Текст книги "Миракулум 1 (СИ)"

Автор книги: Ксения Татьмянина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

  Глава девятая

  Утро было поздним. Стволы, поднимающиеся надо мной, к вышине растекались притоками чернильных ветвей на фоне серого небесного пергамента. Маленькие единичные листочки, из самых крепких, трепетали далеко на верху от ветерка, и иногда вздрагивали вместе с ветвью, оттого что рядом садилась птица. Как мало я уделяла прежде внимания красоте, как редко вспоминала о том, что мне, как человеку со звериным именем, необходимо иногда растворяться в природе и ощущать в полной мере ее живительные для души токи.

  Этим утром мне очень легко дышалось, и даже не было холодно. Повернув голову к ручью в середине русла, я увидела солнце. Оно еще не поднялось над деревьями, не прорвалось сквозь облачную серость, – оно откуда-то украдкой выглянуло на поток воды и на противоположный берег, что все замерцало и запереливалось рябью звонко и радостно. Опавшие листья вдалеке подставили под лучи еще не тронутые тленом золотые бока, даже поваленные и надломленные деревья казались живыми, а не мертвыми корягами в чаще. Мох обвивал их, как пушистые ткани, наросты грибов и вспухшие шрамы болезней, – лишь причудливо преломляли их, делая более красивыми темными силуэтами. Вода огибала камни, прилизывалась к неровностям берега, и несла на своей дрожащей спине теплые туманные испарины.

  Поднявшись, умывшись, я подошла ближе к солнечному свету, чтобы погреться и в его лучах, одинаково щедрых для всех смертных и бессмертных. Это чудесное по своему волшебству утро походило на последнюю улыбку осени перед необратимыми холодами. Кажется, я начинала любить эти края. Пусть рядом нет того моря, что снилось мне, и не бывает жарких дней, я начала любить и серое небо, и редкое солнце... верно потому, что на несколько мгновений прежде, я поняла, что влюблена в человека. И больше нет места сомнениям и иным мыслям. Никакой другой, с кем бы меня не отправили меня на задание, не пробудил бы моего сердца.

  Я любила Аверса. Пусть мои тело и душа покалечены чем-то в прошлом, что не вся полнота жизни вливается в это чувство. Но я любила Аверса! Я не могла без него жить, и готова была отдать эту жизнь ему или за него. Мне было все равно на любые задания коменданта. Я пойду за своим оружейником попятам, даже если он меня не хочет видеть. Даже если будет прогонять.

  Тронувшись в обратный путь, так и не останавливалась надолго. Перекусывала сама тогда, когда давала короткий отдых лошади, чтобы не греть воду, наливала ей студеную в поилку с сеном. Как бы я не стремилась скорее вернуться, гнать не стала. Животное было жалко, да и стоила лошадка того, чтобы ее беречь – у цаттов были молодые и выносливые кони. Нас с Аверсом разделял день, но его я не увидела и не услышала, как ни окликала. Должна была уже догнать его пешего, и давно, только ни у русла, ни в лесу следов не находилось. Я была плохой следопыт, но мне думалось, что оружейник пойдет тем же путем, что мы шли – и я его нагоню. Когда перевалил полдень, пришло беспокойство – а не обманул ли он, говоря, что вернется к Рихтеру? Не ушел ли он другой дорогой, где мне его не найти?

  И вдруг... мысль ударила меня неожиданней, чем могла бы ударить молния, свергнувшаяся с неба. Я вспомнила рассказ Соммнианса о Змеином Алхимике! Вспомнила горячую руку оружейника и весь его день с злополучного ужина, когда он был сам не свой. Это ли не объясняло все?! И даже его внезапное от меня бегство... Аверс уходил умирать!

  – Нет, нет, нет!

  Я тут же помчалась галопом, чтобы успеть до темна добраться до лесной сторожки.

  Уже смеркалось. Внутри сквозь щели ставен едва светился огонек. Я залетела на двор, спешилась и бросилась к крыльцу. Но и не ступила на него, как дверь распахнулась и Рихтер с невозмутимым лицом уставился на меня с высоты.

  – Где он? Аверс успел вернуться? Где он?!

  – Он не успел. Но я не изверг, чтобы оставлять человека в лихорадке под открытым небом прямо в лесу. Я перенес его в сторожку.

  – Зачем ты это сделал, проклятый колдун?!

  – А ты ведь не помнишь меня, госпожа Крыса, верно? – Рихтер улыбнулся и стал спускаться вниз, загораживая мне проход. – Ты не помнишь нашей встречи, как и ничего, что было в твоем прошлом.

  – Чем мы обидели тебя? – Меня жгло чувство несправедливости, и мне было плевать на то, что он знает. – Почему ты решил заразить его, за что?

  – Если Аверс человек достойный, он выживет. Ведь твой молодой друг выжил. А в своего старого друга ты не веришь?

  – Будь прокляты твои испытания и твоя черная алхимия. Одно – что про тебя говорят, другое – что ты есть на самом деле. Этого не знает никто. Пусти меня к нему!

  Рихтер смотрел на меня с холодным выражением, его прежнее радушие и простота стерлись, он походил на себя прежнего и не походил одновременно.

  – Я тебя не боюсь, – уверенно сказала я.

  Я была меньше ростом, мои маленькие кулаки не смогли бы оставить синяка от удара, и колдун мог меня даже без магии, сломить тростинкой, если бы захотел. Но я сделала свой упорный шаг навстречу.

  Рубашка Рихтера внезапно вспыхнула и прожглась, словно бумага, которую положили на раскаленное кольцо. Лоскуты опали. На его груди большим черным кругом вился рисунок змеи и внутри кольца были письмена. Древний мертвый язык. Он сделал жест рукой, закрыл глаза, и повсюду возникли чешуйки темного пепла, которые тут же притянулись к телу и стали облеплять шею, лицо и плечи.

  Я вдруг осознала, что слышу звучание этого мертвого языка. На котором уже никто и не мог говорить. И понимаю каждое слово. Гортанный и сухой перелив, словно крупный песок сыпется на камни. Змея на груди Рихтера зашевелилась, поползла, завиваясь в новое кольцо, пепел облепил и его руки, и торс, а черная дымка, соткавшаяся из воздуха у земли, стала обвивать ноги.

  Холодок кольнул меня в сердце. Но убежать я не смела!

  А Рихтер был уже и человеком, и нет – с почерневшей чешуйчатой кожей – линии которой расположились витиеватыми узорами. Словно на белой живой маске лица кто-то выжег знаки и письмена. Глаза его запали, скулы обострились. И когда он поднял веки, взглянув в мою сторону, я ощутила, как меняется мир вокруг.

  Деревья придвинулись, выросли выше, сомкнув кроны над головой. Листва испепелилась от волны ярко красных языков пламени. Этот огонь слизал частокол, постройки, дом на сваях, – закрутило черным дымом не только от земли, но и вокруг. Я и Рихтер оказались в воронке смерча.

  Мне было страшно. Лишь потому, что я не знала – погиб ли Аверс вместе со всем существующим. Погибнуть самой – эта мысль не пугала. Это было словно не про меня, и даже инстинкты тела молчали и не рвались вон от ужаса. Сердце было не горячим и не холодным, оно билось во мне сильно, и с предвкушением схватки! Не так, как бьются ратники на полях сражений, не так как дерутся звери... Это было где-то выше деревьев, выше гор, и в тоже время так глубоко, куда не дотягиваются пропасти. Все, что я могла – это смотреть колдуну в глаза, чувствовать в нем божество времени, осознавать величие всех веков, что он существовал.

  Змея на его теле, оставаясь все тем же черным плоским рисунком, скользнула по ребрам за спину, и, продвинувшись по спине, вырисовала свою голову на шее Рихтера. Стала навиваться кольцами, будто хотела задушить своего хозяина, но спустя мгновения скользнула на грудь, снова медленно сворачиваясь кольцом.

  – Ты можешь прочесть язык древних, но не можешь говорить на нем. Никто из ныне живущих.

  В этот миг я познала эту грань языка, только не слухом или памятью, а получив это знание сразу.

  Надпись на теле была его истинным именем.

  Черный ветер стал успокаиваться, живыми лентами переплетаться в материальные вещи, – в вороного коня за спиной Алхимика, в темный непроницаемый плащ с глубоким капюшоном на его фигуре, в темные тучи над головой высоко в небе.

  – Ты действительно меня не боишься, – более глухой, но узнаваемый голос Рихтера, произнес это со стороны, и позади, и будто бы всюду сразу. – Серое пламя не гасимо...

  – Где мы с тобой встречались? – Зашептала я.

  – Для тебя – в иной жизни. Я могу вернуть ее, исцелив твою память.

  – Нет. Я хочу, чтобы ты исцелил Аверса.

  – Это уже не в моей власти. Он либо сгорит, либо возродится.

  – А что могу сделать я, чтобы он остался жив?!

  – Если он снова откроет глаза – то все. Прощай, Крыса...

  Налетевший порыв заставил исчезнуть черный силуэт и Змеиного Алхимика, и его коня. Я стояла на маленькой заросшей поляне возле низкого вросшего в землю домика. Лошадь убежала, или ушла недалеко – за темнотой ночи уже было не разглядеть. Светились только щели двери. Сделав несколько шагов до порога, я со страхом толкнула ее, и увидела оружейника. Он лежал на одной из двух лавок, сумка и плащ свалены в углу у незажженной печи, а на низком столе из пня чадила масляная лампада.

   Глава десятая

  Если верить лекарю, то лихорадка должна длится четыре дня. С вечера, когда Рихтер дунул на свою ладонь уже прошло три: день мы провели в пути, день я тосковала на берегу, день я провела в сторожке после ухода Алхимика.

  Жаль, что врытые в землю лавки нельзя было сдвинуть вместе, что бы я могла быть ближе к Аверсу. Как то ни странно, но едва ощупав его лицо, услышав сердцебиение, поняв, что он жив, хоть и в горячечном плену, я легла и уснула. Сразу. Не смотря на все, что только что пережила.

  И весь следующий день я провела без переживаний. Я была твердо уверенна, что Аверс проснется, как проснулся Соммнианс, и мне остается лишь ждать и быть рядом. Немало времени ушло на то, чтобы найти убежавшую лошадь. Карты были в моей суме на плече, но вся прочая поклажа, оружие и провиант, без которого наш путь невозможен, осталась на ней, у седла. Идя по следам, надеялась лишь на то, что животное не убилось нигде и не переломало ноги, если понесло от ужаса. И что не пропало совсем. Следы иногда исчезали, я не могла вычитать их в зарослях папоротника или в плотном взъерошенном ковре листвы. Это и радовало – признак, что лошадь делала спокойный шаг, а не неслась галопом. И в конце концов я ее нашла и вернула к сторожке.

  До вечера я пыталась обустроить место: вымела мусор из домика, с трудом, но подложила под тело Аверса плащ и свернула под голову одну из сумок. Открыла все три окошка, чтобы немного посвежел затхлый воздух внутри, пока еще было тепло. Растерла и почистила лошадь, распрягши ее совсем для отдыха.

  Не стало больше наколдованного дома, в котором было все. И вчера и сегодня, я пыталась занять всем, чем угодно, лишь бы время прошло быстрее. Оружейник горел. Я раздела и разула его, оставив только штаны и рубаху, с таким жаром ему не замерзнуть, и растерла руки и ступни влажной тряпкой, пыталась дать ему пить, но не вышло – челюсти было не разжать. Когда на четвертый день начало смеркаться, и приближался час его пробуждения, я решила обосноваться у костра, снаружи. Дождя давно не было, и не предвещало. Хоть и холодало, но в сторожке уже не разжечь света, засоренную печь не растопить. Я сделала одно кострище подальше от стен, на расчищенной земле, натаскала про запас веток и мха. Соорудила высокий еловый лежак, накрыв его своим плащом, и переволокла Аверса под открытое небо и тепло костра.

  Ветра не было, дым влекло вверх. Я укрыла лошадь попоной, вылила в котелок и подогрела воды для питья, который по мере остывания собиралась снова и снова возвращать на крюк на треноге. Аверса накрыла его плащом, а сама укуталась в куртку. Ладони мерзли. Я иногда брала оружейника за руку, и от разницы тепла мне казалось, что я обожгусь об него. На шее уже давно горел знак черной змеи. Веки его не вздрагивали, как бывает у спящих, губы не шевелились. Он дышал медленно, ровно, но был так странно недвижим, словно уже походил на труп.

  Я заглядывалась на первые звезды, выжидая полной темноты. Прислушивалась к звукам леса, но ничего тревожного не было. Все чаще смотрела Аверсу в лицо, и думала над тем, что скажу ему, когда он откроет глаза. Он стал мне близок, но говорить этого в слух я не хотела. Я собиралась любить его скрытно, и вести себя также, как и раньше. Как его добрый друг и спутник. Мне хотелось бы обнять его и лечь рядом, но решимости не было. Все, что я позволила себе, это взять его жесткую сухую ладонь в свою и ждать.

  Когда стемнело, я уже не следила ни за водой, ни за костром, я не отводила взгляда от лица, замирая каждый раз, когда неверный свет огня обманывал меня, заставляя подумать, что его веки дрогнули. Но нет. Чем больше проходило этих мучительных моментов, тем больший страх закрадывался в сердце. Пар от его дыхания стал слабее моего, и все больше истончался. Рука остывала, и в какое-то мгновение стала даже холоднее моей. Я приложила ухо к его груди и не услышала сердцебиения. Кожа Аверса побелела настолько, что рубашка стала казаться темной.

  – Нет, пожалуйста... ты должен проснуться!

  Я стала хлопать его по заросшим щекам, трясти за плечи, давила на грудь, как Сомм когда-то учил меня, чтобы не дать остановиться сердцу. Но тщетно. Губы оружейника приоткрылись, покрылись, как и все лицо, белой пылью, словно об был просолен и высох на солнце. Веки потемнели, став серыми, весь профиль заострился, волосы совсем поседели. Аверс не дышал, и был холоден, как каменная статуя. Слабый теплый ветерок со стороны костра, сдунул белую пыль, но она образовалась снова.

  Я долго сидела без движения, глядя на тело Аверса и верить отказывалась. Он не мог умереть. Он был самым достойным из всех людей, был самым лучшим! И впереди у него должна была быть целая жизнь...

  – Аверс!

  У меня задергалось горло, покатились слезы, и больше я не смогла говорить, только выть и рыдать. Больше ничего не имело в этой жизни смысла. Я легла рядом с ним, на бок, обняв за плечи, продолжая плакать, и лежала, не обращая внимание на угасающий костер, студеный воздух, густеющую темноту. Я решила, что не встану с этой лежанки, умру рядом. Уйду насовсем вместе с ним, как он ушел из этого мира.

  Слезы кончились. Они давали о себе знать только нервными вздрагиваниями. Тела оружейника под своей рукой я не чувствовала, потому что не чувствовала ни рук, ни ног. Холод отупил мою боль, я готовилась замерзнуть и заснуть, ощущая тепло только в груди, и ожидая, когда же мое нежелание жить остановит сердце.

  Под закрытыми веками царила темнота. Я разомкнула их, чтобы последний раз посмотреть на Аверса, различила в рассветных молочных сумерках острые очертания носа и подбородка, и шевеление змейки на бледной шее. Маленькое колечко двигалось, переплелось восьмеркой, потом снова замкнулось в круг и замерло. Я решила, что это видение, как вдруг ветки лежанки слегка запружинили, пятерня Аверса сначала тронула меня за онемевшее плечо, потом за голову.

  – Рыс? Я же отправил тебя дальше.

  Он сел сам, поднял за плечи меня, и стало больно во всем теле от заиндевевших и затекших мышц. Голова закружилась. Я ничего ему не отвечала, слушая живой голос и посылая проклятия черной чуме, что под свой конец так жестоко притворяет человека мертвым.

  – Где мы?

  Губы ссохлись, что мне с трудом удалось из разлепить:

  – У сторожки Рихтера.

  – Где моя одежда?

  – Плащ тут, остальное внутри.

  Аверс поднялся, стал оглядываться и, различив очертания домика, – ушел к нему босиком. Как ни в чем не бывало, как и не лежал трое суток в горячке без еды и воды. Как и не бросал меня у реки.

  – Если это сторожка Рихтера, то я видел дивный сон. Так почему ты здесь?

  Я растирала руки, опустив взгляд на едва различимые угольки головешек, что остались от костра. Тяжесть утраты ушла, вместо нее навалилась огромная усталость от пережитого. Все вернулось – Аверс, наш путь, течение времени. Только вот он что-то пережил там, внутри себя или вне пределов этого мира. И я пережила. Осознание, что люблю его и уверенность, что я сейчас умру рядом с ним, потому что не могу жить без...

  Оружейник же, как выпив живой воды, осматривался вокруг быстро, ходил туда-сюда, снова разжег костер. А когда огонь осветил мое лицо получше утренних сумерек, сразу спросил:

  – Напугал я тебя своим уходом? Поверь, я бы тебя не оставил, если бы не был уверен, что жить мне осталось дня три...

  Я взглянула на него, совершенно не стесняясь, что недавние слезы превратили меня не весть в кого, и передать всю силу возникшей ярости на эти слова мой взгляд смог, потому что Аверс умолк.

  Как он мог подумать, что испугалась я за себя?!

  – Я же сказал тебе уходить... – его голос вдруг прозвучал с иным выражением.

  – Кто ты такой, чтобы я тебя слушала?

  Оружейник задумался над чем-то, оставил свои дела и сел рядом со мной на лежанку. У меня все замерло внутри – показалось, что он вот-вот обнимет меня по отечески, прижмет к плечу голову, как тогда в Неуке, но Аверс этого не сделал. К счастью.

  – Расскажи, что ты видела и что здесь случилось? Ты говорила с охотником, ты знала уже, что Рихтер это Змеиный Алхимик?

  – Его имя Миракулум. И с древнего языка это слово переводится как «чудо».

  Вдруг на рукаве куртки я заметила крошечное белое пятнышко, которое тут же исчезло, едва коснувшись поверхности. Потом второе, третье... подняв голову, увидела, что весь воздух у вершин деревьев наполнен ими, и все медленно парят вниз.

  – Снег...

  Нет, оружейник не изменился. Цвет его волос снова стал, каким был. Цвет лица тоже. Он не сделался моложе или старше, сильнее или слабее. Но перемену я заметила в глазах. Взгляд его мне стало трудно переносить, такая там появилась внимательность, пристальность и жизнь. Аверс слушал мой рассказ, не смотря никуда больше, кроме как на меня, и я стала сбиваться, почувствовав вину. Будто сделала что-то неправильно.

  – Ты был мертвецом половину ночи. Если в тебе и теплилась жизнь, то ее было слишком мало, чтобы заметить. Прости меня за то, что не послушала твоего приказания. Как только я догадалась о причине, то не смогла уехать, не узнав, что с тобой.

  Я чувствовала, что лицо мое все еще опухшее, и быть может грязное от того, что я грязными руками растирала слезы. Мне было стыдно за слабость, за некрасоту, и потому я на Аверса смотрела лишь изредка, часто оборачиваясь на звуки леса и делая вид, что все это не нарочно.

  – Я думал, что в этой жизни у меня не осталось ни одного человека, кто бы проронил слезу из-за моей смерти.

  Спорить не стала, покраснев от желания солгать что-то в ответ. Снежинки падали крупными хлопьями, и я, собрав несколько в ладонь, умылась.

  – Мы попали в чудесное приключение, Аверс, и даже столкнулись с волшебником. Никто не умер, и не стоит об этом и говорить. Скоро мы доберемся до замка, и будем потом с улыбкой вспоминать эти трудности. А люди сложат о нас сказку.

  И вдруг Аверс впервые засмеялся. Негромко, себе в кулак:

  – Старик и Крыса.

  – Я серьезно. Кто еще встречал Змеиного Алхимика как человека, жил в сотворенном доме, говорил с ним, как с простым охотником? Кто видел его истинное имя, горящее на груди?

  – Ты будешь рассказывать об этом?

  – Нет... быть может, только Соммниансу. Странно, что он нас двоих не ужалил, Миракулум.

  – Ты не знала? Алхимик никогда не заражал своей чумой женщин. Все избранники его поиска истины только мужчины.

  – Неужели среди нашего рода нет достойных?

  – Спросим, как встретим снова.

  – А что там, Аверс? Ты видел что-нибудь, знаешь где был?

  – Нет. Но... я стал яснее видеть самого себя и быть честнее в мыслях. Ничего не ушло, ничего не прибавилось. Только чувство, что у зеркала, запыленного многими годами, вдруг протерли поверхность. Мысли, о которых я не мог думать из-за страха или безнадежности, теперь вот не дают мне покоя. После уверенности, что не проснусь от чумы, и жизнь моя кончена сейчас, у меня есть убежденность, что будущее действительно есть. Как ты и сказала однажды.

  – Мне жаль, что те рисунки из Неука так и остались там.

  – Это не важно. Дай мне свою руку, Рыс.

  – Зачем?

  – Хочу пожать ее в знак благодарности твоим словам.

  Я протянула ладонь, но после короткого пожатия, оружейник вдруг накрыл ее второй рукой и не отпустил меня. По спине прокатилось тепло, словно ее коснулся солнечный луч.

  – Ты храбрая и сильная девушка.

  В недоумении взглянув на Аверса, хотела возразить, но он не дал себя перебить:

  – Ты умна, образованна и благородна. Не говори обратного, я знаю. Ты тот клинок, что вобрал в себя много сплавов, и выкован, как многие другие. Но только в бою можно узнать его прочность, в огне узнать стойкость, и в блике на грани всю красоту. Я уверен, что ты, как многие на Побережье, видела истинное лицо войны. Ты пережила что-то ужасное, но сохранила свет в глазах, с которым смотришь на все вокруг. Прав был Рихтер, сказав, что в тебе будто существует богиня жизни. Пусть тебе кажется, что ты нигде и никак не проявила себя, чтобы принять мои слова на веру. Но я говорю, как есть. Как вижу.

  Зачем он все это говорил, про кого? Мне хотелось верить его словам, и я бы согласилась, если бы поняла – отчего он никак не отпустит мою руку, и почему мне так горячо от волнения?

  – Похвала смущает меня, Аверс, – призналась я.

  – Жаль, что я не знал тебя близко еще в Неуке. Но мне не нужны были люди и любое человеческое общение, кроме необходимого. Только мое дело имело значение. Теперь же я благодарен судьбе за то, что комендант отправил нас в это путешествие и...

  Оружейник замолк, еще раз сжал руку и, улыбнувшись одними уголками губ, отпустил меня. Стало легче, но ощущение солнечного тепла тоже исчезло.

  – Ты измотана, Рыс. Отдохни, выспись. А я пока соберу дров в запас. Скоро пойдет путь вне леса.

  Глава одиннадцатая

  Как странна память. Мы шли в снегопад, вели нагруженную лошадь, и не разговаривали, каждый думая о своем. Аверс хмурился, кусал ус, а я, наоборот, вдруг предалась мечтам: как о нас действительно сложат сказку, и как во всяких историях, мы превратимся в рыцаря и принцессу, или в пилигрима и цыганку... и вдруг в моей голове возникли строки баллады, которую я никогда не знала на своем языке, я помнила ее наизусть на языке цаттов. И так хорошо она мне вспомнилась, что на миг я запуталась – какой же из языков мне родной?

  Не говори мне «Я тебя люблю»,

  Иначе стану я бояться смерти,

  У высших сил я попрошу, поверьте,

  Продлить мне жизнь безумную мою.

  Зачем ты перед самой лютой битвой

  Вдруг дал мне счастья и надежды миг,

  На моем сердце отразился лик

  Любви потерянной и навсегда забытой.

  А раньше безнадежность столько силы

  Внушала мне, что нечего терять,

  Когда одна – не страшно умирать,

  Холодная душа – душа могилы.

  Молчи... молчи... иначе я навеки

  Вдруг беззащитной, нежной стану вновь,

  Так на руинах расцвела любовь,

  И растворилась счастьем в человеке.

  Так пела свою песню Дева Войны, которая утратила всю свою женственность, став одна на защиту родных земель и превратившись в каменную сокрушительницу. Пока вдруг не появился поэт, полюбивший ее и пожелавший разбить каменную оболочку. И в тот миг, как она верит его словам, она становится обыкновенной женщиной, хрупкой и любящей, и у них есть день счастья, после которого оба гибнут от рук человека, имя которому Зависть.

  Мы прошли день, ночевали у русла. Снега прибавлялось, мороз чувствовался сильнее, и нам пришлось замедлить ход от ветра. Продвигаться было тем труднее, что мы пробирались уже в занесенной снегом пустоши. Она была завалена камнями от небольших, до огромных валунов, высотой с человеческий рост и неизмеримым обхватом. Как только мы с рассветом вышли к заметенной снегом бескрайности, серо-белые массы уже обрисовывались на фоне неба. А тени от круглых и осколочных камней длинно распластались на сугробах. Когда с середины дня снова повалил снег, Аверс сказал, что это хорошо – кто бы ни объявился случайно в этих же местах, следов он не увидит, и ветер пропал.

  На ночлег мы стали подыскивать место заранее – пустошь до темна не перейти, а если не найдем укрытия, то придется идти ночь. К счастью, у одного из крупных валунов мы обнаружили еще четыре высоких камня, навалившихся тесно дуг на друга, и образуя полукруг, похожий на каменную челюсть с прорехой в один зуб. Если ветер будет в нужную сторону, то мы бы неплохо укрылись от непогоды. Расчистив себе площадку, обустроившись, Аверс разжег костер, я занялась лошадью, и стала топить снег в котелке. Дрова нужно было беречь, и наш костер был разведен лишь для скромного тепла и воды.

  Одежды не хватало, чтобы чувствовать себя согретой. Я куталась в куртку и плащ, капюшон заворачивала плотно под горло, но колючий холодок все равно проникал и под юбку и через рукава. Без перчаток пальцы сильно мерзли, да и ногам было не жарко – крестьянская обувь и без того еле держалась после пройденного расстояния, и расхлябалась в сырость так, что теперь снег то и дело сыпался внутрь.

  Для сна обоим здесь места не было, потому Аверс решил поделить очередь так – я сплю первая, к середине ночи он меня будит и ложится сам, а ближе к утру мы снова меняемся и оружейник будет на страже до самого сбора. На слова о несправедливости, он нахмурился на меня и сказал:

  – Будешь слушаться. Я за костром слежу лучше тебя, у сторожки вон он у тебя совсем погас.

  И я послушалась. Свернулась калачиком на попоне, укуталась плотнее в плащ, и заснула, забывая о чувстве холода.

  – Ты покусала меня, мразь!

  Нечто тяжелое отпрянуло от меня и тут же обрушилось снова, не дав мне и мгновения на то чтобы вырваться, голову ожгла резкая хватка за волосы, а лицо свела судорога от ударов.

  И опять был этот плен бессилия. Где-то в теле жил огромный и тупой комок боли, который перекатывался тяжелым шаром по животу, груди и бил в голову. Мышцы готовы были рваться от напряжения, но тиски легко гасили их силу, и потом жали сильнее. Воздуха не было. Жаркое и огненное повсюду, раскаленное и мокрое, как в кипящей смоле. Я задыхалась, мучаясь от того, что не могу ослабить свою боль криком – на который не хватало вдоха. Меня держали за горло, за плечи, за руки и ноги, мою голову припечатывали к чему-то жесткому, и пелена застилала глаза...

  Я очнулась с тем же чувством, – возрожденный комок боли в груди и невозможность вдохнуть во всю глубину. Аверс резко выкрикивал что-то, держа меня за плечи. Оттолкнув его, на сколько достало силы, я загребла руками снега, опрокинув все на лицо. С какой стороны был свет? Где земля, а где небо? Все перед глазами кружилось и шарахалось, камни валились гнетом, и не по одному, а все сразу.

  Спустя миг я поняла, что меня несет куда-то прочь почти бегом. И плащ, и куртку едва расстегнула непослушными пальцами, освободилась от них, теперь дышать было легче, хоть в груди огнем горело по прежнему. Больше ничего не давило, ничего не душило, широкими шагами, по колено ныряя в сугроб, я рвалась неизвестно куда, – лишь бы сбежать. Этот ужас и жар еще держали меня в плену, боль пульсировала, скопившись в затылке.

   Но какая-то сила меня остановила, очень властно удерживая на месте.

  – Надо бежать... надо бежать, иначе...

  – Все, Рыс! Все! – сдерживал меня Аверс. – Ты здесь. Не надо бежать...

  Только после этих слов явь и сон отделились друг от друга. Земля успокоилась, не кидаясь больше в высоту, а шумы обрели свой необходимый порядок вместе с миром. Оказалось, что костер был уже далеко, – лишь слабое мерцание у далеких камней, а по ровному насту от этого света до нас, пролегла кривая дорога разбрызганного снега. Я оглянулась по сторонам, – только ветряные поземки и валуны.

  – Ничего нет. Здесь только я, – он, обхватив мое лицо ладонями, отвернул от хаотичного блуждания и заставил смотреть на себя. – Только я. Все, Рыс...

  Я кивнула, дав понять, что слышу его и никого больше не нужно ни в чем убеждать. Ног я большей частью не ощущала, в легкие проник ледник. Мои сапоги я потеряла где-то в сугробах, выпрыгнув из них. Оружейник поднял меня на руки, полуприкрыв краем своего плаща, и донес обратно. Посадив на попону, укутал в свой плащ целиком, уйдя собирать разбросанную одежду. Но я не могла так сидеть, меня снова стало стягивать обручем удушья, и я высвободилась из согретой накидки. Ноги у меня были белыми, как бумага, льняные намотки остались где-то в сугробах, и такие же белые руки.

  – Ты с ума сошла? – крикнул оружейник, появившись из-за спины. – Со свету себя хочешь сжить?!

  – Я не могу их одеть, ни плащ, ни куртку... – скорее уже не сказала, а простучала зубами, – они давят меня... они тяжелые, словно железные... я лучше замерзну, чем умру... задохнувшись!

  – С таким холодом это будет легко. Одень сапоги.

  – Нет, – я сжалась и вцепилась в бледные щиколотки. – Можешь считать меня сумасшедшей и припадочной, можешь думать, как хочешь плохо... но я не могу! Лучше плюнь на меня и оставь, как есть, только не заставляй...

  Аверс присел рядом со мной, скинул собранные вещи в сторону. Молча и бесцеремонно, игнорируя мои сиплые возражения, достал флягу со «спиритом» Рихтера, растер голени, завернул, как большой куль, в плащ до самых колен. Я опять попыталась его скинуть.

  – Выпей немного, – он поднес горлышко к дрожащим губам, – сделай глоток.

  Я сделала.

  – Тебе придется потерпеть меня, если уж натворила глупостей. Не скидывай плащ! Я не мог разбудить тебя, ты корчилась и мычала, словно умирая от удушья. Ты что-то вспомнила?

  Говорить я не могла, у меня не шевелился язык, но короткую судорожную реакцию на болезненные слова Аверс почувствовал.

  – Можешь не отвечать. Это не припадок, и не безумие, к тебе возвращается память.

  Поднявшись, он убрал флягу в сумку, обувь поставил поближе к костру и, отряхнув от снега мой плащ, укутал им ноги.

  – Дай руку.

  Я подала, кое-как встав и не в состоянии сделать и шага в сторону для поддержки равновесия. Оружейник расстегнул куртку, сгреб меня в охапку, закрыв отворотами по бокам, спину аккуратно накрыв плащом, а голову капюшоном.

  – Сейчас одежда тебя не давит? Ноги держат?

  Вместо «да», я нечто невнятное хрипнула, почувствовала, как Аверс склонил мою голову к плечу и покрепче прижал к себе.

  – Только не заболей, прошу, – при этом меня затрясло мелкой дрожью. – Согрейся. Обними меня, Рыс, давай. И покрепче.

  С трудом поднимая пудовые безвольные руки, я обняла оружейника, обхватив его спину и упокоив ладони между курткой и рубашкой. И пальцы, и грудь стало ломить от телесного тепла. Я даже не чувствовала выпитого хмеля, я была прижата к Аверсу, и старалась не дрожать. Кошмар ушел. Ему на смену пришел какой-то иной испуг, робость.

  Под темнотой капюшона, виском у колючего заросшего подбородка, а щекой у шеи, я страшилась шелохнуться. И не потому, что спугну такую чувственную птицу счастья, проникшую внезапно в каждый уголок сердца, а потому что любой непродуманный поворот головы мог нечаянно заставить меня коснуться губами его плеча или шеи.