Текст книги "Доказательство (СИ)"

Автор книги: Ксения Сергеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Может, это не карандаши вовсе, – бубнил он, выводя контуры Адмиралтейства. Вообще должна была выйти карикатура на директора, но получалось Адмиралтейство. – Не карандаши и не бумага. Душа. Вот есть мозг, сердце есть. А что такое душа? Нить?

Часто Вольский раскладывал свои рисунки по постели и долго их рассматривал. Совершенно другим был Петербург, изображенный его карандашом, люди были необычными. Они дышали, жили, но как-то совсем иначе. Иногда Володька придумывал истории, которые могли бы связать их воедино, но слова не подбирались, а только новые и новые штрихи ложились на бумагу, новые и новые листы становились содержимым толстой черной папки.

С каждым рисунком Володька чувствовал, что меняется что-то в нем, крепнет и растет. Он никогда не был замкнутым, но всё меньше хотелось ему проводить время с одногодками. Единственный друг повертел пальцем у виска, когда Вольский попробовал ему рассказать о случившемся. С тех пор мальчишка старался не заговаривать о своих картинах. Он никогда не испытывал прежде желания заглянуть туда, где еще не был, но теперь натянутой струной звенело в груди «рисуй от души», и он чувствовал, что в картинах стирается неизвестная ему грань.

Он попытался найти магазинчик, поговорить с его владелицей. Очень уж загадочным казалось ему раньше не замеченное умение рисовать. Вот только улицы скрывали от него дорогу к лавочке с портретом в витрине. Даже ее названия Вольский вспомнить не мог.

– Кто же вы такие? – с портрета на мальчишку смотрел молодой человек, что-то сжимающий в кармане пальто. – Кто ты, кто они? Будущее, прошлое, иное?

«Рисуй от души, мальчик». Что это значит, Володька не знал. Ведь если нарисованное знала его душа, то, как же он, Владимир Вольский, мог этого не знать? Он точно не видел никогда ни этого парня, ни того мужчину с чертежами. Никогда не видел. Что же так настойчиво ему хочет сказать его душа? Зачем подбрасывает эти картины? Предупреждает? О чем? Как только мальчишка доходил до этого вопроса, выстроенное размышление рассыпалось, стиралось, словно ластиком провели по неверному карандашному контуру. Мысли смешивались и уносились в совершенно иной поток – новым рисунком неизвестного Володьке мира.

– Рисуешь?

Володька сидел на скамейке в парке. Папка на коленях. На ней очередной белый лист. Карандаш произвольно скользил по бумаге, набрасывая контуры небольшого домика и стелющегося по двору тумана. Естественно, ничего подобного Вольский не видел ни разу в жизни, но картина ясно стояла перед глазами. Оторвав взгляд от бумаги, он увидел ту самую женщину. Ничего в ней не изменилось за год, хотя до настоящего момента Володька и не мог вспомнить ее лица. Владелица книжного магазинчика опустилась на скамейку рядом с ним, улыбаясь, как старому знакомцу.

– Угу.

– Хорошо получается, – женщина взглянула на начатый пейзаж.

– Спасибо, – слова застревали в горле. Некоторое время они молчали. Женщина покачивала носком туфли и вращала кольцо на пальце. Вольский скосил взгляд. Золото и искусно выполненная гравировка: циркуль на чуть свернутом у края листе бумаги. – Я всё спросить хотел…

– Знаю, знаю я все ваши вопросы. Почему, зачем? Все любят задавать вопросы. Ты спрашивай, спрашивай, – ободряющая улыбка. – Если смогу, отвечу.

– Я никогда не умел рисовать…

– Это ты так думаешь. Я вот тоже могу говорить, что ничего не понимаю в этой жизни, пока не попробую начать понимать. Судя по тому, что я вижу, рисовать ты очень даже умеешь, – более чем выразительный взгляд скользнул по наброску. – Ты просто не пытался до того, как попал в мой магазин.

– А почему я попал к вам в магазин?

– А вот это хороший вопрос, мальчик.

– Да? Почему?

– Три вопроса за пару секунд, ты еще занятнее, чем мне говорили.

– Кто говорил?

– Четыре вопроса. Знаешь ли, есть люди, которым дано видеть то, что скрыто от других. Кто-то называет их гениями, кто-то – провидцами, кто-то – пророками. Я больше склоняюсь к первому варианту, впрочем, это дело вкуса, – женщина пожала плечами. – Такими этих людей делают их души.

– И меня?

– Сообразительный. Определенно, ты занятный. Тем приятнее Проводнику.

– Кому?

– Проводнику. Тому, кто подталкивает душу к предназначению.

– Предназначению?

– Неужели же ты думал, что мы живем в этом мире без цели?

– Я как-то…

– Не задумывался. И почему я не удивлена? Почти никто не задумывается. Это очень усложняет для Проводников их работу.

– И вы?..

– Проводник. Да. В моем магазине могла бы оказаться слесарная мастерская или салон меховой одежды, могла бы быть кофейня или интернет-клуб, но твоя душа желала рисовать.

– Так это душа определяет?

– Неосознанно, но определяет. Я не диктую условий, только показываю то, что может способствовать достижению Цели.

– Карандаши…

– Обычные, не сомневайся. Самые настоящие. Как мы в детстве говорили-то? Взаправдашние.

– А то, что я рисую?

Женщина улыбнулась, поправила край шали, спадавший с плеча:

– Не зря Шестнадцатый так много говорил о твоей душе.

– Кто?

– Да не важно! Ты рисуешь то, что видит твоя душа. Почему она видит такие картины, я не знаю. Может, предвидит, может, вспоминает, а может, просто фантазирует…Я знаю, что за место ты рисуешь, но нужно ли тебе это знать…

– Но почему всё это?..

– Сколько вопросов. Просто викторина какая-то! Ты запомни, через эти картины твоя душа говорит с тобой, пока она не знает других способов. Для кого-то такой возможностью становятся ноты, для других – буквы, для тебя – карандашные штрихи. Понимаешь? А твоя душа сильная, видит многое. Кажется, с предназначением мы не ошиблись.

– А могли?

– Могли. Иногда и душа ошибается, и Проводник, а потом человек всю жизнь мается. Поэтому теперь мы проверяем Избранников.

– Избранников?

– Что-то поздно уже. – Солнце медленно уходило за спины собеседников. – Иди домой, мальчик. Тебе ведь в школу завтра. Уроки, учителя, одноклассники. Ах, славное какое времечко!

– Да, наверное.

– Сходи к мосту завтра.

– Зачем? – Вольский даже не удивился тому, что женщина знает о его любимом месте. Он просто перестал чему-либо удивляться.

– А просто так. Мало ли как день сложится.

– Посмотрим…

– Посмотрим, дорогуша, посмотрим, – она поднялась со скамейки. – Рисуй от души.

Володька долго смотрел вслед удаляющейся фигуре. Мысли и роящиеся вопросы путались в голове, толпились и неуловимо стирались. Он перевел взгляд на картину. Чего-то не хватало во дворе, затянутом дымкой. Вольский покусал губу и дорисовал небольшой камушек на тропинке, ведущей к крыльцу.

Глава тринадцатая. Воспоминание

Утро медленно растекалось по Теневой. Похоже, оно единственное никуда не спешило в этот день. Свинцовое небо слабо светлело на горизонте, изломанном крышами домов, и утопало в многочисленных каналах, разрезающих плоть города. Темнота отступала так неохотно, что Володьке начало казаться, будто с каждым их шагом она лишь приближается. Мальчишка беспрестанно зевал, а тело было словно набито ватой, и только быстрая ходьба отгоняла постоянно наваливающийся сон. Натянутая нить, связывающая тело с душой, слабо подрагивала и наливалась теплом. Кристаллическая молчала, но была близко. Вольский потянул за рукав идущего рядом Китайца:

– А далеко еще? – парнишке хотелось и отсрочить приближение к Адмиралтейству, и прийти как можно скорее. Он никак не мог разобраться с ворочающимися мыслями, обрывками ассоциаций и колких воспоминаний. Они мучили, создавая тянущий комок в горле. Невыносимым было желание просто с кем-то поговорить, а Вольского словно бы не замечали. – Я не помню дороги.

– Совсем не помнишь?

– Нет. Когда мы шли к вам…

– Да-с, надо думать, ты не приглядывался, – старик неотрывно смотрел вдаль, словно был вовсе не здесь, а где-то далеко-далеко, – да и я предпочитаю обитаться как можно дальше от Адмиралтейства. Так что, далековато-с еще, мальчик.

– А почему «как можно дальше»?

– А ты любопытный-с. У нас не любят отвечать на вопросы.

– Почему?

– Потому что так повелось. – Китаец пожал плечами, не столько выражая незнание ответа на вопрос, сколько показывая, что он ему глубоко безразличен.

Володька уже собирался было открыть рот для нового вопроса, как уткнулся носом в спину резко остановившегося Пса. Идущий рядом с Хранителем профессор остановился так же резко, попятился, оттесняя Вольского за свою спину. Китаец присвистнул и поглубже спрятал руки в карманы поношенной куртки. В глазах его пронзительная синева смешалась с металлической темнотой туч.

В мгновение струна, связующая душу и тело, настолько натянулась, что Володьке стало больно дышать. Перед глазами поплыли круги, а ноги подкосились. Он почти ничего не чувствовал, кроме погружения в темноту и жара в грудной клетке, ничего не понимал, круговорот образов уносил его куда-то далеко.

Он увидел открытое окно, которое ласково обнимали ветви цветущей сирени, чьи-то пальцы, рисующие портрет юной девушки в голубом платье. Он почувствовал тепло, не внешнее, а то, что скапливается в сердце и дарит улыбки. Сама весна смотрела на него с портрета: солнечная, яркая, бесконечно родная… Володька мало задумывался о любви, но эту девушку любил кто-то, кто был им, кем он был – любовь не вызывала сомнений, только грела… день ото дня.

Новая вспышка темноты.

Руки шарят по его телу, вынимая из карманов их содержимое. Он просит, умоляет оставить кулон. В нем что-то настолько дорогое сердцу, что грабитель, кажется, уносит вместе с тонким плетением золота кусочек души, оставляя только боль и вкус собственной крови на губах. Он не может пошевелиться, не может произнести ни слова. Он только смотрит вслед убегающему мужчине, а пальцы его сводит новый спазм.

Мрак.

Шумный город и топот копыт, гудки паровоза, вокзал. Огромные, обернутые в бумагу полотна. Кто-то просит быть осторожнее, но одна из рам не выдерживает, с хрустом рвется бумага, пейзаж оранжевым листопадом рассыпает солнце по задымленному перрону. Рабочие со страхом, а затем восторженно затихают, глядя на полотно: каждый вспомнит деревню, пруд у околицы, старушку-мать и вздохнёт каждый о своем. Бригадир отругает увальней, а те благодарно посмотрят на хозяина картины.

Чернота.

«Вам бы, душа моя, поспать, вы так простужены». Заботливый голос и теплые руки, запах шалфея и ромашки. И жар отступает от одного только тембра, и испарина уходит, остается только взять жену за руку и улыбнуться, лишь взглядом говоря: «Не волнуйся, родная моя, не волнуйся, всего лишь простуда, которая скоро пройдет».

Омут. Тошнота. Невозможность пошевелиться.

С шумом в миллиметре от тела проносится машина. «Девушка, осторожнее!» – «Простите, я задумалась». – «Вы еще и извиняетесь! Вы в порядке?» – «Да». Фантастические серые глаза с пушистыми ресницами и идеальный контур губ. Мысль о том, что необходимо нарисовать эти глаза. Просто жизненно необходимо. Пока еще не поздно. Пока не утратился этот опасный блеск, пока подрагивают еще её пальцы в твоей ладони. Нельзя отпустить. Никак нельзя отпустить. А картину назвать «Сама весна»… Да, именно так.

И ничего. Пустота.

– Скорее, пока она не решила вернуться!

– Не нужно, послушай, не нужно пугаться. Они ничего не сделают. Наша стена прочна. Здесь Хранитель и я, мы можем вас защитить. Не делай Избраннику больно. Успокойся. Вам нельзя воссоединяться.

Пёс поднял раскрытый циркуль над головой. Огромной силы сжимающаяся стена; ее волны чувствовал даже Китаец. Он сел рядом с безжизненно обмякшим Вольским, опустил его голову себе на колени и совсем уж рассеяно смотрел по сторонам. Такого он не ожидал.

Никто не ожидал. Стена должна была позволить пройти до Адмиралтейства незамеченными, но сила Кристаллической была слишком велика, чтобы не привлечь внимание тех, кому она была необходима. Лишь поначалу они боялись её, прятались в тихом ожидании, но потом желание стало слишком сильным, чтобы позволить свободной Кристаллической ускользнуть под защиту Геометра.

Сначала лишь смутные силуэты показывались из-за домов. Хранитель и Переговорщик были слишком погружены в собственные мысли. Избранник тихо переговаривался со стариком.

Тихо и тепло. Душа подозревала, что такое ее состояние – дело рук Пса, но не спорила. Какое-то умиротворение приносило то, что скоро завершится ее движение к пониманию. Путь продолжится.

Вспышка. Карандаши. Семья. Школа. Училище. Институт. Огромная картина на стене. Удивляющиеся лица. Замирающие. Громкие крики. Темное помещение и боль. Страшная. Невыносимая. Раздирающая. Темнота.

Свет. Забыть всё это знание будет так просто, как только она вернется к Избраннику.

Картины будущего давили нестерпимо. Что-то неверное, неправильное, истонченное до скрипа было в том, что открывалось душе. Она не могла понять, не могла увидеть, что же произойдет, но начала будить Володьку раньше времени, подбрасывая образы Теневой. Ей нужно было туда. Ей нужно было спасти Избранника. Кристаллическая вопрошала немым криком к Геометру – ответом ей долгий год была тишина. Еще раньше, до того, как она обрела возможность говорить, она чувствовала дикую тоску. Избранник метался. Металась Кристаллическая. Проводник не появлялся так долго. Взывая к миропотоку, душа просила о помощи. Силой веры и боли, пройденной всеми душами земли за долгие тысячелетия, она заклинала Создателей помочь ей. Так люди молятся Богу, так душа просила определения.

До перерождения она не чувствовала ничего подобного, лишь теперь, оказавшись в новом теле, она ощущала беспокойство. Неверный график. Как заставить Геометра обратить на него внимание? Каким образом дать знать о том, что происходит? Произошло. Увидели. Помогут. Но отделение от Избранника привело к тому, что Кристаллическая утратила нити осознания. Полностью. Сейчас она была лишь хранилищем отрывочных иллюзий и сама не понимала, что привело их обоих в Теневую.

Ей было тихо и тепло. Пока она не увидела смыкающиеся вдоль улицы ряды теней.

– Сделай так, чтобы нас не слышали.

– Как я могу? – немного странно говорить с кем-то, кто не наделен телом, с душой, такой же, как и она. Они смогут её понять, поддержать на этом пути. Душа изумленно, но без недоверия смотрела на переливы цветов, порождаемых тенями.

– Можешь, ты же Кристаллическая!

Хранитель смотрит под ноги, словно ничего не замечая, Ман плетется следом, его губы беззвучно шевелятся, он погружен в свои идеи. Мальчик и Китаец просто не могут их слышать.

– Вот видишь, мы тоже можем создавать стены от этих, – глава теней, едва различимых, плескал повсюду энергию недовольства и ожидания, но Кристаллическая сдерживала её, не позволяя прерваться разговору.

– От этих?

– Да, они слишком много возомнили о себе, вся эта пятерка, – согласных с предводителем много, воздух колебался от потоков силы, которую ощущала лишь Кристаллическая, начинающая нервничать.

– Но они пытаются помочь мне.

– Так же, как и Геометр? Да-да, все мы уже слышали, что в Теневую попала новая Кристаллическая. Это не укроется от таких, как мы. Мы тебя не боимся.

– Разве нужно меня бояться?

– В тебе слишком много силы. Мелкие пугаются и разбегаются. Они боятся, что ты окажешь влияние, сможешь их вобрать в себя. Идиоты. Но мы не боимся. Ты нужна нам.

– Но кто вы?

– Нас называют бунтующими, но мы лишь те, кто ищет определения.

– Вы должны ждать решения Геометра.

– Тоже мне, миропорядок! Кто так решил?! Мы хотим, чтобы ты помогла нам переродиться прямо сейчас, я знаю, что ты можешь это сделать.

– С чего вы решили, что я стану разрушать то, что заведено веками, еще до того, как вас создали?!

– Потому что только в этом случае мы не тронем твоего Избранника. Ты думаешь, стены, что понастроил Хранитель, так уж прочны? Ха! Как бы не так! Ты поможешь нам, за это мы оставим твоего Избранника тебе.

– Вы не посмеете!

– Ты ведешь себя, как ничтожество! Что, Избранничек молодой, не может тебя защитить? Сама еще не понимаешь, что происходит? Глупая Кристаллическая. По счастью, ты попалась нам до его пятнадцатилетия. Просто делай то, что я тебе говорю, а свою алмазную гордость запихни куда подальше, пока твой дружок не воссоединился с кем-то из наших!

– Нет!

– Да что ты понимаешь? Ты, чей путь всегда выстлан розами! Кристаллическим в первую очередь чертят график, Кристаллическим внимание и почет. Гении. Тьфу! Никто не позволит тебе жизни в бараке. Никто не даст тебе помирать с голоду. Что ты знаешь о жизни простых душ?!

– Я знаю о вас достаточно из того, что ты говоришь.

– Ты ни черта не знаешь! Что это такое – долгие годы бродить по Теневой, желая жить, желая дать новое и не получать возможности перехода?! Каково это – не иметь ничего, кроме скудеющих сил, а потом соединиться с ребенком, который умрет на третьи сутки от порока сердца? Каково это – не прожив и двадцати лет, пустить пулю в лоб от одиночества и нестерпимой боли? Каково это – всю жизнь до старости отдавать себя детям, а в ответ получить лишь унижение и казенный гроб? Что ты знаешь об этом, Кристаллическая?!

– Я знаю о том, что каждая жизнь и каждая душа важна. Какой бы она ни была, она служит жизни.

– Идеалы. Идеалы Кристаллических нам давно известны. Прекрати. Я больше не желаю говорить об этом. Я желаю, чтобы ты помогла нам.

– Нет!

– Тогда мы забираем твоего Избранника!

– Нет! Я объединюсь с ним!

– Давай! Обрушь всё, что тут есть! Высвобожденной энергии на это хватит… Ты сама нарушила свой график, ты выбросила его в Теневую, ты изменила Путь. Ты посмеешь вернуться туда, где ничто не сможет поправить ситуацию?

– Чего вы хотите?!

– Ты поможешь нам. Ты наделишь каждого из нас толикой своей силы. У тебя тысячи граней. Ты можешь сделать каждого частичкой себя. Родятся новые Кристаллические. Геометр не посмеет задерживать нас в Теневой.

– Не каждая душа способна вынести груз Кристалла, неужели ты об этом не знаешь?

– Ну не говори мне об этом! Не надо! Каждая из нас в чем-то Кристалл.

– В чем-то. Вот именно. В каждой из вас дух миропотока, но не каждая способна выдерживать всё то, что уготовано Кристаллическим по чертежу. Это вы думаете, что для нас они чертятся в славе и всемерном признании! Ни один Избранник не прошел шелком вытканный Путь!

– Хватит болтать! Ты делаешь то, что мы требуем, или нет?

– Нет!

Лазутчик медленно разрушал стену. Сильная душа, броская. Такими душами владеют боевые генералы и ведущие хирурги. Её сила подтачивала плетение энергий Мана, нашептывая ему вопрос за вопросом, сводя на нет сосредоточенность, выталкивая с улиц в мечтания – стена истончалась. Душа уже коснулась Избранника. Никто ничего не замечал. Кристаллическая потянула за нить Воссоединения, вызывая воспоминания, причиняя Избраннику боль, вырывая из-под неё собственные силы, но иного выхода она не видела. Вольский упал, не выдержал потока образов, разрывая нить связи с душой, уходя в беспамятство.

Разрушилась стена, созданная, чтобы укрыть разговор между душами. Последние обрывки фраз услышал и Пёс. Резкое движение руки – оглушающим звоном для бунтующих отдалось новое кольцо стены. Циркуль блеснул на солнце, вырвавшемся для глотка воздуха из-за плотных туч.

– Скорее, Переговорщик!

Шум не стихал. Ман вышел навстречу бунтующим. Что-то говорил. Никто его не слышал. Хранитель ловил обрывки силы, затухающей, холодеющей – минуты, которые вне круга сложились в долгие часы, которые Переговорщик потратил на то, чтобы успокоить брожение. В круге стены стояла тишина. Горячая ладонь опустилась на плечо Володьки. Обжигающая. Вырывая из темноты. Ослабляя отчаянно бьющийся пульс. Ярко.

– Что ты рисуешь, малыш?

– Наше поместье.

– Кипарисы. И ограда. И кони. Очень похоже! Как живые!

– Правда?

– Да, сынок. Если и дальше будешь так рисовать, станешь великим художником.

– Ты веришь в это, мам?

– Конечно. Только всегда рисуй то, что просит твоя душа, только то, что она просит.

Взрывом щемящая боль.

– Крушите! Это не должно осрамлять нашу церковь! Фреска?! Это святотатство!

Молящие ноты пронизывают горло, но не вырываются из груди. Рушится картина. Осыпается неровными осколками веры, любви, понимания. Он ловит их в пальцы. Задерживает уничтожающее падение разноцветных лоскутков мозаики на пол.

Темнота. Тепло. Тихо.

Володька открыл глаза. Хранитель медленно выдохнул. В его лице не было ни кровинки. Ровной струей – натяжение с душой. Не страшно. Китаец осторожно поднял мальчика на ноги. Ман вошел за стену, усталый, под глазами залегли тени, голос его срывался.

– Хранитель…

– Тише.

– Они…

– Тише…

– Профессор, право слово-с, вы шумны еще более, чем старина Семнадцатый.

– Но…

– Никаких «но». Больше никаких «но»!

Пульс затихал. Володька засыпал. Крепкие руки Пса поднимали его с земли и несли под шпиль.

«Ты должен рисовать то, что просит твоя душа, сынок, только то, что просит душа».

Глава четырнадцатая. Пора

– Теперь-то вы понимаете, почему необходимо было выудить его?! Это мы еще легко отделались, а если бы ничего исправить не удалось до того, как они объединились снова? Я не могу таскать души в Теневую каждый день, это неправильно, это нарушает баланс! Почему вы так задержались? Что с тобой, Китаец, происходит, что ты не прогнал всех сразу, а принялся кормить… Чем там ты их кормил? Уткой? Кроликом? Это ты умеешь, пронырливый старик. Чуть всё не обрушили! Хранитель, друг мой, ты же тонкий ум, ты физик, ты, что, не мог этого понять? Ман, а вы, вы, дражайший профессор, вы не могли предугадать, что все они захотят оказать давление на Кристаллическую? Тем более, пока она способна воспринимать это давление, а она способна. Да что же вы стоите?! Уже и чай готов. Стоят, как не родные. Мальчика на диван. На диван, на диван. Ну-с…

Вновь оказавшиеся под шпилем были изрядно оглушены долгой тирадой Геометра на повышенных тонах. Они настолько привыкли переговариваться шепотом, что повышение голоса на полтона уже воспринималось, как крик. Тем более, недавнее происшествие настолько выбило всех из колеи, что привычное поведение Геометра казалось чем-то запредельно далеким. Опасения и сомнения одолевали всех троих. Вольский спал. Сила души, замирая, не решалась обнаружить свое присутствие, но ее страх и волнение ощущали все. Пёс осторожно опустил Володьку на диван. По привычке сжал руку в кармане и молча уставился на Геометра. Профессор и Китаец тоже молчали, остановившись в дверях.

– Ну-с… – Геометр явно призывал собравшихся к диалогу. Улыбка не сходила с его лица, скрывая тревогу. План по исправлению графика едва не провалился, и всё по вине того, на кого математик возлагал такие надежды. Хранитель с трудом уберег Избранника. – Да что вы? Заморозили вас, что ли? Где вы находитесь? Что вы тут столпились, право слово! – Геометр постепенно отходил от нервического напряжения. – Хранитель, Переговорщик, посмотрите, до чего довели! У вас души на Кристаллическую бросаются! Докатились! – чертежник поднялся и сунул в руки Пса стопку чертежей. – Живо на улицы и выпроваживать всех отсюда! Всех до единой, кто не получал чертежа в последние месяцы! Я сутки чертил. Сутки! Вы чуть всё не испортили. За что мне этот крест?! За что? – он остановился в центре комнаты. – Чего уставились? Вон! И не возвращаться, пока не разберетесь с ними!

– Но, Геометр…

– Никаких «но», профессор! Никаких «но»! Не понимаешь, чем чревато неудовлетворенное беспокойство?! Нарушение баланса. Вот что нам грозит! А если их сила перевесит? Нам никакая Кристаллическая не поможет!

Геометр перевел взгляд на спящего Вольского, на Пса и обратно. Изумленно приподнял бровь и улыбнулся. И что-то столь незнакомое и теплое было в этой улыбке, что пришла пора Хранителя недоуменно вскидывать брови.

– А что вы так на меня смотрите? Испугались, что я с мальчиком сделаю что-нибудь? Увольте, любезные, увольте, как же я могу, без Хранителя никак ничего не совершить в нашем замечательном храме науки, – чертежник обвел рукой маленькое помещение так, словно крохотная комнатка, набитая чертежами, бумагой, линейками и стопками книг, могла свидетельствовать о роскошестве храмового убранства. – Со спокойной душой… – Геометр изобразил некий пируэт, отдаленно напоминающий танцевальное па, и вновь улыбнулся, – можете отправляться исправлять последствия собственной безалаберности, а мы пока со стариной Китайцем пообщаемся.

Брезгливое движение пальцев, каким отгоняют назойливого уличного мальчишку, просящего мелочи, провожало Пса и Мана за дверь. Геометр приобнял Китайца за плечи, почти силой втаскивая его в круг вечно включенной лампы:

– Сколько лет, сколько зим, друг мой…

– Не один-с десяток, друг мой, не один-с, – Китаец прищурился.

– Все прячешься? – улыбка не сходила с лица Геометра, как если бы он встретил давнего приятеля или одноклассника, о котором слышал лишь какие-то обрывки сведений, а теперь рад был поговорить с ним лично.

– А как иначе-с, если Ваше Геометрическое Величество-с так и норовит испортить всё.

– Что ж ты так, Китаец, не стыдно обзываться?! – Геометр капризно поджал губы, усаживаясь в кресло. Старик опустился на диван, умудряясь балансировать на самом его краешке, словно прикрывая тело Володьки собой.

– Да кто ж посмеет на тебя обзываться? Ты же вон как, маху-то даешь, дай каждому такого устремления.

– Это ты меня обвиняешь? Меня? Геометра? Ты хоть понимаешь, какой груз у меня на плечах лежит? – трагичности голосу Геометра было не занимать. И невозможно было определить, то ли он играет очередную сцену спектакля, то ли серьезно переживает о выполнении своих обязанностей. – Это тебе не технология. Это тебе не бумагу раскатывать да резать, в рулончики закручивать! Уселся на своих задворках, тишь да гладь, ни одна душенька не трогает, никто не дергает…

– Хочешь, поменяемся, – в глазах старика сквозил смех.

– Вот давай без этого, давай без этого. – чертежник рассеяно перекладывал на столе бумаги. – Ты тут сколько? Ни разу ни к одному из Нас не пришел и не сказал: «Помилуйте, любезные, отпустите пожить». Пришел? Верно. Не пришел. Всем доволен, стало быть. Всем?

– Да не на что жаловаться-с. Сумасшедших только много развелось.

– Это ты кого имеешь в виду? – Геометр обиженно заморгал. – Это ты опять на меня бросаешься? Да что я сделал-то тебе, старик? Я к тебе даже не хожу, Хранителя за бумагой посылаю. Не трогаю. Совсем не трогаю.

– А что ты учудил-с в итоге?

– Да неужто и ты не понимаешь?!..

– Да всё я понимаю, Геометр. Сколько знакомы. Сколько перевидал я вашего брата, а все одно. Как случится что, так вы в крайности. Не придете, совета не спросите. Раз в год появится долговязый хромой за бумагой и все-с, а мне, может, поговорить-помочь охота-с.

– Ой, уморил, старик! Ты чего это? – за насмешливым тоном Геометра скрывалось удивление.

– А что-с? Уж и поговорить по душам со старым другом нельзя.

– По душам, говоришь… – Геометр напряженно замер в кресле. Спина его выпрямилась. Пальцы вращали один из многочисленных карандашей, – по душам, говоришь…

– Говорю-с, батенька, говорю-с. Не поведаешь ли чего нового?

– Да ты и без меня знаешь. – математик кивнул на мальчика, тоскливо вздохнул и перевел взгляд в окно. – Видишь, как.

– Вижу, Семнадцатый. Вижу.

– И как помочь ей? Да и Избранник вроде неплохой. Нельзя график Кристаллической так исправлять, как я задумал.

– Да это сразу было известно-с. Только ты решил отчего-то, что справишься. Геометр, сколько лет уже ты чертишь?

– Не считал.

– Вот всё, как дети. – Китаец устало вздохнул, погладил мозолистыми пальцами жидкую бородку. – Сколько я тут живу, всё умиляюсь. Всё вымеряете, всё знаете, а до собственных лет никак не доберетесь.

– Ты что же, жалеешь меня?! Я Геометр!

Китаец поднялся резко, в один шаг преодолев расстояние между диваном и столом. Ни тени старческой сутулости не было в его движениях. Синий взгляд полыхал ледяным огнем.

– А я кто, по-твоему?!

– Друг мой, друг мой, да ты что? Давай-ка мы без Верховных сущностей обойдемся. – Геометр растерялся. Старика вывести из себя ему еще не удавалось, но рассказы, что чертежник слышал о нем, заставляли взвешивать слова. Китаец жил в Теневой с момента её создания. На его бумаге чертили судьбы все Геометры. Каждый оставлял воспоминание о Китайце, как о суровом и непреклонном, но всегда спокойном человеке, а тут, похоже, задела и его происходящая история, раз так ощутимо нервничает. Всего несколько раз за всё время своего черчения видел Геометр Китайца – сгорбленного старика, сыплющего шутками-прибаутками, скрывающего за ними невероятную силу, никогда не проявлявшего волнения. Сейчас же…

– Ты думаешь, я здесь просто так сижу в клубах дыма? Ты думаешь, силы черпать из миропотока – раз плюнуть? – фигура Китайца выпрямлялась, вокруг звенел воздух. – Ты думаешь, я не слежу за тем, что ты тут вытворяешь?!

Геометр примиряюще поднял ладони, но стойко выдержал долгий взгляд Верховного, не моргая. Китаец уже через несколько секунд вернулся в образ прихихикивающего старика и улыбался, не стесняясь парочки отсутствующих зубов. Глаза его подернулись серой дымкой, а вздох словно бы подвел черту спора.

– Так-с, милсдарь, так-с, давай-ка потумкаем чего-нибудь, пока господа наши разлюбезные-с усмиряют разгулявшихся. Чайку, что ли, налей, а?

Геометр улыбнулся. Позвякивая посудой, он наполнял чашки чаем. Не было никого из Верховных ближе, чем Китаец. Почему бумажных дел мастер получил такое прозвище, уже никто не помнил, но приписывали его происхождение тому занятию, что он избрал для себя. Почему за Теневой необходимо было приглядывать, почему Силы никогда не оставляли Геометров без внимания, никто тоже не помнил, но так повелось, что Китаец всегда был где-то поблизости в своем дымном отдалении. Редко он позволял себе показывать свою истинную сущность, но раз услышав голос его Кристаллической, больше спорить с ним не хотелось. Он умышленно лишал себя возможности слышать движения душ, но собственной силы его хватало для того, чтобы сохранять под контролем и чертежи, и Геометров, и их путь в Теневой. Китаец никогда не вмешивался в дела чертежников, но сейчас он чувствовал в первую очередь волнение души своего подопечного, Семнадцатого, и не мог оставаться в стороне. Сейчас Смотритель мог бы помочь. Сейчас Смотритель должен был помочь.

Они пили чай в молчании. Каждый был погружен в свои мысли. Думали об одном и том же и, но не говорили об этом. Стрелки медленно переваливали за полдень. Ближе к четырем. Володька спал, даже не шевелился. Что за сны видел мальчик? Его душа безмолствовала. Кристаллическая ошарашенно слушала диалог двух сильнейших в Теневой и не решалась что-либо говорить. Вокруг нее плотной стеной выстраивалось защитное кольцо, возведенное Хранителем. Ее не одолевали видения, что позволяло Избраннику отдыхать, а ей самой осмысливать происходящее, вглядываясь в стержень и нанизывая на него новое знание.