Текст книги "Социологический роман"

Автор книги: Лариса Матрос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Все трое погибших... – солдаты, недавние... О Дмитрии Комаре мы сумели вчера рассказать немногое. Сегодня знаем больше. Мать Димы, Любовь Ахтямовну, мы не видели: ей опять сделали укол... Во вторник утром Дима, как всегда, пол шестого уехал на электричке в Москву на работу. Вечером, часов в девять, прибежал знакомый парень: "Звонил Дима, попросил передать, что заночует в Москве, у знакомых". Включили "Время", комендантский час – тем и объяснили. В среду утром матери позвонили на работу: "Ваш сын лежит в больнице, в морге"...". А в сентябрьском "Огоньке", из которго вылетел этот листок "Известий", – скорбные сюжеты похорон Дмитрия Комаря, Владимира Усова, Ильи Кричевского. На одной из фотографий простая немолодая женщинап держит большой, почти во весь рост плакат, на котором слова: МатьРоссия!

Кровь твоих сыновей ПолЗемли оросила! И текст за подписью: А. Б. "Их кровь сделала свое дело – она остановила танки. Но даже если эта кровь последняя, наша свобода навсегда сохранит ее привкус. Я пришла сюда, потому что их кровь пролилась за меня. И за мою дочку. За моих родителей. И за тех моих друзей, кто уехал из моей России, не дождавшись свободы, за тех, кто потерял надежду, и веру". Отложив журналы, Инга Сергеевна принялась перебирать газеты, которые свидетельствовали о весьма противоречивой ситуации в стране и после провала путча: с одной стороны – торжество победоносного отпора злу, с другой – тревожность неопределенности в перспективах условий и качества жизни в стране после пережитого ею стресса. Газеты со всей очевидностью иллюстрировали, что ПОБЕДА, оплаченная огромным общественным и индивидуальным потрясением каждого жителя этой шестой части Земли, общественными и индивидуальными, моральными и экономическими потерями, не принесла, однако, самого главного – ЕДИНСТВА и КОНСОЛИДАЦИИ в обществе. Личностная и групповая эгоистическая амбициозность, противостояние другу другу различных социльнополитических структур и их лидеров, и в том числе (что более всего тревожило) среди тех, кто определял теорию и практику реформ, и сейчас раздирали страну противоречиями. И это снова таило угрозу возникновения тех же негативных явлений в социальнополитической жизни и экономике страны, которые привели к кризису в стране до ПУТЧА. Не случайно, что через день после празднования победы Ельцин в своем обращении, опубликованном в "Известиях" от 24 августа, призывает к "долгожданной консолидации общества на пути движения к прогрессу". В газете "Известия", вышедшей 26 августа, доктор исторических наук Алексей Кива в статье: "Победа призывает к ответственности" подчеркивает: "Победители должны быть мудры. Так откуда у нас такой максимализм? Впрочем, я знаю: это все тот же большевизм, которым мы в массе своей заражены... Без политики компромиссов нам все равно не обойтись... Пусть победа не застилает нам глаза, а делает нас умнее, прозорливее, добрее". В "Известиях" от 28 августа Альберт Плутник в статье "Конец театра абсурда" взволнованно пишет: "Беспокоит: как бы под воздействием гневных и энергичных призывов основательно "разобраться" с участниками и посредниками государственного переворота, дойти, так сказать, до каждого человека, мы вновь не воспламенились кровожадностью, сводя личные счеты, покушаясь на закон очередным приступом революционной целесообразности".

x x x

Просмотр периодики и рассуждения над ее материалами прервал телефонный звонок. Звонил муж и предупредил, что задерживается в институте, так как ребята из его лаборатории устроили прощальное чаепитие, что было у них традицией перед продолжительными поездками сотрудников (в отпуск, командировки) и после них. Она подошла к окну. Стояли последние дни октября. Сибирская земля уже была прочно покрыта снегом. Инга Сергеевна впервые задумалась, что совершенно поразному относится к снегу, лежащему на земле, и снегу, падающему с небес. В теплом Черноморском климате, где прошли ее детство и юность, снег был редким, кратковременным и поэтому всегда желанным сказочным праздником, связанным с новогодними ожиданиями чуда, подарками от Деда Мороза. Там снег никогда долго не лежал на земле, а таял, едва ее коснувшись. Все зимние "снежные" радости и игры были всегда связаны с падающим снегом, либо мягкой снеговой периной, которая дарила кратковременное счастье катанья на санках, коньках, скольжения с горок. В годы юности, которые совпали с тяготами еще не оправившейся от военных лет страны, снег придавал нарядность бедной верхней одежде, Из-за чего именно в эти дни больше всего тянуло "прохаживаться" по Дерибасовской и другим любимым местам Одессы. В Сибири снег приобрел совсем другой образ – образ застывшего надолго, на шестьвосемь месяцев толстого, угрюмого покрова земли, аккумулятора мороза, консерванта зимы. С самых первых мгновений явления на сибирскую землю, снег стремится сковать ее, с каждым днем преобразуясь в тяжелый затвердевший, скользкий, затрудняющий ходьбу наст.

Сейчас, когда она смотрела на падающий снег, ее охватило желание хоть на мгновенье вернуть ощущение детского беззаботного счастья и радости, которую приносил снег в ее детстве и юности. Единственный человек, с кем можно было б поговорить, предаться воспоминаниям детства, вывернуть наизнанку свою душу сейчас, в минуты наибольшего смятения, – это Лина... Какой же подарок подарила нам Жизнь: две самые близкие подруги детства оказались вместе, на этом пяточке земли. И сколько этот подарок мог нам помогать в Жизни быть полезными друг другу! Но не так распорядилась судьба. Да какая там судьба! Легкомыслие и преступная безответственность разрушила все: дружбу, жизнь Лины и самого виновника. Жизнь – прекрасна праздниками, Жизнь любит радость, она расцветает вдохновеньем и душевным подъемом. Более всего Жизнь ценит любовь, потому что любовь – это обогащение Жизни. А главное, любовь – это продолжение Жизни. Жизнь гибка и приспособляема, потому она многое прощает. Но Жизнь строга и устойчива, и потому она жестоко платит за легкомыслие, за обращение с ней без оглядки и без устремленности вперед... Замотанная проблемами, связанными с принятием решения об отъезде и состоянием тревог и сомнений, Инга Сергеевна не имела ни времени, ни настроения звонить Лине, уверенная, что в экстремальной ситуации подруга сама найдет ее. И примерно дней через десять после провала путча Лина в истерике позвонила. Инга Сергеевна тут же помчалась к ней. – Ингушка, милая! – зарыдала в отчаянье Лина. – Если б я могла подложить свои руки, чтоб спасти Олега! Что мне делать? Он в реанимации, и врачи ничего не гарантируют...

– А что, что, как это случилось? – Понимаешь, эта стерва всетаки изнасиловала его и он достал ей билет. А она без оглядки, понимаешь, без тени любви и уважения к нему улетета двадцать первого августа... И вот... этот обширный инфаркт. – А что, он так сильно убивался после ее отъезда?

– Да, понимаешь, в том-то и дело, что все стало развиваться подругому. Олег был в отчаянье от унижений и оскорблений, которым она его подвергала. Он никогда в жизни с этим не сталкивался. Родители его обожали, в семье у нас к нему всегда – любовь и преклонение. На работе с самых первых шагов карьеры – успех и почтение. Он, можно сказать, прожил какую-то, по большому счету, благополучную жизнь, избегая проблем быта и житейских отношений.

– Да, ты хорошо сказала: "Не зная быта и житейских отношений". Это то, что характерно для большинства мужчин нашего поколения. Ведь они гонялись "за туманом и за запахом тайги"... – Да, Инга, я видела, как он беспомощен был во всем рядом с ней. Он ничего не знал, даже где что купить. А она его просто топтала. И больше всего его убивало, как мне кажется, то, что я была свидетелем этих унижений и оскорблений. А когда он ее проводил, то пришел домой совершенно потерянный. Он был какой-то придавленный и почерневший.

Мне было невыносимо смотреть на это, и я решила его поддержать. Он стал для меня уже не мужем, а словно пятым и самым младшим ребенком. И знаешь, он все это оценил. Он стал мне приносить цветы каждый день, сказал, что не пожалеет никаких денег на клиники, косметологов, чтоб я похудела и вернула свою красоту. Я его не знала таким никогда. Он словно впервые почувствовал вкус к жизни как таковой и к семейной жизни особенно. Он говорил о ремонте в квартире, он строил планы о семейных (со всеми детьми и внуками) путешествиях, строительстве дачи. Он был преисполнен планов о совместных путешествиях... Инга, я не переживу, если с ним что-то случится, – вновь горько зарыдала Лина. – Я не переживу. Он для меня больше жизни... Он для меня все... x x x

Институт устроил Олегу гражданскую панихиду со всеми заслуженными им почестями. Инга Сергеевна, разделившая с подругой эти часы горя и печали, после поминок уговорила ее зайти к ним. Уже очень поздним вечером она пошла проводить подругу и, когда они остановились у Лининого подъезда, Инга Сергеевна сказала: – Лина, дорогая, у тебя замечательные дети, я в этом убедилась в эти скорбные дни. Они не дадут тебя в обиду. И хорошо, что они ничего не успели узнать. Значит, их память об отце будет безоблачной.

– Да, Ингушка, ты сказала именно то, о чем я думаю. – Я хочу тебе сказать, – начала говорить Инга Сергеевна, подбирая слова, – что в моей жизни произошли большие изменения. Мы уезжаем в Штаты, очевидно, на год. Точно не решили, но контракт на год. Лина, но это ничего не меняет, я всегда буду рада помочь тебе... – Инга Сергеевна не могла не заметить, что Лина изменилась в лице от этих слов. – Я никогда бы не могла предположить, что и ты тоже, – сказала она с нескрываемым холодным отчуждением.

Делая вид, что не замечает этого, Инга Сергеевна, сказала мягко: -Знаешь, иногда так бывает, что мы не властны над своей судьбой... – Ну это твое личное дело, Инга, – сказала Лина, и ее лицо стало озлобленным.

Инга Сергеевна положила руку на плечо подруге и мягко, проникновенно сказала: – Пройдет какое-то время, мы осмотримся и глядишь... ты ко мне в гости приедешь... Лина резко отдернула плечо, как бы сбрасывая с него руку подруги и с ненавистью в глазах сказала: – Твоя Америка принесла мне только несчастье. Я не хочу слышать это слово даже. Прощай... Лина, содрогаясь в рыданиях, направилась к подъезду. Инга Сергеевна пошла за ней. Но Лина резко повернулась и, не скрывая страданий, сказала: – Инга, оставь меня. Единственное, что я хочу, – это забыть вас, и тебя и Нонну. Забыть навсегда. Инга Сергеевна стояла как истукан в оцепении от тяжкой догадки: "Она так и не поверила в то, что я не виновата перед ней...". x x x

Инга Сергеевна стояла у окна и смотрела на падающий снег, вглядывалась в эту естественную волшебную декорацию, пытаясь до боли в глазах разглядеть что-то, что облегчило б душевную тяжесть, но так и не обнаружила там ни единого источника для покоя и радости. Тогда, выбрав из холодильника остатки сыра, колбасы, каких-то кексов и наполнив большую чашку подогретым кофе, она забралась с ногами на диван, укрылась пледом и включила видеомагнитофон с вставленной в него первой попавшейся кассетой из тех, что столбиком лежали рядом с горой скопившихся газет и журналов.

Поскольку в те дни в торопях она не помечала, где что записано, а записи осуществлялись совершенно стихийно, накладываясь одна на другую и на записанные ранее концертные программы и фильмы, то сейчас кассеты являли события с абсолютным нарушением хронологии. Однако задним числом это несоответствие почти не ощущалось, так как все то, что произошло за это время законам логики не подчинялось и, следовательно, не опредедялось логическими причинноследственными связями. И вот взору явился стоящий на балконе над огромным морем людей олимпийский чемпион, легендарный Юрий Власов. Размахивая энергично руками, он восклицает: "Они проиграли выборы 12 июня, они не могут остановить распада коммунистической партии... (Голос за кадром произносит: "Все, что вы видите, было записано 19 августа". Далее кадр сменился фигурой Бориса Ельцина, который под гул народного одобрения произносит: – Они не понимают, что сейчас речь идет о том, что если они проиграют, то они уже потеряют не только кресла, но они и сядут на скамью подсудимых. (Под всеобщий гул одобрения Ельцин продолжает): И обратите внимание, что вся эта группа авантюристов. Они же виновны в том, что сейчас в таком положении Россия и страна. Разве не Павлов виновен в том, что цены и инфляция вздуты до такой степени, что народ – нищий и голодный? Павлов! (Гром одобрения толпы.) Разве не на руках Язова кровь людей в других республиках? Разве не на руках Пуго кровь народов республик Прибалтики и других?.. Это антиконституционный переворот, и только так его надо характеризовать, и указы президента России эти решения комитета признают на территории России неправомерными, и я призываю не выполнять их никому. (Бурные овации.) ...Спасибо за поддержку, – завершает Ельцин свой призыв. – Еще раз: хунта не пройдет! За демократию!".

Огромное море людей Москвы стараниями оператора незаметно перерастает в такое же море в Ленинграде. Возле Эрмитажа на Дворцовой площади у микрофона выступает Собчак. Восторженная толпа гулом приветствий встречает его и всех, кто с ним на трибуне. Его великолепное ораторское мастерство, прекрасная дикция и редкостно высокая культура речи здесь проявляются, как никогда ярко и впечатляюще. – Дорогие сограждане, дорогие жители славного града Петрова! Сегодня наша страна и наш народ переживают трудный час... "Боже ж мой, -подумала Инга Сергеевна, – сколько уже раз даже на долю одного моего поколения этой несчастной страны выпало слышать эти торжественно трагические слова: "Наша страна и наш народ переживают трудный час"... А Собчак свою вдохновенную, сопровождаемую овациями речь завершает: "Заговорщики не пройдут! Сегодня решается вопрос о будущем нашей страны и нашего народа". (Последние слова ему произносить трудно Из-за гула оваций.)

Далее к микрофону подходит академик Дмитрий Лихачев. Этот подлинный интеллигент, прошедший лагерь (в котором чудом спасся) и многие драматические перипетии, уже высказывавший ликование по поводу перестройки и тех свобод, что она принесла, сейчас здесь на этом митинге излучает негодование.

– Почему среди руководителей заговора находятся люди, которые отвечают за положение в стране: это и премьерминистр, это и Пуго и все прочие... -Бывший премьерминистр, – поправляет Лихачева Собчак с оттенком сатиры в голосе. – Бывший премьерминистр, – повторяет академик под общее одобрение митингующих и продолжает: – Почему им нужно брать власть в свои руки, когда у них власть уже была и они ее не использовали. Можем ли мы верить таким людям? (Опять гул одобрения митингующих.)

– Сегодня мы не должны уйти с дороги той, которую выбрали, – говорит с энтузиазмом следующий оратор, – другой дороги у нас нету. Если хоть только повернем назад, нас потом никто – ни дети наши, ни внуки – никто не простит нас за это... У нас уже один раз было. Кировцевпутиловцев бросили в семнадцатом году и чем это обернулося. Но сегодня кировцыпутиловцы не пойдут за этим. Они пойдут за законно избранным правительством. (Площадь скандирует: "Ельцин, Ельцин!".) – Церковь православная русская была всегда со своим народом в трудные годы, – произносит следующий оратор (священник). – В трудные годы, которые переживало наше отечество, и сейчас мы с вами должны быть внимательными, помнить слова, которые сказал Спаситель (он переводит произнесенное им церковнославянское выражение) : "Смотрите, как вы опасно стоите". И мы сейчас призываем вас к благоразумию, призываем к выдержке, призываем к тому, чтобы не происходило непоправимых эксцессов, чтобы не пролилась человеческая кровь... – То, что сделано, – сделано с величайшим оскорблением достоинства народа, – говорит крайне эмоционально сменившая священника пожилая женщина (точный стереотип революционерки), – с величайшим неуважением к нему, потому что народ это не шлюха, который можно употреблять когда угодно, кому угодно и как угодно. Вы – сами народ... – Я хотел обратиться именно к тем офицерам, – сменяет женщину офицер военноморского флота, – которые носят эту форму, которую дали нам вы. Она дана для одногоединственного дела – вас защищать. Далее в кадре появляется заставка Новосибирской вечерней программы "Панорама" и ее ведущий произносит: "Ну что ж, надо сказать, что я этот выпуск вижу впервые, так же как и вы, и поражен его"... – запись обрывается.

Инга Сергеевна вспомнила то впечатление, которое произвели эти неожиданные кадры по телевизору в тот жуткий августовский день, когда уже была потеряна всякая надежда на получение какой-либо информации о том, что же происходит в стране 19 августа 1991 года. "Вот эти преисполненные решимости и ясности массы людей на этих площадях – это и есть Россия, это и есть наша страна, – думала Инга Сергеевна, глядя на экран. – Ее могучий талант и энергия способны горы сворочивать, когда она точно знает, "что делать". Но ее драма, наверное, в том, что она все время ищет новые неведомые пути, где всегда перед ней возникает этот вечный для России вопрос: "Что делать?". Что делать не в экстремальной ситуации противостояни злу, а в мирной, повседневной жизни, когда требуется выработать конкретные пути решения задач для организации достойной жизни. Интеллигенция -интеллектуальный слой общества, который должен нести ответственность за ответ на этот вопрос, всегда раздираема личными амбициями, непоследовательностью и не способна дать полноценный ответ даже тогда, когда этот ответ имеет судьбоносное значение для страны и для самой же интеллигенции. Так, может, Ленин не так уж ошибался, затиснув интеллигенцию в своей теории о социальной структуре в прослойку , не удостоив ее титула "класса"? А после очередного тупика, когда возникает второй вечный российский вопрос: "Кто виноват?" – страдает в первую очередь она сама же – интеллигенция, и презумпция невиновности ей не помогает". Между тем в экран врезается новый кадр. И голос репортера произносит: "19 августа 1991 года. Нимб великомученика возник над головой Михаила Горбачева, отстраненного от власти в результате переворота, совершенного его недавними сподвижниками. В то время как в Успенском соборе Кремля патриарх Всея Руси Алексей Второй совершал богослужение по случаю великого праздника и открывающегося в этот день первого Конгресса соотечест венников, колонны танков и бронетранспортеров вошли в Москву. За этим сюжетом на экране телевизора возникает Елена Боннер. Яркая, красивая, с идущим к ее лицу красным шарфом на темном платье. В ее прекрасных глазах и боль, и тревога, и неукротимая энергия. Своим низким, грудным, преисполненным решимости голосом она говорит репортеру: "Мы, только мы (!) можем решать: плох он или хорош, чем он плох или хорош, а не эта шайка. Это наше дело, наше всенародное дело. Плохо он выбран был, недемократически он выбран был, и всетаки он законный президент... И еще одна вещь: если он не жив, то это пятно на всех нас". На экране новый кадр: улицы Москвы в дни путча. Высокий молодой человек из огромной толпы держит огромного размера российское знамя. И в отснятом оператором кадре появляется преисполненная глубокого социальнополитического смысла надпись: "Мы сегодня народ". Вслед за этим в кадре возникает Олесь Адамович сидящий за столом, заваленным книгами, журналами, бумагами. -Сегодня, – начинает он свое выступление, – звездный день Михаила Горбачева, как это ни дико кажется звучит. Когда я был сегодня на Манежной площади, потом возле Белого Дома, я впервые вот уже за сколько месяцев, впервые услышал слова, звучащие в народе: "Как там Михаил Сергеевич, что там с Михаилом Сергеевичем". Историческая справедливость возвращается, но какой ценой?! Ценой военного переворота, о котором столько месяцев твердили демократы и от которого столько месяцев открещивались большевики. На Четвертом съезде я помню, когда Шеварднадзе вышел, этот седой человек сказал то, о том... сказал, что грядет диктатура и... я, выйдя на трибуну и чувствуя за спиной Михаила Сергеевича Горбачева, сказал ему вот так (зачитывает текст): "Хотел бы сделать упрек Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Мы хорошо помним, как свалили Хрущева, а именно, уведя от него, оттолкнув от него, забрав и вытолкнув с политической арены самых преданных ему и его реформам людей. Терять таких людей, как Шеварднадзе, как Яковлев, значит терять собственное лицо, собственную силу, собственный авторитет. Если так пойдет дальше, мы скоро, глядя в сторону президента, не будем видеть президента, а только мундиры, спины, головы генералов и полковников, военных. Они возьмут в кольцо президента, они возьмут его в заложники. Горбачев – единственный в советской истории лидер, который не замарал себя кровью, и как бы хотелось, чтобы он остался человеком, не замаравшим себя кровью. Но будет момент, когда они будут толкать его в эту сторону, а потом о вашу же одежду, Михаил Сергеевич, вытрут свои руки и сделают вас виноватым во всем. Вас на Западе называют "политическим гением", и очень хотелось бы, чтобы вы проявили это качество еще раз, но так, чтобы не потерять перестройку. Здесь говорят: чья диктатура возможна?.. Могу предложить один сценарий. Горбачев всегда стоял против диктатуры, и на этот раз будет сделано так, что, я думаю, не будет никакого военного переворота. Мы дадим права, сверхвласть Горбачеву, они выберут ему вицепрезидента, и вот этот вицепрезидент и будет пользоваться властью, перехватит ее". Это говорилось, – замечает Олесь Адамович по завершении чтения текста, – 20 декабря 1990 года. – Далее писатель, глядя с экрана прямо на зрителя, продолжает взволнованно: – Где вы, Михаил Сергеевич, сейчас? Народ вернулся к вам! Ваш друг Янаев, вот только что по телевизору на прессконференции сообщил нам, что вы АРЕСТОВАНЫ по состоянию здоровья. К вам народ вернулся, Михаил Сергеевич, возвращайтесь и вы к нему. – Инге Сергеевне показалось, что на глазах Адамовича блеснули слезы. – Теперь-то мы все будем умнее: и мы и вы. После этого появляется новый кадр, схваченный оператором. На экране среди толпы ночной улицы в дни путча известный кинорежиссер Станислав Говорухин, полюбившийся своими фильмами с участием Высоцкого и потрясший всех своим документальным фильмом "Так жить нельзя". На вопрос репортера: "А что завтра?" – он отвечает: "Завтра то же самое. До победы!" Этот сюжет в видеозаписи сменяется новым: в кадре появляются запруженные гражданскими и военными людьми улицы Москвы. Взволнованный голос диктора за кадром поясняет: "Мы, конечно, не претендуем на отражение всей полноты картины, сложившейся в Москве. Но даже то, что вы увидите в этом репортаже, кажется, передает главные краски сегодняшнего тревожного дня столицы. Как нам показалось, солдаты, заняв предписанные им позиции, перевели свои действия в режим ожидания. – Тут камера высвечивает высокого полноватого блондина в бордовом свитере, который с протестом в голосе обращается к солдату: – Вот тебе сейчас прикажут – ты будешь стрелять?!

– Не буду я стрелять, – отвечает дружелюбно солдат. – Вот показываю: нет у меня патронов... – Так зачем же танки в Москве, – не унимается блондин. Но тут худощавый, среднего возраста, с элегантной черной бородкой клинышком мужчина, глядя в камеру, решительно, но без злобствования произносит: "Мы солдат не дадим в обиду! Не дадим в обиду никого, не дай боже. Мы смотрим тут, чтоб не было провокации никакой"... "Подобные диалоги, – почеркивает журналист, – шли везде. Но не везде гладко, конечно. Не каждый день приходится москвичам видеть танки под окнами. Однако, кажется, стороны понимали друг друга: и мороженое солдаты ели, которое приносили им москвичи, и хлеб. И все же... и все же с занятых позиций не уходили". И экран снова являет на фоне Белого Дома Бориса Ельцина – огромного, охваченного какой-то победоносной энергией, которая несет всесильную уверенность в правоте дела тех, кого он олицетворяет. "...Радио не дают, телевидение не дают... я зачитываю, – говорит Ельцин, обращаясь к стоящим вокруг репортерам, и затем зачитывает громко: "К гражданам России! В ночь с 18го на 19е..." А тем временем голос ведущего репортаж продолжает: "Президент призвал обеспечить возможность Горбачеву выступить перед народом. Он сейчас, как он сказал, заперт на даче в Форосе. Созвать чрезвычайный съезд народных депутатов Союза. Ну и всем принять участие во всеобщей политической забастовке! (Камера крупным планом показывает лист с текстом указа.) Тем временем звучит голос репортера: "Началась подготовка к защите здания Верховного совета России от возможного нападения... 19 августа 17 часов 20 минут, мы находимся на Краснопресненской набережной. Включили свою камеру без особой надежды попасть сегодня в эфир. Вы видите, – комментирует репортер кадры, зафиксированные камерой, – как ведутся работы по построению баррикад. Эта набережная была последней, которая оставалась незабаррикадированной. Сейчас все подступы к зданию Верховного совета перекрыты"... – Я так понимаю, что и ночью будете здесь? – спрашивает репортер столпившихся людей. – Да, конечно, будем, – отвечают журналисту окружившие его люди. – Хлеба запасли? – спрашивает журналист. – Все есть, – отвечает человек среднего возраста. – Ничего, мы без хлеба продержимся, – дополнил кто-то из толпы. – Да, мы и без хлеба проживем, – вставляет молодой, мужественного вида блондин в красной клетчатой рубашке. – Откуда вы узнали, что нужно здесь собираться, что нужно баррикады строить? -спрашивае т журналист. – Вильнюс научил, – отвечает колоритный с очень выразительными огромными жгучими глазами седовласый брюнет с бородой и усами. – Они сделали там репетицию и, в принципе, можно было ожидать... -Я сегодня работаю на ЗИЛе, – заикаясь и взволнованно жестикулируя вставил немолодой мужчина с зонтом. – Сердце просто подсказало, что идти сюда. Я пришел на Манеж, а оттуда уже с ребятами пришел сюда и останусь на ночь, позвоню на работу, чтоб меня отпустили... – Это народная, избранная нами власть, – заявил протиснувшийся к репортеру седой мужчина в темной рубашке, – поэтому у нас есть что защищать... – У нас есть, что защищать, -вторили ему люди из окружающей репортера толпы. На экране возникли кадры ночных улиц Москвы. "На завтра намечен штурм Белого Дома, – говорит голос репортера за кадром, – но это завтра, наверное, а может, и нет, кто сейчас это знает. Мы ждем не уходим. Мы вместе!" Эти кадры наряду с драматичной тревожностью сообщали какую-то торжественность, которую испытывает обычно человек перед самым трудным и ответственным экзаменом. Ощущался какой-то прилив общественной и индивидуальной энергии. Эта важнейшая из важнейших энергий, рожденная потребностью человека быть хозяином своей судьбы, притупленная, задавленная, загнанная в годы тоталитаризма и застоя и начавшая активизироваться с приходом Горбачева, теперь стремилась к максимальной реализации. Носители этой энергии – отдельные личности и сообщества, уже не хотели и не могли укрощать ее, возвращающую им самоуважение, достоинство и способность противостояния диктату извне. – Я депутат районного совета, Севастопольского района, Олейникова Светлана Михайловна. И вот сегодня меня разбудили, можно сказать, мои избиратели, все перепуганы, все спрашивают что происходит, все говорят, что военный переворот... – И далее на какой-то неслышимый с видеозаписи вопрос репортера, продолжает: – Это я вот в последний момент отскочила, а мой сын вытаскивал молодого человека, можно сказать изпод танка, он уже наезжал на него... За кадром голос репортера сообщает: "На Манежной площади и у гостиницы "Москва" с самого утра начались стихийные митинги. Милиция не препятствовала стягиванию манифестантов к центру города, как это было 28 марта в печально известный день". В памяти пронеслись события того дня, проводы дочери, страх, отчаянье и встреча с Останговым... А на экране репортер, продолжая свою работу, спрашивает стоящую в толпе полноватую, просто одетую женщину: – А вы почему здесь? – Для того, чтобы отстоять свою свободу. Вот кадры на телеэкране показывают, как журналистка, ведущая репортаж с улиц Москвы, останавливает весьма подтянутого и, кажется, неуместно элегантного в этой ситуции прохожего. – Я родился уже за границей. Я сын белого офицера. Я никогда в России не жил, – отвечает он на ее неслышимый в записи вопрос. – Вам не страшно? – спрашивает журналистка.

– Конечно, страшно! – отвечает он после небольшой паузы. И тут на экране появляется Мстислав Ростропович.

– Я не мог бороться с ощущением, что я должен быть здесь... – говорит музыкант, расположившись на каком-то сиденье в Белом Доме в самые драматические часы тех дней. Инга Сергеевна вспомнила, что в одной из немногих прочитанных в те дни газет ктото назвал эти события "Революцией с лицом Ростроповича".

В кадре великий музыкант, весь облик которого есть олицетворение музыки – и необычайно длинные, тонкие, пластичные пальцы, и утонченные черты лица, и одухотворенный взгляд, – продолжает свой рассказ: – И поэтому я должен был, я дожен был привести свои дела в порядок за одну ночь. Я их привел в полный порядок и уехал по секрету от своей семьи. Сюда приехал. Но я привел все дела в порядок, так что если б со мной что-то случилось, я б уже знал, что мои распоряжения отданы все дома.

– Скажите, – спрашивает Ростроповича репортер, – если б у вас была такая возможность выступить перед многомиллионной советской аудиторией, что бы вы сказали сейчас людям: – Я бы сказал, что я горжусь своей страной. И это со мной, к сожалению, не бывало часто. Потому что я знал, что эта страна изгнала таких людей, как... – Музыкант делает невольную паузу в своем рассказе – что-то со стороны отвлекает его внимание. Он с любопытством поворачивает голову и слышит слова репортера: – Я прошу прощения, давайте договорим быстро. Простите, там, по всей видимости, начинается штурм здания, но я вас хочу дослушать". Сейчас, глядя на эти кадры уже трудно было представить, что все это происходило на самом деле, что это не спектакль, не розыгрыш: великий музыкант XX века слышит слова о возможном начале штурма здания, грозящем гибелью ему и тем, кого он приехал поддержать!.. В нем нет ни тени растерянности и тревоги. Он продолжает свои откровения, которые снова прерываются объявлениями по радио о том, что нужно соблюдать спокойствие и бдительность тем, кто "у восьмого подъезда". Выслушав сосредоточенно объявление по радио, музыкант иронично произносит, как бы отвечая невидимому диктору: – Бдительность с нами, мы недалеко от восьмого подъезда, – и продолжает: – Дело в том, что, когда я был изгнан из своей Родины, вы знаете, я вам должен сказать откровенно, я был поражен, как мало людей в общем меня поддержали здесь, на Родине. Даже мои ученики, когда были организованы собрания в Московской консерватории, говорили, что они чувствуют себя покрытыми позором, что они у меня занимались. Вы знаете, это оставляет след. Все это, конечно, делало такую ржавчину на сердце, что думаю и с любовью и со слезами, понимаете, со слезами страдания о своей стране. И вот сегодняшняя ночь и вчерашняя ночь, которую я видел, вернули мне веру по настоящему в людей, в народ, который дал Прокофьева и Шостаковича, и Пушкина, и Лермонтова, и Достоевского. Эта ночь была для меня очень значительной ночью. Я счастлив, что я сюда приехал. Я счастлив, что провел ночь в Белом Доме... Ну не будем скрывать, что я приготовился к тому, что я могу не вернуться. Правда, потому что я видел все это. Но я ничего не боялся... И горд за свою страну сегодня, как никогда... Тут кадр фиксирует в руках музыканта ружье, которое он с брезгливым выражением лица и со словами: "А... мне противно его держать, ну его к черту" – возвращает одному из окружающих его людей. – А скажите, – спрашивает его журналист, – вот этот инструмент и виолончель имеют что-то общее? – Вы знате, нет, имеют что-то противоположное, – отвечает маэстро, у которого уже в руках вместо ружья цветы. – Мне кажется, что виолончель дает жизнь, а ЭТО ее отнимает, так что противоположное имеют. Правда, нужно сказать тоже, что нужно быть реалистом: и тогда, когда в жизни еще есть такие люди, которые вот... чьи физиономии я вижу, которые меня преследуют все время, просто визуально преследуют, и они посылают танки на народ, тогда, конечно, нам нужно тоже научиться как-то этому отвечать. Нам нужно добиться того, чтоб эти люди не имели возможности посылать танки. Вот это то, к чему все должны стремиться. И должны все чувствовать, что эта опасность еще существует, и я еще раз повторяю, что опасность будет существовать до тех пор, пока коммунисты будут пытаться продолжать строить свой эксперимент на самых идиотских античеловеческих лозунгах... На этом записи на первой кассете оборвались, и Инга Сергеевна, принеся с кухни очередную чашку черного кофе и вставив новую кассету, расположилась снова на диване под пледом. Вдруг на экране, зафиксировавшем фрагмент концерта "Песня 1991", появляется Маша Распутина. Ее точеная фигура виртуозно движется по сцене, залитой праздничными огнями, а песня заряжает зал энергией. Отпустите меня в Гималаи в первозданной побыть тишине. Там раздеться могу до гола я, и никто не пристанет ко мне! Отпустите меня в Гималаи, отпустите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю,