, не ответил, только качнулся к Ружане и обнял. А что говорить, когда вон оно, живое, горячее и дрожащее в его руках.

Много время спустя, когда уж рассветная муть пробивалась сквозь малое оконце баньки, Ружана счастливо выдохнула, улыбнулась и уронила голову на грудь Некраса: тот растянулся на лавке, в потолок смотрел бездумно, руки под голову себе положил.

– Выдумщик ты, озорник. Я такой-то любви сроду не знала, – целовала крепкую грудь, ласкала мягкими распущенными волосами. – Токмо стылый ты, никого кроме себя не любишь.

– Как не люблю? Тебя вон люблю…сегодня, – хмыкнул лениво. – Ай, не угодил? Так ты скажи, Ружка, я удоволю так, как пожелаешь.

– Охальник, – засмеялась и оттолкнула жадные его руки. – Не о том я, Некрас. Сердца в тебе нет, любви.

– А что это за зверь такой любовь, а? Все твердят о ней, а кто ее видел? Чуял? Все к одному сводится, Ружана. Мы как раз то самое сейчас и вытворяли. Не так?

– Разве это любовь? Это плоть неугомонная. Любовь – иное дело, – вздохнула Ружка, прошлась ласковой ладошкой по тугому Некрасову животу.

– Не знаю, красавица. Люблю, как умею. Скажешь не сладко тебе? – Некрас схватил ее, подмял под себя, навис.

– Сладко. Люби еще…

Проснулась Ружана одна. Солнце высоко на небо забралось, светило и согревало. Вдовица потянулась сладко, принимая радостно свою женскую истому, оглянулась и увидела на лавке подле себя серебряную деньгу. Хотела брови свести сердито, но передумала. Подарок уж очень щедрый. А любовь…Так может прав Некрас? Нет ее, и не будет никогда.

От автора:

Ремарки в конце каждой главы.

В тексте будут встречаться просторечные выражения, автор не станет делать сносок, предполагая, что читателю известны значения слов.

Велес – «скотий бог» в славянской мифологии – покровитель домашнего скота и богатства, воплощение золота, попечитель торговцев, скотоводов, охотников и землепашцев.

Холопка (холоп) – лицо, находившееся в зависимости по форме близкой к рабству.

Волхв (волхвы) – (др. – рус. вълхвъ «кудесник, волшебник, гадатель») – древнерусские языческие жрецы, осуществлявшие богослужения и жертвоприношения, которым приписывались умения заклинать стихии и прорицать будущее. Волхвы составляли особый социальный слой.

Закуп – упрощенно – должник. Хозяин не имел права распоряжаться личностью закупа, в отличие от раба, и после отработки долга закуп вновь становился лицом свободным.

Вече – народное собрание в древней и средневековой Руси – и во всех народах славянского происхождения, до образования государственной власти – для обсуждения общих дел и решения вопросов общественной, политической и культурной жизни; одна из исторических форм прямой демократии на территории славянских государств.

Весь – многозначный термин, в данном случае – древнерусское слово для обозначения деревни.

Понёва – женская шерстяная юбка замужних женщин из нескольких кусков ткани.

Глава 2

– Беги, беги, Медвянушка! Капелька моя, кровиночка, – мать обнимала крепко, целовала мокрые щеки и заплаканные глаза. – Помни про схрон. Помнишь?

– Помню, все помню, – Медвяна вцепилась в рукав матушкиной рубахи все боялась отпустить. – А ты? Мама, ты как?

– Не думай. Беги! К бабке Сияне беги. Спрячет. Схоронись и не вылезай пока я не приду. Слышишь, капелька моя? – мать поцеловала в последний раз и вытолкнула дочь в морозную темень с задней двери богатых хором. – Храни тебя Лада Матушка*.

Медвяна, утопая в сугробах, пробиралась задками к малой соседской избушке, а за спиной слышались крики, вопли, лязг мечей. Страшно, ох, страшно! Более всего за мать тревожилась. Все вернуться хотела, но отец велел слушаться, вот и пришлось. Ведь не холопка, а родовитая – отцовское слово крепко блюла.

Добралась до избы, когда позади всполохи огненные замерцали. Жгут! Лютуют дружинники Военега Рудного!

– Сюда, сюда, – Вейка, дальняя родня Медвяне, манила рукой с обледенелого крылечка. – Бабка спрячет.

Затащила в сени, подпихнула в спину. Бабка Сияна перехватила растерянную девушку, приподняла дверцу подпола и толкнула вниз по приступке крутой.

– В угол забейся. Там ямка. Ляг в нее, я тебя землей закидаю. Вейку опосля схороню рядом-то. Молчком, деваха, молчком сиди, инако услышат лиходеи.

Медвяна лежала в студеной земляной ямке ни жива, ни мертва. Бабка проворно накинула на нее полотнище старое, драное и землей присыпала. Чуть погодя зашебуршалось снова: Вейкин голос и копошение.

– Девки, тихо тут! Род*, спаси и сохрани. Отведи напасть, – бабкины тяжелые шаги и стук дверцы.

А потом тишина – могильная, земляная – укрыла Медвяну. Она не слышала Вейкиного дыхания, не ощущала ничего, кроме ужаса и слез, что текли по щекам, попадали в рот, солонили и горчили. Все замерло вокруг, затишилось, словно лес перед бурей.

Буря не миновала, явилась и показала всю свою страшную мощь. Грохот вышибленной двери, вскрик бабки Сияны и мужские голоса – громкие, дурные. Дернули дверцу подпола, загрохотали сапогами по ступеням.

– Ищи, Ганька. Тут она. В хоромах девку-то не сыскали. Ее Военег ждет. Слышь? Ищи.

– Тут, Хотен! Глянь, затихарилась!

Медвяна услышала визг Вейки и громкий глумливый смех мужчин.

– Не та, дурень. Медвянке Лутак шстнадцать годков. А эта уж в летах. Глянь, вдовая! Давай ее сюда. Ты-то куда, Ганька? Еще смотри.

Медвяна дышать перестала, заледенела от крика Вейкиного и хохота мужицкого, что раздавался сверху.

– Без меня не берите! Сотрете бабу-то, а мне как всегда – мертвячка! – невидимый Ганька шарил руками прямо над головой Медвяны. – Тьфу, нет никого. Меня-то, меня погодите!

Стукнулась дверца подпола и Медвяна осталась в темноте одна. Сверху слышался отчаянный крик Вейки и гомон мужиков, леденили кровь ужасом и разумением того, что творили сейчас дружинные с молодой женщиной.

Медвяна лежала долго все боялась перевернуться на другой бок, застыла. Губы искусала в кровь, слезами умылась. А Вейка все кричала, кричала, кричала… Потом умолкла. Мужики погоготали недолго и все стихло.

Медвяна выходить не спешила, помнила наказ матери и ждала. Чуть погодя провалилась с забытье муторное, что принесло ей сон недобрый и непонятный.

– Ты не тряси их с рубахи-то, дурка. Пчелы того не любят. Смирно стой и смотри. У отца-то твоего первейшее в округе бортное хозяйство*, а ты что ж, так и будешь неумехой? Братьев нет, так тебе-то и быть главой рода Лутак. Чего лупишься? Лутаков хоть и немногие знают, но срамить родню не можно. Учись, Медвяна, поглядывай, – Богша Кривой все говорил, говорил.

Медвяна ходила меж бортей за здоровым мужиком и слушала. Пчелы гудели ровно, правильно. А что ж не гудеть? Лето-то какое: травы с цветами да солнышко, небо синее да облака сметанные. Зелено вокруг и привольно. Вон из-за хоромины матушка показалась – улыбается, глазами сияет. Тятенька подошел, мать обнял, сморщился-засмеялся. Всё глядели на Медвянку с улыбкой, а потом отец рукой взмахнул, мол, прощай, дочка. За ним мать простилась, светлую слезу уронила.

Медвяна испугалась, что уйдут, бросят ее и уж хотела бежать к отцу и матери, да встала столбом. Пчелы роями вылетали из бортей, кружились страшно, все не пускали, удерживали.

– Дядька Богша, а чего это пчелки красные? Глянь, искры сыпят! Дядька, дяденька!

Проснулась и, себя не помня, сдернула дерюгу, под которой пряталась. Села, прислушалась… Тишина страшная, дурная, разливалась по избе: ни вздоха, ни шевеления. Медвяна услышала только стук двери о косяк. Ветер? Запах дыма прополз даже в подвал бабкиного домка…

– Мама, мамочка… Где же ты? – заскулила, запричитала шепотом тихим.

Чуть позже, все же, осмелилась и поползла из подпола. В избе скверно: лавки перевернуты, полки с горшками порушены. А посреди единой гридницы лежит Вейка…

Руки и ноги привязаны туго к четырем кольям, что вбиты тяжелой рукой прямо в деревянный пол. Рубаха бабья разодрана от горла до пят. Голое тело отсвечивает синевой в тусклом зимнем свете. И до того оно поругано, избито, расцарапано – места живого нет. Распяли, надругались и оставили подыхать, что собаку ….

– Веечка, Веечка… – Медвяна тряскими руками бросилась отвязывать веревьё да куда там!

Туго прикрутили: вгрызлась веревка в запястья, в щиколотки. Медвяна задохнулась ужасом, кинулась в бабий кут* за ножом, с трудом разрезала путы. Только потом додумалась потрогать Вейкино лицо – жива ли?!

– Жива, спаси тя Макошь* светлая! – потянула молодуху с пола.

Та застонала, забилась, пятками застучала по полу – видно приняла Медвяну за мужика-насильника.

– Тихо, тихо Веечка. Я это, я!

Молодуха голос девичий узнала, страшно посмотрела одним глазом – второй заплыл – и потянулась к лавке, что одна осталась стоять в избе. Упала на нее, сжалась в комок, подтянула колени царапанные к животу и замолкла.

Медвяна бросилась за шкурой, накинула на Вейку, дверь притворила, чтобы дом не студить. Уселась на полу в уголочке, все прислушивалась – ушла Военегова дружина или нет?

Уж когда солнце к закату склонилось, вышла наружу и ахнула – не было более веси Лутаков, все спалили-сожгли. Остались всего три домка – Богши Кривого, бабки Сияны, да старая баня, что сама уж готова была развалиться, до того ветхая. Дым везде и тишина до одури страшная: дети не кричат, скотина не шевелится.

В сугробе поодаль приметила девушка темное пятно и едва не закричала, когда поняла – бабка Сияна, только без головы. Зажмурилась поскорее и к своему дому метнулась. Все надеялась, глупая, что мать с отцом живы. Пока бежала тут и там натыкалась на мертвяков. Всех не узнала, но уразумела – посекли Лутаков, вчистую род свели.

К дому прибежала в страхе, а на месте богатых хором одни головешки лишь ворота остались, а на них…

На одной створке висела мать, прибитая здоровенным колом: голова низко опущена, руки плетьми болтаются. На другой отец: синий, жуткий. Узнала по броне – на ней знак Лутаков – бочка с медом и копье. Ветер подул, качнул ворота, дернул жутко мёртвые тела на них.

Медвяна хотела кричать, но горло сдавило, сжало страхом и горем. С трудом ступая, дошла до матери, обняла тело стылое, повисла. Все на руки ее смотрела: вот они ласковые, теплые, те, что гладили по волосам, утешали да голубили, а теперь…

Упала на колени, взвыла, что собака, все качалась из стороны в сторону, горе свое нянчила. Сколько просидела неведомо, но что-то перевернулось в Медвяне, взросло в ней муторное и темное. Злоба лютая горе вытеснила, залила душу и сердце, в голову кинулась. Без единой слезы поднялась девушка, сдернула с матери оберег-огневицу*, с которой та не расставалась, сажала в кулачишке и к темнеющему небу глаза подняла.

– Военег, будь ты проклят, – не сказала, а прохрипела жутко. – Жизни не пожалею, а отомщу. За всех. За матушку, за отца, за всех Лутаков. Слышишь? Ты слышишь, пёс?!!

Голос взвился, разлетелся страшным посулом по мертвой веси, забился о высокие сугробы, отскочил от жутких ворот с кошмарным приветом Военеговским. Медвяна осела на землю и замерла. И вовсе заиндевела бы, но руки – крепкие, знакомые – обняли хрупкие плечи, согрели теплом.

– Медвянка, вставай. Чего сидеть-то? Идем нето, – Богша Кривой тянул девушку. – Идем в тепло избяное. Сил надо набраться. Ищут тебя, Медвяна. Военег не взял того зачем пришел. Кубышка* Лутаков у тебя? Знаешь где? Вот и молчи. Никому не говори. Идем, деваха.

Потащил к избе бабки Сияны, втолкнул в гридницу и на лавку усадил. Вейка лежала все так же, молчала и слез не лила.

– Вон оно как… – Богша все сразу понял, – Медвяна, уходить надоть. Люди Военеговские еще шныряют. Я насилу утёк. Издалека видал, как секли Лутаковских-то. Как отец твой помер тоже видал. Собирайтесь. Обе! – прикрикнул, но ответа не дождался.

Вейка даже не шелохнулась, а Медвяна только глаза прикрыла, и еще крепче сжала в кулаке матушкин оберег.

– Пока не схороню своих – не уйду, – сказала-то тихо, но властно, уверенно.

– Нельзя, девка, никак нельзя. Поймут, что жива ты. Ведь не уймутся, пока не сыщут. Военег-то не дурень, догадается поди, что не всех Лутаков посёк. Из-под земли достанет. Кому ж охота мести родовой* дожидаться? Убьет тебя, слышь?

– Ты о чем? Не разумею я, – Медвяна непонимающе смотрела на Богшу. – Так оставить? Деток, родню? Пусть валяются по веси?

– Мертвым – мертвое, живым – живое. Не уйдешь – рядом с родней ляжешь. Ты последняя из Лутаков.

Медвяна вняла, будто очнулась и взгляд, уже осмысленный, перевела на Вейку.

– Дядька Богша, в шкуру ее заверни и в сани. Есть сани-то? – дождалась кивка. – Вот и неси. На заимку едем. К ней путь никто не знает. Отсидимся, а далее решим что и как.

– Дело говоришь, – подхватил Вейку, понес на возу устраивать.

Медвяна чуть погодя за ними отправилась. Богша уж ждал, поводьями тряс нетерпеливо. Девушка посмотрела в последний раз на мать, отца, упала в возок и более не оглядывалась. А зачем? Мертвое останется мертвым. Не погребения ждёт родня – мести.

С тем и уехала последняя из Лутаков, покинула гнездо родное.

От автора:

Лада Матушка – богиня любви, красоты, процветания, благополучия и плодородия, покровительница семейных союзов, поддерживающая лад и мир в доме.

Род – является Богом-Творцом славянского пантеона и миропонимания. Он стоит над всеми богами, людьми, зверьми, духами и прочими существами и мирами.

Бортное хозяйство – это вид хозяйственной деятельности связанный с добычей мёда диких пчёл.

Бабий кут – пространство избы между устьем русской печи и противоположной стеной, где шли женские работы.

Макошь — богиня судьбы и чародейства, семейного счастья, женского колдовства, материнства и рукоделия.

Огневица – два значения: болезнь, лихорадка и главный женский оберег для замужних женщин в славянской культуре.

Кубышка – в данном случае – копилка.

Родовая месть – практика «кровь за кровь» была обычным явлением, настолько обычным и распространенным, что Ярослав Мудрый внес её в «Русскую Правду». В стародавние времена, если человек не мог отомстить за убитого родственника – это считалось оскорбительным для всех членов его семьи, поэтому ему возбранялось садиться с ними за один стол.