Текст книги "Выстрел в Опере"

Автор книги: Лада Лузина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Нынче же в голову ей пришло совсем новое:

«По Булгакову, Иешуа Га-Ноцри тоже был распят на Лысой Горе [13]13
  По евангелию, Иисус Христос был распят на холме под названьем Голгофа. В романе «Мастер и Маргарита» Иешуа принимает смерть на Лысой горе.


[Закрыть].

Как и этот Христос…

Ведь Владимирская горка прячет Лысую Гору…

…ту самую, где Ахматова прятала Лиру».

– Но мы говорили о писателях-женщинах, – напомнил о себе Машин спутник. Всякая женщина ближе к природе, ближе к Земле. А Мать-Земля не склонна к абстрактным идеалам и не видит дурного в том, чтобы накормить голодного волка зайцем. Потому-то едва Аннушка нашла талисман, ее младшая сестра попала в лапы к медведю. Затем заболел ее брат. Вот тут-то девочка испугалась и совершила обратную жертву – христианскую. Она пожертвовала самым дорогим ради спасения брата.

– Обратную жертву? – сказала студентка. – Анти-жертву? Как у Булгакова? – Она помолчала, ожидая, не станет ли Демон кричать, и договорила: – Мирон Петровский доказал: перед балом у Воланда Маргарита прилетает в Киев, в Город, где крещена Русь. Владимир крестил киевлян в реке – на правом берегу. И, купаясь в реке Чарторые на Левом – обратном берегу Днепра, Маргарита проходит обряд раскрещивания… То есть анти-обряд.

Демон не ответил.

– Но почему Лира выбрала Рику? А не, к примеру, бонну? – спросила Маша.

– Кровная жертва, – сказал Демон, не глядя на спутницу. – Все очень просто и, как я уже объяснял вам, материалистично: чем толще лошадь, тем больше рыбы. Смерть единокровной сестры, если так можно сказать, «толще» смерти посторонней женщины. Впрочем, Лире не нужна ничья смерть, ей нужна жизнь, энергия, сила, которую она передает хозяину. Вот отчего жизнь Аннушкиных братьев и сестер закончилась столь трагично [14]14
  Сестра Ирина умерла ребенком, сестры Инна и Ия умерли от туберкулеза в 1906 и 1922 годах. Старший брат Анны покончил с собой в 1920. Младшего брата Виктора Ахматова считала погибшим. Только в старости она получила письмо, из которого узнала, что он живет в Нью-Йорке.


[Закрыть]…

«И Ахматова сама предсказала смерть своей последней сестры – Ни».

– А Гумилев?

– Жизнь того, кто любит тебя, не худее кровной жертвы. Николай был влюблен в нее с семнадцати лет.

«Друг, который был в нее влюблен, тоже покончил. Студент-католик, который в Ахматову был влюблен, – покончил тоже. По этому поводу в Питере был жуткий скандал… Муж ее, Гумилев, раза три пытался из-за нее покончить с собой. А потом его расстреляли».

– Но почему он умирал так долго? Гумилев погиб в 21-м году.

– Чем сильнее жертва, тем дольше ест ее рыба, – развил свою аллегорию Демон. – Чем слабее, тем быстрее она умирает. Рика была маленькой, слабой, и сгорела сразу. Гумилев прибыл в Киев в двадцать один год. В двадцать два его нашли в Булонском лесу, он пытался отравиться цианистым калием. Но имеется еще один немаловажный нюанс. Вступив с ним в брак, Анна спасла его, как спасла в свое время и брата, вновь пожертвовав самым дорогим – свободой.

Пришли и сказали: «Умер твой брат»…

– немедленно выдала Машина стихолюбивая память произведение, посвященное, однако, не Ахматовскому брату Андрею, а Гумилеву:

 
Не знаю, что это значит.
Как долго сегодня холодный закат
Над крестами лаврскими плачет.

И новое что-то в такой тишине
И недоброе проступает,
А то, что прежде пело во мне,
Томительно рыдает.

Брата из странствий вернуть могу,
Любимого брата найду я,
Я прошлое в доме моем берегу,
Над прошлым тайно колдуя.
 

Анна написала это после того, как согласилась стать женой Гумилева.

После того, как Гумилева нашли в парижском лесу полумертвым. После того, как она вызвала его из странствий письмом. После того, как поняла: Демон не зря предупреждал ее – либо брак, либо смерть друга детства.

– Пока Николай Гумилев был ее мужем, он не мог умереть. Ведь не только по вашим, но и по нашим законам муж и жена – одно. А языческая жертва, как мы уже поняли с вами, не предполагает самоубийства. Пригодным для потребления, коли так позволено выразиться, Николай Степаныч стал только после их развода в 18-м. Он был сильным. Его хватило на три года.

– Все ясно, – въедливо сказала Маша. – Кроме одного. Зачем ты спасал его? Зачем выталкивал Анну замуж? Зачем нарушил Великий запрет? Откуда такая неестественная склонность к христианскому самопожертвованию?!

– Я выталкивал ее не замуж. А из Киева, – скупо ответил он.

– Но почему?! – навалилась на сопротивляющегося собеседника Маша. – Ты же не зря показал мне это. Не зря рисковал! Ты сам продемонстрировал мне, как нарушил табу. Теперь я могу призвать Суд на тебя самого. И наш Суд точно перенесут, уже потому что Стоящий по левую руку – сам подсуден.

Киевский Демон молчал, с омерзением разглядывая панораму «Голгофа».

Он молчал долго, прежде чем произнес:

– Мария Владимировна, я не случайно изложил вам теорию жертвы. Боюсь я, наш Отец – Город желает спасти вас… пожертвовав мной.

– Что? – вылетело из Маши.

– Лира, Аннушка, Миша тут ни при чем. Они – дорожные знаки, которые вели вас к спасению. И я так подробно рассказал вам историю Анны, чтобы вы поняли – она не стоит выеденного яйца. И дабы завершить рассказ до конца и успокоить вас окончательно, я скажу: где-то в середине жизни Ахматова отказалась от языческой веры. Потому провела старость в одиночестве. Когда на повестку дня стал вопрос о расстреле ее единственного сына Льва Гумилева, она пошла по столь излюбленному вами пути и выбрала в жертву себя. Это видно и по ее творчеству – она встала перед Богом. Вашим Богом.

– А теперь, – вопрос жег Машин язык недоверием, – ты собираешься повторить ее подвиг и пожертвовать собой ради меня?

– Вы снова не поняли, – бесстрастно сказал он. – Не я принял это решение. Мне же остается только принять мою участь. На час раньше ли, на день позже вы все равно пришли бы к Владимиру 13 октября 1907. Ведь вас вел Город. И я понял, куда Он ведет вас. Отец решил показать вам мой позор. Вы исключительно правы: я нарушил Запрет. Заявите об этом. И Суд по обе руки перенесут, поскольку по обе ваши руки не будет никого. Правый трон давно пустует. А я…

– Демитрий Владиславович, – перешла Маша от недоуменья на «вы», – я вас не понимаю! Почему вы придаете мне такое значение?

– Идемте.

* * *

Они молчали на склоне горы. У их ног лежала Царская площадь. Четырехэтажный дом Славянского, уже построенный на месте маленького особнячка…

Маша оглянулась на каменный портал павильона «Голгофы» с двумя характерными для style moderne женскими личиками – здание было одним из первых на Киеве образцов новомодного стиля. И Маше вдруг показалось странным, что фасад панорамы, повествующей о казни Христа, украшен двумя бетонными кокетками, со змеинообразными волосами Медузы Горгоны – ведьмы!

Такие же – во всяком случае, очень похожие – женские лица-модерн облепили дом на улице Меринговской, 7, где жила Анна Ахматова. Где в квартире № 4 сделал ей предложение Николай Гумилев, написавший «из города Киева, из логова Змиева, я взял не жену, а колдунью…»

И дом с башней, на Остоженке, 21, где проживала в Москве ставшая ведьмой Маргарита, тоже был в стиле модерн.

Модерн был женским стилем, воспевающим женщину. В высшем смысле этого слова!

– Я сказал вам, мой Отец, мой Город выбрал Вас. Вас, Мария Владимировна. Именно Вас, – констатировал Демон. – Только Вас. Уж не знаю, как обстоит дело с другими двумя. Но, смею предположить, они зря путаются у нас под ногами. Город любит Вас.

– Откуда вам знать? – осведомилась Маша, обдумывающая три совпадения в style moderne.

– Я говорил, – напомнил он. – Еще до того, как Кылына передала вам свою силу, я знал: вам суждено быть Киевицей. Я видел вас в кафе Семадени в 1884 году. За сто лет до того, как вы родились, стали хранительницей Великого Города и получили возможность менять его Прошлое. Иными словами, вы были там до того, как вы там побывали. До того, как могли туда попасть. Вы были Киевицей до того, как стали ею! Это невозможно. Но, как и все невозможное, периодически все же случается. Это редкий феномен. И он называется «Вертум».

– «Вертум»…

– Слепые называют это иначе – рок, фатум, судьба.

– Да, я читала. «Вертум» – это то, чего не может не быть. – Маша мотнула головой, отгоняя ненужные мысли.

Идея о ее градоизбранничестве мыслительницу не заинтересовала.

«К+2 верт»!

«Верт» – это, конечно же, не вертолет. «Верт» – это «Вертум»!

Катя и две ее сестры – не могут не быть!

И хотя Ковалева по-прежнему не знала, куда не пойдет не разъясненный «БД» и кто не будет «вором», ей показалось: разгадка, как Царская площадь, лежит у ее ног.

Кылына высчитала: к власти придут Трое!

Она знала это! Знала, что в Башне поселятся другие. Знала: ее родная дочь и наследница сможет войти туда лишь потому, что мать заранее сломала закон. Она знала: «Когда в Город третий раз придут Трое…»

– Когда в Город третий раз придут Трое… Что будет тогда? – быстро спросила Маша у Демона.

Пророчество упоминалось при них множество раз, но никто никогда не открывал им, в чем оно состояло.

– Задайте этот вопрос Василисе Андреевне, – увернулся Демон. – Я не верю в это. Но Город говорит мне…

– Ничего он тебе не говорит! – прервала Киевица. – Он говорит мне. И если ты пообещаешь не выходить из себя, услышав фамилию…

– Булгаков?

– Я скажу то, чего не говорила. Не потому, что… А потому, что ты начал кричать. Когда Акнир была в Башне, она обронила тетрадь. Записи ее матери. После этого Весы покачнулись! Именно после этого… Я пробовала растолковать текст, но он зашифрован. Но кое-что мне уже понятно. Вот он.

Маша изъяла из ридикюля скрученную в трубку тетрадь. Открыла страницу, отмеченную ниткой-закладкой с ключом на конце.

Ключ сорвался с привязи, упал на землю. Маша подобрала его, запихнула в карман.

– Видишь? Число 1 230 311 284 – зачеркнуто, а 211 911 – обведено и приравнено к «К+2 верт AAA не прольет…. БМ очень тревожно?» AAA – это Анна Андреевна Ахматова! БМ – Михаил Булгаков. Они не просто дорожные знаки! Они часть какой-то математической формулы!

Глава десятая,
в которой Маша встречает много знакомых лиц, при компрометирующих их обстоятельствах

Была Анна Ахматова в Киеве и 1 сентября 1911 года. Об этом тоже есть лаконичная запись: «В день убийства Столыпина в Киеве ехала на извозчике и больше получаса пропускала мимо сначала царский поезд, затем киевское дворянство на пути в театр».

Евдокия Ольшанская. «Анна Ахматова в Киеве»

Солнце опустилось за гору.

Демон жадно листал тетрадь. Его пальцы ползали по длиннохвостым формулам, непроглядные, как черный оникс, глаза казались остановившимися.

– Может быть, БД – это ты? – сказала Маша.

– Только в том случае, если Кылына зашифровала меня матюком, – ответил Д. Киевицкий, – что, впрочем, тоже не исключено. Мы не слишком ладили с ней. Но, как вам известно, в своем роде она была истинным гением. – Он вернулся к началу конспекта. Перечел.

К+2 верт

AAA не прольет, БД не пойдет, вор не будет, Ц остается,

(БЫ очень тревожно?)

– «БМ очень тревожно?» – сказала Маша. – Что это значит?

– Вы дадите мне эту тетрадку? Я хочу просмотреть… – Демон смотрел на неопровержимое: «AAA не прольет».

«Да-да, – мысленно закивала Киевица. – Аннушка таки пролила масло! И нечего было иронизировать надо мной».

– Дам, – посулила она, – если ты наконец скажешь мне правду. Почему ты выживал Анну из Киева? Почему нянчил Мишу? Какая связь между ними?

– Хорошо, – Киевицкий взглянул на тетрадь, прижал конспект Кылыны к груди, принимая решение. – Я вынужден был отослать ее прочь, потому что они познакомились.

– Анна и Миша?

– Миша и Лира. Я не солгал – то была мимолетная встреча. Но Лира увидела его. Он даже начал писать какие-то юморески…

– В пятом классе. А смерть его отца? – дернулась Маша.

– Нет, нет, его отец не был жертвой. Его смерть от неизлечимой болезни была дана для иного. Миша должен был стать врачом!

– Врачом? Венерологом? – концы Машиных губ опустились.

– Великим врачом, – с пафосом проскандировал Демон. – Величайшим! Он знал это всегда! Но писатели, художники, поэты слепы, как все люди. Только проблески, редкие озарения. Благодаря им так навязчиво часто в его творчестве появляется образ врача. Или гениального ученого. «Собачье сердце», «Роковые яйца», «Адам и Ева», «Иван Васильевич»… Даже его последний герой – Мастер, которого Воланд приводит в последний, посмертный приют, получает вопрос: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?»

– Гомункула? Постойте-постойте, – пошире разомкнула глаза поклонница «Мастера и Маргариты». – Если Булгаков был знаком с вами так близко, то, возможно, Фауста, Воланда?..

– Вы же были знакомы с Врубелем, и достаточно близко, – открестился от нелюбопытной ему литературно-людской темы ее собеседник. – И что в результате? Будучи знакомым со мной, он писал своего «Демона» с любимой женщины… Миша мог стать истинным Фаустом! Он ходил на оперу «Фауст» в Городской театр 41 раз. 41! Его звало предназначение! Ведь Фауст прежде всего ученый, доктор. А Мефистофель только ведет его. Я склонил Мишу пойти в медицину. У него было великое будущее.

Маша напрягала глаза, не веря.

Теперь не она, а он – ее Демон – говорил о Булгакове как истый фанат!

– А все закончилось Мефистофелем-Воландом, – с горечью завершил проводник.

– Он стал прекрасным писателем.

– Оставьте! – оскорбленно отпрянул Демон. – Известно ли вам, Мария Владимировна, что в 1917 Булгаков пристрастился к морфию?

– Известно, – без энтузиазма признала она. – Но это лишь потому, что он заболел! А заболел он лишь потому, что отсасывал пленки трубкой у мальчика, больного дифтеритом!

– Вот вы и согласились со мной, – невесело улыбнулся БД (Булгаковский Демон?). – Он был фанатичным врачом, самоотверженным, готовым на все.

Студентка кивнула.

По воспоминаниям первой жены молодого врача, еще не успев получить диплом лекаря с отличием, двадцатипятилетний Булгаков заведовал целой больницей в Сычовском уезде. Работал до ночи, ночью садился в сани и ехал на вызов, в пургу, в какое-нибудь глухое село. Оперировал, принимал роды, не жалуясь на беспросветность, не раздражаясь, когда больные досаждали ему.

Он любил свою работу.

– Но идея моего вопроса не в этом. А в том, что, став заядлым морфинистом, не способным прожить без укола и дня, он излечил себя сам! – сказал Мишин Демон. – Вы не знали об этом?

– Не-ет, – приняла отповедь Маша.

– Этот факт замалчивается вами, как вся история с его морфинизмом! Слепые возвеличивают его, как писателя жалких романчиков о Сатане. И не видят величия! Осмыслите, Мария Владимировна, в 1918 году двадцатисемилетний врач самолично нашел средство от неизлечимого людского пристрастия, которое иные слепцы неспособны сыскать до сих пор! По сей день ваша наркомания неизлечима… Но Миша предал свой дар! Потому и умер от той же болезни, что его батюшка. Он умер от того, что мог бы научиться лечить! Его смерть была страшной. Его мучили боли в животе и в голове, столь сильные, что уже не поддавались воздействию препаратов. Он ослеп. Болезнь лишила его языка. Временами наступали периоды помутнения рассудка. Весь его организм был отравлен частицами мочи, это действовало на нервную систему и мозг…

– Не надо, – попросила Маша. – Я все поняла. Ты удалил Анну из Киева, чтобы Булгаков не стал писателем.

– Лира увидела другого хозяина. Рано или поздно, они бы пересеклись. Это чуть не случилось, в 11-м году, на ваш Новый год. Но тогда я контролировал ситуацию.

«Новый год?»

«Падал мелкий снег», – подобралась Ковалева.

– Ясно.

Ясно ей было одно. Демон не сказал ей всей правды.

«Задницей чувствую!» – как сказала бы Чуб.

– Но стань он не писателем, а врачом, – озвучила свое подозрительное непониманье она, – он стал бы человеческим врачом. А ты не выносишь слепых.

– Он изменил бы вас, – убежденно сказал Демон. – Он научил бы вас видеть.

– Видеть?

Не мучиться век за веком все теми же – «вечными» вопросами? Не разрушать построенное? Не убивать друг друга?..

Она не поверила.

Хотя и знала из статьи в медицинском журнале, что «писателю Михаилу Булгакову принадлежат незаурядные клинические предвосхищения».

– Ты думаешь, он вылепил бы нового гомункула – искусственного человека? Как Преображенский, сделавший человека из пса?

– Не пытайте меня больше, – сказал Мишин Демон. – Нет смысла судачить о том, что только могло быть. Менять Прошлое позволено одним Киевицам. Или тем, кому Вы прикажете.

Он придавил ее взглядом.

– Нет, – после колких сомнений отказалась от непрозвучавшего предложенья она. – Ты сам сказал, Лира не дарит человеку талант… Она помогает реализовать его истинный талант. Ты сам сказал: когда Миша и Лира повстречались, он начал писать. Ведь так?

– Как вам будет угодно. – Киевицкий отвернулся.

– Можно задать тебе вопрос?

– Вы постоянно задаете мне вопросы, не спрашивая моего позволения, – огрызнулся он зло.

– Ты никогда не жалел, что отказался от Анны?

– Ах вот вы о чем… Нет, – усмехнулся его профиль. – Те, кто Стоят по левую руку, не знают вашей слепой любви и ваших бесконечных сожалений. Как тот несчастный, что ходит за вами.

– Какой несчастный?

– Вы не удостоили меня знакомства с ним.

– Я не поняла. Кто за мной ходит?

– Вы и впрямь слепы настолько? – Демон повернулся к ней. – Когда ж ты прозреешь? – «тыкнул» он без раздражения, свойственного ему при поминании ее слепоты. – Я говорю о покойнике, стоящем за твоим правым плечом.

– О покойнике?

Недоумевая, Маша посмотрела через плечо.

– Ты видишь?

– Нет.

Серебряный палец рукояти щегольской трости нарисовал в воздухе пентаграмму…

И Маша увидела Мира.

– Ка-а-а-а! – раздалось за спиной.

Сжимая в лапах добычу, Демон-ворон летел прочь.

Но Маша не обернулась.

* * *

– Это правда? – сказала она.

– Видимо, правда. – Мир Красавицкий опустил лоб. – Другого объяснения нет.

– Ты умер? Не может быть!

Маша думала, что потеряла способность говорить: «Этого не может быть». Ей казалось, она приняла: «В мире может быть все».

Но теперь не могла поверить.

Она коснулась его плеча.

Плечо было мягким – живым.

– Как ты попал сюда? В 1907? – Она не могла заставить себя повторить смертельный вопрос.

Вопрос казался абсурдным.

Мир не был привидением! Не был живым трупом!

– Я шел за тобой.

– И я не видела тебя?

Память вынула из кладовой недоуменный взгляд ведьмы Аллы, которой она указала на Мира.

Ведьма не видела стоящего за ее правым плечом.

Память предоставила два необъяснимых приветственных кивка Демона-Прошлого – он отвесил их Анне… и Мирославу.

Демон видел его!

Память достала крещатицкого приставалу – у него был такой вид, точно кто-то схватил его за шкирку.

– Ты оттащил того мужчину у старокиевской почты?

– Да.

– Ты оберегал меня? Но почему ты не сказал мне? Сразу…

– Я не знал, что я должен сказать.

– Ты не был уверен, что… мертв? – выговорила страшное слово она.

– Я не думал об этом, – с натугой сказал Красавицкий. – Я очнулся в больнице. Встал. Пошел искать тебя. Просто пошел. – Он смотрел перед собой.

– И где ты искал меня?

– Где мог. Я пошел в Башню, на Яр Валу. Но не мог попасть внутрь.

– Да, туда никто не может попасть. Кроме нас. И Акнир.

– Тогда я пошел к тебе домой. Я подумал, ты вернешься туда.

– Но когда мы были с тобой в Прошлом, ты понял… – Маша покивала своей догадке, не ожидая подтверждения от Мира. – Ты понял, когда спасал Анну и Рику. Ты почувствовал: тебе не страшен медведь, тебе нечего бояться.

«Кроме одного, – что однажды ты прогонишь меня», – сказал ей Мир Красавицкий.

«Я не брошу тебя, до тех пор, пока не смогу тебе помочь», – принесла она ему страшную клятву.

Не зная, что он мертв. И ему невозможно помочь – и в эту минуту она клянется не бросать его никогда!

Опустив голову, мертвый – такой странно живой Мир стоял на краю Михайловской-Владимирской горы, спускающейся к Царской площади, к «Европейской» гостинице…

…в ресторане которой Анна согласилась выйти замуж за Гумилева.

«Быть может, за тем же самым столом, где сидели мы с Миром.

Она дала клятву по той же причине, что и я Мирославу. Она чувствовала себя виноватой в том, что Гумилев чуть не погиб…

Но он погиб.

И Мир погиб.

И обе мы виноваты в их смерти».

– Поэтому там, в ресторане, ты предложил мне остаться жить в Прошлом. Там никто не знал, что ты умер. Если бы я осталась жить с тобой там, возможно, я б никогда не узнала… И считала б тебя нормальным.

– Я просто люблю тебя, – сказал он. – Не ищи других объяснений. Это объясняет все. Я просто хотел быть с тобой. Всегда.

«И будет.

Теперь он всегда будет со мной.

Ведь я обещала ему».

– Прости меня, Мир, – умоляюще прошептала Маша. – Но я, наверное, никогда… Ты знаешь, я люблю другого.

– Он умер! – Мир поднял глаза.

– Не хочу тебя обижать, – сказала она, – но ты – тоже!

– Но я с тобой, – возразил Красавицкий. – Я, а не он. Потому что я люблю тебя.

У Маши свело желудок – стремительно и удушливо больно.

Если бы Врубель любил ее, он был бы с ней!

Это не приходило ей в голову… Она винила себя, Город, время, в котором они разминулись, его смерть.

Но смерть перестала быть оправданием.

Если бы Врубель любил ее, он был бы с нею – как Мир!

Мир любит ее…

– Присуха! – Маша испуганно приложила пальцы к губам. – Ты ж никогда меня не любил. Ты выпил приворотное зелье. Ты должен был разлюбить меня через тринадцать часов!

– Но не разлюбил.

– Потому что ты умер раньше! До того, как действие Присухи закончилось. И оно не может закончиться, потому что ты умер. И я виновата в твой смерти. И в том, что ты не можешь умереть.

– В том нет твоей вины, – сказал Мир мертвый. – Меня убила твоя подруга.

– Ты погиб из-за меня. Ты вытаскивал меня из-под Катиной машины. Я дала тебе выпить Присуху!

– Ты не знала, что ты даешь. Это знала твоя подруга, вторая. Она сварила эту дрянь.

– «Я не знала» – не оправдание! Ахматова тоже не знала, почему все рядом с ней умирают. Демон не сказал ей. Даша не сказала мне. Но мы виновны… Это наша вина, Киевиц! И мы обязаны это исправить. Нужно освободить тебя как-то. От меня. Хотя бы теперь. Наверняка в Книге есть способ.

– Я так не думаю, – помедлив, сказал Красавицкий. – Это слишком похоже на вечность. Слишком похоже на крест.

«Крест…»

Маша повернула голову вправо и молча пошла по прогулочной дорожке, убегающей на верхнюю террасу Владимирской.

Мир шел за ней – она знала это.

Поравнявшись с верхней беседкой, Киевица подошла к обрыву.

Черная спина крестителя Руси еще не успела позеленеть.

На кресте еще не успели зажечься лампочки.

Вечерело.

Как-то вдруг горка стала почти пустой.

– «Древний город словно вымер, странен мой приезд…» – тихо сказала Маша.

 
…Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.

Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я,
А со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.
 

– Ахматова? – спросил Красавицкий. – Она хотела умереть здесь?

– Где здесь? – отозвалась Ковалева.

– Откуда мне знать? В Киеве. Или на Владимирской горке. Она ж написала «путь мой жертвенный и славный здесь окончу я».

– «А со мной лишь ты, мне равный…»

Машин взгляд вцепился в фигуру Великого князя, под грозным крестом которого Аннушка объяснилась в любви своему Демону.

«и будет моею твоя дорога» —

«путь жертвенный и славный»

– слились в одно.

И завершились:

«сознаньем горделивым, что жертв своих не ведаешь числа».

– Жертва и слава. Приносишь жертву – получаешь славу. Это стихотворение тоже написано в Киеве. В 1914 году! – вскрикнула она.

– Ты имеешь в виду, что в этом году началась первая мировая война? – не уловил мысль Мирослав.

– Я имею в виду: через четыре года после замужества! Ахматова вышла замуж в 1910. В 1914 она уже прославилась на всю Россию, но… Бог мой, она не разлюбила его! Это ж все объясняет, все ее странные стихи.

– А в чем их странность? – задал нужный вопрос Красавицкий.

– Это известный факт, – ускорила темп Ковалева. – Так написано в статье. Ахматова постоянно признавалась в любви некому любимому. Гумилева это злило. Она была верной женой. Но каялась, что во сне изменяет ему с другим, каялась со слезами! А в стихах непрерывно писала о своих изменах, предательствах, муках. А читатели верили, что все, написанное в ее стихотворениях, – правда. И гадали, про кого она пишет. Ей приписывали романы со всеми известными на тот момент петербургскими деятелями. А муж ходил по городу как ветвисторогий олень. Сам подумай, что еще можно подумать, когда солидная замужняя женщина заявляет: «Может быть, лучше, что я не стала вашей женой» – это ж явно не мужу! 11-й год, написано в Киеве. «Эта песня последней встречи» – сентябрь 11-го года, написано в Киеве. А мужу она посвящает стихи – «Пришли и сказали: „Умер твой брат“» – тоже написано в Киеве. И брат ее таки умер, и муж тоже, – сказала Маша неважное, уже известное.

И замолчала, пытаясь поймать нечто, сказанное выше и показавшееся очень-очень важным.

– Выходит, после замужества она часто бывала в Киеве, – сказал Мир.

– Это понятно, – махнула Маша рукой. – Здесь остались жить ее мать и последняя из оставшихся в живых сестра Ия. Но она любила его… «И загадочных, древних ликов на меня поглядели очи», «Я спросила: „Чего ты хочешь?“ Он сказал: „Жить с тобой в аду“»… Это ж о нем!! Она не знала, кто он, но она любила его! И выбрала его дорогу. Она таки стала ведьмой. В том смысле, что «ведьма» происходит от «ведать», «знать». И она ведала, что творила! Она не предсказывала чужие смерти – она знала! Она поняла, что за вещь наша Лира. Или увидела… Как способны видеть одни писатели и поэты! Потому ей так понравилась Мишина икона. «Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами». Она повторила его ошибку. Он тоже попал в мышеловку из-за любви. Он написал Богородицу с ведьмы. Она поклялась в божьем храме, что будет любить…

– А я повторил ошибку их обоих.

– Прости, Мир, прости! – взмолилась Киевица. – Подожди чуть-чуть. Это важно. Есть что-то такое, что Демон мне не сказал. Не хочет говорить. Но я видела не последнюю их встречу. «Песня последней встречи» произошла позже – в 11-м году. Демон сказал, он видел Анну в 11-м году на Новый год. И еще этот «мелкий снег»…

Маша потянулась к обитавшему в ее ридикюле журналу.

– Тут все расписано по датам!

Журнал «Ренессанс» открылся на нужном месте сам – он уже привык, что его владельцев не интересуют другие статьи.

Маша, щурясь, склонилась над белой страницей – вечер почти превратился в ночь.

– Так… «Зимой 1910–1911 Анна несколько раз ездила в Киев. 8.01 в Киеве создано одно из самых известных ее стихотворений „Сжала руки под темной вуалью“. 30.01. – другое „Память о солнце в сердце слабеет… что это, тьма?“. 9.11 в Киеве родилось едва ли не самое знаменитое стихотворение Анны Ахматовой „Я на правую руку надела перчатку с левой руки“».

– 9.11 – это уже сентябрь, – сказал Мирослав.

– Сентябрь. 9.11. – завороженно повторила Маша. – Вот оно! Дай мне ручку… быстро. Там, в сумке!

Захлопнув журнал, студентка перевернула его и написала на задней, девственно-чистой обложке:

9.11.

911

211911

– Это число обведено в тетради Кылыны! Но это не число. Это дата! Кылына почему-то не ставила точки, – вскричала она.

И вывела:

1.9.11.

– Но это не Новый год, – заметил Мир.

– Нет! Новый! В древности православные отмечали Новый год 1 сентября.

– А две первые цифры – 2 и 1?

– Это время! 21 час. Девять вечера. Но тогда второе, зачеркнутое число в конспекте Кылыны – тоже какая-то дата…

Машина ручка вновь бросилась в бой.

1230311284

1230 311284

12.30. 31.12.84.

Ковалева посмотрела на Мира остекленевшим взглядом:

– А что, если это тот самый день, когда Ахматова нашла Лиру в царском саду? Это был 84-й или -5 год. Святки. Где-то между Рождеством и Новым годом. В тот день падал мелкий снег. И родители покупали детям подарки. Значит, Новый год еще не наступил. Значит, 12.84! А ты, случайно, не посмотрел на часы?

– Я нет, – сказал Мирослав. – Но журналист, у которого я выкрал записку, посмотрел. Он сказал: «Нынче в час пополудни трамвай человека убил».

– А Анна нашла свою Лиру примерно за полчаса до того. В 12.30! Все сходится! – крикнула Киевица. – Анна нашла Лиру в канун Нового года – это событие зачеркнуто. А 1 сентября – на Новый год случилось нечто такое, что и перечеркнуло это событие… Ой, мамочки… Нет, мы с тобой все-таки отвратительные историки, Мир! – ошизело улыбнулась студентка четвертого курса. – 1 сентября 1911 года в киевском оперном театре был убит Петр Столыпин! Это же кошмарно известная дата. В тот день Ахматова была в Киеве – это есть в статье. И Булгаков был, я читала, в тот день он гулял с невестой по Городу. Но главное, в тот день здесь был «Ц» – царь! Николай II! Он приехал в Киев на торжества, посвященные открытию памятника Александру II – на все той же Царской площади. И еще в тот самый день произошло что-то, из-за чего и загорелся наш красный огонь.

– Что?

– Я не знаю. – Машины щеки пылали. – Но это «что-то», что связало их всех! Аннушку, Мишу, царя и «К» – нашу Катю! Что-то, чего не может не быть. Я и представить не могу, что это может быть… Но у нас есть ключ к разгадке!

Ликуя, Маша Ковалева извлекла из кармана ключ, отмежевавшийся от конспекта Кылыны.

– А от чего этот ключ?

– Понятия не имею!

На ключе не было брелока с адресом.

Но вместо того чтоб прийти в отчаяние по данному поводу, Киевица импульсивно сжала беспризорный ключ в кулаке и прочитала всевластную «Рать».

Едва заклятие отошло, Маша перестала слышать дома.

Но не успела она произнести и нескольких слов, прежнее проснулось в ней, заиграло в крови – душу охватил знакомый веселый и бесшабашный азарт.

«Я свободна!

Я могу все!

Я – Киевица!»

«Где ты? – позвала она, поднеся ключ к лицу. – Где ты? Отзовись!»

«Я здесь… здесь, моя Ясная Пани».

Дом, во плоти которого проживал замок от ключа, послушно ответил ей.

«Я здесь… здесь…»

– Идем! – уверенно провозгласила Ясная Пани. – Это как раз неподалеку от Оперного. Все сходится!

– Мы идем туда сейчас? – застопорил Мир.

– А почему, собственно, нет?

* * *

Отозвавшийся на призыв дом № 12 по Фундуклеевской улице благоговейно поцеловал Машину руку перилами с кованой решеткой в стиле Модерн.

«Четвертое», – пронумеровала модерновые совпадения Маша.

Подъезд, как водится, был пустым и безжизненным.

Стоило Киевице сказать «1 сентября 1911 года. Час, который мне должно знать» – подъезд стал порталом вне времени, проходом между 7-м и 11-м годом. И завершить вневременной переход мог только ключ от двери.

Поднявшись на второй этаж, Ковалева бестрепетно открыла замок, толкнула дверь, прошлась по квартире…

«Я могу делать все, что хочу!»

– А к кому мы пришли? – озабоченно спросил Мирослав. – Здесь же кто-то живет.

Квартира была аккуратной и прибранной, – но всюду, куда ни глянь, «истоптанная» следами своих обитателей.

В кресле жил сложенный кружевной женский зонтик, в вазе нежился букет осенних цветов.

Мир подошел к царившему на столе самовару, круглому, шарообразному, прикоснулся к его золотому боку.

– Маш, он еще горячий, – донес тревожную информацию спутник. – Здесь кто-то есть. Или он только что отсюда ушел.