Текст книги "Выстрел в Опере"

Автор книги: Лада Лузина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава девятая,
в которой Демон излагает теорию жертвы

«Зачем же автор „погнал“ свою героиню, живущую в одном из арбатских переулков, Бог весть или черт знает куда, – далеко-далеко на юго-запад (направление легко установить по положению в это время на небе луны), вместо того, чтобы отправить ее прямиком на север, туда, где на Большой Садовой, всего в минуте лета от Арбата, ее ждал на полночном балу Воланд со свитой?

…прежде чем попасть на Воландову „черную мессу“ (антимессу), Маргарита проходит обряд „раскрещивания“, „антикрещения“, „черных крестин“, и совершается этот обряд на берегу реки, около того места, где проходило, по-видимому, великое киевское крещенье».

Мирон Петровский. «Мастер и Город»

– Ведьмы от амазонок. Забавно…

Маша припомнила реферат – она писала об амазонках на первом курсе.

– Забавно, Даша тоже считает так. Она говорила: и ведьмы, и амазонки – женщины-воины. И те и другие – сильнее мужчин, свободны и ездят верхом. Они на коне, а мы на метле.

– Что позволяет надеяться, что и это жалкое существо, безмозглое и раздутое, все же имеет шанс отыскать в своем слепом роду благородство, – нехотя и весьма сомнительным образом подсластил свою речь Машин Демон. – Ваша подруга точно изложила теорию Марины. Мне же остается добавить: женщине Лира позволяет быть сильнее мужчин. Мужчине дарит способность видеть женщину. В высшем ее понимании.

«Амазонки… Ведьмы… Высшие женщины».

«Ахматова называла себя „истинной херсоносийкой“, „приморской девчонкой“». Говорила о свободе моря.

Летом ее семья часто жила в Севастополе, под Херсонесом.

…где позже археологами была найдена группа украшений первых веков нашей эры, «предположительно принадлежавших амазонкам».

– Так Ахматова все-таки ведьма? В смысле – из рода ведьм-амазонок? – заспотыкалась Ковалева, желая поскорее поймать разгадку. – Иначе б Лира не выбрала ее! – Она осеклась. Нахмурилась.

Нет…

Плюхнула на стол ридикюль, сопровождавший ее в метаньях по Прошлому.

От террасы Владимирской горки до дома 13-Б на Андреевском спуске было подать рукой. И разведчица прибежала сюда прямиком по тропинке, обвивающей две святых горы, – прямо в платье начала XX века. Благо, век XXI был более чем терпим к людям, одетым черт знает во что, – на Машу даже не особенно обращали внимание.

Порывшись в недрах сумки-мешочка, разведчица нашла там старый значок «Киев. Фестиваль поэзии-85», прихваченный вместе с журналом «Ренессанс», конспектом Кылыны, цитрамоном, анальгином, иголкой и ниткой, шпаргалками, исписанными заклятиями на разные случаи жизни, и прочим, и прочим.

Лира-значок была семиструнной.

Маша всмотрелась в нее, напрягая память:

– …и Лира Ахматовой была семиструнной. Точно. Не четырехструнной, – сказала она. – Там было семь перепонок. Тогда я опять ничего не понимаю! Четыре струны – четыре стихии. Четыре слуги ведьм. А семиструнная лира символизирует числовую гармонию.

– Гармонию, лежащую в основе вселенной, – сказал Машин Демон.

– Я знаю. Но при чем тут ведовство?

– Ведьма – женщина. Женщина – мать. Мать-Земля. Женщина – это и есть высшая гармония. – «2+2 = 4! Сколько можно вам повторять?» – расслышала Маша.

Он вновь был недоволен ею.

– Ну, да…

Она смотрела на фестивальный значок.

Силуэт лиры напоминал женский силуэт. Загнутые края – груди. Округлые бедра – бока.

Перед глазами встала фигурка Венеры, датированная каменным веком. Узкие плечи, висящие груди, огромные бедра и громадный – животворящий – живот. В то время, когда на грешной земле царил матриархат [11]11
  Матриархат – (лат.mater (matris) мать + греч.arche власть) – предполагаемая эпоха в развитии доклассового строя, предшествующая патриархату. Матриархат характерен равноправием, а временами и руководящей ролью женщины в семье и общественной жизни.


[Закрыть], женская способность рожать, подобно Земле, и сделала ее царицей.

«Какая-то логика есть.

Но при чем тут Ахматова?»

– Выходит, то, что Ахматова родилась на Купалу, то, что Цветаева звала ее чернокнижницей, а Гумилев написал «из города Киева я взял не жену, а колдунью», все же что-нибудь значит?

– О-о-о! – угрожающе пророкотал Машин Демон. – Значит – и много. У ее мужа Николая Степановича были все основания написать это в первый же год их супружества. Всю оставшуюся жизнь он мучился оттого, что поэтическая сила и слава его жены во сто крат превышает его известность и славу. И до женитьбы натерпелся от невесты сполна, и после развода. И погиб тоже из-за нее – из-за того, что не прекращал доказательств: он – мужчина, герой – все же сильней своей женщины.

«Расстрел Гумилева – типичное латентное самоубийство, – напомнила Даша, – он сам всю жизнь нарывался на смерть. И Ахматова сама говорила, это она виновата в том, что он умер».

– Имея в руках талисман такой силы, любая станет ведьмой рано ли, поздно. Ведь он непрерывно требует жертвоприношений. И Аннушка принесла их.

– Я знаю. Сестра Рика, сестра Инна. Потом Гумилев? А почему вы называете ее Аннушкой?

– Вижу ход ваших мыслей, – неприязненно осклабился Демон. – Булгаков, снова Булгаков! «Аннушка пролила масло». Вот о чем вы подумали? Вы – Киевица! Должен заметить, на миг вы вызвали мое уважение. Так не ведите же себя, как тупая фанатка!

Но некрасивый демоничный упрек породил в Маше (и впрямь любившей творчество М. Б. фанатично) не стыд, а уже навещавшую ее, отвергнутую и призванную обратно идею:

«Аннушка пролила масло… И Берлиоз попал под трамвай».

«AAA не прольет, БД не пойдет… БМ очень тревожно?»

«БМ – Булгаков Михаил!!!»

– В тот день, – сказала она, вглядываясь в свои подозрения, – когда Ахматова нашла Лиру в Царском саду, какая-то женщина попала под трамвай на Царской площади. Это имеет отношение к делу?

– К делу Анны Ахматовой – ни малейшего, – отсек присутствовавший там Демон-ворон.

Но рассечь пополам Машину окрепшую мысль он не смог.

– В тот день, когда Ахматова нашла Лиру опять, она познакомилась с Мишей.

Параллель была очевидной!

Даже улицы, где учились Анна и Миша, – Фундуклеевская, принявшая одноименную гимназию женскую, и Бибиковский, выпестовавший Александровскую мужскую, – были параллельными!

– Это случайность.

– Ты сам объяснял мне, – подивилась ответу Демона Маша, – случайностей нет. После Булгаков поступил в университет Святого Владимира, а Анна – на Высшие женские курсы при том же университете. Они были знакомы и позже. Они сдружились в Москве, в 30-х годах.

– И сдружившись, даже не вспомнили о киевском мимолетном знакомстве. Случайная встреча, каких сотни и тысячи. И он, и она забыли о ней.

– А Лира забыла? – стрельнула глазами ретивая Маша. И с блеском выдала главный вопрос, приведший ее на встречу во второй 13-й дом. – Или то, что отец Михаила Булгакова безнадежно заболел осенью 1906 года – тоже случайность?!

– Вы были свидетельницей, – глухо возразил Маше Демон, – Аннушка не показывала ему талисман. Не разжимала кулак.

– Я была свидетельницей! Анна не разжимала кулак и при Рике. Она так и не показала ей Лиру. Но сестра умерла!

Что-то в упрямом сопротивлении Демона не нравилось Маше все больше и больше.

– Быть может, – процедил он сквозь зубы, – вас немного успокоит тот факт, что батюшка Михал Афанасьевича заболел еще до кажущейся вам судьбоносной встречи Миши и Аннушки на Владимирской горке?

– Ты не хочешь говорить о Булгакове? – и не подумала успокаиваться его оппонентка. – Тебя злит мой интерес?

– Твое поклонение! – «тыкнул» ей Демон, что свидетельствовало – он с трудом сдерживал злость. – Немудрено, что под вами Киев шатается!

И Маша щурила глаза, пытаясь разглядеть причину внезапного приступа:

– Вы же дружили с ним…

Киевский Демон мог быть радушно-прекрасным. Мог быть непроницаемо-ненавидящим.

Но еще никогда не был страшным – шипящим:

– Со слепыми нет смысла дружить! Их нужно вести, направлять! В те приснопамятные времена мы учились с ним вместе на одном факультете. Я числился там в рядах вечных студентов…

– Ты учился на медицинском факультете в университете Святого Владимира вместе с Булгаковым! – потряслась сему открытию Маша.

– Он казался мне перспективным.

– Ты пророчил ему блестящее будущее! Ты знал, что он станет великим писателем?

– Если бы я знал, что он станет писателем, то не потратил бы на него и мига! – взревел Демон, меняясь в лице. – И я вовсе не считаю его великим. «Белая гвардия» – вот, пожалуй, и все. И все это лишь крупицы, отголоски того, что могло быть.

– А что могло быть? – спросила она. – Ты что-то недоговариваешь мне. И зря. Я все равно докопаюсь! Сама.

– Докопаетесь?! Что ж, копайте Мария Владимировна, копайте… – сказал он, возвращаясь к отстраненному «вы» и излюбленному ледяному презрению. – Мне доставит огромное удовольствие смотреть, как, по свойственной вам слепоте, вы безуспешно стараетесь сыскать то, что лежит прямо под носом!

– Под носом?

Под носом у Маши располагался дощатый стол, проживавший в животе второго дома № 13. А в душе поселилось желание заглянуть под столешницу, посмотреть: не лежит ли там что-нибудь?

Усмиряя явную глупость, Ковалева отвернулась к окну, окаймлявшему профиль первого дома № 13.

Под носом-балконом музея Булгакова – Маша знала точно! – висел только номер. А сам балкон-нос и окно-глаз в боковой стене принадлежали комнате Миши, где он, будучи уже дипломированным лекарем, принимал пациентов…

В 1918 году, после двухгодичной работы в уездных больницах, выпускник университета Св. Владимира вернулся в Киев врачом-венерологом.

– Так ты отказываешься мне помогать? – холодно подвела итог Ковалева.

– Я отказываюсь потакать вашим глупостям, – уведомил ее Демон. – Что же касается всего остального, думаю, вам будет полезней узнать ответ самолично. 13 октября 1907 года ровно в 16.23 вы должны прийти на Владимирскую горку и встать у памятника князю Владимиру под надписью «сооружен в 1853 году». Подождите пятнадцать минут. Услышав слова «бессердечною женщиной», переходите налево – под орден. Услышав «Я не понимаю вас», перемещайтесь под «Крещение Руси». И, что б вы ни услышали, не обнаруживайте своего присутствия там.

– Там будет Булгаков?

Демон встал.

Рябь пронеслась по его лицу – мгновенье оно походило на серо-мертвые дюны, гонимые ветром…

Он колебался.

– Я дам вам подсказку, – сказал он. – Одну. И пусть на то будет воля Отца. «Пошел мелкий снег».

– Снег?!

* * *

Снега не было.

Ни мелкого, ни крупнокалиберного.

Владимирская горка была осенне-золотой.

Пятнадцать минут были бесконечными.

Преодолев четыре высоких ступени, Маша поднялась на квадратный стилобат. Над ним возвышался постамент, выполненный в форме восьмигранной часовни. На одной из восьми его граней Маша нашла надпись «сооруженъ в…». И теперь стояла, как пионер под памятником неизвестному солдату, разглядывая великокняжескую спину Владимира.

На верхней террасе Владимирской горки стояли люди, вглядываясь в нижнюю «бездну». С террасы к Маше неслись музыка и чей-то смех.

От нечего делать студентка пыталась представить, как выглядела эта гора тысячу лет тому, когда на месте князя-крестителя здесь стоял языческий бог Перун.

 
Вот стою на горке на Владимирской.
Ширь вовсю – не вымчать и перу!
Так
когда-то,
рассиявшись в выморозки,
Киевскую
Русь
оглядывал Перун.
 

– стихи Маяковского ей читала Чуб.

Сама стоящая на Владимирской горке знала мало стихов, но статья «Анна Ахматова в Киеве» существенно пополнила ее поэтическое образование.

Маша прикоснулась ладонью к чугунному постаменту Владимира с трехсаженным крестом в руках.

 
Над рекой свой Владимир
Поднял черный крест…
 

«Любопытно, – подумала разведчица Прошлого. – Анна нашла Лиру неподалеку от шестой – неофициальной Лысой Горы. Закопала на второй Лысой. Теперь вот Перун…»

Чугун был холодным.

До того, как принять христианство, Владимир был ярым язычником и поклонялся деревянному Перуну, которого сам же потом скинул в Днепр. А еще князь был по зодиаку Весами, как Маша. Таким же двоящимся, как Мария Владимировна. Таким же двойственным, как их с Машей Город.

Студентка вдруг вспомнила, что памятник равноапостольному князю, крестившему Русь, не был освящен.

Митрополит отказался освятить его. В не таком уж далеком 1842 году в Киеве не было ни единого памятника великому деятелю. В честь великих людей в Столице Веры ставили не памятники, а храмы. А памятники – отлитые из бронзы, вознесенные на пьедесталы человечьи фигуры – почитали новыми языческими идолами. И памятник Святому Владимиру тоже сочли языческим идолом… Из-за отказа освящать Святого в Городе был немалый скандал. Из-за скандала Владимирская горка надолго пришла в запустение.

И сейчас стоящая на том самом месте, с которого «Киевскую Русь оглядывал Перун», безуспешно старалась понять: является неосвященный памятник святого святым или все-таки чертовым местом?

Кто она: плохая или хорошая?

Но ни на первый, ни на второй вопрос сыскать ответ она не успела.

Маша услышала шаги – кто-то поднимался по ступенькам.

Услышала:

– Я сказала Коле, что не могу быть его женой.

– и поняла, пятнадцать минут истекли.

– Я предупредила его – мой отказ окончательный, – сказала Анна.

Это, несомненно, была она, – судя по статье «Ахматова в Киеве», говорившая Николаю Гумилеву «Я не могу быть вашей женой» четыре года подряд.

– Отчего же? – отозвался мужчина.

Несомненно, Демон, выпуска 1907.

«Так их знакомство продолжилось?» – не поверила Маша ушам.

– На то есть причина, – уклончиво ответила Анна.

– Иной мужчина?

– Иной человек, – со значеньем сказала она. И с не меньшим: – Хотите, я прочту вам стихи?

– Почту за честь.

 
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась…
 

– понеслись к разведчице Прошлого знакомые строки.

Все, последовавшее ниже, было незнакомым – иным. Очевидно, со временем Анна переписала свое произведение.

Но Маша уже знала его наизусть:

 
…То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав,
Как голуби, вьются слова простые
И ныне у солнечных глав.

И если слабею, мне снится икона
И девять ступенек на ней.
А в голосе грозном Софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.
 

– Да, прекрасные стихи. Впрочем, иначе и быть не могло, – сказал Машин Демон.

К Машиному удивлению:

«Ему понравились стихи про храм Бога? Отчего он церемонится с ней?»

– Отчего вы так думаете? – Анна ждала комплиментов.

– Вы напишете еще много прекрасных стихов множеству мужчин.

Этого она не ждала.

– Никогда! – поклялась Анна Горенко. – Только одному!

«Живя в Киеве, она продолжала любить какого-то питерского студента, – оживила Маша содержанье все той же статьи. – Кажется, Голенищева-Кутузова. Значит, киевские стихи – ему?»

– Тот, кому вы их написали, самый неподходящий мужчина на свете, – нелестно характеризовал студента Киевский Демон.

– Отчего? И откуда вам знать, кому я их написала? – попыталась исправить свой промах Анна.

А Маша занервничала.

– Знаю, – проговорил Киевицкий в растяжку. – И, поверьте, чрезвычайно польщен. Но я не гожусь в жертву.

«В него?!

Не в Голенищева, – в нашего Демона?

Как Даша!»

У Маши подкосились ноги.

«Влюбилась! И написала ему:

 
будет моею твоя дорога…»
 

– В жертву? – спросила девушка, очень волнуясь. – Почему вы заговорили о жертве? Вы считаете меня бессердечною женщиной?

Разведчица спешно переместилась налево, под украшавший соседнюю грань восьмиконечный владимирский орден, – как велел ее Демон.

И Демон Анны!

Воистину тот, кому она посвятила стихи, был самым неподходящим на свете.

Он даже не был мужчиной!

– Это из-за Коли? – вопрос прозвучал рядом. Видно, за время недолгой паузы, пара успела перейти на Машино место. – Вы думаете, я мучаю мужчин? – с мукой спросила Анна.

– А вы думаете, Николай Гумилев не испытывает мук?

– Да, он был расстроен, – расстроилась она.

– И разве не из его боли родились эти стихи?

«К чему он ведет?»

– Конечно же, нет! Хотя… возможно вполне.

– Вы думаете, ваша брошь – обычная брошь?

– Нет, я ведь рассказывала вам. У нее весьма необычная история.

– Я давно намеревался потолковать с вами об этом, – завел Киевицкий. – Вы знаете, я историк Я интересуюсь древностями. И ваша Лира до странности похожа на одну древнюю вещь, описанную в книгах.

– Как интересно!

«Он что же, скажет ей правду?»

– Но куда любопытнее то, что, если верить книгам, вещица эта дарит своему обладателю огромную власть, – коли не сказал, то приоткрыл правду он. – И как каждая власть, она забирает чужие жизни.

Нет! Открыл нараспашку!

– Я не понимаю вас, – сказала Анна.

Маша, отступившая под фасадный барельеф «Крещение Руси», понимала того меньше.

Говорить правду слепым было вторым из 13-и Великих запретов, записанных в книге Киевиц!

За такое Демон мог сам угодить под Суд меж Небом и Землей, невзирая на столетний срок давности.

– Когда вы начали писать стихи?

– В одиннадцать лет… Нет-нет. То пустое. Я уничтожила все. Настоящие я стала писать лишь сейчас.

– В Киеве, – сказал Киевицкий.

– Выходит, что в Киеве, – удивленно согласилась его визави. – Когда встретила вас, – промолвила она после молчания.

По меркам 1907 года это было равносильно прямому признанию в любви.

– Помните, – подпел ее Демон, – мы повстречались с вами здесь, на Владимирской горке?

– Вы тоже помните это? – Было слышно, как обрадовалась Анна. А Маша, находящаяся в роли слепого слушателя, постаралась вызвать из памяти рисунки их лиц – и вдруг поняла, как они похожи.

Демон с татаро-монгольскими глазами и скулами – и Анна, провозгласившая свою бабку татарской княжной не без причин. Бледная, чернобровая, с крупным носом, она чем-то неуловимо походила на татарку. Или египтянку. Или херсоносийку…

 
…будет твоею моя дорога!
 

– Вы помните, что случилось с вами в тот день?

– Я нашла свой тайник! – звонко вспомнила девушка. – Вы правы. Лира точно дала мне силы.

– Но довольны своими стихами вы стали позже, – снова подтолкнул ее Демон.

– Да, когда Коля приехал в Киев зимой.

– Когда вы сами вызвали его… Вы написали другу вашего брата Андрея. Вы знали, Николай влюблен в вас. Знали и то, что он выпустил свой первый поэтический сборник. Вы вложили в письмо свои стихи.

– Вы помните и это? – сконфузилась Анна. – Но почему? – тревожно вопросила она.

– А потом он приехал.

– Да. Он сказал, мои стихи достойны публикации. Раньше он говорил иное, советовал мне стать танцовщицей. Впрочем, думаю, он и тогда желал сделать мне приятное.

– Ведь по приезде в Киев он сделал вам предложение.

– Да. – Маша различила надежду на ревность.

– И вы согласились.

– Да.

– И появились совсем иные стихи.

– Да.

– А теперь вы отказали ему. Когда ж это было? Сегодня? 13 октября… Ведь ваши стихи так хороши!

– Это не имеет касательства к делу! Я отказала ему, потому что… Я люблю вас, господин Киевицкий!

«Боже! – подумала Маша. – Боже!»

С Михайловской-Владимирской горы полетел серебряный звон. Ему откликнулись колокола древней Софии.

 
А в голосе грозном Софийского звона…
 

– Я не знала, люблю ли я Колю, – говорила Анна, – мне казалось, что люблю, когда я согласилась стать его женой. То было странное чувство. Я писала своему другу, мужу моей покойной сестры. Все точно у Брюсова!

 
сораспятая на муку,
враг мой давний и сестра,
дай мне руку! Дай мне руку!
Меч взнесен. Спеши. Пора.
 

– зачла Анна Горенко.

Колокола звенели.

– Вы чувствовали на редкость точно, – отметил Киевский Демон. – Поскольку Николай Степаныч не переживет окончательности вашего отказа.

– Как вы можете знать это? – вспыхнул вопрос.

– Как, вступив с вами в брак, не сможет пережить и вашей силы.

– О чем вы?

– Вы припомните мои слова. Обещаю.

– Тогда я тем более не должна выходить за него. Я верну все подарки, я прерву переписку. Мы не будем больше встречаться. Никогда!

– Поздно. Вы выбрали свою жертву.

– О какой жертве вы мне толкуете? Я не понимаю вас! – в отчаянии вскричала она, впадая в невротическое состояние.

«Сволочь!» – впала в соболезнующее состояние Маша.

– Я рассказал вам про Лиру. Однако… вы можете выбросить ее.

– Это какая-то нелепость!

– В таком случае выходите за него замуж. Если вы не желаете смерти другу вашего детства Николаю Степановичу, выходите за него. И уезжайте из Киева. Вам тут не место.

– Но… я… Вы… – залепетала Анна.

– Да, Анна, – сказал он. – Я вас не люблю.

Ответа не было.

Топот ног – Анна бежала прочь от нелюбви, от пощечины, отвешенной ее гордости.

Колокола звенели.

– Вот дельце и разрешилось. Надеюсь, успешно, – донесся до Маши из-за угла голос Демона Анны.

В ту же минуту кто-то положил ладонь ей на плечо.

За ее спиной, прижимая палец к губам, стоял Машин Демон.

* * *

– Стой! – приказала Киевица, едва их скрыл поворот.

Машин Демон не имел права встретиться здесь с Демоном Анны.

Встречаться в Прошлом с самим собой было одним из 13-и Великих запретов.

Потому разъяренно молчащая Маша спустилась вслед за Демоном с четырех чугунных ступенек и пошла в сторону умостившейся на Лысой Горе Кокоревской беседки. Не оглядываясь, чтобы узреть двойника Киевицкого – младшего на сто лет и такого же бессердечного!

– «Выходите за него замуж»! «Выходите за него»! – громко передразнила она. И зачитала наотмашь:

 
От кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: «Офелия, иди в монастырь
Или замуж за дурака…»

Принцы только такое всегда говорят,
Но я эту запомнила речь…
 

– Это тебе! – обличила она. – Анна посвятила это тебе! Она вспомнила твои слова! Ты сказал их над этой рекой, – указала Киевица на сверкающий Днепр. – Эти стихи были написаны в Киеве. В 1909 году! После того, как Анна попыталась прервать с ним переписку. После того, как она узнала, что Гумилев пытался покончить с собой. После того, как она снова написала ему. Он приехал в Киев, и она согласилась выйти за него! И вышла. Это тоже написано тебе, – в Киеве, в 1910, – в тот год, когда она обвенчалась с Гумилевым.

 
Хочешь знать, как все это было? —
Три в столовой пробило,
И, прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
«Это все… Ах, нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!» —
«Да».
 

Машина память больше всего любила стихи, хотя сама Маша стихи не очень любила. А вот ее память любовно впитывала любую стихотворную форму с первого раза.

И нынче все впитанное за время прочтенья «ренессансной» статьи кружилось в ее голове белой вьюгой, складываясь в цельный роман.

– Считалось, что все киевские годы Анна любила Голенищева-Кутузова. Но это же чушь! Она не видела его с шестнадцати лет! Она не могла страдать о нем в двадцать один год перед свадьбой. Она любила тебя! Ее словно прорвало. В Киеве она вдруг стала писать стихи. Настоящие. Недетские. Именно в Киеве! Это факт. Тут не нужно быть ведьмой, достаточно проследить стихотворенья по датам, – (даты, напомню, Машина память любила почти так же сильно, как и стихи). – И можно защищать диссертацию – никто не придерется! – объявила историчка. – В Киеве Ахматова стала поэтом. В Киеве она стала писать настоящее – то, что вошло потом в ее первую книгу, то, что и сделало ее потом знаменитой! А знаешь, что она написала перед венчанием? «Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу». Она любила тебя! Она вышла замуж за Гумилева, только чтобы спасти его. Как ты ей и сказал… Но самое смешное не это. Самое смешное, со временем она стала считать тебя божественным благодетелем, предостерегавшим ее. И «в голосе грозном Софийского звона» ей слышался голос тревоги твоей…

– Хочу заметить, – ответствовал Демон, оставшийся совершенно бесчувственным к Машиным упрекам, – что мое тревожное предостережение не помешало Аннушке принести десяток других жертв.

– Про других ты ей не сказал! – крикнула Киевица. – Она не знала! Она попала в мышеловку, как Врубель. Она не понимала!

– Однако в тот момент, когда пятилетняя девочка впервые взяла в руки Лиру, Лира сразу поняла, в чьи руки она попала, – отпарировал он. – Иначе б сестра Анны не умерла.

Из Маши словно выпустили воздух.

– Скажите мне, Мария Владимировна, знаете ли вы, что за штука жертва? – церемонно спросил ее он.

– Конечно.

– А вот я так не думаю.

Киевицкий достал из кармана брегет, нажал на пружинку, взглянул на циферблат и светски предложил:

– Прогуляемся? Вы ведь любите гулять по этому времени. Не беспокойтесь обо мне. В данный момент я как раз подхожу к гостинице «Европейской».

* * *

Он стоял, опираясь на лакированную трость с набалдашником в форме серебряного указующего перста. Его похожие на непроницаемый камень оникс глаза были пусты. Он смотрел на реку, на заднепровские дали. Смотрел так, точно прощался с ними.

Маша проследила за взглядом:

«Красиво… Как красиво. А я и не взглянула ни разу. Я перестала замечать Прошлое».

«Ширь вовсю – не вымчать и перу» – поистине была несказанной, заставившей Машин дух замереть. Деревья, не успевшие еще подрасти, не заслоняли еще один из самых прекрасных киевских видов на Днепр, на незаселенный Левый берег, на Труханов остров, еще не соединенный с правобережьем мостом. По реке, дымя трубами, плыли пароходы.

– Так вот, жертва, – сказал Демон.

Путь их обратился вспять.

– Тот чудесный результат, который приносит она, всегда можно объяснить и с материалистической точки зрения. – Речь его стала чуть более старорежимной. Оставив позади подъемник, еще не подозревавший о том, что вскоре его окрестят «фуникулером», они зашагали к Владимиру. – Крестьянин вспахивает поле. Чем больше сил он потратил, чем старательнее трудился, тем лучше его урожай. Герой жертвует собой ради спасения других. Рискует здоровьем, жизнью и личным счастьем, ведь не всякая дама пожелает связать судьбу со столь нестабильным супругом. Но чем больше его жертва, тем лучше он исполняет свое предназначение. Древние, как вам известно, приносили в жертву водяному лошадь. И чем толще была лошадь, тем больше рыбы давал водяной, потому как рыба приплывала есть труп. Иначе говоря, жертва – вполне реалистическое, а не сугубо языческое понятие. Присмотритесь, все требует жертвы! И все приносят ее – даже ваш Бог.

«Ваш» – все слово целиком и в особенности две крайние буквы, Демон произнес так, будто «в» и «ш» враждебно отталкивали слова впереди и сзади себя.

Маша удивленно остановилась.

Путь их, протекавший по нижней террасе Владимирской, миновал Крестителя Руси, пошел вверх и привел к круглому строению почти у самого тротуара ТрехСвятительской улицы, – напротив стоящего через дорогу римско-католического костела.

И студентка-историчка знала, что увидит внутри круглого павильона с деревянными полукружиями в стиле moderne – известную на весь Киев панораму «Голгофа». Живописное, почти стометровое полотно, повествующее о казни Христа.

– Ты хочешь показать мне распятие? – изумилась она.

– Хочу.

Демон подвел спутницу к кассе, приобрел две билета и повел ее в зал.

Ступени вывели на возвышение в центре. Огражденная площадка была пуста, если не считать молоденькой дамы в бархатной шляпке и маленькой девочки.

– Видишь, милая, это наш Бог, – говорила мама малышке.

– Даже Он, дай мне Мать сил дожить до того дня, когда я больше не услышу его имени, принес в жертву людям единственного сына, – сказал Киевицкий. – Смотрите же…

Машин взор описал полукруг.

Страдающие на трех крестах божий сын и два разбойника, казненных с ним в одночасье, были изображены художниками на заднем плане – далеко-далеко.

План первый занимали огромные, превосходно выписанные мертвые скалы Иерусалима. Перед ними располагались настоящие камни. Неподдельность камней создавала иллюзию, будто все прочее – настоящее тоже. Будто, шагнув в сумрачный колдовской круг павильона, ты впрямь попал в Прошлое, где – далеко-далеко – богочеловека казнят у тебя на глазах.

Маша знала, поначалу этот «оптический эффект присутствия», «стереоскопическое ощущение участия» поражали неискушенных зрителей так глубоко, что во время демонстрации «панорам» постоянно дежурили врачи, с нюхательными солями и нашатырем.

– А теперь помыслите, уважаемая Мария Владимировна, хоть это и получается у вас порой плоховато, чем отличается языческая жертва от вашей?

– Бог пожертвовал собой, – послушно помыслила Маша.

– Тепло-тепло, – иронично похвалил ее Демон. – То бишь разница состоит исключительно в том, кого ты отдаешь на закланье – себя или другого.

– И ради кого ты делаешь это, ради себя или ради других, – набавила Маша. – Язычники просят что-то для себя. Просят рыбу у водяного – и жертвуют лошадью.

– То есть кем-то или чем-то. Иными словами, ведут себя куда более естественно и здравомысляще.

Киевица смолчала.

– Однако же, – сказал Демон, – не будем спорить по этому поводу. Коли вы, уважаемая Мария Владимировна, считаете, что убивать себя естественнее, чем жить, – то, увы, это ваше право. Вернемся лучше к столь интересующей вас Аннушке. Лира не дарит человеку талант, она помогает ему реализовать его. И требует свою законную жертву взамен.

– По-моему, ваша Лира – чистое зло, – высказала сложившееся убеждение Маша.

Демон посмотрел на нее укоризненно.

– Знаю, – сказала она, – зла и добра не существует.

– Вы не поняли, – отмел ее знание он. – Лира – не добро и не зло. Она – это вы. Талисман не принимает решений, кому жить, а кому умирать. Он лишь дает своему хозяину силы свершить избранное им.

– Так ты считаешь, Ахматова – плохая? В моем понимании, – быстро выправилась Маша. – Я просто не знаю, как иначе сказать.

– Лучше всех это сказал Александр Блок. Вам известно, за что он не любил нашу Аннушку? Он говорил: «Поэт должен стоять перед Богом, а Ахматова всегда стоит перед мужчиной». Где-то между моленной и будуаром – уж простите, что цитирую критика [12]12
  «До убожества ограничен диапазон ее поэзии – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между моленной и будуаром» – из обвинительной речи Жданова против Ахматовой.


[Закрыть]. Иначе говоря, она – женщина!

– Женщина, которая сильнее мужчин.

– Женщина в высшем смысле этого слова! Мужчины писатели ведут себя по-иному… Позвольте мне сделать вам приятное.

Демон пробормотал несколько слов и звонко щелкнул пальцами.

Дама с девочкой исчезли.

Пустой павильон заполнил взвод гимназистов, в одинаковых ремнях и фуражках с эмблемой 1-й гимназии.

У Ковалевой перехватило дыхание.

Одним коротким щелчком Демон перенес их в другой день и час, а может, и в иной год бытия панорамы «Голгофа».

«Как он это сделал?»

– 1902, – подтвердил он догадку, и металлический палец на набалдашнике трости указал ей на мальчика лет десяти, со светлыми волосами.

– Булгаков? – обмерла Маша.

«Конечно… Гимназистов 1-й гимназии водили сюда на экскурсию классами».

– Вам приятно? – кивнул Демон. – Я рад.

«Булгакову десять или одиннадцать лет…

Он уже прочел „Мертвые души“.

Живет в Кудрявском переулке.

Такой серьезный».

Маленький гимназист стоял неподвижно, неотрывно вглядываясь в дальнего, покрытого дымкой Христа.

Ребра умирающего Бога проступили сквозь кожу. Живот был втянут. Держа в руках тонкую трость, римский воин протягивал к губам распятого губку…

– Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа.

– просияла строка из «Мастера и Маргариты».

Но то, что Булгаков списал свой «Ершалаим» с живописного Иерусалима на Владимирской горке, списанного с полотна Фроша и Кригера, списавших его, в свою очередь, с истинных иерусалимских холмов, не было для студентки новостью.