Текст книги "Социологический роман"

Автор книги: Лариса Матрос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

– А ты считаешь, что такие идеи у кого-то были? – спросил Сева Цирельников, оглядев всех словно ища поддержки.

– Идеи, конечно, были, но они не были собраны в единую концепцию, -продолжала Инга, еще вся находясь во власти своих мыслей, связанных с подготовкой доклада о революции Горбачева. – Горбачев надеялся, что все силы консолидируются.

– Ну так это и так всем ясно, – сказал Панин. – Конечно, лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Конечно, хорошо бы утром проснуться в демократии, при полных магазинах и всеобщей любви. Но ведь это же пока невозможно, сопротивление неизбежно. Поэтому нужно поскорее ускорять процеес реформ – и все. А он же все тормозит своей нерешительностью. Нужно дать полную свободу предпринимательству...

– Витенька, – сказала Инга, – а что такое свобода? Кто ответит? Сейчас, как никогда, свобода для одних оборачивается несвободой для других. Вы посмотрите, что делается, например, в театрах. Вот появилась свобода, нет цензуры, заключай контракты, с кем хочешь. И что? Там уже почти до мордобития доходит. Доронина с Ефремовым уже, кажется, всерьез подрались. -А, может, если б у них состоялось то самое свидание в "Трех тополях на Плющихе", все было б нормально, – засмеялась Зина, всегда стремящаяся на этих встречах переводить серьезные разговоры в шутку. – Ах, какой был фильм! – Ша, тихо! Так, кажется, говорят в Одессе, Сашок? – сказал Степан Александру Дмитриевичу. – Поскольку наш "политический клуб" не справляется со своей задачей, предлагаю просто произнести тост. Кто желает? – Я, -сказала сестра именинника Галя, которую всегда хотелось назвать Светой Из-за светлых волос. – Я хочу сказать! Ребятки, как хорошо, что вы столько лет дружите. Это большая редкость. Мы вот с моим Колькой, – она улыбнулась мужу, – уже столько компаний поменяли, а вы всегда вместе. Я всегда жду Вовкин день рождения как праздника дружбы. Я хочу выпить за дружбу, за всех вас! Все выпили, а Галя обошла всех гостей и каждого расцеловала, не давая им вставать со своего места. Правда, Панин все же не устоял – при приближении Гали к нему, встал со своего стуал, демонстративно крепко обнял ее и поцеловал в губы. – Знаете, мне лично надоело говорить про политику, – сказал Валентин Кравченко. – Хочется уже просто пожить красиво, как все люди. Надоели эти эксперименты. Я был студентом при Хрущеве. На всех занятиях по политэкономии, по истории КПСС учили его речи, и я верил им. Верил. А когда в магазинах все ветром сдуло и в Новосибирске вообще жрать нечего стало, понял, что все это – блеф. А сейчас считаю, что лучше всего было при Брежневе. Вот жили тихо и, что ни говори, а все же жизнь как-то наладилась и улучшалась. Все знали свои правила игры. И вообще, у меня друг в Москве, он связан с цекашниками. Они все Леонида Ильича обожали. Добрый был мужик, всех целовал и говорят страшно не выносил слез. – Да, вот только слезы матерей, дети которых погибли в Афгане, его почему-то не разжалобили, – гневно произнес Степан. – Давайте помянем моего племянника, – сказал он, молча встав, и первый выпил до дна. – А сейчас что? – продолжал он. Там воевали с другими странами, а у нас все может кончиться тем, что начнем воевать друг с другом. Посмотрите, что творится в Югославии. Танька Волошина из заводоуправления еще несколько лет назад ездила туда по туристической. Наговориться не могла. И кто мог подумать. И у нас может начаться то же самое. Вон посмотрите на Ваню Потехина, – он весело потрепал по волосам, сидящего с ним рядом соседа по даче Холодковых. – Его соседка по даче всерьез жидом обзывает и отсылает в Израиль Из-за длинного носа, хотя он -русский. А на самом деле не за длинный нос, а за то, что у него дом большой. И ни к чему эта перестройка не приведет. Россия никогда не жила так, как Запад. У нее свой путь развития, и все это понимают. А вообще я мечтаю, чтоб у меня в огороде был хороший урожай в этом году, тогда мы с Ниночкой не пропадем, и мне до лампочки "ети ихние дебаты", – он обнял свою толстенькую жену: – Да, Нинок? – Нет, братцы, так нельзя. Ну усе же мы! Усе же мы анжонерно – тих – ническая интеллыгенцья, тяк сязать. Нам не должно стояти у сторонке. Никитка пытался – не получилось, – ието правда, но зато все же, как говорять, "процесс пошел",– сказал Панин, ломая язык. – Я нынча сам ощущаю как директор, что я коечто уже могу и сам на своем предприятии... Еще чутьчуть и такой бизнес разворотим... – Да не дадут тебе никакой бизнес развернуть, – вставил Иван, – потому что бизнес – это значит появятся богатые. А наш народ лучше с голоду помрет, но только чтоб все были бедные. На Руси так повелось... Ну любим мы более всего страдать. Ну что с нас возьмешь? – он засмеялся. – Да вот то, что Кравченко упомянул, – мои соседи по даче за столько лет ни одной досточки не прибили к своей жалкой хибаре, в которой даже летом и то холодно спать. А мы всей семьей несколько лет вкалывали, своими руками дом отгрохали. Так они нас ненавидят и каждый раз нам поджоги устраивают. И вот две недели назад сарай подожгли за то, что якобы слишком близок к их забору. А это правда, что они меня почему-то евреем считают и при каждой ссоре посылают в Израиль, – Иван на последних словах расхохотался до слез и, встав, громко сказал: – Я считаю, что пора выпить за интернационализм и дружбу. – Да, дружба дружбой, но если разлетится наша держава, – вот тогда мы узнаем "дружбу", – снова озабоченно сказал Панин.

– Я лично буду голосовать за независимость республик. Хватит жить этому монстру – нашей империи. Хватит давать сосать кровь из нашей России, – сказал Федя. – Нет я не националист. Но противно, что Россия живет хуже всех республик (Москва и Ленинград – это не в счет). А они все еще недовольны. Я бывал у однокашников институтских и в Молдавии, и в Прибалтике, и на Украине, и на Кавказе, и в средней Азии. И знаете, все такие же инженеришки, как я, а живут... дай бог нам так. Вот пусть попробуют без нас. – Нет, нет, я лично против развала Союза, – замахала руками Галя. – У нас вся родня по всем республикам. И при нашем политическом бескультурье, первое что будут делать республики, – это закроют границы и будут насаждать национализм и антирусские настроения. В это время к столу подошла Зина с тяжелым огромным блюдом, переполненным мясом с картошкой и грибами. – Так, ребятки! – мы уже сидим столько времени и – ни в одном глазу. что-то мы забыли, зачем пришли, – сказал уже слегка захмелевший Сева Цирельников. – Пора выпить за жену именинника. Зина! За тебя!

– Да вы ешьте, ешьте, – сказала улыбаясь Зина, – за меня-то что пить. Вы уж лучше оставьте место для тостов за президента, которого вы собираетесь выбрать. – Мне лично Ельцин все же ближе всех – наш мужик! И у бабы под каблуком никогда не будет, как Мишка. – Ой, знаете, – перебила Бориса Нина, жена Кравченко, – наши мужики просто не привыкли к тому, чтоб жену выставлять. Нашему мужику нужно, чтоб жена была и чтоб ее вроде и не было. Чтоб он мог быть, когда ему нужно, сам по себе... – Да ладно, тебе, Нинка, грех жаловаться при таком муже! – сказал Степан. – А что ей не жаловаться, – сказала Оля, жена Кускова, – если за все годы, что они живут, они ни разу в отпуск вместе не поехали. Она едет одна на юг, а он с вами, алкашами, на север, – Оля говорила дружелюбно и даже ласково, потому все улыбались, видя в ее словах, скорее, не упрек, а одобрение этой дружной мужской компании. – Ой хоть бы распалась наша империя, – продолжала Оля, – тогда Север, может, станет отдельным государством и мой Федька, который ленился оформлять визу даже в Болгарию, не поедет на Север. И мы с ним поедем наконец в Ялту. – Какая тебе Ялта будет? – перебила Олю Тамара, жена Панина. – Это ведь Украина. И если твой Федя проголосует против сохранения Союза, то тебе в Ялту придется тоже оформлять визу... – Пора подвести итоги референдума, – встал уже слегка захмелевший Панин. – Все ясно: мы за сохранение Державы! Так? – Так! – крикнули все дружно. – А как насчет президента? Кто подведет итог? Инга, подведи итог и четко обозначь все "против" и "за" и решим. Голосование будет открытым, методом поднятия руки. Инга, не вставая, сказала: – В том-то и особенность текущего момента. Все "против" не имеют значения, так как, кроме Ельцина, никого нет, кто бы олицетворял последовательное движение к реформам. – Итак, за первого российского президента! – сказал громко Панин, подняв бокал. – За Ельцина! – Да, – сказала Галя, встав с бокалом. – Мне лично Ельцин нравится как мужчина. Вот у нас в партбюро показывали фильм о нем Свердловской киностудии. Вот это мужик, я вам скажу... – Ну, Галочка, мы ведь все же президента выбираем, а не мужика для... – сказал все время молчавший и почувствовавший себя уязвленным Коля. – А что, – откомментировала Тамара – в Штатах при выборе президента сексуальная привлекательность играет немалую роль. – Ну раз мы перешли к сексу, – засмеялась Зина, я предлагаю включить музыку и потанцевать. А потом, как всегда, попоем! Помоему, уже можно разжигать костер. Все вдруг обнаружили, что незаметно спустились сумерки, когда обычно, по традиции, начинались танцы на этой же веранде, освобожденной от складных столов. Инга вышла во двор. У входа на веранду, на ступеньке сидел, играя на гитаре, Валентин и тихо пел свой любимый романс из спектакля МХАТа "Дни Турбиных", начинавшийся со слов: "Ночь напролет соловей нам насвистывал"...

Она села рядом с Валентином, который, погрузившись в себя, тихо, с закрытыми глазами продолжал петь:

Боже, какими ж мы были наивными, Как же мы молоды были тогда...

x x x

В понедельник в связи с запланированными делами в городе Инга Сергеевна появилась в институте во второй половине дня. Как только она переступила порог кабинета, зашла Ася Маратовна и вручила ей пригласительный билет и программу Международной конференции, которая состоится в Ленинграде через две недели. – Да, я знаю об этой конференции, даже тезисы год назад посылала, а Из-за занятости, связанной с защитой, забыла. – А вот и пригласительный, – сказала, улыбаясь, Ася Маратовна. – Передали из президиума. Оргкомитет выслал всем нашим в одном конверте на президиум. – А что "наших", академгородковских, много туда едет? – Не знаю. Вам нужно немедленно покупать билеты, времени-то мало. – Да, пожалуй, сейчас пойду оформлять командировку, а потом за билетами. – Еще вам утром звонила ваша приятельница Лина. Просила ей позвонить. – Хорошо, большое спасибо, Ася Маратовна. x x x

Инга Сергеевна так замоталсь перед командировкой в Ленинград, что смогла зайти к подруге только в обеденный перерыв, в день накануне отъезда.

За время, прошедшее после последнего посещения Лины, квартира подруги приобрела еще более неряшливый вид и будто печалилась своей ненужностью и заброшенностью. – Ингушка, дорогая, – бросилась Лина на шею подруге.

– А что, что-то новое произошло у тебя? – Ой, дорогая, такая трагикомедия возможна только в нашей Академдеревне, где люди скованы до такой степени, что даже любовницу не могут принять почеловечески.

– Это ты о ком? – Да все о том же, о моем благоверном. Видишь, я уже настолько отключилась от него, что говорю об этом спокойно. Может, это даже хорошо, что мы не встретились с тобой сразу, когда я тебе позвонила. Я приняла сама решение, и мне стало легко и свободно... Дело в том, что Олег до отлета в десятидневную командировку на Украину, где он сейчас, обратился ко мне с просьбой не говорить о его романе никому, даже детям. Он просил меня сделать вид для окружающих, что Ноннина дочь приедет сюда как дочь нашей общей подруги, как оно могло бы быть на самом деле, если б не их роман. Она пробудет здесь не более недели, а потом мы словно все уедем вместе в отпуск. Только я поеду, например, в Сочи, куда он мне купит путевку, а он с ней – в Москву и в Одессу, а потом в Ялту. Но главное, чтоб в Академгородке никто ничего не знал. – Зачем ему все это? – спросила Инга с недоумением.

– Понимаешь, хотя на дворе вроде свобода и демократия, но мы-то еще все живем с внутренними и внешними замками и запретами. Он очень боится, что, если о его романе узнает академическое начальство и сослуживцы, это отразится на отношении к нему, а главное, на поездках за рубеж. Знаешь, он ведь всегда был строгим моралистом, коммунист, всегда на собраниях осуждал больше всех аморальное поведение, а сейчас... И он больше всего боится, что все это сейчас обернется против него, а он только и живет мечтой о встрече со своей пассией. Ингушка, не смотри на меня так... Я передаю тебе то, что он мне говорил. – Ты подумай, столько времени прошло и он все не может забыть ее. Я-то полагала... И что же ты решила?

– Какое там прошло! Они почти каждый день перезваниваются. Кто бы ни приехал из Штатов, передают ему приветы и письма. Но что поделать... Ты не осуждай меня, но я решила пойти ему навстречу. В конце концов, мы прожили долгие годы вместе. Разве мы не можем остаться друзьями? Ну что я могу изменить? Споры, скандалы – я на это не способна, у меня нет сил. И он обещал быть моим другом, опорой. Он сказал, что ни при каких обстоятельствах не оставит меня одну, и, если так случится, и он примет решение поехать в Штаты, он сделает все, чтоб и я с детьми поехали тоже. Ну, что мне делать... – Знаешь, дорогая, ты не обижайся, – сказала Инга Сергеевна, глядя прямо в глаза подруге, – но я тебе скажу то, что я думаю по этому поводу... Для твоего случая очень подходят слова Заболоцкого: "Не позволяй душе лениться". Ты позволила своей душе лениться, и потому ты идешь по пути наименьшего сопротивления. Так тебе легче, ты даже не хочешь настрадаться настолько, насколько тебе это позволит излечиться от унижения и обрести себя, найти себя. Посмотри, ты очень похудела, правда, не от хорошей жизни, как говорится, но все же твоя великолепная фигура обретает прежние очертания. Ты еще молодая, дети взрослые, еще можешь найти любовь, организовать свою жизнь! Я не представляю, как ты будешь жить и смотреть на то, как эта негодяйка сюда приедет, будет заходить в спальню твоего мужа. А может, ты еще будешь устраивать приемы в ее честь, готовить обеды для них? Лина, подумай, на что ты себя обрекаешь?! – Я не знаю, моя милая, на что я себя обрекаю. Сейчас я не знаю. Я посмотрю, как дальше будут развиваться события. А потом посмотрим. Может быть, крайняя, предельная ситуация даст мне новые силы. Так бывает. А сейчас у меня нет ничего – ни сил, ни чувств, ни мыслей. Я в оцепенении и потому плыву по течению. А потом... знаешь, я очень люблю Олега. Я не могу представить себя без него. Сейчас мы живем, как соседи, нет, как партнеры. И уже то, что я его вижу и разговариваю с ним, меня греет. А там посмотрим. Все же у меня есть дети. Они пока не знают ничего, и это тоже хорошо для меня. Правда, дочку удивляет, что я не так слежу за квартирой и за собой. Но я ей говорю, что мы собираемся делать ремонт. А потом я уже возьмусь и за себя. – Чем бы я могла тебе помочь, Лина? – сказала сникшим голосом Инга Сергеевна. – Мне просто больно слушать все это. Я завтра улетаю в Ленинград на несколько дней. Если что, позвони Саше, а я тебе перезвоню из Ленинграда. Ну держись. Может все же как-то все образуется.

Глава 7. Вне вселенной

В Ленинградском аэровокзале она, взяв такси, от правилась в гостиницу "Пулковская", где должна была проходить конференция и где размещались ее участники, и советские и иностранные. Это было нетипично, потому что советские ученые обычно размещались в затхлых старых гостиницах, в то время как иностранцы, независимо от ранга, заселялись в "интуристах".

Пулковская гостиница, очень уютная и элегантная, предстала каким-то кусочком заграницы. Все в ней – и "одетые улыбки" обслуживающего персонала, и светящиеся бары, и нарядные киоски, и толпы самодовольных в основном спортивно, но ярко одетых иностранцев, и ставший в стране редкостью хохот, и чистота, – все напоминало что-то импортное, манящее с экрана телевизора в программе "Международная панорама". Номер Инги Сергеевны, расположенный на третьем этаже, вызвал у нее восторг и какоето уважение к себе за этот комфорт и привилегию. Инга Сергеевна села в мягкое кресло и, глядя в залитое дополуденным солнцем окно, отдалась ощущению радости и счастья. "Только бы ничего не сломалось, – подумала она. – Все как-то необычно хорошо складывается: скоро к детям. Да еще куда! Не в захолустное грязное общежитие, а в Штаты"... Она закрыла глаза и вспомнила теплые атласные щечки Катюшки, прислоненные к ее щеке в последнюю ночь перед их отъездом. "Могла ли я тогда подумать, что все так сложится благополучно и мы через тричетыре месяца увидимся. Что бы ни было, а свобода уже становится качеством нашей жизни. Нам тоже, как и всем цивилизованным людям, принадлежит весь мир, и мы принадлежим всему миру". Стояла прекрасная погода, и, переодевшись в легкий светлый брючный костюм, она вышла из гостиницы и направилась в метро. На Невском всюду толпились кучки людей, в которых слышны были разные лозунги, отражающие настроения и позиции тех, кого они олицетворяли: за Ельцина, против Ельцина, за Горбачева, против Горбачева, за реформы, и против "толкания страны в капиталистическую пропасть", за частную собственность и "против продажи России", и многие другие. Периодически посреди тротуара появлялись одетые в дореволюционную или современную военную форму группы оркестрантов, исполняющие старинные вальсы, революционные марши и народные мелодии. Гостиный двор был обнесен лесами, говорящими о его долгосрочном ремонте, в связи чем у оправданных ремонтом грязных обшарпанных подъездов продавалась всякая всячина на уродливых стойках и в маленьких киосках, товары которых поражали своими неведомыми дотоле даже на черных рынках ценами. Всюду здесь толпились люди, держа в руках какие-то бумаги под названием "акции", распространив которые в невесть кем рассчитанных количествах, каждый приглашаемый к "игре" участник, по словам распространителя, мог в короткое время стать обладателем суммы, определяемой четырьмя и более нулями. Далее от станции метро вдоль отгораживающего Гостиный двор забора стояли самодельные подставки и столики, за которыми, кто на чем (часто просто на земле), сидели их владельцы либо агенты по продаже. Продавалась здесь в основном духовная пища, выпеченная различными партиями и движениями, невесть когда родившимися. На участке главной улицы колыбели Октябрьской революции, занятом тем или иным представителем соответственно месту его расположения здесь и соответственно концепции и лозунгам тех, кого он представлял, часть забора за его спиной была оклеена "наглядной агитацией" – различными плакатами, фотографиями, вырезками из газет. Наибольшее место было оккупировано представителями общества "Память", которые привлекали к себе внимание постоянно действующим "митингом". Этот митинг стимулировался несколькими "штатными спикерами", которые, громко вещая про сионистов, жидомасонский заговор, спаивание русского народа евреями и осуществление чуждого России большевистского переворота евреями, собирали вокруг себя проходящий мимо народ. Кто-то из этого народа тут же уходил, кто-то останавливался с иронической улыбкой, выражая свое отношение к сотрясающему воздух бреду, а кто-то всерьез примыкал к говорящим, что-то дополняя, наливаясь животной злобой и ненавистью. Инга Сергеевна брезгливо прошла мимо этой толпы и оказалась у столика, за которым сидел здоровенный детина, напоминавший типичный для советского кино образ рецидивистауголовника. Ее внимание привлекло слово "жиды", которое было написано очень крупно, несоразмерно формату на обложке, маленькой брошюры, изданной наподобие автореферата диссертации.

Почувствовав какой-то подсознательный страх к этому изданию, она все же взяла брошюру в руки. На обложке был обозначен автор: В. Н. Гладкин, место и время издания – НьюЙорк, 1980 год. – Сколько это стоит? – спросила она, словно стесняясь когото. Сдвинув на угол рта сигарету и обнажив золотую "фиксу" в середине верхнего ряда красивых белых зубов, детина ответил: -Пятак. Инга Сергеевна, почему-то с опаской оглянувшись, быстро вынула пять рублей и, свернув брошюру, быстро положила ее на дно сумки. Ей тут же захотелось посмотреть, что же написано в книжке под таким названием. Какой-то внутренний голос говорил ей, что она должна понять для себя, до какой же степени опускается общество, в котором возможно открыто, в центре города (да еще такого города!) продавать подобную литературу. Правда, уже трудно было чему-либо удивляться после выступлений "Памяти" на митингах в Академгородке, лекции Бегуна в Доме ученых, почти официальных разговоров о возможных еврейских погромах в Академгородке год назад, которым Инга Сергеевна ни секунды не доверяла и которые, к счастью и во ублажение ее прозорливости, ни в коей мере не оправдались. Но все же эта книжонка на столь видном месте в Ленинграде показалась каким-то серьезным свидетельством нагнетания антисемизма в стране. Гулять более не захотелось, и она решила тут же вернуться в гостиницу. Для того чтоб попасть снова в метро, из которого она вышла менее часу назад, нужно было протиснуться сквозь гущу небольшой, но плотной толпы, которая заполонила весь тротуар от забора до мостовой. В ее центре стоял прилично одетый, подтянутый, худощавый человек и хорошо поставленным голосом произносил антисемитские речи, напоминающие самые отъявленные пасквили на эту тему. Инга Сергеевна оказалась почти лицом к лицу с ним и, когда случайно встретилась со взглядом его черных, больших и горящих ненавистью глаз, ей стало жутко. Она, сжавшись вся, быстро вынырнула из толпы на мостовую, чуть не угодив под двинувшийся с остановки троллейбус, и, обойдя толпу, нырнула в метро. Минут через тридцать, зайдя в номер гостиницы, она закрыла дверь и тут же достала брошюру. Первые слова книги гласили: "В доброй, старой, царской России мне не раз говорили: "Как! Вы человек с высшим образованием и антисемит!" Это восклицание очень характерно. Наши интеллигенты совершенно искренне полагали, что жиды такие же люди, как все. Они считали антисемитов отсталыми и малокультурными, а юдофобство предрассудком недостойным развитого человека. Я держусь противоположного взгляда, – заявляет автор далее: – Мне кажется, что образованный человек не может не быть антисемитом. Но чтобы не быть голословным, приведу сейчас суждения по данному вопросу некоторых из своих единомышленников". Далее приводится более двадцати грубых, неприличных, оскорбительных крайне неинтеллигентных антисемитских высказываний писателей, политиков, музыкантов, философов разных стран и разных времен. Инга Сергеевна никогда ранее не видела ничего подобного написанного на бумаге. Она знала, что в Академгородке распространяются какие-то тексты "Памяти", Шафаревича, к которым она относилась с брезгливостью и на которые даже из любопытства не хотела взглянуть. Но эти цитаты!.. Неужели такое возможно, когда, например, такой композитор, как Лист, или такой писатель, как Гюго, могли говорить что-то античеловеческое не только по отношению к одному какому-то конкретному человеку, даже злодею, но к целому народу... "И вот потом некто, – размышляла она, – какойнибудь очередной Гитлер в облике ли вояки, либо, с позволения сказать, публициста или писателя, собирает все эти высказывания в единую "концепцию" для оправдания ненависти, человеконенавистничества и погромов". Инга Сергеевна тут же вспомнила свой диалог с Останговым при первом их знакомстве в самолете о необходимости нравственной, "интеллигентской" революции, а также дискуссии на семинаре в его институте об ответственности интеллигенции. Да, интеллигенция, а вернее, гуманитарная интеллигенция, которая по роду своей деятельности объективно влияет на эмоции и чувства людей, очевидно, более всего ответственна за то, что человеческое общество с самого своего младенчества, не претерпело никакого нравственного развития. И именно это, по иронии судьбы, бумерангом прежде всего бьет по самой же интеллигенции. А бьет потому, что часто именно безответственное отношение интеллигенции к продуктам своего творчества (устного или письменного) рождает мракобесие. Именно поэтому интеллигенция должна признать немалую долю своей вины в пороках общества, а нравственноэтическую революцию нужно начинать прежде всего с переоценки интеллигенцией самой себя и прежде всего с отрешения от высокого сана "интеллигент" любого, кто в какой-либо форме (устной или письменной) исповедуе т национализм, расизм, человеко ненавистничество, признание превосходства одних над другими... "Да, – подумала Инга Сергеевна, – если б я с такими перлами выступила гденибудь на конференции, надо мной бы смеялись, как над инфантильной утописткой... А собственно говоря, чем можно парировать? Что можно придумать, чтоб действовали нравственные законы в обществе, которые бы любое человеконенавистничество объявляли нравственным преступлением, заклейменным позором на все времена? Может, тогда бы исключена была продажа в центре города, сконцентрировавшего в своем облике высшие образцы общечеловеческой культуры, пасквиля, автор которого, претендует на звание образованного человека и интеллигента".

Она с брезгливостью выбросила грязный опус в мусорную корзину, механически тщательно вымыла руки и легла на кровать. Ее охватило сжигающее душу чувство ненависти к этому "спикеру" в толпе, ко всем этим "пямятникам", националистам Из-за того, что именно этот аргумент – антисемитизм – был самым неуязвимым в решении Анюты уехать. Именно возможность проявления националистического экстремизма, подтверждаемая страшными страницами истории, таила в себе страх возможного упрека дочери и непрощения себе если б она решилась встать на пути отъезда Анюты... Жгучая тоска охватила ее. "Вот если б была здесь Анюта. Мы бы с ней гуляли сейчас по Ленинграду. Она бы спала на второй кровати в этом великолепном номере, и мы бы с ней болтали всю ночь... – Гнев на тех, Из-за кого люди вынуждены уезжать из своей страны, любя ее, страдая по ней, наполнил душу. – Перед отъездом в минуту отчаянья дочь мне выплеснула, что она никогда не вернется сюда, если они там устроятся. И судя по всему, они устроились. Профессор Флеминг оказался человеком гуманным и пошел им навстречу. Значит... Неужели мы никогда уже не будем гулять вместе по Ленинграду, Москве, Одессе, Кишиневу, Риге, Таллинну, Сочи, Сухуми, Баку, Гаграм, Ташкенту, АлмаАте, – по всем этим нашим любимым городам, куда мы ездили всегда вместе в отпуск, и даже, по возможности, в командировки (в каникулы) с самого младенчества дочери. Считали иногда каждую копейку, но ездили и "стреляли" билеты у театров, и ели взбитые сливки с шоколадом в кафе "Шоколадница" в Москве, и вкусные сладости в кафе "Север" в Ленинграде, и чебуреки в Ялте, и шашлыки из всех сортов мяса на Кавказе, и плов прямо на Аллайском базаре в Ташкенте, и приготовленную покорейски, с острыми приправами, от которых перехватывало дыхание, морковку на базаре в АлмаАте, и были поистине счастливы", – думала она. Инга Сергеевна вспомнила, сколько радости было, когда им удавалось, иногда ценой нескольких часов выжидания, доставать билеты в театр (хоть в разных местах), особенно в театр Образцова, когда дочь была маленькой. На ходу поправляя бант на ее головке, чтоб не терять ни минуты, оказавшись в вожделенном фойе, они бежали в музей кукол, к аквариумам, потом в буфет, где поют кенари, и с затаенным восторгом перед встречей с чудом заходили в зал. Анютка в этот момент вся подтягивалась, обретая чувство собственного достоинства... А Театр Сатиры! На "Ревизоре" с блистательным Мироновым им посчастливилось сидеть во втором ряду. Тогда Анюта уже была в десятом классе. Она уже "прошла" эту пьесу в школе. А потом они уже смотрели эту же пьесу в Малом с не менее блистательным Соломиным, который, несмотря на восхититель ную игру, все же во всем виделся любимым героем Анюты "Адъютантом Его превосходительства". Она вспоминала, как они потом ловили такси после театра, чтоб попасть в гостиницу, и, усевшись все на заднее сиденье, весело перебирали в памяти счастливые минуты покупки билетов и подробности спектаклей. Чтоб не расплакаться от терзающих душу воспоминаний, она, переодевшись, пошла в холл в надежде встретить когонибудь из коллег -участников конференции, которые уже наверняка где-то здесь, в гостинице, обитают. x x x

Она зашла в лифт, погруженная в себя, и не заметила, когда он успел спуститься вниз. Очнулась, когда перед автоматически открывшейся дверью на первом этаже стоял Остангов с большим чемоданом в руке. – Вы участвуете в конференции? – удивленно спросил он. – Да. Уж очень интересная программа, и в Ленинграде я давно не была, – ответила Инга Сергеевна, еле переводя дыхание. – Ну вот видите, как интересно, нас с вами опять свела судьба, -он говорил шутливо, приподнято. Инга Сергеевна теперь заметила, что Кирилл Всеволодович после отпуска заметно посвежел, загорел, подтянулся и в светлосером костюме выглядит моложе и стройнее. – Вы куда-то собрались? -спросил он, заглядывая ей в глаза? – Да, нет. Я вышла, надеясь встретить когонибудь из участников...

– Ну вот и встретили, – засмеялся Остангов. – И если вы не возражаете, мы бы могли погулять по Ленинграду. Мне необходимо минут десятьпятнадцать, чтоб распаковаться и привести себя в порядок. – Хорошо, спасибо, – Кирилл Всеволодович, я буду здесь. Как только Остангов скрылся в лифте, Инга Сергеевна вышла на улицу, чтоб прийти в себя от охватившего ее волнения. Прекрасная погода, легкий ветерок и появление здесь Кирилла Всеволодовича наполнили ее какой-то огромной любовью ко всему на свете. "Неужели через несколько минут я буду с ним рядом?" – думала она, отбрасывая все недавние переживания, связанные с ее заключением о том, что она должна не обольщаться насчет его отношения к ней и сама заглушить все чувства к нему. Она глянула на часы, прошло более двадцати минут. "Он человек в высшей степени пунктуальный. Может, он передумал?" Ей захотелось тут же уйти в номер, чтоб спрятаться от собственной неуверенности и легкомыслия. "Черт меня понес на эту конференцию перед самой поездкой к детям. Лучше б эти дни использовала для подготовки, дура старая", – впервые к себе она употребила такие слова, и ей стало все противно.

Тут двое мужчин кавказского вида, войдя в гостиницу, остановились возле нее с какимито словами, которых она не могла толком понять. Затем, сообразив, на что они намекали, она с презрением решила мигом скрыться в своем номере, чтоб никого не видеть. Как только она с отвращением к раздевающециничным взглядам кавказцев перешагнула порог гостиницы, тут же перед ней как изпод земли вырос Остангов. – За вами пытались ухаживать эти молодые люди? – спросил он с лукавой улыбкой и, не дожидаясь ответа, сказал: – Извините, я не полагал, что придется столько ждать ответа по телефону. Такси нас уже ждет, и мы отправляемся кутить, – последнее слово он произнес игриво и засмеялся. Инга Сергеевна, едва справляясь с непокидающей ее дрожью, удивленно улыбнулась ему, а он, взяв ее под руку, повел к ожидавшей их машине. Солнце еще грело, напоминая между тем о приближающейся белой ночи, когда очертания архитектурных великолепий Ленинграда приобретают вид сказочности и нереальности. По предложению Остангова Инга Сергеевна села к окну заднего сиденья, куда рядом с ней тут же сел и он. – С чего бы вы хотели начать экскурсию? – спросил он с нежностью в голосе, как только они оба расположились на заднем сиденье. Инга Сергеевна вновь почувствовала себя маленьким любимым ребенком, которому дозволено все, и каким-то детским тоном, который появлялся сам по себе, вопреки ее желанию при встречах с Останговым, сказала: – Честно говоря, мне бы очень хотелось проехаться по набережным Невы, вдоль каналов и мостов... Машина мгновенно тронулась с места, а Остангов, обняв Ингу Сергеевну правой рукой, прижал ее всю к себе, и так они просидели всю дорогу, не проронив ни слова и не двигаясь, словно боясь нарушить это волшебство, которое объединяло их сейчас. Огражденная и защищенная от всего внешнего мира этим объятием человека, который неправдоподобно олицетворял ее словно вернувшиеся с юности мечты об идеале мужчины, взволнованная мелькающими за окном машины красотами Ленинграда, Инга Сергеевна чувствовала себя в состоянии сказочного сна. "Так в жизни не бывает", – в какой-то момент подумала она со страхом перед тем, что это все ей снится и может кончиться от внезапного звука. На Дворцовой площади они вышли из машины. Остангов сказал водителю, что они вернутся примерно через час и, взяв Ингу Сергеевну под руку, повел ее к Александрийскому столпу. Они гуляли медленно, охваченные возбуждением, которое им давала неожиданная встреча, волнующая красота места, теплый ласкающий ветерок летнего вечера. – Когда я бываю в Ленинграде, – говорила она восторженно, сама себя не узнавая, – мне всегда кажется, что я приобщаюсь к сокровенным тайнам и загадкам нашей истории. Я где-то читала, что Петр Первый, посетив Амстердам, сказал: "Я построю в России Амстердам, только такой, который соответствует широкой русской натуре". – Вы бы хотели жить в Ленинграде? – спросил Остангов с такими интонациями в голосе, как взврослый спрашивает ребенка. – Я люблю Ленинград, но мало его знаю. Мне вообщето больше нравится Москва. Мне кажется, что Москва может быть комфортной для всех – для высоких интеллектуалов и для простаков, для людей высоко духовных и для обычных мещан, для энергичных и флегматичных – для всех. Я люблю москвичей. О них говорят плохо обычно, но я считаю, что особая московская "столичность", особый московский шарм присутствует во всех абсолютно москвичах, независимо от уровня образования.