Текст книги "Выстрел в Опере"

Автор книги: Лада Лузина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Аня была честною девочкой.

Не в пример Маше, завравшейся:

– Свобода – врожденное чувство. Одни рождаются с ней, иные нет. Я родилась свободной…

Но Маша не понимала своей лжи. Она верила себе.

«Невидима и свободна!» – кричала внутри булгаковская Маргарита Николаевна.

– И внутри вас тоже живет свобода. Я сразу приметила! – сказала она.

– Да. – Гимназистка помолчала. – Я была свободною в детстве. Но не здесь, не сейчас…

– Вам невыносимо здесь? Так уйдемте!

– Я не могу.

Похожая на француженку «мадемуазель» как раз зазвала ее семипудовую кузину в примерочную.

Маша с удовольствием сморщила нос:

– Вам претит находиться с ней рядом! Быть рядом с ней – для вас оскорбление.

– А вы? – заколебалась Анна. – Вы пришли в ателье…

– Я хотела заказать туалет, – сызнова соврала Ковалева. – А теперь не хочу! Я хочу беседовать с вами. А вы?

– И я… – Анна глядела на нее, как на пророка. – Я очень хотела бы побеседовать с вами.

– Так идемте?

– Идемте!

* * *

– …мы жили на юге. Я лазила по деревьям, как кошка. Плавала, как птица, так мой брат говорил. Я ощущала себя истинной херсоносийкой… Однажды я уплыла в море так далеко, что и татарчата не догнали! Когда вернулась домой, меня отругали и оставили без десерта. А я вскарабкалась на крышу и говорила с луной. Ночь – это свобода! И море свободно…

Они шли по улице.

Маша, опьяненная «Ратью».

И Анна, опьяненная своим свободолюбивым поступком – побегом от ненавистной кузины, – говорившая без умолку, искательно заглядывавшая в глаза свободной женщине Марии Владимировне и жаждущая отыскать в ее лице свое отражение!

– …но здесь нет моря. И я здесь не по своей воле. Мы с матерью вынуждены жить у тети Вакар. А она меня не выносит и посильно издевается надо мной. Дядя кричит на меня два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут. Денег нет. Мы в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать. И нет даже приличной шляпы… Я ненавижу этот город!

– Вы ненавидите Киев?!

Маша оступилась. Специально, чтоб оправдать воинственность вопроса. Голос не слушался ее.

Свобода внутри не предполагала послушания! Свободная женщина Мария Владимировна не желала прислушиваться к маленькой Маше.

Она хотела защитить свой Город!

– Мне невыносимо, мне тягостно здесь, – сказала Анна. – Я задыхаюсь! Я точно в мышеловке!

Ковалева вновь оступилась – на этот раз непреднамеренно.

«Рать» на мгновенье отхлынула, а на освобожденном пространстве появились слова:

«И Киев – ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба».

Их сказал Миша Врубель.

Он не ошибся.

Именно в Киеве Киевица Кылына подстроила ему ловушку, и за свою слепоту Миша заплатил смертью сына.

«А сына Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли», – сказала Даша.

«Но не расстреляли же!» – отмахнулась свободная женщина.

«Рать» нахлынула новой волной, затопив подозрения.

Киев обнял Машу.

«Как можно не любить Его! Чтоб не любить Киев 1906 года, нужно воистину быть слепой».

– Знаете, – гортанно проговорила она, – а я люблю этот Город. Несказанно, немыслимо! Во много больше, чем Санкт-Петербург… Вы скажете, в них мало сходства? Это оттого, что вы никогда не катались по Киеву ночью, когда улицы пусты и чисты от людей. В этот час с вами говорит сам Город. Прислушайтесь! Вы непременно услышите Его. Люди – вот кто все опошляет! Их громкая речь, их низкие поступки. Вы видите их и слышите их, и не видите за их ничтожеством Города – Великого Города. Вы еще не видели Киева. Я и сама не видела его, до тех пор… Вы поймете Его, я вам обещаю!

Маша боле не лгала – ни себе, ни Анне.

До тех пор, пока на ее рыжую голову не лег венец Киевиц, Киев-реальный был для нее городом стоящих в пробке маршруток, пошлого суржика, Кадетской рощи, замусоренной пластиковыми кульками, гнилыми остатками еды… Городом наполовину прокрашенных домов, ибо, выкупая нижний этаж древних и облупленных зданий, дорогие бутики и конторы красили свежей краской лишь свою – нижнюю часть. Верхняя же оставалась такой же обветшало-несчастной.

И потому еще неделю тому, прочитав статью «Анна Ахматова в Киеве», студентка подумала б: «Эх, не зря Первая поэтесса России при упоминании их Златоглава брезгливо передергивала царственными, укутанными псевдоклассической шалью плечами, характеризуя его как город вызывающе богатых мужчин и вульгарных женщин, город безвкусной и слишком шумной толпы».

Но был город, а был Город!

И Маша знала уже: с этим Городом его гимназистку, его курсистку, его невесту, обвенчавшуюся в церкви Св. Николая, роднила странная клятва.

 
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась…
 

Анна еще напишет это про Машин Город!

Город небесной Андреевской церкви Растрелли, взметнувшейся на Святой Андреевской горе, взойдя на которую, апостол Христа Андрей Первозванный водрузил в первом веке свой крест, как знамение обращения сей земли в христианство.

И Город стоящей аккурат напротив Андреевской – горы Старокиевской, на которой в пятом веке князь Кий победил языческого Змея и основал Мать городов Русских…

Горы, с которой спустился древний Киев и расползся за десять веков на семь и семью семь гор и холмов. Горы, с которой спустилась Киевская Русь и пошла за тысячи верст от Города…

Города Святого князя-крестителя Руси и князя-язычника, натворившего бед в Херсонесе. Города Святой бабушки Владимира Ольги, первой православной княгини, и Ольги-язычницы, страшно отомстившей древлянам за убитого мужа.

И Маша не лгала, утверждая, что будущая студентка женских курсов Святой княгини Ольги при университете Святого Владимира поймет этот Город.

Город ста церквей и четырех Лысых Гор.

Столицу Ведьм и Столицу Веры.

Праматерь всея Руси.

Город, откуда все пошло и куда все возвращалось!

И как тысячу лет назад, так и через тысячу лет и россияне, и малороссы, и в Полтавской, и в Московской, и в Симбирской губерниях знали: именно в Киев на Лысую Гору слетаются ведьмы со всех губерний, со всех областей, чтобы творить здесь свой шабаш.

И как тысячу лет назад, так и чрез тысячу лет именно в Киеве на крутом берегу горели купола Мекки всех православных паломников – Свято-Печерской лавры, где над пещерами, схоронившими пятнадцать славянских духовидцев, сиял негасимый свет. И шел сюда народ и из Москвы, и из Сибири, из Минской, из Курской и Санкт-Петербургской губерний, шел пешком, днями и месяцами, летом и зимой, чтобы, ступив на эту землю, поднять голову к небу и испить благословение небес.

Ибо этот Город мог насытить до краев, как Раем, так и Адом!

Как блаженных, так и мучимых непонятной тоской, какой мучился Миша Врубель, написавший непорочную Богоматерь Кирилловской церкви с мучительно любимой, порочной и легкомысленной светской дамы…

И попавший из Рая Киева в Ад!

И Маша не лгала, утверждая, что будущая «Анна всея Руси» поймет этот Рай и Ад.

Ибо знала уже: уже позже, уже уверенной, царственной рукой, уже будучи Ахматовой, Анна напишет в своем дневнике:

«Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась».

То будет ее последняя запись о Киеве!

О какой гармонии она тосковала всю жизнь?

* * *

– Вы говорите о Городе так… Так… – Анна не находила слов. – Вы правы, вы несомненно правы, Мария Владимировна! Я ощущала нечто очень схожее, когда ходила на службу в Софию. Это был миг. Но я не понимала тогда…

– В Софию? Почему туда? Не, к примеру, во Владимирский? – заинтересовалась собеседница.

– Сколько за дочку просишь, маменька? – раздался вместо ответа блеющий вопрос справа.

Маша повернула голову.

Сами не замечая того, они дошли до Крещатика.

И тут к ним прилепился крайне несимпатичный кавалер, низкорослый, с маленькими рыжими усиками. Его рука в грязноватой перчатке указывала на Анну. На лице застыла нервозно-игривая ухмылка.

– Pardon? – вопросительно вымолвила угодившая в «маменьки» Маша.

Поведение кавалера ее удивило.

Приставать на Крещатике к порядочным дамам? Все равно что у всех на глазах поджигать здание городской Думы!

– Вы, мамаша, не смотрите на вид, – выпятил грудь грязноперчаточник. – Я нонче король! Барышня чисто и впрямь нетронутая… натуральный бутончик, – тонкие губы сложились в поцелуй.

Маша скосила недоуменный левый глаз на здание рядом.

Так и есть!

– А что, – с любопытством спросила она, – разве уже шесть часов?

По Крещатицким гранильщикам мостовой можно было сверять киевское время.

Утром 1200 метров улицы заполнял сугубо деловой народ – служащие, хозяйки с корзинками, спешащие на Бессарабский рынок.

В два часа дня начинались гулянья!

По четной стороне (гулять по нечетной отчего-то считалось дурным тоном) навстречу друг другу шествовали два потока людей: господа и офицеры, белоподкладочники и нарядные барышни, дамы, совершающие покупки во время прогулки… Между пятью и шестью, на строго отведенной «гулябельной» территории от Фундуклеевской до Прорезной толпа киевлян становилась густой, как варенье. Ближе к шести «чистая» публика перемещалась в сады – Царский, Купеческий, Шато-де-Флер.

А после шестого часа, по неписаному закону Крещатика, от Прорезной до Думской площади без сопровождения мужчин дамы ходили лишь в том случае, если были проститутками, – явными или полушелковыми, маскирующимися под модисток, учительниц и дам с девочками.

– Пшел вон! – куражливо послала искателя сомнительных развлечений свободная женщина.

Прельстительный Серебряный век явил ей свое человеческое нутро – грубое, сермяжное, ничуть не загадочное.

Но то, что казалось привычной Маше противным, пугающим, противоестественным, показалось ей, новой, смешным. Она захохотала, окончательно уверив окружающих в том, что не имеет отношения к порядочным дамам.

Стоило Киевице послать приставалу, тот повел себя преглупо – весь вытянулся вверх, словно кто-то схватил его за шкирку, и, испуганно вертя головой, засеменил прочь мелкими шажками.

Маша взглянула на Анну.

Та коснулась неуверенным взором улепетывающего любителя гимназисток-бутончиков. Скользнула по пошлым ухмылкам гуляк, ставших свидетелями скабрезной сцены.

Но Маша могла поклясться, Анна не видела их!

Она видела Город!

– Если бы я могла описать то, что я чувствую, так, как вы говорите, – сказала она. – Как вы понимаете Киев.

Она не слышала слов приставалы, она вглядывалась в Машины слова.

– В Киеве я пишу стихи каждый день, только чтоб не сойти с ума.

– Вы намереваетесь стать поэтом? – рассеянно спросила Мария Владимировна.

Маша тоже увидела Город.

Свой Город.

Еще один Киев…

Напротив них, на месте старого особняка профессора Меринга, уже зияла «дыра» Николаевской улицы и возвышался блистательный «Киевский Париж». Фешенебельный отель «Континенталь». Отделанный в изящном новом стиле moderne единственный в Европе двухэтажный цирк «Hippo Palace» – «Конный дворец» спортсмена-аристократа Петра Крутикова.

По Крещатику бежал трамвай нового образца. Пять кинотеатров зазывали народ поглазеть на бегущие «живые картинки». Здание Думы перестало быть двухэтажным, по периметру его подковообразных боков был достроен новый этаж. И как раз в 1906 у думского здания появилась первая – единственная на весь Киев! – урна для мусора с надписью «охрана чистоты и порядка на тротуарах поручается публике».

Но за Машиной спиной все еще пряталось то самое «ветхозаветное пятно» главной улицы – старая почта, которую она показывала Миру.

«Я не хочу умирать…»

– Не знаю. Я не уверена в этом. Я пишу с одиннадцати лет. Но я не уверена, что мои стихи так уж хороши, – донесся до Марии Владимировны голос Анны.

– Прочтите мне последнее, – торопливо попросила ее Киевица.

Анна нахмурилась.

Маша хмурилась на двухэтажный дворец с колоннами в классическом стиле, и двумя боковыми флигелями.

«Я не хочу умирать…»

Она отчетливо слышала голос – стариковский, натужный.

Дом говорил с ней!

Первый дом Крещатика, построенный в далеком 1794 году, когда самого-то Крещатика не было и в помине. Бывший дом шляхтича Головинского, стоявший некогда в центре обширного поместья. И оказавшийся 112 лет спустя старокиевской почтой, в центре главной, плотно застроенной домами улицы «тысячи магазинов».

«Я не хочу умирать!»

«Его снесут в 1914, – взвинченно подумала Маша. – Рядом будут строить новый большой дом для почты и телефонной станции. Снесут и, что самое обидное, на его месте ничего не построят. Не успеют. В 1914 начнется первая мировая война, за ней революция… А революционеры не умели строить, они умели лишь разрушать».

– Нет, – отказалась Анна после долгих раздумий. – Не могу. Оно очень посредственное.

«О чем она?

Да, о своем последнем стихотворении».

– Не думаю, что у меня достаточно способностей, чтобы стать настоящим поэтом, – сурово сказала она. – Хотя когда я была совсем маленькой, в Киеве со мной произошла дивная вещь. Мы с моею сестрою Ириной… она давно умерла…

Анна побледнела.

Маша не видела этого.

Она смотрела на дом – первый крещатицкий дом! – который, будь Маша мэром или генерал-губернатором Города, она б ни за что не снесла.

Этот дом не хотел умирать!

Он просил ее о помощи…

«А почему я не могу? – мелькнула в голове шальная и свободная мысль. – Киевицам позволено менять Прошлое! Я не хочу, чтобы его сносили! Я хочу, чтобы первый дом остался… Как память. И все будет так, как я хочу!»

– Мария Владимировна! – в волнении Анна схватила ее за рукав. – Умоляю вас… Не могли бы вы прогуляться со мной на Владимирскую горку? Я вспомнила. Я оставила там одну важную вещь!

– Что вы сказали? Да, конечно, могу. Я все могу, – уверила ее Мария Владимировна.

Свобода заполнила ее.

Привычная осторожная и пугливая Маша погибла в ней, подобно многим утопленникам, затянутым водоворотом в трубу под час крещатицких наводнений.

В голове закопошилась одна из тысячи строк, прочитанных в Книге:

«Властью моей руки, именем Отца моего, пусть свершится то, что мне нужно…»

Маша подняла всевластную руку:

«…именем Ясным моим и именем Отца моего, будет этот дом защищен от слепой воли людей!»

«Потому что я так хочу», – добавила Мария Владимировна.

И впервые почувствовала себя Киевицей.

* * *

«Быть Киевицей… Вот оно как!»

Анна молчала. Ее кулачки были сжаты. Вся она точно превратилась в одно напряженное ожидание, и, желая его сократить, Мария Владимировна наняла экипаж. Она не тормошила бледнолицую спутницу. Не спрашивала ее ни о чем.

На миг маленькая, вечно сомневающаяся Маша воскресла, всплыла и успела задать вопрос:

«Почему эта девушка пошла за мной так покорно?»

«Свобода!» – улыбнулась Мария Владимировна.

Свобода, наполнявшая ее, словно излучала серебряный пар дурмана.

Его чуяли все в радиусе тысячи миль.

«Рать», освободившая силу Киевиц, сотворила дивную штуку – Маша вдруг стала большой, всеобъемлющей, проникающей всюду, как воздух. Ей казалось, она держит Город на блюде. Она царила Над ним – в прямом смысле слова. Она могла все!

Пегая лошадка, запряженная в коляску, затормозила посреди крутого подъема, отделявшего долину Крещатика от вершины Михайловской горы.

Синий Петух больно хлестнул лошадь по крупу… Машу – по сердцу.

Легендарный киевский ландшафт, состоявший из сплошных перепадов высот, ежегодно губил жизни тысячи тысяч невинных лошадей.

Киевица слегка шевельнула пальцами, – «властью своей руки» даруя пегой лошадке жизнь и шестнадцать лошадиных сил.

Кобылка бодро тряхнула головкой и припустила вверх.

«Я – Киевица!

Вот оно как…»

Она могла все!

«Приветствую вас», «Наше почтение», «Низкий поклон вам, Ясная Пани», – шептали Марии Владимировне скользящие мимо дома.

Раньше она не слышала их!

Но теперь могла бы сойти с коляски и побеседовать с ними, и они б поведали ей все свои тайны и пожаловались бы на глупых людей.

«Ведь я Киевица!»

«Значит, я остаюсь Киевицей и в Прошлом? – пикнула непотопляемая, беспокойная Маша. – Но в 1906 году у Города должна была быть другая хозяйка… Тут что-то не так».

Она могла все, – она чувствовала это.

Она могла снести памятник Богдану Хмельницкому, снять с поста генерал-губернатора.

«По описанию, – булькнула Маша, – очень похоже на какой-то наркотик. Нельзя читать „Рать“».

«Позвольте сообщить, моя Ясная Пани, – взволнованно залопотал присутственный дом на Михайловской площади, – что чиновник по особым поручениям Аникий Приблудько намеревается совершить преступление по отношению к…»

Но тут чья-то иная всевластная рука перерезала Маше свободу невидимыми золочеными ножницами.

Стоявший на площади древний Михайловский монастырь не счел нужным поприветствовать Ясную Пани.

И Маша маленькая вдруг обрела огромную силу, заголосив:

«Значит, и здесь?.. Я и здесь не могу!.. Не смогу никогда и нигде. Я и здесь – Киевица, а значит, не могу войти в церковь. Я – плохая.

…ну за что же? За что?!»

Глава восьмая,
из которой выскакивают легендарные амазонки

…на террасах лучшего места в мире – Владимирской горки!

Михаил Булгаков. «Белая гвардия».

Необычен был Михайловский монастырь XI века – одно из древнейших зданий в России, – поставленный над обрывом, потому что каждый обрыв – бездна и, следовательно, обиталище дьявола, а храм св. Михаила Архангела – предводителя небесной рати – должен бороться с сатаной.

– всплыл в памяти абзац из дневника будущей Анны Ахматовой.

И были в Киеве сотни обрывов и сотни церквей, возвышавшихся над бездной, взвившихся к небу, протягивая к нему сверкающие золотом солнца кресты. Были в Киеве сотни взлетов и сотни падений.

Но помимо Свято-Печерской киевской лавры, не было в Городе взлета, возвышенней Михайловского Златоверхого.

И не было в жизни Маши еще такого болезненного падения вниз с высоты!

Высадившись на Михайловской площади, Анна Горенко подняла глаза на золото колокольни и перекрестилась.

– Пойдемте, Мария Владимировна. Только, умоляю, не спрашивайте меня ни о чем. И не смейтесь, – возбужденно попросила она.

К чему, к чему, а к смеху ее сопровождающая была не расположена.

Она все еще надеялась услышать хоть скупое словцо от восьмисотлетнего монастыря, основанного князем Владимиром, построенного в 1113 князем Святополком Изяславичем и снесенного, выкорчеванного с корнем в 30-е годы власти советской. А ныне раскинувшегося на великом Михайловском холме, перекрывая своими широкими, могучими плечами Владимирскую горку и притаившуюся внизу небольшую Чертову гору – вторую из четырех киевских Лысых.

Но Златоверхий, названный в честь защитника Киева архистратига Михаила, предводителя небесной рати и победителя Дьявола, остался непоколебим и нем.

И поникшая Маша потрусила туда, где ей было самое место, – на Лысую Гору!

Спускаясь с Анной Горенко на нижнюю террасу Владимирской, к памятнику одноименного князя, Маша невольно припомнила, как шла сюда с Катей и Дашей и как последняя презрительно фыркнула:

«Че-то у нас святые и чертовы места, как шахматная доска!»

Верно, – чтобы переместиться из «чертова» места в святое, в Киеве достаточно было пересесть с одной парковой скамьи на другую.

Святой Михайловский стоял в каких-то двухстах метрах от Лысой, прячущейся на нижней террасе. А пролегающая на террасе дорога плавно перетекала на другую гору – Святую – Андреевскую.

Двойственность Великого Города, о которой вещала гимназистке Мария Владимировна, виделась во всем…

И не удивительно, что эта двойственность была передана его Киевице.

Маша увидела себя изнутри: половина ее была выкрашена угольной сажей. Она старалась смириться, что отныне ее естество поделено кем-то на черное и белое.

«Но как же так? За что? Я ж не сделала ничего плохого…»

«А так ли уж ничего?..»

«А откуда, – заглянула к ней спасительно свежая мысль, – Ахматова знала, что Златоверхо-Михайловский поставлен над обрывом, „потому что каждый обрыв – бездна и, следовательно, обиталище дьявола?“»

«Ну, допустим, – с радостью отвлеклась от собственной черно-белости Маша, – прознать, что „обиталище дьявола“ находится тут, было нетрудно».

Координаты лысогорья преспокойно перечислялись в дореволюционных киевских справочниках. И языческий Перунов гай, шумевший тысячелетье тому на еще не-златоверхой горе, сроду не был исторической тайной.

Но откуда Анна знала о братоубийственной двойственности Столицы Ведьм и Столицы Веры?

А ведь знала!

На отмену от Анны Горенко, Ахматова видела то, что обещала Анне Горенко Маша, говоря: «Вы поймете Его».

«Нерушимая стена Св. Софии и Михайловский монастырь – оплот борьбы с дьяволом – и хромой Ярослав в своем византийском гробу»,

– писала она.

 
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась.

То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав…
 

Она ходила на службу в Софию.

Не во Владимирский, не в Михайловский, не в Лавру…

Она точно всматривалась в себя, выбирая: Дьявол иль Бог?

Бог или Дьявол?

Что она выбрала? Маша не знала.

Но знала уже: Дьявола нет. И хромой, Мудрый, как сатана, Ярослав в храме Софии-Премудрости Бога – тоже не дьявол.

Выбор между Богом и Дьяволом, как все в православном и языческом мире, происходит внутри тебя.

И все зависит от того, какой себе поклялась Анна Горенко:

 
будет моею твоя дорога…
 

Как бы там ни было, очутившись на извилистой дороге нижней террасы, Анна, то и дело останавливаясь и оглядываясь по сторонам, следовала, тем не менее, прямиком ко второй Лысой Горе.

– Куда вы идете? – не вытерпела Мария Владимировна.

– По-моему, это здесь. – Девушка осмотрелась.

В нежный предвечерний час гуляющих на любимой горожанами (бесплатной!) Владимирской горке было великое множество. Веселые парочки и семейные пары, студенты, гимназисты, приказчики. Маша отметила, что женские юбки слегка похудели, талии подпрыгнули. Дамские тела с абрисом новомодного стиля moderne походили на перетянутые в талии тельца бабочек. На Машу дохнуло удушливыми дамскими духами «Капризъ».

Внизу, по склону Михайловской горы, прогрохотал запущенный год тому механический подъемник-фуникулер, чем-то неуловимо напоминающий дореволюционный фотоаппарат с выдвижным черным многоступенчатым носом.

– О господи! – расширила глаза Мария Владимировна. – Что вы делаете, Анечка?

Добравшись до Лысой, помеченной Кокоревской ажурной беседкой, Анна упала на колени.

– Я точно помню, это здесь, здесь… – Игнорируя обилие публики, гимназистка лихорадочно раскапывала землю руками. – Обещаю, я вам все объясню, – послала она Маше короткий, молящий о вере взгляд. – Если бы не вы, я бы никогда не решилась, здесь всегда столько людей… Нет, неверно! Вон мое дерево!

Переместившись чуть левее, она принялась рыть новую яму.

Окружающие бросали на них недоуменные взгляды.

Остатки «Рати» наводнили Марию Владимировну нервозным нетерпением, заставляя ее пританцовывать, вытягивать шею – вглядываясь в почерневшие от земли руки Анны.

И вдруг перед Машей предстал «секретик».

Она делала точно такие же в детстве! Выкапывала ямку, клала туда бусинку или цветок, прикрывала осколком стекла и засыпала землей.

Под тусклым стеклом, в небольшом углублении, выложенном золотистой бумагой, лежала Лира – помутневшая, крохотная.

Маша склонилась над ней. Она видела брошку впервые. На вид трудно было определить ее возраст – но вряд ли это был талисман, скорее дешевая финтифлюшка.

Однако, судя по реакции Анны, она нашла клад:

– Бог мой! Она сохранилась… – Дрожащей рукой гимназистка приподняла стекло. – Она ждала меня! – Анна взяла Лиру в руки, сжала кулак, порывисто прижала к груди, пачкая светлую блузу. – Не смейтесь надо мной, Мария Владимировна. – Девушка вскочила с земли. – Нет, я знаю, вы не станете смеяться… Я нашла эту брошь в Царском саду! Мне было пять лет. И моя бонна сказала: «Ты станешь поэтом». Я помню все совершенно ясно, у меня невероятная память! А потом мой брат Андрей заболел. Доктор сказал, он может умереть. А я его любила, очень любила и люблю… я всегда любила его больше всех! Он – самый любимый. И я придумала, если ради него я откажусь от чего-то очень дорогого, он непременно поправится. И я отказалась от Лиры. Я спрятала ее здесь, во время прогулки. Я ее похоронила! Но теперь… Вам, верно, все это кажется глупым?

– Отнюдь.

Маше так совсем не казалось!

Все сошлось в один миг.

Все было доказано и неопровержимо.

Стоило Анне найти «финтифлюшку», ее сестра едва не погибла, брат заболел. Но выздоровел. В отличие от маленькой Рики, не бывшей самой любимой.

Лира была похоронена. На Лысой Горе!

И извлечена на свет в 1906.

В том же 1906 умерла – умрет сестра Инна…

«Они все умерли».

А Анна Ахматова дожила до восьмидесяти лет и умерла «в сознаньи горделивом», что жертв своих не ведает числа.

– Вы станете великим поэтом, – сказала Маша мрачно.

Анна медленно открыла кулак, влюбленно взглянула на вновь обретенную Лиру и внезапно с криком сорвала с головы ненавистную унылую шляпку и зашвырнула ее на ближайшее дерево.

Шляпа зацепилась за ветку.

– Я стану поэтом!!!

– Прикажете достать? Или изволите заниматься декорированием сада? – послышался голос.

Знакомый! Очень знакомый.

Маша развернулась на 90 градусов.

И увидела Демона.

Даша развернулась и увидела Демона…

Надеюсь, вы не настолько наивны, мой любимый читатель, чтобы поверить: Землепотрясная и отчаянно безголосая Даша так просто отпустила неуемную студентку-историчку гулять по Прошлому?

Дабы бросить подругу в столь ужасающем ту положении, уходящей пришлось откупиться тайной: где, как и когда Даша может сыскать запропавшего Яна.

Хоть, невзирая на всю свою великую важность, тайна эта уместилась в одно предложение:

«Андреевский спуск, второй 13-й дом, в любую минуту».

И съезжая на красном мопеде по крутому и змеинообразному руслу Андреевского, Даша жутко хмурилась, думая:

«В любую минуту? Это что же, он там целыми днями сидит?»

Подразумевая: «Полной херней чувак мается, вместо того, чтоб мне позвонить!»

А вот странный адрес – «второй 13-й дом» – Дашу ничуть не смущал.

Андреевский недаром слыл в народе «чертовым спуском», будучи единственным из бесчисленных улиц Киева-града, чей порядок номеров шел не от центра, а к центру. А перевернутый отсчет, как и перевернутый крест, как «отче наш», прочитанное наоборот, – издавна почитались сатанинскими штучками.

Стоило ли удивляться, что в пределах 750 метров древнего и змеиного взвоза уместились и Старокиевская гора (где бдели ночами Трое), и стоявшая напротив «породившей город» горы – Андреевская церковь (в доме у подножья которой Миша Врубель написал своего первого «Демона»). И «Центръ старокiевскаго колдовства» (где передала Трем свою силу Киевица Кылына), и первая Лысая Гора Киевица…

И расположившиеся насупротив ее три 13-х дома!

В первом из них с 1906 по 1913 год жил Машин любимец – Миша Булгаков, а с 1991 проживал музей его имени.

Во втором же, куда и катила влюбленная Даша, поселилось недорогое кафе, значившееся под номером 13-Б.

И зайдя в него, поворошив пространство глазами, Чуб отчего-то сразу смекнула:

«Дело – полное „Б“».

Маленькая, практически пустая кафешка, с обшитыми деревом стенами не таила в себе Яна, поджидающего ее «в любую минуту».

«А вдруг он только Машу ждет?» – еще сильнее невзлюбила она бросившую ее подругу-предательницу.

Землепотрясная прошлась по залу, лавируя между дощатыми столиками. Дошла до окна, демонстрирующего ей профиль дома-музея Булгакова. Потопталась. Надулась, как шар. И совсем уж собралась уходить, провозгласив предательницу Машу заодно и обманщицей…

Как вдруг оглянулась.

За столом, мгновенье тому одиноко-пустым, сидел Ян.

Медноволосый. С собранным и угрюмым лицом.

– Вы искали меня? – Его рука, покоящаяся на темной столешнице, была украшена массивным серебряным перстнем.

– Ян! – Руки и плечи влюбленной подскочили от радости.

– Должен ли я вам напомнить, – сдерживающе холодно спросил Дашин Демон, – что я – Стоящий по левую руку. А вы – Киевица! Такова Истина Равновесия. Изменив подобное расположение сил, мы нарушим закон.

– То есть ты меня больше не любишь? – сделала Чуб из сего величественного заявления низменный (и, замечу, совершенно правильный) вывод. – И не любил, значит? – закусила губу она. – Ясненько. На хрен тогда пургу гнать? Так и скажи. Ты меня для выгоды охмурял.

Пользуясь стоячим положением, Чуб смерила «охмурителя» испепеляющим взглядом свысока.

– Для вашей выгоды, – остался невозмутимым тот.

– Вашей, нашей! – ощерилась Чуб. – Да хоть для Деда Мороза! Суть не меняется. Ты мне врал – вот и все дела. Ясненько. Все мне ясненько.

Изображая большое одолжение, Землепотрясная уселась за стол, постучала безымянным пальцем по дереву.

– ОК, замяли дурную тему… У меня проблема. Я петь не могу. Голос пропал.

– Должен ли я вам напомнить, – до чего же сидящий напротив был непохож на прежнего – простого, своего в доску Яна! – что в книге Киевиц есть сила, способная заставить петь и плясать старый пень?

Даже рыжина его была невеселой!

Даже голубой камень перстня потускнел и погас.

Кабы не камень и перстень, Даша могла б и не признать их владельца в этом брезгливом отродье.

– А вот и нету! – обозлилась она. – Думаешь, я сюда прибежала, оттого что ночами не сплю, забыть тебя не могу? Очень надо! Мы заклятий сто перепробовали. Маша читала «именем отца» – не помогло. Поможешь или нет?

– Именем Отца? – Демон помрачнел.

Недоброжелательно посмотрел на четыре мониста, возлежащих на Дашиной высокой и объемной груди, и сказал (не спросил!):

– Вы сняли змею. Уроборос [10]10
  Уроборос —змея, кусающая собственный хвост; символизирует самодостаточность, бессмертие, способность природы умирать и вечно возрождаться вновь.


[Закрыть].

Цепь в форме змеи, кусающей саму себя за хвост, носили все три Киевицы – ее магический круг защищал их от зла.

– Из-за нее колье… в смысле мониста не хотели застегиваться, – быстро оправдалась Даша, понимая уже, что напортачила что-то не то. – А какое зло со мной могло случиться во-още?

Вопрос был обороняющимся.

Талисман, подаренный Трем Киевским Демоном, был архиважною вещью. Случайно потеряв «змею», Катя чуть не погибла.

– Вы встречались с Акнир? Она говорила в ваш адрес что-то непонятное вам? Показавшееся абракадаброй. – Демон был терпелив.

Отстраненно-терпелив.

И неприятен.

Даша видела: он общается с ней как с полной дебилкой.

– Хочешь сказать, это она? Шмакодявка эта? – вскипела презрением Чуб. – Да, она вроде что-то кричала… невнятное. И пальцем в меня тыкнула. Но после этого я еще пела. Я пела романс на Старокиевской горе!

– Значит, заклятье поджидало нужного часа.

– Но как она могла! Мы ж сильнее! Пока еще…

– Как видите, могла и легко. – Демон сказал это с болью. – Мастерство выше силы. Ловкий удар важнее тяжелых, неповоротливых кулаков. А Акнир – мастер. Наследница. К тому же чароплетка.

– То есть плетет заклинанья сама, – кивнула Даша. – Мы в теме.

– Думаю, – сказал Киевицкий, – ее заклинание было новым, придуманным ею же. Потому в Книге и нет противоядия. В данном случае отворотом может быть все что угодно.