Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"
Автор книги: Куртис Кейт
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Когда Пьер Латекоэр спустя два года прибыл в Буэнос-Айрес, Альмонасид стоял на причале, чтобы поприветствовать его. Основателя всемирной, самой старой, непрерывно действующей авиалинии встречал еще один француз, около шестидесяти лет и очень подвижный. Магнат-первопроходец, построивший гавани, прорезавший шоссейными и железными дорогами джунгли, обладавший огромными инвестициями в Бразилии, Марсель Буйю-Лафон был своего рода Онассисом 20-х годов: шумный европеец, сделавший себе благосостояние за границей, и человек, не боявшийся рисковать. Ничто в то время не могло казаться более безрассудным, чем прокладывание несущей почту авиалинии более чем за тысячи миль скалистого побережья и джунглей через вторую по высоте горную цепь в мире. Но явная смелость предприятия, кажется, больше импонировала стареющему магнату, чем числа и расчеты дохода, которые первоначально были представлены ему первыми эмиссарами Латекоэра. Прошли месяцы, и постепенно скептицизм уступил место энтузиазму, к удивлению его окружения, а возможно, даже самого бизнесмена. Авиация, в которую Буйю-Лафон мало верил до сих пор, внезапно стала запоздалой страстью, а «Аэропосталь» – избалованным ребенком престарелого олигарха.
Получив поддержку людей, подобных Буйю-Лафону и Альмонасиду, Пьер Латекоэр, вероятно, почувствовал надежду: впервые благоприятный ветер, казалось, подул в паруса его южноамериканского предприятия. В Каса-Розада – аргентинском Белом доме – их принял кооперативный президент Альвар, который вручил Альмонасиду проект десятилетнего контракта, предоставляющего Латекоэру право перевозки до 25 процентов всех писем, отправляемых из Аргентины в Европу. Хотя он явно не гарантировал объемы, это уже была своего рода монополия. Правда, почтовые авиаотправления в течение последующих десяти лет никогда в целом не превышали даже 10 процентов всей почты между Аргентиной и Европой. Немцы, с жадностью взиравшие на тот же самый рынок, ситуацию немедленно оценили и громко запротестовали, что их испанский деятель по связям с общественностью Рамон Франко громко озвучил в Мадриде.
Ожидалось, что аргентинский прецедент будет поддержан в Бразилии, месте нахождения империи Буйю-Лафона и зоне его влияния. Но учреждение бразильской авиакомпании оспорил местный апелляционный суд, и французы были вынуждены удовлетвориться только годовыми контрактами на ежегодно возобновляемой основе. По возвращении в Париж Пьер Латекоэр ходатайствовал о поддержке французского правительства: требовалось погасить два миллиона франков долга, сделанного из-за долгосрочных инвестиций. С досадой наблюдая безразличие, с которым он столкнулся в официальных кругах, взволнованный ситуацией в Рио-де-Оро (из которого испанцы, казалось, собирались прогнать французов), разбитый неожиданными препятствиями в Южной Америке, Латекоэр уступил все возрастающему унынию и в апреле 1927 года продал свою компанию Марселю Буйю-Лафону.
Новая компания, вступившая во владение всеми южноамериканскими и африканскими сооружениями, так же, как и мастерскими по ремонту в Тулузе, получила название «Компани женераль аэропосталь» (или кратко – «Аэропосталь»). Не испугавшись временных неудач в Бразилии, Буйю-Лафон направил эмиссаров в Чили и Уругвай, где контракты на авиаперевозки почты по аргентинскому образцу были успешно заключены. Французы, таким образом, сохранили лидерство над немцами, планировавшими связать Европу с Южной Америкой «цеппелинами», и американцами, разработавшими свой путь на юг от Карибов. Давний пилот Латекоэра Поль Ваше был отправлен на север, чтобы организовать цепь летных полей вдоль бразильского побережья вплоть до Наталя, точки взлета в направлении Ресифа и Дакара. В декабре 1927 года, за восемь месяцев до появления Сент-Экзюпери, Жан Мермоз направился в Южную Америку как шеф-пилот, чтобы начать работу по перевозке почты.
В Аргентине Альмонасид исследовал предместья Буэнос-Айреса и нашел то, что искал, в пригороде Пачеко: разумно плоскую часть поля, достаточно длинную, чтобы принимать новые «Латекоэры-25 и -26». Затем он заключил второй контракт со своим другом, президентом Альваром, и аргентинским правительством на чисто внутреннее обслуживание почты. В отличие от Бразилии, где внутренние районы – сплошные джунгли – представляли, по-видимому, непреодолимое препятствие, аргентинские пампасы казались идеально подходившими для перелетов. 600 миль, отделяющие Буэнос-Айрес от Мендосы на западе, Тукумана – на северо-западе и Асунсьона – на севере, могли быть замкнуты в один кольцевой полет новыми монопланами Латекоэра, а ряд летных полей на юге по весьма скалистому побережью мог связать столицу с Патагонией, отдаленной на 1500 миль по прямой. Помимо нерегулярного морского сообщения, единственным средством связи между Буэнос-Айресом и южной окраиной страны была азбука Морзе – с ней работала станция аргентинского флота в Сан-Юлиане провинции Санта-Крус. Регулярное телеграфное сообщение часто прерывалось дикими ветрами и наледью, достаточно сильной, чтобы рвать провода.
Таким образом, убеждать аргентинское правительство в том, какие выгоды сулит развитие внутреннего почтового сообщения, пришлось не слишком долго. Присоединенная к «Аэропостали», компания получила название «Аэропосталь Аргентина». Марсель Буйю-Лафон стал ее председателем, несколько его партнеров вошли в совет директоров, в то время как Альмонасид был назначен техническим директором. Устав, однако, требовал, чтобы 75 процентов персонала были аргентинскими подданными. Фактически это было совместное франко-аргентинское предприятие, имевшее французские инвестиции и опыт, а также аэронавигационный опыт местных энтузиастов вроде Альмонасида и Бернара Артиго, аргентинского авиатора баскского происхождения, сбившего дюжину немецких самолетов во время Первой мировой войны.
Ко времени прибытия Сент-Экзюпери в Буэнос-Айрес в октябре 1929 года большая часть мероприятий по развитию сети была давно уже в процессе разработки. Поль Ваше, его предшественник на должности начальника управления движением, открыл почтовый рейс раз в две недели между Буэнос-Айресом и Асунсьоном в начале года и заложил основу для расширения обслуживания на юг.
Не ведая о том, что его ожидает, Сент-Экс прибыл в Буэнос-Айрес, рассчитывая работать под началом Ваше. Вместо этого Антуану пришлось сменить Поля.
* * *
Участок, выбранный Альмонасидом под летное поле в Пачеко, лежал в четырех милях от пригорода Сан-Фернандо. Чтобы добраться до него, следовало проехать по примитивной проселочной дороге, столь изъеденной рытвинами, что водитель «ситроена» 1927 года выпуска был вынужден пробираться между ними, словно участвуя в слаломе. На поле были построены два больших ангара – один для «Лате-26», которые возили почту по международному маршруту между Чили и Бразилией, другой – для «Лате-25» (с салоном для пассажиров), которые уже летали между Буэнос-Айресом и Асунсьоном. Повсюду возникло множество покрытых белой жестью бараков, столовая для персонала и две высокие антенны, стоявшие на страже шале, которое служило «мозгом» линии и должно было стать для Сент-Экзюпери штабом на последующие пятнадцать месяцев.
14 октября, через два дня после прибытия, Ваше вылетел с Сент-Экзюпери на юг на «Лате-25». Через две недели «Аэропосталь» открывала свое южное почтовое направление, и отбывающий начальник хотел показать своему преемнику первый участок пути еще до своего отъезда из Аргентины. Их маршрут лежал на юго-запад над бесконечными равнинами вспаханных полей и пастбищ, огороженных прямоугольников с длинными проволочными заборами. Сент-Экзюпери был поражен монотонностью пейзажа и, особенно, редкими деревьями. Это так контрастировало с Францией с ее тополями, платанами и каштанами, уходящими до горизонта, подобно гренадерам. Даже имения крупных латифундистов, с примитивными сараями, выглядели относительно безлесными. Их единственными украшениями оставались металлические водонапорные башни с ветряными крыльями для вращения колес. Деревни, которых по мере продвижения на юг становилось все меньше, казалось, уничтожали растительность на земле. Хотя шел октябрь, в Аргентине была весна, и выжженная из-за жестоких ветров и скудных ливней этого 1929 года земля была покрыта ровной, песчаного цвета коркой полей люцерны, разбавленных то тут, то там робкими пятнышками зелени. Несколько чисто-белых облаков обманчиво сосредоточились над Сьерра-де-ла-Бентана, у подножия которого вырисовывалась вялая рука Баия-Бланка – Белого залива, названного так из-за ожерелья выбросов селитры, лежащих в заливе, подобно бункерам.
На крошечной посадочной полосе, клочке неровной земли, ощетинившейся пучками сорняка, их ожидал аргентинский пилот Руфино Луро Камбасерес, чтобы поприветствовать. Годы спустя он мог все еще припомнить впечатление, в первый миг произведенное на него Сент-Экзюпери с «его широкими плечами, высоким ростом, руками, прижатыми к туловищу, его неуклюжую походку, сродни медвежьей». Еще больше он был поражен печальным взглядом Ваше, с усилием прикрытым вымученной улыбкой.
– Луро, – представил он, – это новый руководитель полетов «Аэропостали», назначенный на мое место. Он опытный пилот и превосходный компаньон, так что вам не придется тосковать без меня. Что касается меня непосредственно, то я должен немедленно уехать в Венесуэлу, чтобы организовать новую службу.
Ваше задержался ровно на столько, чтобы заправить горючим самолет, а затем улетел к новым небесам и широтам, оставляя Сент-Экзюпери заканчивать то, что он так многообещающе начал.
Буэнос-Айрес был связан с Баия-Бланка 300 милями железнодорожного сообщения, поэтому было решено возить почту через ночь поездом, а «Аэропосталь» должна была везти ее оттуда дальше воздушным путем. Таким образом, столица могла быть связана с Комодоро-Ривадавия, отстоявшим на 900 миль, доставкой в течение суток – вместо трех теплоходом – без учета возможности ночных рейсов, для которых недавно приобретенные посадочные полосы еще не были оборудованы. Но это стало только началом для Альмонасида, пользующегося полной поддержкой своего правительства. Взгляды его устремились на достопримечательности Огненной Земли и мыса Горн.
Южное направление почтовой службы было официально открыто 1 ноября лично Сент-Экзюпери. 30 октября он вылетел из Пачеко с Луро Камбасересом, который в свое время помог Ваше в создании летных полос вплоть до Комодоро-Ривадавия. К югу от Баия-Бланка они пролетели над рекой Колорадо с ее красноватыми водами, напоминавшими следы зубной пасты по изгибающемуся одеялу на кровати. Впереди, посеребренные прозрачным диском пропеллера, виднелись первые признаки Патагонии – заросли дикой темно-зеленой ежевики, раскрашенной мазками желтоватой коры. С 6 тысяч футов земля напоминала страдалицу от чесотки, ее растрепанное меховое покрывало было изъедено то здесь, то там яркими экзематозными заплатами. На селитровых слоях, казалось, слегка колебались волнообразные полосы пламени. «Фламинго!» – прокричал Луро Камбасерес. Сент-Экзюпери поглядел вниз. Подобно пламени бикфордова шнура, длинные колонии фламинго поднимались в воздух, обеспокоенные шумной парящей в небе хищной птицей.
Их мерный гул разливался над извивающейся и абсолютно неподвижной Рио-Негро, словно нитью ртути уложенной в золотые бухты. Здесь и там деревни, слабо усыпанные пастелью зелени ив. И затем, подобно поношенному пальто, у которого начинает вылезать подкладка, темная одежда из зеленой щетины уступила место мерцающим дюнам и полоске более темного неба, которые раскрывались с коварностью потока. Залив Сан-Матиас. Он отступал назад, медленно превращаясь в бледное фиолетовое пятно и, наконец, исчез, его сменила земля, чтобы встретить их позади черепичных крыш и навесов. Крошечное летное поле аэропорта, где Луро Камбасерес приземлялся несколькими неделями прежде с Ваше на «Бреге-14», было слишком маленьким для «Лате-25», и им пришлось садиться в сухой лагуне, приблизительно в десяти минутах полетного времени дальше. Несколько саманных хижин с расколотыми гофрированными крышами, корыто, сделанное из ствола дерева, и толпы полуголых детей – практически все, что находилось там, где планировалось новое летное поле «Лас-Макинас». Море, хотя и невидимое после взлета, окутало их волной сырого воздуха, плывущего по вершинам кустарника и дюнам.
Сделав остановку только затем, чтобы заправиться горючим, они взлетели и взяли курс на юг вдоль длинного залива Сан-Матиас и поперек полуострова Вальдес, с его ранчо и его сараями. Под ними, подобно жукам, сновали по дорогам грузовики, груженные плодами и овощами. Трелев, следующая остановка, выглядела скорее как береговое поселение, а не город, со своей геометрически правильной сеткой прямых грязных улиц и хижинами под крышами из белой жести. С метеорологической точки зрения это была тихая гавань, расположенная ниже линии ветра, отражаемого плоской горой Монтемайор, круто возвышавшаяся к югу от Рио-Чубут. Это было обширное плато длиной 500 километров, поперек которого жестокий ветер Патагонии мчался с ускорением бильярдного шара. Кусты стойкого, редко растущего кустарника, скопления выносливых лам-гуанако, стремительно рассеивающихся под напором ветра, – вот и все, что могло выдерживать жестокие удары ветра, дующего с гор через щербатые зубы Анд. Случайная деревня, приткнувшаяся на сгибе долины, бросила на них взгляд через бледное покрывало ив, не настолько смелых, чтобы рисковать и лезть на увядающие высоты. «Земля столь же ухабиста, как старый котел», – скажет Сент-Экзюпери позже, описывая этот приведенный в беспорядок ковер земли, проношенный до самой основы и очищенный догола от всякой растительности, если бы не мрачные стволы «сгоревшего леса». Лес черных кранов, балансирующих, подобно саранче, по рушащемуся краю земли.
В Комодоро-Ривадавия предвечерний воздух был прохладен. Хотя гальванизированное прибытием «Аэропостали» местечко переживало безумную лихорадку первопроходцев. Тракторы мурлыкали на коричневой земле, поднимая пыль из высохшей почвы. Среди водных резервуаров и нефтяных скважин со всех сторон высились лачуги – цеха, административные здания. Дорога, отсыпанная из шлака, подло поскрипывала под шинами, пока прибывшие пробирались сквозь поселок из хижин рабочих. Они поднялись на холм, осматривая город, и довольно долго видели обширную панораму залива Сан-Джордж, с берегами, растворяющимися в тумане синего океана, врезающегося подобно рифу Кабо-Тре-Пунтас – Мыс трех точек – на 140 миль прямо в глубь окружающего пейзажа.
Они остановились в гостинице, названной в честь Христофора Колумба «Колон» – достойное название для подобного эмигрантского поселения. Девять тысяч рабочих нефтяной промышленности, многие из них – «деревенщина» из северных дебрей Катамарки, спустились на это неплодородное побережье, подобно мусорщикам на Клондайке. И золотая лихорадка, с которой они штурмовали бордели и бары, где незаконно торгуют напитками, была столь же естественна, как ветры, с воем несущиеся со стороны гор.
На следующий день Сент-Экзюпери распрощался с Луро Камбасересом, которому предстояло ехать далее до мыса Горн на автомобиле в поисках новых посадочных полос по маршруту. Перед вылетом назад в Буэнос-Айрес у Антуана оставалось время, чтобы осмотреть близлежащее побережье, оккупированное армией моржей. Вид множества моржей, принимающих солнечные ванны на песке, потряс Сент-Экса, который не мог успокоиться, пока сам с помощью механика не поймал детеныша моржа, которого они связанным погрузили на «лате» с почтой обратного рейса в столицу.
Антуан мог частенько возвращаться в Комодоро-Ривадавия, впредь связанный с Баия-Бланка почтовыми рейсами раз в две недели. Был он там и 16 ноября вместе с Мермозом, французским пилотом с неправдоподобным именем Поль Мак-Леод и тонким, как спичка, аргентинцем Просперо Палаццо, дабы поприветствовать Луро Камбасереса по его возвращении с мыса Горн. Страусы, гуанако и стада овец, казалось, были основными обитателями этих южных дебрей, но везде, где они встречали людей, прием оказывался неизменно теплым. Дважды Луро и его механики вынуждены были пересекать русла рек на пароме. Во второй раз, в Пуэрто-Санта-Крус, ветер дул столь неистово, что они боялись: канаты не выдержат и лопнут во время переправы. Трогательно стремившиеся скоротать одиночество, единственное состояние большинства местных жителей, бригады из восторженных местных жителей трудились не покладая рук, готовя четыре новых взлетных полосы.
Два полных месяца были необходимы на завершение работ, и только в середине января Сент-Экзюпери смог пролететь все расстояние до Огненной Земли. Там, как и рассказывал ему Луро Камбасерес, находились две возвышенности, на которые пилот мог ориентироваться по пути в Пуэрто-Десеадо – «Желанную гавань», которую сэр Томас Кавендиш и его пять унесенных штормом судов, к своему счастью, обнаружили, скрываясь от страшного урагана 1586 года. В Санта-Крусе Сент-Экс восхищался целыми колониями островных пингвинов, шествующих взад и вперед, распушив свои хвосты, подобно швейцарам на свадьбе. Затем он прилетел в Рио-Гальегос, где воздух, становясь постоянно холоднее, чем дальше продвигаешься на юг, был удивительно свеж. Справа вечные снега Кордильер начали поворачивать с запада на Антуана, в то время как впереди простирался Магелланов пролив, чуть ниже первобытного пейзажа охлажденной лавы с выступами застывших горловин мертвых кратеров. Он долетел до Пунта-Аренас, несмотря на то, что раздражительные чилийцы, на чьей территории он находился, не дали бы разрешения «Аэропостали» там приземляться. Так что Рио-Гальегос становился конечной точкой маршрута. И тем же путем назад в Буэнос-Айрес, рожденный на крыльях пампы, двигаясь со стороны мыса Горн. «Я пролетел 2500 километров за один день, – написал он взволнованно своей матери. – Возвратился с экстремального юга, где солнце заходит в десять часов вечера где-то рядом с фарватером Магелланова пролива. Там все утопает в зелени, а города расположены на лужайках. Странные небольшие города с рифлеными крышами. И люди, выросшие обходительными и дружественными, по необходимости постоянно поддерживают огонь в своих домах из-за окружающего холода».
Еще три месяца ушло на оснащение взлетно-посадочных полос надлежащими ангарами, без которых никакой самолет не мог долго сопротивляться ураганным ветрам Патагонии. Открытие линии было намечено на начало апреля, когда над ними нависла аргентинская зима. Чтобы защищать себя от непривычного холода, Просперо Палаццо, тонкий, невысокий пилот из теплой области Тукуман, придумал укутывать себя газетами, к великому развлечению своих товарищей-пилотов, которые слышали и видели, как он надут, подобно человеку-баллону фирмы «Мишлен», и поскрипывает при каждом шаге противоестественно раздутой кожей.
12 марта Луро Камбасерес взлетел из Комодоро-Ривадавия с Альбером Оже, администратором «Аэропостали», и французским механиком Жильбером Пеллатоном. Когда они летели на юг вдоль залива Сан-Хорхе, одна из двух катушек зажигания двигателя начала троить, выдавая только слабую искру двенадцати цилиндрам. Они взяли курс на Пуэрто-Десеадо, где Пеллатон собирался отремонтировать вышедшую из строя катушку зажигания. Некоторое время спустя он появился в гостинице, где другие уже садились обедать, и сообщил им плохие вести. Катушка сгорела. Ремонтировать было нечего.
– Мы продолжим полет с одним двигателем, – ответил Луро Камбасерес спокойно и добавил: – No hay otro.
Это выражение – в буквальном смысле «Другого нам не дано» – стало девизом пилотов «Аэропостали». Он родился под давлением жизненных обстоятельств, когда люди объединены духом товарищества перед лицом опасной действительности. Где-нибудь в Испании – согласно истории – такая вещь могла случиться только на земле Дон Кихота, где когда-то жил бедный мальчик-пастух, который потратил все свои сбережения на то, чтобы добиться благосклонности девицы в соседней деревне. Он зашел так далеко, что продал свой плащ. Однажды его пригласили в гости к родителям девицы, растроганным стараниями и согласившимся отдать ему руку своей дочери. На обратном пути среди гор его настигла гроза, прежде чем он смог добраться домой. Увидев, как он тащится, промокнув до нитки и без плаща, сосед приветствовал его: «Ты здесь и в такую погоду?» На что молодой пастух дал великолепный ответ: «No hay otro» («Другой нет»).
Так и для пилотов «Аэропосталь Аргентина», тех, что из Тулузы, никогда не возникал вопрос выбора дней, когда можно или нельзя лететь. Почту следовало доставлять независимо от того, какая ожидалась погода, и это в Патагонии, где – no hay otro – другого не дано… И предстояло все преодолеть и одержать победу, как всегда. О том, чтобы пойти на попятную, вопрос не стоял. Поэтому Луро Камбасерес вылетел в Сан-Юлиан с одной катушкой зажигания и с одним двигателем, который едва-едва делал 100 оборотов в минуту. Они приземлились в Рио-Гальегос в 5.30 пополудни, и первое, что сделал Камбасерес, – послал телеграмму в Буэнос-Айрес, в центральный офис, с заверениями о возможности начать перевозку почты, как и намечалось, 2 апреля. Не было ни слова о выходе из строя катушки зажигания, что могло бы пробудить скептицизм у местных жителей, ни намека на происшествие, что породило бы надежды у Томаса и других многочисленных противников нового клуба «Аэропостали».
На следующий день они возвратились в Комодоро-Ривадавия, пользуясь попутным южным ветром. В Буэнос-Айресе Луро Камбасерес представил Альмонасиду и Сент-Экзюпери детальный отчет о полете. При упоминании о дефектной катушке зажигания Сент-Экзюпери был ошеломлен.
– Вы должны были вернуться. Вы рисковали попасть в аварию!
Альмонасид мельком взглянул на него и спросил:
– А что бы сделали вы?
Брови Сент-Экзюпери внезапно поднялись, и устремленный вдаль задумчивый взгляд озарил лицо.
– То же самое, – прозвучало в ответ.
2 апреля, точно как планировали, первый почтовый самолет патагонийского направления вылетел из Буэнос-Айреса, открыв еженедельное обслуживание почты. Сам Марсель Буйю-Лафон вылетел на юг в Рио-Гальегос на «Лате-25», пилотируемым Сент-Экзюпери и Элисе Негрэном, полномочным инспектором «Аэропостали». В городе начался праздник, а накануне первого рейса недавно оборудованное летное поле стало местом празднования еще 1 апреля, с изобилием шампанского и головокружительного числа проявлений баптизма в воздухе.
Еженедельная доставка почты месяц за месяцем доказывала трудный характер предприятия, которое теперь могло по праву называться самой южной авиалинией в мире. Чтобы предохранить радиаторы от размораживания во время жестоких зимних месяцев, следовало добавлять 25 процентов спирта и столько же глицерина. Годы спустя Сент-Экзюпери развлекал своих друзей яркими воспоминаниями зимы в Патагонии: о том, как индейцы она, одетые, как эскимосы, только в шкуры животных (в этом случае гуанако), носят мех или кожу в зависимости от сезона и направления ветра… О том, как овца на Огненной Земле спит, расположившись на ночлег, в снегу настолько глубоко, что все, что можно разглядеть, – это облачка пара, поднимающиеся вверх в морозном воздухе.
Другая из его историй, сопровождаемая легким подхихикиванием, была о приказе, однажды им подписанном: «Пилотам запрещаются приземления в Комодоро, когда скорость ветра превышает 150 километров час». Ветер даже больше, чем холод, оставался наиболее серьезным противником в той «земле летающих камней», где порыв ветра мог легко сбить человека, если он не зацепился за что-нибудь руками. Специальные приемы были разработаны для въезда самолетов в ангары и выезда из них. Двухколесную тележку подводили под хвост самолета, в то время как двадцать или тридцать солдат поднимали и тянули веревки и крюки. Часто в течение целого часа, иногда даже двух, закатывали приземлившийся самолет в ангар. Люди, тянущие веревки и упирающиеся ногами в мерзлую землю, походили на легендарных волжских бурлаков. Иногда они были вынуждены тянуть галсами, ловя ветер, лавировать, подобно парусной шлюпке, наваливаясь на крылья, предохранять самолет от порыва ветра, способного унести его. Когда задувал жестокий западный ветер, самолет нужно было выводить из ангара с работающим двигателем, остерегаясь, чтобы его не сдуло с поля, как бабочку. Направляясь против ветра, пилот средствами управления регулировал мощность двигателя, чтобы нейтрализовать силу бури, в то время как местная солдатня и аэродромная команда тянули самолет назад, к краю взлетной полосы, для разбега. Взлет, часто напоминавший почти вертикальный подъем из-за свирепствующего ветра, поднимавшего стонущую машину от земли, обрывая крепежные крючья и канаты, происходил прежде, чем пилот мог подать сигнал, чтобы его отпускали.
Наибольших, поистине титанических, усилий стоила Сент-Экзюпери борьба, которую когда-либо он вел против обстоятельств, во время полета на юг из Трелюи в Комодоро-Ривадавия. Девятью годами позже, когда он описал это событие для американского издания «Ветер, песок и звезды», он признался, что ему трудно подобрать необходимые слова и образы, чтобы попытаться разобраться в галлюцинациях, сопровождавших тот полет. Он и его товарищи-пилоты уже познакомились с полетами у Комодоро, где воздух из областей высокого давления над Тихим океаном проникал через сужающееся пространство в Андах, подобно воде в носике чайника, и дул, вырываясь на вычищенную поверхность плоскогорья со скоростью в 100 миль в час. Они садились, крепко пристегнувшись ремнями, схватившись за специальную скобу на случай удара и приготовившись к сорокаминутной битве с ветром. Но в этот специфический день небо было сине-стальным, подобно лезвию ножа, а яркость солнца – противоестественной. Издалека все выглядело безоблачным и чудесно спокойным, только ближе к поверхности земли Антуан смог разглядеть завесу пыли, подобную потоку пепла, устремлявшегося к морю.
Несколько слабых, предупредительных ударов, а затем без всякого предупреждения стихия настигла его. Он видел землю где-то безумно далеко справа, в головокружительном вращении. Он торопливо поймал ветер, после чего скользящий пейзаж стабилизировался и стал зловеще неподвижным прямо под ним. Самолет продолжал скользить по инерции, подобно вышедшему из строя механизму. В течение двадцати минут Сент-Экс отчаянно боролся, чтобы на высоте 200 футов отказаться от безнадежного сражения, подумав о возможном столкновении с пересекавшей его курс долиной в надежде хоть так выползти из-под бури. Вместо этого его швырнуло вверх на 1500 футов с силой взрывной волны. Прежде чем Антуан смог стабилизировать полет, он оказался унесенным миль на шесть в море, отчаянно пытаясь вернуться к берегу, теперь уменьшившемуся до нечеткой линии вдали. Ветер, с которым он боролся, нес его с фантастической скоростью 150 миль в час – максимальная скорость его «Лате-25». Если бы он пилотировал старый «бреге», то мог бы никогда не возвратиться. «Впервые за четыре года эксплуатации авиалинии, – написал он позже, – я усомнился в прочности крыльев. И испугался падения в море – не из-за нисходящих потоков, которые гладили своего рода матрац на уровне волн, а из-за шиворот-навыворот образовавшихся углов, под которыми ветер продолжал бросаться на меня».
Через 80 минут он был далек от берега, как никогда прежде, но он поднялся на 900 футов – достаточно, чтобы разглядеть на некотором расстоянии дальше на юг своего рода синюю реку посреди этого бушующего океана, где завывающие палочные удары ветра превращались в сердитую пену и разбивались о длинные зеленые волны. Антуан взял курс на юг к той благоприятной синей заплате, где сила бури казалась менее свирепой, а затем, подобно любящему схватку боксеру, который почувствовал слабину противника, сжал рычаг управления на полу и начал решительно пробиваться к берегу. Под ним ревело море, выбрасывая множество брызг, но понемногу он начинал чувствовать себя на пути домой. Час ушел на преодоление тех шести потерянных миль. Нечеткая линия стала берегом, а затем постепенно и утесом, в чьей тени искал он защиты от урагана. Отклоняясь к югу, Сент-Экс пробивался к Комодоро-Ривадавия. Самое худшее осталось позади. Но ветер все еще выл так неистово, когда он зашел на посадку, что 120 солдат надо было поднять по тревоге, чтобы помочь втянуть его «Лате-25» в ангар. Еще час упорных усилий в преодолении вертикальных смещений и натягивании канатов – и наконец они внутри.
Той ночью в своем гостиничном номере, когда он повалился в кровать, его сведенные мускулы все еще продолжали бороться со штормом, который с отчаянным и неослабным безумием стонал за окном и грохотал о рифленую крышу над его головой.