Текст книги "Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой"

Автор книги: Куртис Кейт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Взлет из вади сам по себе не был подвигом: Сент-Экзюпери предстояло подпрыгнуть на своем «бреге» три раза над бревнами и канавами, а затем пролететь между двумя отвесными скалами. Полет назад оказался ненужным, когда выяснилось, что эр-Гибат согласился снизить свои астрономические требования. Все получилось как всегда: марокканский вождь перепутал почтовый из Касабланки с «бреге» Сент-Экзюпери и в результате выпалил свои сигнальные ракеты преждевременно и не мог подать сигнал «все чисто». Но эпизод типичен для Сент-Экзюпери. Не желая нанимать кого-либо, он заплатил марокканцам из своего собственного кармана за верблюдов. Только впоследствии Тулуза узнала о проведенной операции сражения и о тяжелом положении летчиков, об операции, на которую авиалиния, подобная испанской, была бы должна наложить вето, если бы ее мнение запросили заранее.

* * *

Сент-Экзюпери надеялся получить отпуск домой в августе. Но только в сентябре Рейн и Серр измученные скелеты, были наконец переданы испанским властям в Сиснерос. Четырьмя неделями позже возник новый кризис: испанский самолет был сбит марокканским орудийным огнем в 180 километрах к юго-западу от Джуби. Полковник де ла Пенья попросил Сент-Экса слетать с испанским офицером-наблюдателем и боевым самолетом, пилотируемым пилотом-сержантом из эскадрильи сахариана. Около мыса Боядор они обнаружили обломки сбитого самолета и раненого пилота-лейтенанта, который был чудесным образом спасен усилиями дружественного марокканского отряда после захвата в плен малочисленной бандой мародеров эр-Гибата. Вынужденные отступить, побросав свою добычу, они бежали, рассерженные, в поисках подкрепления, но могли в любой момент вернуться назад через дюны с диким желанием попалить из ружей. Испанский сержант-пилот после приземления обнаружил, что двигатель его самолета безнадежно заглох, и Сент-Экзюпери должен был улететь назад с раненым лейтенантом. Через полчаса после приземления в Джуби он снова вылетел на своем впопыхах проверенном и заправленном горючим «бреге», на сей раз – с испанским механиком. В Боядоре ушло два часа напряженной работы на то, чтобы заставить заработать двигатель самолета испанского пилота-сержанта, но они получили возможность улететь. Испанские военно-воздушные силы с благодарностью предложили возместить понесенные расходы: предложение Сент-Экзюпери, как полагалось, отклонил на том основании, – дворянство обязывает! – что спасение двух пилотов, самолета и наблюдателя-офицера было более чем достаточное оправдание истраченной тысяче литров топлива.

В целом это была изнуряющая осень для начальника авиабазы в Кап-Джуби. «Никогда не садился я так часто в пустыне Сахара, не слышал столь большого количества летящих пуль, – написал Антуан матери. – И все же иногда я мечтаю существовать там, где есть скатерть, фрукты, прогулки под липами, возможно, жена, где человек дружелюбно приветствует людей вместо стрельбы, где не теряешь свой путь на скорости 200 километров в час в тумане, где человек прогуливается по белому гравию, а не по бесконечному песку». Он не сообщил матери, дабы ее не расстраивать, что у него начались проблемы со зрением. Однажды во время полета над пустыней он потерял очки, и яркий блеск полуденного песка почти ослепил его, прежде чем он смог приземлиться на базу.

В самом начале ноября пришло известие от Дора из Тулузы: Сент-Экс переводится в Южную Америку. Но в который раз его отъезд был отложен из-за непредвиденных обстоятельств. Видаль, назначенный на его место начальника авиабазы в Джуби, вылетел из Агадира в тумане и пропал вместе со своим переводчиком и заработной платой за июль для служащих авиабаз в Джуби и Сиснеросе. Пилот в слепом полете ориентировался по прибрежным скалам (все, что он мог видеть в тумане), успешно преодолел русло реки и врезался в крутой берег. Он и переводчик были возвращены французам марокканцами, нашедшими их, но во время транспортировки большая часть заработной платы исчезла.

Еще через три недели, наконец, Сент-Экзюпери смог вылететь домой, упаковав в свой чемодан более 150 исписанных листов, которые при свете керосиновой лампы он нацарапал по ночам металлическим пером, окуная его то и дело в чернильницу. «Я мечтаю открыть эту зону беглых и непокорных для перелетов, – написал он Шарлю Саллю из Сиснероса, одновременно слушая разносящиеся эхом крики часовых, которыми была наполнена ночь. – Я чувствую, что могу установить хорошие отношения с этими ребятами, не доводя дело до своей смерти. Стоило бы рискнуть, так как риск оправдан. Не из-за славы, которую он мог бы принести, а из-за себя самого. Поскольку не могу представить себе, чтобы диалог двух людей не принес пользы, и поскольку только это и интересовало меня всю мою жизнь… Я чувствую, что можно посадить на борт самолета еще одного пассажира, как это уже произошло с другими. А если кто-то не способен понять людей другой расы, то это значит, что он пользуется только ему ведомым словарем и категориями морали. Более чем унизительно так поступать».

Подобным отношением к окружающим он добился уважения скупых на проявление дружеских чувств марокканцев, в конце концов усвоивших, что перевозящие почту «бреге» – посланцы мира, а не груженные бомбами боевые самолеты, за которых они их вначале принимали. С испанцами отношения складывались хуже, как отмечал Антуан в докладе о положении в Рио-де-Оро, который он представил Латекоэру по возвращении во Францию. Но даже если ему не удалось смягчить позицию полковника де ла Пеньи, наложившего запрет на ночное освещение полосы и цветную разметку после неудачи Рейна и Серра, он снизил потери и заслужил личное расположение испанского губернатора и пилотов.

Для него лично эти тринадцать месяцев стали источником незабываемого опыта. Он летал рядом со звездами в безумной дикой ночи, видел стелющиеся тени верблюдов, подсвеченные солнцем дюны, чувствовал бледный трепет лунной дорожки на песке. Он научился и любить, и бояться Сахары, и она зародила в нем плохое предчувствие. «Моя великая меланхолия, – писал он Шарлю Саллю в ответ на письмо с известием о предстоящей свадьбе друга, – моя великая меланхолия происходит от иного взгляда на жизнь, отчасти похожего на взгляд «джентльмена удачи», аскета, нищего, искателя приключений. Я больше не уверен, что могу быть счастлив. Усилия, направленные на то, чтобы стать счастливым, расхолаживают меня. Затягивает бездействие! Никогда более месяца не могу наслаждаться запахом жизни… Я вкусил от запретного плода».

С болью в сердце, одинокий, но не знающий нищеты, сопровождавшей частенько его по жизни ранее, и отчасти опаленный светом выжженной солнцем пустыни, он познал рай на земле и теперь, прилетев домой, поворачивался спиной к радостям Эдема.

Глава 8
«Южный почтовый»

С того дня, когда первое литературное произведение Сент-Экзюпери увидело свет в «Навир д'аржан», прошло три года. Много воды утекло с тех пор. Рю де л'Одеон, вместе с двумя активно посещаемыми книжными лавками, все еще оставалась литературным центром, но интерес к журналам и публикациям постепенно угасал, хотя почти весь 1928 год Адриенна Монье посвятила помощи Огюсту Морелю и Валери Ларбо (при содействии Стюарта Гильберта и Леона-Поля Фарга) готовить французский перевод «Улисса». В ноябрьском 1927 года выпуске «Грапуйо» Андре Рувейр, автор столь же необузданный, какой и карикатурист, открыл бешеную травлю на Поля Валери – «этого поэта герцогинь», – только что избранного во Французскую академию, в традиционном зеленом бархатном костюме, таком изысканном, специально скроенном для него мадам Жанной Ланвин, словно для «стареющего альфонса». В салонах негодовали, в гостиных запахло порохом, и это немного затуманило блеск звезд той галактики эссеистов и поэтов – Клоделя, Валери, Леон-Поля Фарга и Сент-Джона Перса, помогавших в свое время создавать «Коммерс» княгине Каетани, возможно, самого передового европейского литературного журнала, выходящего ежеквартально и уже способствовавшего возвышению «Нувель ревю франсез».

Сент-Экзюпери выбрал то же самое направление. Это было в значительной степени благодаря убедительной напористости Жана Прево, некоторое время писавшего литературно-критические статьи в «НРФ» («Нувель ревю франсез» был больше известен под этим сокращением). Именно Прево представил своего друга Тонио Гастону Галлимару, издателю. Интерес, проявленный к литературному дебюту Антуана, поощрил его завершить короткий рассказ «Манон, танцовщица», который он надеялся опубликовать перед своим отъездом в Тулузу. Стопки бумаги, исписанные его аккуратным и изящным, словно птичьим, почерком в течение всего его «изгнания» в Монтьюсон, казались достаточно внушительными и по количеству и по качеству, чтобы поддержать самые высокие надежды. Галлимар предложил Антуану сделать книгу, добавив третий «короткий рассказ» к двум другим или объединив их в одно целое.

Судьба рассказа о Манон, танцовщице, была предопределена – произведение осталось мертворожденным. Позже Сент-Экзюпери сумел объяснить друзьям, кому позволялось прочитать этот рассказ, что он был «по-юношески незрелой работой», которую он не пожелал видеть изданной.

Но если «Авиатор» и служил чем-то вроде эталона, вероятно, существовала и другая причина отказа от публикации. Целые куски того «повествования», если таковым его можно назвать, были перенесены в роман, к которому Антуан приступил в год его жизни в Джуби. Не исключено, что части «Манон, танцовщицы», вдохновленные несчастными любовными историями автора в Париже, были сохранены и вставлены в 170 страниц текста, привезенного из Африки. Название «Южный почтовый», взятое с маркировок на мешках с почтой из Тулузы, предназначенных для Дакара, вводило в заблуждение, поскольку большая часть посвящена скорее неудачному роману, нежели превратностям летной жизни пилота. И хотя новое произведение было представлено как роман, это, точнее, чисто автобиографическая проекция душевного состояния Сент-Экзюпери, смятения его души. И если ему не удалось сшить воедино два мира – мир чувств и мир действия, – то, видимо, из-за самой природы его расколотого существования, а не в силу неопытности как литератора.

Никто не осознавал это глубже самого Сент-Экзюпери, отдавшего много бессонных ночей в борьбе с проблемой, одновременно иллюзорной и реальной, как прибой, который он слышал за окном, бьющимся о дрожащие под его ударами металлические бруски.

В письме, посланном матери из Дакара, в котором Антуан упомянул о «большой вещи», написанной для «НРФ», он уже признавал, что его «засосала трясина» произведения. Рукопись – своего рода катарсис для автора, как картина для художника или ноты для музыканта, а у молодого Сент-Экзюпери был слишком развит самоанализ, чтобы он не понял своего состояния. Но чувствовалось в рукописи кое-что, что было необходимо изжить из самой системы написания, присутствовал подсознательно скелет произведения, бьющий каждым словом, который необходимо было изгнать в процессе литературного «возвышения» текста, если говорить в стиле фрейдистов. Антуан многое стремился приукрасить такими словами, как «позолоченная луна» или «звездная пыль», что придавало тексту скрытое выражение неясно сформулированной мечты. Чтобы поверить в себя, он читал отрывки близким друзьям-пилотам, совершавшим остановки в Джуби. Но хотя Мермоз баловался поэзией, а Делоне развлекался написанием пьес, они были только любители, а не литературные профессионалы, которых Антуан теперь должен был впечатлить. Этим объясняется трепет, с каким он принес рукопись Галлимару, и беспокойный румянец, с которым он ожидал реакцию читателя. Духовные проблемы Берниса – центральной фигуры в «Южном почтовом» – были конечно же авторскими, и к их описанию он был болезненно восприимчив, как крайне чувствительная личность, раздевшая себя донага и открывшая незащищенную душу. Его предчувствия, как выяснилось, были преувеличены. Роман был принят, и преобладающее чувство на рю Гренель, где располагалось издательство «Галлимар», может быть кратко выражено строчками, открывающими рецензию на книгу, которую впоследствии написал Жан Прево: «Трудно не полюбить подобную книгу». Издатели не только полюбили эту книгу – они пожелали писателю больших успехов.

Как автор Сент-Экзюпери был мало кому известен, хотя как летчик принадлежал блистательной компании «Аэропосталь», чьи подвиги начинали мелькать в заголовках газет. Чувствовалось (а доказательства не заставили себя ждать), что он мог рассчитывать на хвалебную рецензию коллеги, уже получившего литературное признание. Жан Прево, представивший его читателям «Навир д'аржан», вызвался дать рецензию на его книгу для «НРФ», чтобы не возникло никакого сомнения и в его авторстве предисловия. Наконец, и Галлимар предложил Сент-Экзюпери обратиться к Андре Бёкле, молодому автору, принадлежащему к той подающей надежды литературной группе, которую Жан-Поль Сартр (младше их лет на шесть – восемь) позже окрестил «клубом еще не тридцатилетнего возраста». Когда Сент-Экс поинтересовался причиной предложения, Галлимар ответил весьма просто: «Я знаю, что вы поразите его». Вероятно, он рассчитывал, что Андре, двумя годами старше Прево и Сент-Экзюпери, уже имевший три изданные книги, сможет говорить о «Южном почтовом» с позиции авторитетного «ветерана» и с симпатией современника.

Просить совершенно незнакомого человека написать предисловие к своему первому роману было внове для Сент-Экзюпери и лишало его присутствия духа. Без всякого предупреждения Антуан появился у дверей апартаментов Бёкле и робко позвонил. Его тепло приняло семейство Бёкле (сам хозяин отсутствовал), но, как они ни старались, им не удалось задержать его, и он исчез так же неожиданно, как появился. Когда Бёкле пришел домой часа через три, ему ярко описали высокого молодого человека, внезапно появившегося в доме, его веселые глаза, застенчивую верхнюю губу и забавный нос раструбом, ноздри которого все время вздрагивали с чувствительностью антенн насекомого. К счастью, начинающий автор наспех записал свой адрес, прежде чем отчалил, и писателям удалось встретиться днем или двумя позже.

Встреча состоялась в кафе на авеню Ваграм и на первый взгляд, со стороны Бёкле во всяком случае, прошла в дружественной обстановке. Сент-Экзюпери появился с охапкой газет, предназначенных не для чтения, и тремя книгами, рассыпавшимися по столу с мраморной крышкой: Андре Жид «Неискушенный ум», роман Колетт «Сид» и «Сцены из будущей жизни», надоедливая атака на американские нравы, которую Жорж Дюамель учинил после краткого, истрепавшего ему нервы посещения земли Кальвина Кулиджа. Принес он с собой и какую-то механическую мышку или, возможно, петуха с заводным механизмом, купленного в подарок для какого-то ребенка, – деталь, поразившая Бёкле настолько, что он отчетливо помнил об этом двадцать лет спустя.

«Я – ницшеанец, – заявил Сент-Экзюпери Бёкле, когда они обменялись приветствиями. – И в то же самое время марксист». Каким образом он объединил в себе эти два диаметрально противоположных направления в философии, совершенно непонятно, во всяком случае, из радиоинтервью, впоследствии данного Бёкле по поводу их первой встречи. Все, что Бёкле смог вспомнить, это как Сент-Экс ощущал, что «заурядность должна быть организованна, вот почему я ницшеанец», и добавил: «Я не могу оставаться в подвале». Вот почему он выбрал авиацию, продолжил он объяснение, это отличная область для развития личности, расширения кругозора и роста над собой, так как в ней есть все: ощущение командного духа, товарищество и жертвенность перед лицом разделенных с друзьями тягот и опасностей и подбадривающий стимул соревнования и здорового соперничества.

Им было трудно прекратить беседу и расстаться. Какая радость для Сент-Экса снова погрузиться в культурную и интеллектуальную жизнь Парижа, после того как его морили голодом в пустыне! Париж поздних двадцатых, скачущий до изнеможения в искрометном веселье ритмов чарльстона, очарованный бульварными рефренами Мориса Шевалье, загипнотизированный темными ногами и лебединой походкой Жозефины Бейкер и пьянеющий под рыдающие аккорды российских цыганских оркестров, которых революция вынудила двинуться в дорогу. Париж, перегретый до конвульсий тлеющими угольками дадаизма и пламенных ссор сюрреалистов, Париж вуазанов и испано-швейцарцев, где всего за пару месяцев до приезда Антуана армада хорошо одетых мужчин с готовыми к бою прутьями ревела на Елисейских полях с Фредериком Луазо, сумасбродным кавалеристом, только что промчавшемся через пустыню Сахара в пыльном, но все еще изрыгающем огонь «бугатти».

Предыдущее лето было жарким, урожай винограда – великолепным, и вина 1928 года предполагались отборными, но их должны были превзойти куда более элитарные вина 1929 года. Франция не видела ничего подобного, начиная с 1911-го и тех душных лет, предшествующих началу Первой мировой войны. Теперь, как и тогда, мир танцевал на краю кратера вулкана, и сентябрьский крах Уолл-стрит был столь же далеким и незаметным, как крошечное облако размером с руку младенца. В кино вот-вот должен был прорваться звуковой барьер, блестящая звезда Греты Гарбо начинала восходить на кинематографическом небосводе, и, как Бёкле позже отметил, пионеры авиации вели счет новым невероятным триумфам в небе. Янси и Уильямс совсем недавно пролетели из Соединенных Штатов до Сантандера за тридцать два часа, а два британца, Гарри Ульм и Кингсфорд Смит, пролетели от Сиднея до Кройдона в рекордно короткое время. Неприятные проблемы военных репараций были решены, поверхностно по крайней мере, Янгом. Бриан и Келлог подписали договор, гарантирующий вечный мир, и академический доктор Брунинг стал канцлером мирной Веймарской республики.

Все, казалось, менялось к лучшему в лучшем из возможных послевоенных миров, и нигде не могло быть прекраснее, чем на Монпарнасе, где теперь жили Пикассо и Кислинг, где недавно открывшийся «Купол», с его оркестром на антресолях и танцующими девушками в свободных платьях без лифа и шляпках «колоколом», быстро вытеснял «Хуторок сирени» Клозери де Лила, дорогой сердцам Хемингуэя и его друзей. Луи де Брогли, посмевший бросить вызов Эйнштейну на его собственной родине, Жорж Бернанос, огонь, сера и плеть для развращенного христианского мира, и Тагор, восточная мудрость и мистика, – вот кто рождал разговоры о себе в городе. «Париж улыбался, немного самодовольно и с легким оттенком излишней самоуверенности, – как вспоминал позже Бёкле общее настроение, царившее тогда в городе, – и Сент-Экс с восхищением принимал жизнь. В его взгляде сквозила радостная готовность обнять все».

Предисловие, написанное Бёкле к «Южному почтовому», подтверждает влияние, оказанное на него этим «героем», этим «человеком действия», этим «солдатом», умудрявшимся все же находить время писать среди тысячи и одного приключения в пустыне, и это при том, что «Сент-Экзюпери – вовсе и не писатель». Позже он, возможно, сильно сожалел об этой фразе, отразившей слегка поспешный вывод, но в то время она просто повторяла собственное мнение Сент-Экса о самом себе. Он был летчик, а не писатель. Когда Жана Прево спросили, почему он пишет книги, он прямо ответил: «Мне надо зарабатывать на жизнь». Ответ этот потряс юного Жан-Поля Сартра. То, что он первоначально посчитал поверхностным цинизмом, было (он позже понял это) определенным желанием оставаться честным во времена, когда пышно цвело прихотливое лицемерие. И все же честность может иногда вводить в заблуждение, если ею слишком злоупотреблять или употреблять неправильно. Со своими спортивными достижениями и великолепным телосложением Жан Прево был приспособлен для жизни «человека действия» лучше, нежели Сент-Экс, у которого физическая подготовка по большей части вызывала отвращение. Ему с душой поэта, по логике вещей, скорее, чем Прево, следовало бы рассматривать писательское творчество как основное занятие. Но этого Сент-Экзюпери не мог сделать. Ибо если писательский труд, как он однажды заметил, – следствие наблюдения, то в той же мере – следствие жизни. А жизнь для Сент-Экзюпери означала больше чем заполнение чистых листов бумаги за письменным столом.

Предисловие вовсе не обязательно содержит критический анализ, и, таким образом, Эдмону Жалу, самому влиятельному французскому литературному критику тех дней, была предоставлена возможность заняться разбором слабых мест романа, опубликованного в начале июля. Герои – тут он явно пожелал воспользоваться определением Бёкле, – как правило, хорошо не писали и часто допускали грубые синтаксические и стилевые ошибки, но, к счастью, этого не случилось с автором романа «Южный почтовый». Что же тогда, спрашивал он (в очередном номере «Новости в литературе» от 6 июля), «так привлекает читателя в этой небольшой книге?». И сам отвечает: «Почти ничего… Романтичное приключение, какими мы располагаем сотнями, но происходящее в настолько современной обстановке, что никто не видит в этом романтики, но каждый видит современность. Обаяние этой книги в бесконечном контрасте между решимостью, жизненно необходимой жестокостью, энергичностью человека действия и его внутреннего мира, сотканного из роз и сказок, который он таит глубоко в себе. И действительно, розы и сказочные феи для него – одно целое, воплощенное в одном существе, Женевьеве… подруге его детства, такой красивой и трогательной».

В «Южном почтовом» рассказчик – закадычный друг героя, Берниса, того самого Берниса из «Авиатора», только он здесь больше не летный инструктор, а пилот, перевозящий южную почту. Рассказчик, заменивший ему в прошлом старшего брата или Гийоме, находится в Джуби, где ночью должен приземлиться с почтой Бернис. Описан вылет Берниса из Тулузы на рассвете, потом шторм над Испанией, литературная обработка тех впечатлений, которые однажды Сент-Экзюпери попытался передать в письме к Рене де Соссин. За Валенсией облака расступились, и появилась Малага, словно ярчайший жемчуг в глубинах аквариума, с тридцатью тысячами футов ясного синего неба над ней. Ночь застанет его над Гибралтаром, и, пока он не различит свет маяка в Танжере, ему нечем будет заняться в темноте ночи, лишь время от времени бросать взгляд на приборную панель… и мечтать. В длинном, сложном ретроспективном кадре – два только что прожитых Бернисом месяца. Яркой вспышкой промелькнули они у него перед глазами, словно в кино. Поездка на поезде в Париж и открытие нового мира, который кажется до странности статичным… Герой живет «подобно морякам-бретонцам, возвращающимся домой в свои деревеньки, словно сошедшие с почтовых открыток, к своим невероятно преданным невестам, которые едва ли постарели хоть на один день. Так же не меняющиеся, как гравюра в детской книге. И, видя все должным образом на своих местах, судьбой оставленное в полном порядке, мы пугаемся, как от встречи с чем-то таинственным и неясным. Бернис спрашивает о друге.

– О, такой же, как всегда. Хотя дела его идут не слишком хорошо. Ты же знаешь… такова жизнь.

Все они были пленниками самих себя, удерживаемые скрытой привязью, не такие, как он, – этот беглец, этот бедный ребенок, этот чародей».

Как позже заметил Жорж Мунин, эти три любопытных существительных точно так же могли быть применимы к молодому Рембо, внезапно повернувшемуся спиной к поэзии и покинувшему Европу, переполнявшую его отчаянием.

Если Бернис – «бедный ребенок», то именно потому, что его богатство – тот материал, из которого рождены его мечты, и если он – чародей, то потому, что сумел исчезнуть из мира, который угрожал задушить его. Мир его юности – это и мир юности самого рассказчика, разделившего его с ним… и Женевьевы. Ей было пятнадцать, когда Бернису еще только исполнилось тринадцать. Печальная, таинственная улыбка на ее губах… Богиня из сказки, королева ночи… Но мальчишки, с жестоким любопытством, свойственным юности, не могли ждать, пока раскроется ее тайна… жаждали знать (как говорит рассказчик), «можно ли заставить тебя страдать, сжать тебя в своих руках до удушья, ведь мы чувствовали в тебе нечто человеческое, присущее всем, и хотели вытащить это на свет. Нежность, страдание мы желали увидеть в твоих глазах. И Бернис сжал тебя в своих объятиях, и ты вспыхнула. И Бернис прижимал тебя все крепче, и в твоих глазах сверкнули слезы, но губы не зажглись. И Бернис сказал мне, что те слезы появились из внезапно заполненного сердца, более драгоценные, чем алмазы, и что он, который испил их, будет жить вечно. Он также сказал мне, что ты жила в своем теле, подобно фее в подводном царстве, и что он знал тысячу заклинаний, чтобы вызвать тебя из глубин, самое верное из которых заставит тебя плакать…».

Но затаившая дыхание фея, подобно птице, улетела, годы прошли, Бернис и его друг убежали и стали летчиками, а Женевьева – больше не королева ночи и вышла замуж за напыщенное и бесчувственное животное, делового человека по имени Эрлен. У них рождается ребенок, но заболевает, его рвет кровью, и в конце концов, несмотря на все усилия докторов и сиделок, он умирает. Почти потеряв рассудок от горя и грязных упреков мужа, Женевьева бежит из их парижской квартиры и прямо посреди ночи стучит в дверь своего друга Берниса.

«Жак, Жак, – плачет она, – забери меня отсюда».

В Кап-Джуби, где он получал письма от своего друга Берниса, рассказчик осторожно предупреждает: «Я много думал по поводу твоих писем и твоей плененной принцессы. Вчера, бродя по берегу, такому голому и такому пустынному, вечно омываемому морем, я думал, что мы похожи на нее. Я действительно не знаю, существуем ли мы. Часто по вечерам, в полусвете трагических закатов, ты видел, как испанский форт тонет в пылающем песке. Но отражение таинственной лазури создано не из того же материала, что форт. И все же это твое царство. Не очень реальное, немного сомнительное… Но отпусти Женевьеву.

Да… в ее нынешнем состоянии? Я понимаю. Но в жизни драмы редки. В ней так мало дружеских отношений, так мало нежности или любви, чтобы это уничтожать. Несмотря на то что ты рассказал об Эрлене, человек немного значит в этой жизни. Жизнь, я думаю, основана на чем-то еще.

Обычаи, условности, законы, все, в чем ты не чувствуешь никакой потребности, все, от чего ты убежал… это как раз то, что составляет ее структуру. Чтобы существовать, нужно иметь хоть одну реальность, которая длится вечность. Но абсурдную или несправедливую, все это всего лишь слова. И Женевьева, увезенная тобой, больше не будет Женевьевой.

И потом, знает ли она сама, что ей нужно? Та привычка к благосостоянию, о которой она и не подозревает. Деньги, которые позволяют ей покорять вещи, внешнее волнение (а ее жизнь – внутренняя), но благосостояние… именно оно делает вещи постоянными. Это – невидимый подземный поток, в течение столетия кормивший стены дома, чьи-то воспоминания, чью-то душу. И ты собираешься освободить ее жизнь, как кто-то освобождает квартиру от тысячи предметов, присутствие которых никто не замечает, но из которых она состоит».

Так и случилось. Бернис забирает Женевьеву, они убегают в никуда, и это оборачивается бедой. Они уезжают из города на автомобиле, она заболевает, они едут от одной гостиницы до другой в отчаянном поиске ночлега. Следующим утром, после ночи, столь же мрачной и печальной и бессмысленной, как вахта, он везет ее обратно в Париж, с грустной решительностью освободить пленницу, не имевшую сил бежать.

В воздухе все спокойно и недвижимо, радиосвязь прервана шумным вмешательством с Канар (это – один из лучших моментов в книге), но Бернис, который, как кажется, в какой-то миг будет проглочен ночью после взлета из Агадира, благополучно садится в Джуби двумя часами позже. Во время краткой остановки он сообщает друзьям конец своего приключения. На пути назад в Тулузу он остановился, чтобы увидеть ее еще раз – в том «царстве легенды, спящей в глубине вод». Бернису показалось, будто он за один час прожил целое столетие. Дом стоял по-кладбищенски тих, темная прихожая, никто не ожидает его. Он слышит приглушенные взволнованные голоса. Что-то не так. Женевьева больна. Он пробирается в ее комнату и в тусклом полумраке угасающего дня видит, как она зашевелилась, пристально смотрит на него, говорит «Жак».

Она цеплялась за его рукав, словно утопающая, пытаясь удержать не присутствие, не поддержку, а образ. Она смотрит на него. И тут медленно различает в нем незнакомца. Она больше не знает этих морщин, этого взгляда. Она хватает его пальцы, силясь позвать его, но он не может ей помочь. Он – не тот друг, образ которого она носит в себе самой. Уже утомленная его присутствием, она отталкивает его и отворачивается.

Бернис, не сказав ни слова, выбирается из комнаты, погружающейся в темноту, оставляет притихший дом так же бесшумно, как вошел в него, скользит сквозь деревья и перепрыгивает через садовую ограду. «Видишь ли, – позже объясняет он своему другу, пока механик заправляет горючим его «бреге» у маленького ангара в Джуби, – я попытался втянуть Женевьеву в мой собственный мир. Все, что бы я ни показал ей, оборачивалось унылым и серым. Первая ночь имела невероятную глубину. Мне пришлось вернуть ее назад в ее дом, в ее жизнь, в ее душу. Вернуть один за другим все тополя на шоссе. И чем ближе мы приближались к Парижу, тем меньше становилось расстояние между миром и нами. Как если бы я хотел утянуть ее вниз, в морскую пучину».

С этими словами Бернис поднимается назад в кабину и взлетает по направлению к Дакару. Он садится на Сиснерос, затем берет курс на Порт-Этьенн, но исчезает, не долетев до Сен-Луи-дю-Сенегаль. Впоследствии находят обломки его самолета, подбитого марокканцами, недалеко от небольшого форта Нуакшот в Сахаре, там, где (читатель не узнает об этом) автор провел когда-то свою первую колдовскую ночь под холодными звездами пустыни.

Рецензируя книгу, Эдмон Жалу жаловался на прискорбный мрак в описании сложных отношений Берниса с Женевьевой. «Все это остается слишком литературным и поверхностным. Нельзя объяснить эти психологические капризы с тополями. Каким бы лирическим ни было настроение, нужно стремиться оставаться трезвым и ясным в некоторых описаниях, и мы предпочли бы нечто более простое после окончательного расставания Берниса и Женевьевы».

Критика была принята хорошо, и самое явное доказательство этого – то, что в своей следующей книге Сент-Экзюпери стал осторожнее. Правда, надо уточнить: в ней отсутствует подобная тема. Роман «Южный почтовый» звучит со своего рода восторгом весенней поры, имеющим обаяние юности. Как в этом отрывке, который Жорж Мунин позже выделял в качестве хорошего примера его «внешнего сюрреализма»: «Танжер – поселение, мало чем напоминающее город, было моим первым завоеванием. Это было, видите ли, мое первое похищение. Да, сначала вертикально, а уж потом вдаль. Тогда, во время снижения, это буйство красок лугов, растений и зданий. При дневном свете я видел утонувший в зелени город, согретый дыханием жизни. И внезапно, в пяти сотнях метров от поля, изумительное открытие – араб с мотыгой ковыряется в земле. Я приравнял его к себе, я сделал его равным мне человеком, кто был действительно и по справедливости моей добычей, моим созданием, игрой моего воображения. Я захватил заложника, и Африка стала моей.