Текст книги "Миракулум 1 (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

  Никто не кричал: что ты наделала, Рыс?! Что натворила?! Да как ты могла?!

  Никто не нашептывал со стороны: подумай, куда ты идешь... к кому ты идешь... что ты собираешься сделать...

  Никто не заламывал руки в мольбе и не хватал за подол платья: остановись! Опомнись! Вернись!

  Я бежала, а потом шла вперед, готовясь к тому, что в любой момент наткнусь на патруль, и, если не повезет, меня подстрелят на расстоянии или затопчут лошадьми. А если повезет, то выслушают и поверят...

  Едва я услышала, что Аверса нет, как все решилось само собой, не спросясь ни у совести, ни у разума, ни у страха. Вернуться в Шуул, добиваться всеми правдами и неправдами его поисков, – дело столь же мертвое, как и надежда на его жизнь. Ни дружеская поддержка лекаря, ни мое ценное для всех знание языков не могли мне послужить теперь опорой существования. Без оружейника я не смыслила его. Терять стало нечего.

  И, может быть, в моей голове одно и тоже чувство тысячу раз повторялось одними и теми же словами, но я даже вслух стала произносить их, как заклинание:

  – Без войны, без врагов, без противостояния... Просто хочется жить...

  С рассветом несколько конных один за другим появились на тракте из-за поворота, еще издалека, заметив меня, один поднял арбалет. Я оторвала руку от сумки и замахала, надеясь, что они понимают эти простые слова:

  – Стойте! Люди! Не стреляйте! Не стреляйте!

  Глава четырнадцатая

  Слезы сами текли у меня по лицу, мне даже не стоило притворятся. Патрульный довез меня до Раомса, в дозорном пункте я повторяла одно:

  – Я сама сюда шла, я много знаю и все скажу, – и кивала на отданные карты, которые уже были в чужих руках, – это ценно. Это ведь ценно?

  Цатты переговорились на своем языке, и один ушел. Я заплакала еще больше, но никто прогонять не стал.

  – Помолчи...

  Когда ратник вернулся и прозвучала команда: «Раздеться!», я попятилась к стенке и обхватила себя руками, но тот раздраженно уточнил:

  – Обувь, верх... без грязи в покоях, без вони. Поняла?

  По холодным плитам, потом по соломе, а потом и по плетенному ковру, меня довели до богатых покоев замка. Я горела своей целью, и потому мольба моя была настоящей, – едва увидев вельможу, и понимая, что он решит остаться мне здесь или прогонит, я сцепила руки у груди:

  – Умоляю, господин...

  Он махнул и я замолчала. Мужчина был немолод, одет богато, но не броско, для войны, а не для балов. Карты лежали на столе, он уже просмотрел их и о чем-то глубоко задумался.

  – Откуда у тебя это? – Прозвучал наконец вопрос.

  – Господин... я взяла это у крестьян... они не пускали меня, а я умру... прошу, позвольте остаться! Я готова на любую самую грязную работу за кров и еду, господин!

  – Кто ты, откуда, говори по порядку. Как эта сумка попала к тебе?

  Я всхлипнула и собралась, стараясь говорить просто:

  – Меня зовут Рыс, я с отцом добиралась до своего села, только он пропал... он поохотится ушел и не вернулся... Мне хватило сил дойти до этих мест, а еда кончилась. В поселке меня нигде не приняли, прогнали, говорят – своих ртов много... я плакала. В лесу на стоянку вышла с костром, там четверо было, охотники. Они погреться пустили и даже каши дали, и смеялись. Говорят – девкой нашей обозной будешь... – тут я дрогнула голосом, и заморгала, напуская слез, – а я честная... Они захмелели, хвастать стали, что мародерили в замке каком-то, да бумаги нашли. Важные, за которые всякий господин много золота даст. И что будут они теперь не по лесам мыкаться, а в богатом ходить. А как перепились совсем, я нашла и взяла... господин, я честная, я лучше умру, а шлюхой не стану! А от многих людей я слыхала, что вы милосердны...

  – Ты говорила, что много знаешь. Что?

  – Господин, – губы у меня затряслись, – я боялась – меня выгонят от вас... а идти куда? Там позор или смерть! Там... Господин! Умоляю!

  Закрыв лицо руками, я бухнулась на колени и заплакала. Чем дольше вельможа молчал, тем страшнее мне становилось, что предательство мое окажется бессмысленным – и в Раомс я не попаду, а значит, не смогу освободить оружейника. Меня вышвырнут вон, и тогда действительно останется только умереть. Ведь то, что я отдала эти карты врагу, значит не только – отдать будущую победу цаттам. Значит, что они увидят и крепость Шуул на пергаменте, и раскроют все возможные укрытия сопротивления... а значит я предала тех, с кем служила. Предала и лекаря. Соммнианса могут убить в облаве, и выходит, что за одну только возможность спасти оружейника, я жертвую другом, соратниками, тем, кто меня выходил...

  – Перестань выть. – Мужчина хорошо изъяснялся на нашем языке, и говорил четко: – Если не больна, останешься. Аника осмотрит тебя и даст работу. – А потом сказал на своем: – Уведи ее к лесничей, пусть проверит и проследит. Плохо будет работать – прогонит, здесь не приют для нищих.

  – Вашей милостью, господин... спасибо, господин...

  Как я искренне плакала от облегчения и счастья, когда меня ратник вел от покоев до кухни. Он сказал несколько слов крупной, мужеподобной женщине, передав с рук на руки, и та увела меня в каморку.

  – Сопли собрала, лицо утерла. Чтобы слез я больше не видела, иначе выпорю и выгоню, – голос у лесничей тоже был не женский. Если бы не толстая черная коса с сединой и не объемная грудь, принять ее за мужчину было не сложно. – Раздевайся догола.

  Я послушно затихла, перестав всхлипывать, и разделась. Пышной я не была, а прошлый путь и болезнь превратили тело почти в скелет. На что женщина хмыкнула:

  – Что ты можешь делать с такими руками и такой спиной? Ты свалишься от любой работы.

  – Я вынослива, госпожа.

  – Я хозяйка. Все слуги здесь в моем подчинении, ясно?

  – Да, хозяйка.

  По чистоте речи я поняла, что Аника местная, и, кажется, служила в Раомсе всегда – и при старом господине тоже. Она пристально меня осматривала, даже ощупывала, а я дрожала от холода и непривычной наготы.

  – Моль. Дохлая моль. Но кожа чистая, вшей нет, и ты еще молодая. Если отъешься, то и сгодишься. Что умеешь?

  – Ткать. – Вспомнила я ложь Аверса, и ужаснулась, – а если меня посадят взаправду за ткацкий станок? – Готовить немного.

  – Ничего, значит не умеешь. Ткачихи не надобны, повара есть. Ну, я тебе придумаю работу. Одевай свое тряпье обратно, ступай в прачечную. Там отмоешься как следует, чистое оденешь, волосы уберешь, эту одежду сожжешь. Здесь строго. Это не при прежнем хозяине. Чтобы ни запаха, ни грязи.

  – А где прачечная?

  – Идем.

  Лесничая провела меня через натопленную кухню прохладными коридорами в бревенчатый просторный пристрой, где в одном большом помещении несколько женщин стирали в лоханях. Тут было даже жарко – много огня, много горячей воды, едко пахло мылом и уксусом. Прачки были с красными лицами и руками от пара и воды, молчаливыми, каждая занималась делом, и на пришедшую хозяйку внимания не обратили. Но когда она подтолкнула меня и сказала коротко «отмыть», старшая женщина тут же бросила все и занялась мной.

  В одно из пустых больших корыт в углу налили воды, дали мне кусок мыла и жесткое мочало, а вещи все забрали. Купаться пришлось при всех, но женщин я не стеснялась. Мыла голову, отскребывалась с силой – я успела забыть, что значит горячая вода, и как от нее хорошо телу. Грязь, старая кожа с мозолей, все смывалось, все, казалось начинало дышать. Едва прачка окатила меня прохладной водой с ведра, и я потянулась за тканью, чтобы обтереться, как ворвалась лесничая и заорала:

  – Все вон, на кухню! И чтобы носа сюда не совать, пока не выйду! Вон!

  Но ко мне это не относилось, – Аника буравила меня свирепым взглядом и сжимала кулаки. Едва последняя юбка мелькнула за дверью, как та рыкнула, бросилась, и загудела басом:

  – Тварь такая! Сучка поганая... не жить тебе за твое паскудство!

  Один раз я увернулась, но во второй женщина схватила меня за плечо и швырнула к лавке. Ударившись ребрами и бедром, я, охнув, сползла на пол.

  – Убью тебя! Или ты думала, Аника не узнает? У меня здесь везде первые уши! Как ты могла, тварь!?

  Она почти схватила меня за горло, но я, поняв, что это не просто ее злость за какую-то мою провинность, а ярость, притворяться овечкой бросила. Извернувшись, я с силой укусила ее в кисть, вырвалась к середине помещения и схватила колотушку для белья:

  – Не подходи!

  Во рту у меня была кровь, а в глазах лесничей гнев и недоумение.

  – Я знаю, что ты сделала! Давай сюда шею, и я ее сверну. Тебе в замке все равно не остаться!

  – Если ты встанешь у меня на пути, то это я тебя убью! А в Раомсе останусь! Я слишком дорого заплатила за эту возможность...

  Во мне опять бушевал огонь. Он уже не по жилам несся, а по самим костям. И пусть веса во мне было вчетверо меньше, чем у этой хозяйки, я знала, что буду зубами с ней грызться до последнего вдоха!

  – Как заговорила... – женщина перестала на меня наступать, а встала и потерла кровоточащий укус. – И рожа теперь другая, и слова. Зачем ты карты цаттам отдала, дрянь такая? Ты хоть значение их знаешь? Ты понимаешь, что наделала, дура?

  – Понимаю. А ты как будто сама не им служишь...

  – Я служу тому, кому надо! А ты, за кусок хлеба родину продала...

  – Приди я с пустыми руками к воротам, взяли бы? Нет! И не твое собачье дело, за что я ее продала.

  Аника выдвинула вперед нижнюю челюсть, щурясь, смотрела на меня, и я готова была кинуться в сторону от той, где она собиралась броситься. В руках у меня было оружие, какое ни есть. Жаль только одежды – ни нитки. И если я выживу, я не знала, как мне было объяснить ее смерть. Но выжить нужно было мне, а не ей!

  Только лесничая не торопилась на расправу. Наоборот, она вдруг распрямила сведенные плечи, встав прямо, и голос ее, хоть и грозно, но прозвучал уже без ярости:

  – Нет... не за стол и кровать, по глазам вижу. И не с дури. Кто ты такая, и чего удумала?

  Я молчала, не опуская колотушки.

  – Тебе придется все мне сказать, как служителю на исповеди. Ведь я тебя все равно не выпущу отсюда. А убить меня будет очень непросто.

  – У вас в плену тот, за кого я отдам все, что у меня есть. И жизнь тоже.

  Аника долго молчала, а потом вздохнула:

  – Опусти руки, и оденься. Вон для тебя белье и платье приготовлено. Иди! – Рявкнула она уже таким голосом, что опасаться лесничей я перестала. – Задубеешь. Ты не смотри, что я такая, я про любовь тоже знаю. Как баба бабу пойму... да и сделанного не воротишь. А все равно удавила бы!

  Она сцепила пальцы, как бы сжимая мое горло в кулаке и поморщилась.

  – Кусачая тварь. Как твое настоящее имя?

  – Моя кличка Крыса, а коротко – Рыс.

  – Тьфу! – та смачно плюнула. – Поганая кличка. Как есть подлая.

  Я одела чистое, приятно пахнущее белье, теплые чулки, сунула ноги в просторные деревянные колодки. Платье мне было большим, но корсет его хорошо утянул.

  – Чепец наденешь, как волосы высохнут. И колпак со шнурком не забудь. Положено... есть у нас пленные, верно. Семеро. Больше с полмесяца как привели, они ждут показательной казни, как их развеликий наместник пожалует... да не делай такие глазищи, Крыса! Я тоже хочу их вытащить, и раз уж ты подвернулась, так на тебя все и свалю. Время еще есть все по уму сделать. Меня слушаться во всем, и бояться должна стократ больше других, ясно?

  – Хозяйка, – я не подходила к ней близко, а говорила издалека, – карты у них, и крепость могут накрыть с облавой. Пошли весточку, если сможешь, убереги их. Там знают, что я выкрала, знают наверняка, что сюда пошла... только вдруг все же не подумали, и остались.

  – Ишь, догадливая... – Аника оскалилась. – Я хотела – сначала тебя придушить, потом отправить. А про меня сболтнуть захочешь, то тебе все равно не поверят.

  – Не нужна мне ваша война.

  – Зато влезла ты в нее по самые уши! Кто тебе про весточки отсюда сказал?

  – Лекарь из крепости.

  – Пес ясноглазый, – даже с какой-то теплотой пробурчала женщина. – Знаю его, видела раз. Иди-ка сюда.

  Я подошла без опаски, но зря – Аника схватила меня за ухо и вывернула с силой. Попытку снова укусить, она прервала одной пощечиной, и тут же сказала:

  – Так надо, дура. Надо видеть, что я тебя наказала за что-то. Я ж выгнала всех, слухи пойдут. Сейчас на кухне тебя накормят, место спать определят. Завтра работать начнешь.

  Нет, Раомс на Неук похож не был. Иные господа, иные порядки. Цатты, высаживаясь на Побережье с кораблей, везли с собой и предметы роскоши. Даже в этот северный замок были привезены гобелены, мебель, южные вина и сушеные фрукты. Что было оставлено прежним владельцем, починено и почищено слугами. Из местных оставлены почти все, только на работу потяжелей и погрязней. Обслугой сюзерена занимались его личные приближенные, с которыми лесничая умела находить пару общих слов на их языке. К готовке еды допускались повара цаттов, за конями и за скотом, птицей, следили тоже цатты. Под властью Аники была охота, стирка, уборка, отопление и тюрьма. Она готовила пленникам еду сама, и занималась сама свежеванием дичи. На охоту выбиралась с помощниками, но редко. За время снега, как мне сказали, еще ни разу.

  В первые три дня, что я появилась в Раомсе со мной многие говорили, расспрашивали. Если хозяйки не было рядом, то говорили слуги свободно. Ее считали очень строгой, но и в обиду она своих не давала, всегда заступалась, если спор или разногласия.

  Ратники, что жили в казармах, лишнего себе не позволяли. Пили мало, а даже захмелевшие в свое увольнение, руки на местных женщин не распускали, между собой не дрались. Быть ратником в их отрядах – за честь, не каждого на службу берут. Платят довольно, содержат почти как и офицеров, семье, если погибнет, платят годовое содержание.

  Работу мне лесничая дала самую низкую – я чистила общие замковые нужники, и выносила все нечистоты, что оставляли в горшках в специальной каморке господские слуги. В высокие покои пускали только подавальщиков, когда на кухне не хватало рук носить блюда, вино и выпечку на общий ужин совета. Когда комендант ужинал один, трапеза проходила скромно. Раз я слышала, что вместе с прочими слугами, цатты привезли с собой музыкантов, и живут они, как и сами господа, с уходом и почитанием. Цатты ценят искусства, и уважают мастеров, не гнушаясь простым общением с людьми происхождения низкого, но с талантами.

  В огромной кухне, на которой я тоже чистила стоки, был жаркий воздух и множество столов, за которыми постоянно работали повара и несколько прислужек. Запахи, витающие здесь, по отдельности были вкусны, но при смешении и обильности, зачастую превращались в смрад и гарь, которые уносились сквозь отдушины в стенах и окна. В левой и правой стене, как горящие глазницы, были ниши с очагами, в другом кухонном помещении были печи и котлы, в третьем хранились, ожидая своей очереди для приготовления, принесенные из запасников продукты.

  Изобилие, в которое я попала, поражало меня. Замок Раомс жил празднично, – за чистотой одежды, тела, помещений следили тщательно все, утром в кухонных залах полы всегда поливались топленой с снега водой, были расставлены по углам плетеные ловушки для крыс и мышей, горячая вода для омовения рук постоянно была в котелке возле каменной чаши стока, и один мальчик отвечал за то, чтобы он никогда не пустовал.

  Цатты по своему быту очень отличались от людей нашего Берега.

  Говорила я мало, все больше слушала, – что болтали свои, что чужие. Надеялась хоть что-нибудь узнать о пленниках. Я вела себя безропотней мыши, и все больше отгоняла от себя страшную мысль – что Аверс на самом деле лежит где-то в лесу и части его растащили дикие звери... я занимала себя работой до изнеможения, и мне было плевать на все нечистоты, лишь бы уставать так, чтобы не думать о страшном. Платье и белье сменила уже на третий день, и искупаться заново тоже пришлось. В прачечных часто мылись. Такой чистоты я не знавала никогда за всю жизнь, которую помнила.

  На четвертый день я увидела служителя цаттов, что появился на кухнях и отдал распоряжение слугам.

  – Все бы хорошо у этих, – вполголоса сказала женщина, что щипала на курах перья, – если бы не их поганая вера, языческая.

  – Какая вера?

  Я чистила от гари и сгоревшего жира вертела, и сидела неподалеку.

  – Многобожие у них, верят в духов стихий. Нет у них всевышнего, есть три духа. И этот – жрец ихний. А в замке служитель наш был, так прогнали, и исповедаться теперь некому.

  У нас в Неуке тоже был служитель, только я не ходила к нему на службу, и побаивалась. Наша вера была строга, а я со своим беспамятством не могла признаться, что не помню ничего про бога, и не знаю молитв.

  – А где он теперь?

  – Прогнали. Хоть и с тем, что дали в дорогу лошадь и провиант. Прогнали... но нам молится не запрещают.

  Вдруг служитель остановился взглядом на мне и подошел. Я замерла и уставилась в пол, не зная, как должно вести себя с их духовным лицом.

  – Ты новый человек?

  – Да, господин.

  – Из какого селения ты родом?

  Память моя, к счастью, не подвела. Я вспомнила название на одной из северных карт, далекое, почти у границ:

  – Малое устье, господин. Оно у истока реки на севере, большое, хоть и зовется малым.

  – Грамотна?

  – Дядя учил немного, он городской, грамотен.

  Сказанное когда-то оружейником запало так хорошо, что отвечала я ложью без запинки, не давая себе времени на придумку.

  – Девица?

  Тут уж я запнулась, и сказала тихо:

  – Сосватана была... Да война развела, не судьба теперь.

  Служитель развернулся и ушел.

  – Эк он тебя, а нас никого не спрашивал. Ты, молчунья, хоть бы раз посекретничала, как сюда попала? Полюбовника из ратников нашла? Девица...

  Но женщина сказала это без злобы. Не на что ей было злиться, я про всех тут знала, что те, кто в замке на службе остался, отъелись, отогрелись, и против прежнего властителя, что порой лютовал и забивал до смерти, этот благодетелем был.

  – Слыхала, болтал чего-то. Сейчас за плошки возьмутся.

  Слышала я что он сказал – в Раомс прибыл отряд, и во главе его лицо важное, так что вечером к столу подать лучшее.

  Глава пятнадцатая

  Свет уже уходил, я видела через отдушины кухни, как истончается день. И тогда появилась Аника. Она заставила меня бросить свою работу и следовать за ней. Я послушалась. И когда мы спустились ниже в полуподвальные помещения, я увидела другую маленькую кухню, труба очага которой выходила вбок.

  – Здесь я готовлю для пленников, и сегодня на раздачу ты пойдешь со мной.

  – Да!

  – Молчать, дура. Видишь комья в корзине? Берешь каждый и обмазываешь кашей, плотно. Залепляй пшеном так, чтобы ничего не видно было, и в большой котел, поняла?

  Лесничая поставила передо мной котелок поменьше с полуостывшей густой кашей. Комок оказался липким и плотным, при свете огня я различила сдавленные вместе сухие фрукты, орехи и засахаренный мед. Пахло вкусно.

  – Чего смотришь, делай быстро.

  Я залепила комья крупой, выложила, а хозяйка залила верх неаппетитным студнем из варева крахмала и неочищенных семян.

  – Еду им дают раз в день, положена каша или суп, черпак воды. Я готовить вызвалась. Вот так залепляю то вареное мясо, то орехи с медом. – Аника вытащила тряпицу из-за пояса и замотала себе кисть. – Скажу, что с помощницей, и разливать ты будешь, у меня рука поранена. Как выйдем отсюда на задний двор, запоминай дорогу хорошо – потом одной пробираться придется. Веди себя смирно, чувствам волю не давай. Заревешь, убью на месте.

  Она взяла железный гнутый прут, и, подвесив на крюк с одной стороны котел, на другой семь мисок с кольцами и бутыль с водой, подняла его на плечо. Тем временем я вымыла руки.

  – Та ладонь у меня болит, так что хватай корзину с ужином для ратников, светильник. Накинь овчину, вон ту, и ноги сунь в сапоги. Идем, если готова.

  Открыв полукруглую дверцу в наружной стене, мы вышли на мороз, и зашагали по широкой вычищенной дорожке. Я смотрела по сторонам, подмечала – где в каких пристройках есть двери или окошки, где еще есть свет, где следы, где чистые нетронутые сугробы. Места были вытоптаны за пристроем прачечной, там было все завешено бельем, но к вечеру людей не было. Огонь горел только в одном месте – куда и вела дорожка. По виду это была маленькая конюшня, при приближении я рассмотрела заснеженные поилки, ограждения для выгула. Из двух труб валил дым, а, значит, внутри топили.

  – Стража здесь слабая, они не боятся пленников упустить. Запоры там хорошие, а снаружи они даже на замок нападения не ждут. Потому тем, кто в ночь сторожит, всегда вина приношу. А теперь во все глаза смотри, – лесничая наклонилась и обдала меня теплым парком дыхания на морозе, – вон ту калитку видишь?

  – Да.

  – Туда и побежите. Только не думай, что все сейчас, день еще не пришел. Поняла?

  – Да.

  – Ужин!

  Повозившись с засовом, ратник открыл и мы вошли внутрь. Пахло здесь плохо, почти как в хлеву. Но было довольно тепло, такого крепкого мороза не ощущалось. Анике кивнула на меня:

  – Сегодня мне нужны лишние руки.

  Но страже объяснения были не нужны, человек забрал корзину и лениво кивнул. Их стол и лавки были в отдельном закутке, и на раздачу никто смотреть не собирался. Я сглотнула горький комок подступившего страха. Сейчас я узнаю – жить мне или умереть, если Аверса не окажется среди пленных.

  – По одному!

  Часть помещения была разделена стенами, и каждая такая глубокая ниша закрыта высоким, до потолка, дверным щитом на засовах. Никаких замков – только крючья, вбитые в камень, и пара балок. Изнутри не выбраться, а снаружи открыть легко. В каждой двери у пола было вырублено оконце – чтобы только посуду просунуть. Когда мы подошли, Анике рявкнула «по одному» громко, хотя никакой возни или рук в проеме я не увидела.

  Сняв одно кольцо с миской, я зацепила ком в черпак и положила на дно. Руки у меня тряслись так, что едва не уронила ее пока опускала.

  – Сюда две. И вон, видишь на столбе плошка железная, лей воду. Два раза поднесешь!

  От голоса лесничей я дрожала еще больше, и воду почти пролила.

  – Ловчее, ловчее! – тут она ударила пальцем в щит двери и глухо шепнула: – Как звать? Отзовитесь по именам...

  Голоса назвались, а Анике, взглянув на мое лицо, шагнула дальше.

  – Сюда две. Шевелись. Ночь нам тут торчать?!

  Потом следующая:

  – Сюда две.

  Оставался седьмой пленный, последний, я держалась от слез, хотя чувствовала, они вот-вот хлынут из глаз против моей воли. И когда оружейник, назвав свое имя, протянул руку за миской, я упала коленями на пол с жидкой соломой и закрыла лицо руками. Миска звякнула, ком с кашей укатился, а лесничая ударила меня по затылку:

  – Вот дура! И руки крючьями! Собирай быстро!

  Но я не могла, я оторвала ладони от лица, сдержав рыдания, и схватила его пальцы.

  – Аверс... – насколько могла шепотом выдавила я. – Ты не ранен? Ты здоров?

  Дверь бухнула. Оружейник ударил в нее или лбом, или другой рукой.

  – Рыс... живая!

  – Тихо там!

  Теперь щит сотрясся от удара тяжелого кулака хозяйки.

  – Как ты попала сюда, Рыс? – Его ладонь стиснула мою до боли. – Выбирайся, беги в Шуул.

  – Без тебя... не уйду...

  Аника, схватив меня за шею, тряхнула. Подопнула миску ногой. Я свободной рукой вернула испачканную еду на место, сухо всхлипнула:

  – Отпусти, я тебе воды налью.

  – Не нужно... глупая моя Рыс... беги!

  – Кто ты такой, чтобы я тебя слушала? – Повторила я свои же слова, и рука на моей шее властно потянула вверх.

  – Иди забери миски. И корзину от вчерашнего ужина.

  Короткое объятие наших пальцев оборвалось, я послушно шагнула в сторону и стала собирать миски обратно.

  Когда мы с лесничей вернулись в подвальную кухоньку, она свирепо взялась за мой подбородок и хотела отчитать, но замолкла. Ее лицо вдруг стало другим, сначала отрешенным, потом печальным. Я смотрела ей прямо в глаза, снизу вверх, и готова была даже к побоям.

  – Дура... – голос женщины прозвучал непривычно мягко, с горчинкой, – глупая его Рыс...

  Я так была счастлива! Это короткое свидание не давало мне покоя, и сердце билось от волнения даже когда я вернулась и продолжила свою работу. За мыслями, я не сразу расслышала, что меня зовут.

  Кухня бурлила, одна из поваров вымыла мои руки, проверила одежду, завязала на поясе чистый фартук и вытолкнула к столам, где уже украшали блюда к подаче. Не хватало подавальщиков, и я в числе прочих пошла с подносом наверх.

  Я так была счастлива! Все, что мне поручили я делала бездумно, и удивительно, что получилось не оплошать, не споткнуться и не заблудиться в господской части замка. Сначала я двигалась за спиной впередиидущего, а потом высмотрела на широком столе место для подноса. Нужно было столь же быстро уйти, но мой взгляд задел господ и я увидела знакомое лицо. В Раомс почетным гостем со своим отрядом прибыл Леир, тот цатт, что допрашивал нас в Неуке.

  Когда я вернулась второй раз, в зале было больше людей – еще вельможи, старшие из ратников в форме, в нише залы расположились музыканты. Мне хотелось быть незаметной, я шла, опустив голову, но страхи мои были напрасны – на слуг внимание не обращали.

  В третий раз еще с пятью подавальщиками внесла кувшины с вином, и уже звучала музыка. Музыка...

  Зала не была закрыта совсем, щель в широких дверях гостям давала воздух, а мне позволяла слышать мелодию. Я не в силах была уйти за остальными, потихоньку отстала и вернулась по коридору, чтобы услышать ее. Свет из широкой створки иногда прерывался чьей-то тенью, скользнувшей мимо и невидимо, зазвучавшие смех и разговоры тоже прерывались на хлопки в ладоши, но нескончаемо и непоколебимо поверх всего скользила музыка и тонкий голос. Музыка... В новой жизни я никогда еще не слышала музыки, но едва мой слух дотронулся до нее, как я вспомнила, – что это за чудесное искусство. Мелодия была легка, а голос даже жалостлив. Песня стала слышна каждым словом:

  "Но что случится, если миру, миру грез

  Доверившись, ты сердцем поклянешься,

  Что до конца пройдешь свой путь всерьез

  И никогда назад не обернешься.

  Любимая моя, навек усни,

  Чтобы в объятиях моих опять проснуться...

  С пути судьбы нам некуда сойти, -

  Не избежать,

  Не изменить

  И не вернуться..."

  Потом мелодия заняла главное место в песне, и струны взяли первенство голоса. Через мгновение чьего-то крика «хватит печальных баллад!» весело закрутилась в плясовой мелодии.

  На что было надеяться? На какое чудо в мире, чтобы мне действительно по плечу оказалось непосильное – не попавшись никому, увести из плена людей из Раомса, полного ратников! Даже с помощью Анике, даже с ее маленькой секретной калиткой в стене на заднем дворе... Грустные мысли никак не увязывались с бьющимся сердцем. Можно ли было одновременно испытывать – счастье с болью, радость с печалью? Но зависимость одного от другого я поняла, – чем отчаянней мне было в это мгновение, тем весомее для меня была та крупица радости, которая доносилась из залы в виде четкого пленительного ритма бубенцов, струн и флейты.

  Я не могла уйти, не испив этой нежданной отрады до донышка, – тем более что даже дыхание настроилось на первые шаги. Не просто шаги, – а особенные. Вперед... в сторону... через себя и снова вперед... и плечо при этом само велось, в противовес шагам, плавно и медленно. Наплевав на собственную скрытность, послушалась мимолетного желания, и закружилась по коридору.

  И о движениях я тоже не задумывалась, плыла, как по течению, соскальзывая в темноту и выныривая в полосу света факелов, проворачиваясь на каблуке деревянной колодки, и ударяя подошвой по камню в такт особо сильному звону струн. И вдруг я вспомнила... при мелькнувшем блеске огня, мне открылся закат. Плиты пола стали схожи с плитами мощеной набережной, стало так же жарко и пахло солью, шум из зала превратился в подобный шум уличной вечерней толпы. Невдалеке бедные артисты пестрили браслетами и серьгами из ракушек, рвали струны и голос в задорной песне. А я в стороне у самых перил набережной кружилась в этой музыке, и на босые ноги, измазанные глиной, налипала уличная пыль и песок.

  Закрыв глаза, я отпустила свое воспоминание дальше, даже не стараясь его удержать или рассмотреть поближе. Лишь бы оно не исчезло совсем, а расширило тоннель прошлого шире. Мне было тогда хорошо и очень свободно. Платье на мне было простым, обуви не было вовсе... а единственную монетку за поясом я решила отдать им, – тем, кто так долго и бескорыстно играл и танцевал, приглашая всякого посмотреть на них. Ноги мои болели, но я танцевала. И даже когда меня стали окружать люди, приняв за танцовщицу артистов, я танцевала. Мелькали улыбки, слышались хлопки, и крики прибрежных чаек не нарушали гармонии. А когда я остановилась на выдохе, в счастливом изнеможении, едва кончилась музыка, увидела в толпе человека. Юноша в черном, темноволосый и темноглазый – все тот же, что встретился мне однажды в саду. Он смотрел только на меня, неотрывно, и глаза его горели каким-то чувством...

  Я запнулась, замерла и воспоминания, рассеявшись, вдруг заменили лицо незнакомца на лицо Леира. Как давно он вышел из залы я не знала, но сейчас он стоял и в изумлении смотрел на меня.

  Сердцем владели лишь чувства, и благоразумию места не было. Я забыла – и кто я, и зачем я здесь, и за кого себя выдаю. Я была счастлива от всего – от встречи с Аверсом, от музыки и танца, от воспоминания. Не опустив взгляда, как положено слугам, столь же открыто смотрела на Леира. И в мыслях мелькнул один вопрос: «И что ему надо?».

  – Я узнаю твое лицо, – он справился со своим удивлением и сделал пару шагов вперед, присматриваясь. – Ты девушка чернильные пальцы... но мне кажется, что я еще откуда-то помню тебя.

  Тут он улыбнулся и сказал на своем языке:

  – Бог ветра... какие глаза – звезды!

  Я чуть опустила голову и поклонилась. Когда снова взглянула на ратника, то увидела, что он не изумлен даже, а поражен, словно увидел невероятное. Внезапно я поняла, какую совершила ошибку!

  Память тела предала меня. Эта музыка, эта зала, этот знатный мужчина, стоящий рядом. Я поклонилась ему как дама, не успев мыслью остановить ни это движение рук, ни полушаг ног с легким приседом. Страх сжал мне сердце, и прежнее счастье и беспечность исчезли, как дым на ветру.

  – Следуй за мной... – неуверенно сказал Леир, словно сомневаясь, стоит ли ко мне обращаться иначе, чем как к служанке. – Пожалуйста.

  Ссутулившись, сжавшись, вперив глаза только себе под ноги, я последовала за ним в залу, полную людей. Здесь говорили только на их языке. Но никто не догадывался, что я понимаю о чем они говорят.