Текст книги "Меч и Крест"

Автор книги: Лада Лузина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Что ты делаешь? – свела брови Катя.

– Нашла! – издала хриплый возглас Чуб. – Муся правду сказала, их тут до фига и больше! – И принялась читать, водя взбудораженным пальцем по строкам.

– Что ты там ищешь?

– Знаешь, – деловито сообщила ей Даша, – у меня, как и у Маши, собственных проблем по горло… Есть одно дело на сто миллионов!

– На сколько?

– Очень важное, – не стала делить гиперболу та. – «Заклятие девственницы о супружестве». Во прикол! Только тут я, боюсь, уже пролетела.

У Кати вдруг пересохло во рту: «Они не должны пользоваться ею, иначе…»

– «Зашейте новый перстень с алмазом в шелковый зеленый лоскут». Новый перстень с алмазом! – нервно хохотнула Даша. – У меня и старого-то нет. «Когда луна впервые взойдет весной…» Опоздали, сейчас лето! – Чуб нервозно перелистнула страницу. – «Истолките свою предварительно высушенную кровь…» Да что ж это такое! – возмутилась она наконец и раздраженно плюхнулась в кресло.

Рыжая Изида Пуфик тут же полезла к ней на колени, заранее мурча от восторга. Даша не глядя смахнула ее на пол и низко склонилась над книгой.

– «Дождитесь, когда ваш любимый или ваша любимая пойдет в церковь к обедне…» Сани к обедне! До пенсии не дождусь!

Пуфик посмотрела на нее невинными младенческими глазами и начала старательно протискиваться в небольшую нору, образовавшуюся между коленями и упиравшимися в стол Дашиными локтями.

– «Смешайте лепестки красных роз и волосы блудницы…» Ладно, допустим, – хмуро согласилась с этим предложением Даша, машинально накручивая на палец одну их своих кос. – Хоть я не то чтобы блудница… Я ж всегда по любви.

«Они не должны пользоваться ею!» —угрожающе прошипел в Катиной голове голос Черта.

– «…и добавьте туда прах мужчины, умершего от неразделенной страсти». Б-р-р-р! – издала громыхающий звук Чуб и, подхватив нахальную кошку обеими руками, снова водворила ее на землю.

– А вы действительно летали? – резко спросила Катя.

Ход был стопроцентно верным – многокосая белая голова тут же отскочила от книги, как теннисный мяч.

– Клянусь мамой! – эмоционально заверила Даша, вскакивая с места и пытаясь изобразить эпохальное событие в лицах. – Я даже не поняла, как это произошло. Вдруг бац – метла у меня под задом и я на ней! Стекло вдребезги – бух! Видишь? – самодовольно показала она свои испещренные пластырями руки. – А потом, когда мы с Мусей, то есть с Машей, думали: нам совсем кранты, сейчас менты приедут и заметут, и хрен мы им чего докажем – она тут как тут, сама подлетает. Знаешь, что я думаю, – внезапно прервала свой сумбурный монолог она. – Мне кажется, метла – это мы!

– В смысле? – заинтересовалась Катерина.

– Как тебе это объяснить… – скомкала лоб Чуб. – Если в глубине души ты не веришь, что она не взлетит, – она и не взлетает. Потому что чтобы верить в чудо, надо быть немножечко дурой! А еще лучше – совсем дурной! И вот когда я сдуру к окну рванула, она сразу ринулась туда вместе со мной. Я хотела сбежать, и она сразу подлетела ко мне и понесла нас прочь. Она – мы!

– То есть, – серьезно уточнила Катерина, – метла подчиняется нашим желаниям?

– Нет, она и есть наши желания. Только настоящие, а не абстрактно-теоретические. Ты веришь мне? – забеспокоилась Даша.

– Конечно, верю, – заулыбалась Катя. (После того как по желанию ее пальцев каменный дом рухнул, словно карточный домик, не верить той было бы, по меньшей мере, смешно!)

– Хочешь попробовать? – завелась Чуб. – Клянусь, это круче, чем все на свете! Круче, чем с парапланом. Одно плохо – палка жутко между ног натирает. И как они на этом летали, не понимаю! Надо будет у Муськи седло забрать, она, небось, все равно сама летать сдрейфит…

– Какие проблемы? – лучезарно улыбнулась Катерина и, подцепив черную телефонную трубку, закрутила заедающий диск. – Гена? Я! Как только довезешь девушку домой, гони в спортивный магазин и купи мне велосипед… Нет, два велосипеда!

Даша обескураженно хлопнула глазами.

– Второй – мне? – вопросительно выговорила она. – Да ты просто супер! Просто землепотрясная баба! Ой… – заметалась по комнате Землепотрясная. – Прости, – встав на карачки, она вытащила из-под дивана Катину сумочку и поспешно стряхнула с нее гипотетическую пыль. – Я вчера специально ее прихватила, боялась, что потеряется. Только мы отсюда чуть-чуть денег взяли, чтобы с таксистом расплатиться.

– Нормально, – успокоила ее Дображанская. – У тебя, вообще, с деньгами как?

– Никак, – неприязненно пожала плечами Даша. – Глубокая финансовая депрессия.

– Держи. – Перекладывая необходимые вещи из вчерашней сумки в сегодняшнюю, Катя выгребла из вчерашнего кошелька весь золотой запас и протянула его ей. – Это вам с Машей на текущие расходы. Мы же теперь все в одной лодке, верно?

– Верно… – Даша вылупилась на нее, как на картину «Явление Христа народу».

Метаморфоза, произошедшая с монструозной Катей после удара головой о бетон, казалась ей еще более невероятным чудом, чем полуночные полеты на метле!

– И купи себе нормальную одежду. Тут бутик «Сафо» рядом. Ты ж в этом на улицу не выйдешь…

Даша растерянно оглядела собственное неподобство: минималистическую юбку, безнадежно разорванную во время головокружительного кульбита в окно музея, в комплекте с майкой-топом, треснувшей под мышкой по шву и, по правде говоря, уже сильно попахивавшей потом. Волшебные свойства «дезодоранта» с экстрактом Тирлич-травы явно не включали в себя функцию антиперспиранта.

– Но, – заколебалась Даша, – Муся может позвонить в любую минуту.

– А я тебе свой мобильный дам. – Катя искушающе затрясла в руке свой вновь обретенный телефон с титановым корпусом и кнопочками из чистого золота.

– Так она же его не знает! Только этот, – огорченно ткнула Чуб в местный аппарат. – А мы даже домашний ее не спросили. Вот дуры!

– Ничего, если Маша объявится, я тебе сразу перезвоню, – сладко заверила ее Катерина.

– Нет, – решительно отказалась от магазинного соблазна Чуб. – Не буду я сейчас по бутикам шоппинговать. У Маши отца повязали. А она – моя единственная подруга. Вдруг ей помощь понадобится. Да я все равно собиралась в клуб за своим шмотьем ехать. Кстати, о клубе…

Даша торопливо вернулась к книге.

– Чер… – Катя спешно ударила себя по губам, прихлопывая последнюю букву.

«Вырубить ее к черту? – недобро подумала она. – Но ведь, оклемавшись, эта соска поймет: я теперь вне команды».

«Не подавайте виду, будьте любезны с ними…» —увещевающе напомнил ей голос Черта.

Но получалось: либо «не подавайте виду»,либо «не должны пользоваться ею»!

Дображанская медленно сжала кулак, мысленно рассчитывая траекторию своего нелюбезного удара.

– Понимаешь, – доверчиво заворковала Даша, – мне одного кекса приворожить надо. Я от не фиг делать поспорила, что соблазню его до шестого вечера. А он во-още голубой!

«Че-че? – потрясение подняла брови Катя. – На „мерседесе“ поле пашем!!!»

Использовать книгу Власти, за право лишь взглянуть на которую обгоревший иностранец Адриан готов был заплатить пятьдесят штук без торга, ради такой офигительной ерунды!

«Вот идиотка! Детский сад, вторая четверть!»

Катины пальцы вмиг обмякли, а настроение снова стало безоблачно-сладким и предотпускным. Даже если эта дура-Даша приворожит оптом всю голубую шоблу Киева, как ее идиотская победа может повредить ей – истинной – К. Д.?!

– И когда ты туда собираешься?

– Да как только, так сразу! – отозвалась восторженная дура. – Только найду что-нибудь подходящее. Так ужасно жалко мопед отдавать… Ну, и Мусиного звонка дождусь, конечно.

– Думаю, если она не объявится через час, тебе нужно ехать к ней самой, – назидательно сказала Катя.

– Верно, – затрясла головой Чуб. – У нее ж мой мотик в подъезде припаркован. Получается, так и так надо!

Нимало не смутившись предыдущими неудачами, Изида Пуфик бескомплексно прыгнула Даше на колени, продолжая громко и радостно урчать.

– Ну и нахальная животина! – в сердцах завопила Чуб. – Ее скидывают, как мешок, а у нее даже настроение ни на секунду не испортилось!

– Кого-то она мне очень сильно напоминает, – покровительственно улыбнулась Катерина.

Пуфик поставила передние лапы Даше на грудь и довольно полезла целоваться, тыкаясь ангельски розовым носом в Дашины разъяренные губы.

– Ладно, – сдалась Чуб, чмокая кошку в розовый нос.

– Merci, – неожиданно профранцузила рыжая с ярко выраженным украинским говорком. – Тл-ридцьатое заклинание попл-робуй, – по-русски она картавила с французским прононсом.

– Тридцатое? – Перемахнув несколько страниц, Даша взыскательно проштудировала глазами строчки. – А где взять голубиные яйца?

– В холод-д-дильнике… – Кошка завалилась на спину, подставляя нежный круглый живот для благодарственного поглаживания.

– Нет, ты не Пуфик – ты пузик на четырех ножках! – развеселилась Землепотрясная, почесывая ее выдающееся во всех отношениях брюшко. – Кстати, тридцать первое тоже ничего. Его даже пить не надо. Только приготовить и развернуть. Жаль, придется ногти резать…

– Трл-ридцьатое вел-рнее, – блаженно протянула Белладонна, откидываясь назад и вытягивая передние лапы так, словно она собиралась сделать «мостик». – Втол-рая стихия ненадежная…

О чем она, Даша все равно не поняла и озадаченно почесала нос.

Ей вечно хотелось все, и потому всегда было трудно выбирать. И обычно из двух понравившихся в магазине платьев она в результате выбирала… оба.

– О'кей, – как обычно, уселась на два стула она. – Состряпаю и то и другое, чтобы наверняка. – И подхватив правой рукой вибрирующего Пуфика под пузо, а левой – книжку под мышку, гордо прошествовала на кухню.

Глава двенадцатая,
в которой Миша и Маша уходят из дома

Перед рассветом… и в роще, и по оврагам валялись сотни спящих и мертвецки пьяных, большей частью полураздетых или донага раздетых жуликами. Особенно много валялось совсем нагих. И пожилых, и молодых женщин и девок.

А. Макаров. «Малая энциклопедия киевской старины»

Маше показалось, что у нее отнимаются руки – они онемели, и ватные пальцы отказывались подчиняться ее приказам.

Ее руки пытались упасть в обморок от страха! И, стоя на пыльном коврике у дверей своей квартиры, Маша внезапно поняла: все случившееся с ней не имеет никакого значения. Потому что как только она услышала в телефонной трубке голос своей матери, она перестала быть защитницей Города, значительной, исключительной и мудрой, той, которую экспрессивная Даша искренне величала «гением», и даже сама королева Катя уважительно заглядывала ей в рот… Здесь, в маленьком мирке своей семьи, королевство которого ограничивалось пятьюдесятью метрами трехкомнатной хрущевской квартиры, Маша Ковалева была лишь отбившимся от рук подростком, не ночевавшим дома два дня подряд, – и для «здесь» ее поступку не было никакого оправдания.

Она неприязненно затрясла занемевшей кистью, и рука с ключом, которую усилием воли хозяйка заставила вознестись к замку, оказалась самой тяжелой вещью, какую ей когда-либо пришлось поднимать.

Ни в «Центрѣ Старокiевскаго колдовства», швырнувшего к ее ногам первую в ее жизни смерть; ни на Старокиевской горе, встретившей ее столбом огня и страшным пророчеством «Вы – умрете!»; ни под окнами завывающего сиреной русского музея, грозившей ей реальной статьей за «соучастие в краже со взломом», – Маше не было так страшно!

«Неужели отец действительно арестован… Нет!»

В животе окаменело, словно она напилась воды с цементом. Маша отчаянно вдохнула воздух, пытаясь согреть леденящий страх внутри, и решительно шагнула в коридор, боясь даже представить, что сейчас скажет ей мать.

– Это ты? – донесся встревоженный голос из кухни.

И Маша стремительно бросилась туда, уже чувствуя, как она закапывается лицом в самую дорогую в мире старую ковбойку, обнимает отца обеими руками, и все страхи исчезают, как дурной сон.

– Папа! Ты дома?! А мама… – Она осеклась и застыла на пороге.

Папина правая рука была в гипсе, левая щека вздулась нафаршированными тампонами пластырями. А рядом, на столе, стоял наполовину полный стакан и наполовину пустая бутылка водки.

– А-а-а, Мурзик… – с облегчением выговорил папа, пьяно растягивая изможденные слова. – Ты же знаешь нашу маму… Вечно на пустом месте гвалт поднимает. Я ей только из прокуратуры позвонил, чтобы не беспокоилась. А она…

– А что ты делал в прокуратуре?! Что с тобой, папа?! – несдержанно ужаснулась папина дочь.

Насколько она знала своего отца, он никогда не пил просто так – для этого папе всегда нужен был какой-никакой праздник. Но на праздник все это походило крайне мало.

– Ты сломал руку?

– Руку, – горько повторил он, – лучше бы я сломал обе руки и шею! Лучше бы я там погиб! – Отец жадно и резко вылил содержимое стакана в запрокинутое горло, как будто пытался заткнуть рот самому себе, и обреченно опустил лицо в левый рукав.

– Папа, ты что?.. – Маша побоялась сказать «плачешь».

Ведь плачущих пап не бывает, – такого просто не может быть!

– Дядю Колю убили, – проплакал отец в рукав. – Нашего дядю Колю.

– Дядю Колю? – не смогла поверить Маша. – Кто?

– Я. Это все я…

– Нет!

– Да. Он пошел со мной. Как чувствовал, не хотел. И меня отговаривал… А я, дурак, не послушал! Как же я жить теперь буду, а, Мурзик? Меня-то откапали, а его… Кольку… утром нашли. На воротах Лавры… Уже мертвого…

Маша ощутила, как ее руки и ноги закоченели, стали деревянными, негнущимися. Кровь загустела от ужаса, превратившись в подрагивающее желе.

«А я будто жена того профессора, которая настояла, чтобы муж ее в киевскую Лавру отнес».

– А церковь вся в крови… Снова в крови… И это Колина кровь!

– Кирилловская?!

«Пещеры под Кирилловской церковью? Все правильно! Прахов руководил ее реконструкцией. Но это ж…»

«Это же там, где сатанисты девушку убили!»

– А мама где? – затравленно огляделась Маша.

Отец заторможенно опустил рукав, и она увидела, как его сжатое страданием лицо безуспешно пытается засмеяться:

– Я ее в аптеку послал… Кукакам покупать!

– Ясно. – Маша непроизвольно бросила взгляд на прозрачную бутылку.

– Сил не было, – тоскливо пожаловался он. – Не мог больше… Вот и послал ее… за Кукакамом. Пусть ищет!

– Он что, такой редкий? – старательно спросила Маша, подсознательно цепляясь за эту нейтральную тему.

– Хуже чем редкий – его вообще нет! – горько оскалился Владимир Сергеич. – Я его сам придумал. А ты ж нашу мать знаешь. Она пока со всеми аптеками не перегрызется, никому не поверит…

– Так тебя не обвиняют в убийстве?

– Да никто меня не обвиняет! – зло закричал отец.

И Маша поняла: если б его обвиняли, ему было бы легче.

– Меня из-под земли выкопали. Я у них – жертва! – заорал он. – А на Фрунзе опять потоп. И следователь знает, кто это… И ты знаешь! Одногруппник твой! Как его там… Урод красивый! Но у них, видите ли, «не достаточно причин для ареста», – с ненавистью повторил он чью-то чужую юридическую фразу. – Только мне что, от этого легче?! Я-то знаю, что это я его… Я Колю… Все равно что этими руками…

Машу начал бить безжалостный озноб, как человека на последней стадии нервного перенапряжения.

Ей было неприятно до тошноты, оттого что отец обвиняет ее Мира в таком бесчеловечном, невозможном, нечеловеческом преступлении. И в то же время немыслимо жалко папу – бесконечно и беспомощно. И вдруг, совсем некстати, вспомнилось, как он, терпеливо подбадривая ее, пытался научить дочь езде на велосипеде и как расстроился, осознав, что тот начал внушать Маше прочный и панический страх и она бледнеет, едва заслышав: «Давай попробуем еще раз, а, доча?» И подумалось: если бы не это все, папа наверняка б обрадовался, узнав, что его старания не пропали зря. Она ездила на велосипеде, она летела на двухсотметровой высоте, она…

– Нет, это не одно и то же! – непреклонно сказала Маша, удивившись, с какой твердостью прозвучали ее слова.

Она увидела это по лицу отца, почувствовала, как он пытается опереться на твердость ее голоса.

– Это то же самое, как если бы ты пригласил дядю Колю к нам в гости, а по дороге его сбила машина. Разве стал бы ты тогда обвинять себя в его смерти?

– Но…

– Нет, – уверенно ответила за него она. – Но ты бы сделал все, чтобы подонок, убивший его, получил по заслугам!

– Что я теперь могу… – слезливо простонал Владимир, поднимая загипсованную руку.

– Но у тебя есть я, – сказала Владимировна, чувствуя, что главное ей удалось: сдвинуть его с мертвой точки. – Я сегодня же расспрошу наших в институте. Я вычислю его, обещаю тебе! Я знаю, кто может знать… – Маша и сама поразилась, как легко далась ей эта ложь и как легко она взвалила на плечи эту тяжесть.

Ковалева-дочь решительно подошла к сушке и, взяв оттуда чистый стакан, плеснула себе на дно бледной водки.

– Давай помянем дядю Колю, папа, – проговорила она. – А потом ты расскажешь мне все с самого начала.

– Не чокаясь, – с пьяной серьезностью сказал отец, наливая себе новую порцию.

– За покойных тоже чокаются, – сказала Маша, – но не стеклом, а руками. Теплом рук.

Она аккуратно коснулась папиных пальцев, обнимающих стакан.

Выпила. Требовательно кивнула.

И он заговорил с ней, путано, картаво, горячо, – как с другом, а не как с Мурзиком. А она внимательно слушала, мысленно конспектируя каждое ужасное слово:

«Черноглазый… Рита… Ритуал… Кровь… Красная… Куртка… Дядя Коля… Сначала она, потом он… Взрыв… И наводнение три дня. Почему – три, а жертв – две? Или три?!»

– Я им сказал, – (отец имел в виду следователей), – это они, те самые, – (он имел в виду сатанистов). – Но они, – (снова следователи), – и сами так думают. Они сказали, он, – (дядя Коля), – был убит еще до того, как его к Лавре привезли. И потерял много крови, как и она, – (Рита). – Вся церковь была залита кровью…

И тут Маша позорно вздрогнула, потому что на «много крови» услышала знакомое «Будь ты проклят!» – зная, что стоящая за дверью мать имеет в виду ключ, потерявшийся в недрах ее обширной хозяйственной сумки.

– Сволочи! Слышь, Володя, сволочи такие! – разнеслось по квартире. – Такого мне наговорить! Я им: у меня муж – калека! А они: впервые слышим. А я им: небось, только своим продаете, только по блату, а что другие люди умирают – вам начхать! Немедленно дайте мне книгу жалоб! А они: мы милицию вызовем. А я им… О, кто домой заявился? Ты видишь, видишь, что ты с отцом сделала?!

Мама замерла в проеме кухонной двери, глядя на Машу так, словно та была Павликом Морозовым и Иудой Искариотом в одном лице.

– Видишь, до чего отца довела? – закричала она с кликушечьим подвыванием. – Это ж он тебя, тебя там искал, пока ты черт знает где ночью вешталась! И не стыдно? Не стыдно ему теперь в глаза смотреть? Проститутка!

Маша подавленно уставилась на папу: о том, что его фатальная экспедиция в Кирилловские пещеры имела отношение к ней, не было сказано ни слова.

– Не слушай ее, – хмуро сказал Владимир Сергеич. – Я и не знал, что тебя ночью не было. Ушел еще днем.

– Конечно! – немедленно вцепилась в него мать. – Что тебе, что твоя дочь дома не ночует! Что из нее уже бесов выводить пора! А ее отец, как пацан малолетний, с другом по катакомбам лазает! И поделом тебе! Сам виноват, что друг твой теперь в земле лежит… Чего ты туда поперся, чего?!

Отец медленно побелел.

Нападая, мать всегда била в самое больное место, столь же безошибочно, сколь и безжалостно.

– Ага! – заметила она обличающую бутылку, временно прикрытую от нее Машиной спиной. – Уже набрался! В семь утра. Оба? – зорко зацепила мать второй стакан. – Так ты уже и пьешь? Совсем уже проститутка конченая! Где ты была? Где была, я тебя спрашиваю?!

– У Даши…

– Опять с этой воровкой синюшной! С этой, с которой, и сказать-то стыдно… Хоть бы еще с той, приличной, а то… Господи, кого я вырастила?! Кого? Лесбиянка! За что, за что мне такое наказание?!

– Кто лесбиянка? – так и не смогла уразуметь Маша.

– Марш в свою комнату, – громогласно гаркнула мама. – И чтобы до следующего экзамена оттудова ни ногой! Сама тебя на ключ запру! На горшок ходить будешь! А я схожу в этот «Центрѣ», разыщу там эту Кылыну, и она мне все деньги до копейки обратно вернет. И все, что тебе поробыла, бесплатно исправит. А ты, алкоголик, иди и проспись… Мало тебе, что друга своего угробил, – пусть Коле земля будет пухом, – так еще и дочь свою спаиваешь!

– Замолчи, дура! – страшно взревел отец и стиснул челюсти.

– В комнату, немедленно! – завыла мать на Машу.

– Я не могу, – еле слышно возразила та. – Я должна… – Она с надеждой взглянула на папу, но увидела, что он вновь смотрит на нее, как на Мурзика, которому не следует присутствовать при уродливой взрослой ссоре.

– Или ты сейчас же идешь в свою комнату, или чтоб ноги твоей больше не было в доме! И матери у тебя больше нет! Если выйдешь оттуда, я тебе не мать! – оглушил Машу материнский крик. – Иди, кому сказала! Ну!

Маша понуро пошла вон под конвоем родительницы. Та разъяренно выдрала ключ, вставленный с внутренней стороны, и захлопнула дверь, исчерпывающе клацнув замком. Оттого его и врезали в двери Машиной спальни, что «не выйдешь из своей комнаты» было излюбленным маминым наказанием.

Ковалева опустошенно поставила на пол свой рюкзак. За окном покачивались еще голые и незащищенные кругляши каштанов.

Комната казалась чужой. Отчужденно знакомой и аскетичной. Лампочка под стандартным плафоном на белом проводе. Толстый трехстворчатый желтый шкаф. Письменный стол, накрытый стеклом, под которым были разложены Машины детские фотографии и картинки, вырезанные ею из разных журналов, – невыносимо убогие в сравнении со сказочной башней на Яр Валу, мраморным камином, старинными книжными полками, тонконогим бюро из черного дерева, резным буфетом, наполненным серебром.

Но сейчас все-все-все это вдруг показалось ей нелепым и надуманным.

А может быть, и не было никакой башни, не было говорящих кошек и темнокожей книги Киевиц? Ведь если бы все это было, разве могла бы мать запереть ее в комнате, как…

«Как раньше!»

Маша села на край кровати и опустила лицо в бессильные ладони.

Мама всегда попрекала ее тем, что она тютя. Но кем еще она могла стать рядом с такой матерью? Ведь став кем-то другим, она не смогла бы жить рядом с ней. И кем бы она ни стала, оказавшись рядом с ней, она всегда будет такой…

«Как раньше».

И будет сидеть здесь…

«Как раньше».

Только потому, что неспособна сказать матери «нет».

Где же она, та сила, о которой говорила им книга?

Ковалева подошла к окну. Ее улица была односторонней – на другой стороне дороги плескалась в солнечных лучах чахлая Кадетская-Щулявская роща, в которой когда-то давно киевляне праздновали свою Вальпургиеву ночь – 1 мая – всемирный шабаш ведьм.

Когда-то, еще до революции, когда на месте нынешних молодых и неокрепших деревьев, и Машиного дома, и соседствующих с ним хрущевок, и улиц, и кварталов, – всего Соломенского района, стояла роща – настоящая, вырубленная, выкорчеванная и исчезнувшая навсегда. И перед рассветом полиция подбирала здесь лежащих под деревьями и кустами пьяных и голых простолюдинок и свозила их в переполненные по случаю ведьмацкого празднества участки.

«Я выросла у Лысой Горы. Ты – работаешь. А ты?»

«А я…»

1 мая – первый шабаш года!

«Когда на первый праздник года ты будешь вершить свой суд над вечностью, недоступной глазам слепых…»

Она рывком отскочила от окна. Подбежала к столу и, приподняв толстое стекло, вытащила оттуда портрет Булгакова. Затем убежденно открыла платяной шкаф, достала свою любимую – папину – полосатую рубашку.

Она уходит надолго. Третий этаж. И рядом пожарная лестница. Между прочим, не больно-то и страшно…

* * *

– Ну че, закипело? – Даша вбежала в кухню, придерживая у груди края махрового полотенца. – Боже, как хорошо после душа! – провозгласила она. – Даже с хозяйственным мылом! Интересно, Кылына что, другого себе не покупала?

На допотопной плите радостно бурлили две крохотные серебряные кастрюльки с будущей Присухой. Рядом сидела рыжая Пуфик, не сводя круглых глаз с волнующих бульбочек.

– Мойся чаще. Тебе идет, – добродушно усмехнулась Катя. – Ты вовремя. – Она скрупулезно сверила текст книги с циферблатом своих часов. – Через тридцать секунд нужно добавить ногти с правой руки.

– С моей? – угрюмо уточнила Чуб.

– Твоей, если ты, конечно, не хочешь, чтобы он ко мне присох…

– Я так поняла, что ногти нам дали вовсе не для красоты, а для работы. Тут половина Присухи на когтях. – Чуб горько попрощалась взглядом со своим великолепным маникюром и начала старательно обрезать ногти над варевом. – А к тебе бы он и так присох… Все голубые от женщин-вамп прутся. А ты у нас такая, что вампее не бывает. А когда не злишься и без очков, то во-още… Представляю, как тебя мужики достали!

– Не представляешь, – честно сказала Катя. – Смотри! – Зачем-то обнажила она перед Дашей душу, вместе с правой рукой, где, прикрытый рукавом пиджака, таился неровный и еще не успевший зарубцеваться до конца шрам. – Ножом, – пояснила она. – Из ревности. И не оттого, что изменяла. Просто все, что слишком, – всегда плохо! И слишком большая любовь, как водка, – мужчины от нее спиваются и дуреют. И когда баба слишком красивая – тоже. Никто ей не верит. И будь ты хоть Пенелопой, ничего от этого не изменится.

– Оттого-то ты и уродовалась? – соболезнующе спросила Даша.

– И от этого тоже, – спокойно согласилась Дображанская, – но больше из-за бизнеса. Хуже нет, когда каждый второй, с кем ты пересекаешься, крышей едет. То есть, конечно, если с каждым спать, они тебе все сделают и все подпишут. Но тогда плакала твоя репутация. Спать для карьеры можно только с кем-то одним – это нормально. А иначе, не успеешь оглянуться – по рукам пойдешь. Только «нет» говорить – тоже не выход. Тут же начинаются бесконечные проволочки, каждый вопрос двести лет решается. И даже не потому, что тебя тупо ставят перед фактом: либо в койку, либо «кина не будет». А уже оттого, что им лишний раз тебя увидеть хочется и попетушиться перед тобой, какие они важные и крутые…

– И что, очки помогали? – недоверчиво уточнила Чуб.

– Очки, стрижка почти под ноль, костюмы под горло. Ничто так не отпугивает мужчин, как стерва с лесбийскими повадками. А что у них внутри все равно булькает – не мои проблемы, мне главное, чтобы лезть боялись. Но теперь мне никто не указ! Теперь я всех послать могу!

– Значит, ты веришь в нашу власть? – заинтригованно взглянула на нее Даша. – Просто я, честно говоря, не совсем пока понимаю, в чем она… Ну, в чем эта сила, которую нам якобы передали? Ну, летать – да! Квартира – круто! Волосы и ногти у нас отрасли – можно на маникюрше экономить. А говорящие кошки – вообще гениально. Но сами-то мы ничуть не изменились, остались такими, какими и были.

«Не мы, а вы», – мысленно возразила ей Катерина, вглядываясь в глубину собственного «Я», где вновь и вновь рушился трехэтажный дом, облаченный в серебристую плитку.

Она снова вытянула руку и ликующе щелкнула пальцами.

В груди бурлил праздник!

– Ну, волосы и ногти – уже кое-что, – утешила она проигравшую соперницу. – Это означает, что у нас произошло полное обновление организма. И кальция, и всего – выше нормы. Мы сейчас такие, как нас природа сотворила, до того как цивилизация изгадила… Ты лучше не отвлекайся! – наставительно постучала Катя ногтем по странице. – Тут все по секундам выверено.

В форточке объявился презрительный кот Бегемот, перепрыгнул с окна на буфет и тревожно принюхался. Одновременно с ним в кухню вошла Белоснежка Белладонна, подняла аккуратную мордочку, фыркнула, чихнула и, вытянув «костылем» заднюю лапу, принялась сосредоточенно «намывать гостей».

– Ага! Теперь вас осталось только отжать, – сообщила двум своим кастрюлькам Даша. – Жижу из тебя добавить в напиток. Выжимки из тебя присыпать, перемешать, добавить черного перца и завязать в узелок вместе с именем присушенного. Или присушаемого? Тю, – беспечно засмеялась она, – а как Сани зовут? Александр или Алексей?

– Может, и Елисей. – Катерина сгребла книгу со стола и переместилась с нею на подоконник.

– Самое смешное, что, может быть, вообще Вася, – весело хохотнула Чуб. – Мало ли кто себе какой псевдоним берет… Ладно, напишу Саша. Если одна Присуха не сработает, я его второй добью!

Даша коряво нацарапала предполагаемое имя на клочке бумаги и старательно отжала бурую массу.

– М-да… – Катя закусила губу. – Оказалось, отыскать удобоваримое победное зелье было ничуть не легче любовного. Бычье сердце, – пробормотала она себе под нос. – Это еще куда ни шло…

– Нашла что-то интересное? – бросила Чуб через плечо. Она осторожно влила три столовые ложки Присухи в принесенную Катей бутылку колы и самодовольно полюбовалась результатом.

– Просто…

Лучший способ солгать – сказать часть правды. Эту истину Катя усвоила еще с детства!

– …у меня сегодня боксерский поединок. Думаю, не приготовить ли победное зелье. Почему бы, собственно, и нет?

– Боксерский! – пришла в восторг Даша. – Где?

– В частном клубе. Такая жизнь напряженная, нужно же как-то стресс снимать…

– Вот кру-у-уто! И правильно! – активно закивала Чуб, окончательно признав в Кате «своего брата». – Это Мася у нас, книжная душа, сразу на дыбы встала: незя да незя! А я считаю: раз пошла такая жара, нужно пользоваться по полной программе!

Кот вдруг скакнул со шкафа на подоконник, взволнованно ткнулся мордой в Катин нос и, замурчав, словно карликовый трактор, начал преданно тереться шеей о ее руку.

– Ты смотри, – поразилась Чуб. – А вчера только орал на нас, как проклятый.

– Нагулялся за сутки. Теперь жрать хочет, – саркастично хмыкнула Катерина. – Я им корма купила. Ты хоть кастрированный, а, зверь?

Кот оскорбленно посмотрел на нее.

– Если нет, скоро здесь будет целая котоферма.

– С коллегами по работе – никогда! – с достоинством объявил ей Бегемот. – Что, мне в форточку прогуляться трудно, хозяйка?

– Бабник! – по-женски презрительно фыркнула Белладонна и, вытянув заднюю правую лапу под самый нос, элегантно ее лизнула.

Кот, оттолкнувшись задними лапами, прыжком перенесся на холодильник и с силой толкнул носом дверь.

– В морозилке, – промурчал он, глядя на Катерину. – Кылына всегда брала два сердца.

– Если в рецепте написано одно, значит, надо класть одно, – заспорила с ним Даша Чуб.

– Кто ты такая! Да ты мне в котятки годишься! – немедленно разозлился кот. – Вы ведь дадите мне лизнуть, пр-р-равда, хозяйка? – Прыгнув под ноги Кате, котяра демонстративно потерся о ее колено.

– Эх, ты, – снисходительно сказала та, – кто корм купил, тот тебе и хозяйка.

– Помните, – внезапно сказала Белладонна, – действие длится только тринадцать часов.

– С чего это вдруг? – поспешно заглянула в книгу Даша. – Тут такого нигде не написано!

– Вы не настоящие, – умудренно промурчала Белладонна, – вы беспородные ведьмы, с улицы. А первый раз всегда – не больше тринадцати.