Текст книги "Прощайте, мама и папа. Воспоминания"

Автор книги: Кристофер Тэйлор Бакли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Глава 6
Парень, что с твоим отцом?

Полагаю, большую часть своей жизни, пускай не все с этим согласны, я так или иначе старался выдерживать сравнение с отцом, и потому мне показалось занятным – или непривычным – почувствовать, что я сравниваю себя и с матерью, стараясь устроить для нее достойную поминальную службу.

Предстояло много хлопот: составить программу, организовать доставку провизии, подумать об обслуживании, купить цветы, нанять кого-то с аудио– и видеотехникой, подготовить электротехнику, разложить некрологи, убедиться в том, что разосланы все приглашения. В подобном виде деятельности я был новичком, однако теперь точно знаю, что мне ничего не стоит организовать свадьбу или, например, официальный визит королевы Англии. (Я уже упоминал, что родители королевы обычно останавливались у нас, когда приезжали в наш город?)

Когда я разобрался с едой, напитками и цветами, мне оставалось лишь переговорить со старым маминым другом Шоном Дрисколлом об угощении: что бы сделала Пат? И Шон понял меня. Ему не потребовалось дополнительных разъяснений. Аудиовидеосъемкой занялся компетентный и приятный человек по имени Тони, сразу представивший смету. При виде цифры в $7000 я мысленно присвистнул, но тотчас подумал; что ж, это всего один раз. Месяц спустя, когда Тони представил окончательный счет, мне стало не до шуток. Семь тысяч стоило одно только оборудование. Работа стоила еще тринадцать. Я печатаю этот текст год спустя, и уже могу посмеяться над своим неумением читать электронные послания. Так и слышу бурчание маминого привидения: «Двадцать тысяч долларов? За несколько телеэкранов и микрофон? Ты окончательно выжил из ума?»

Сказав так, она непременно одобрила бы причину, по которой мне понадобились восемь больших экранов вокруг Храма Дендюр. Они должны были показать открытие и закрытие PowerPoint презентации[24]24
  Microsoft PowerPoint – программа для создания и проведения презентаций.


[Закрыть] (что в прежние времена у нас называлось «показом слайдов»), состоявшей из фотомонтажа, за который взялись, имея в виду высказывания Майкла Файнстейна «Разве это не романтично?» и «С чего начнем?». Над фотографиями работали несколько дней с утра до ночи, для начала разложив их на полу в гостиной, потом складывая, подгоняя музыку и все время рыдая. (Все мы являли собой печальное зрелище для моего сына Конора и его пятнадцатилетних друзей, которые то входили, то выходили из комнаты. Парень, что с твоим отцом? Он совсем слабоумный или пока не совсем?) Однако я ничего не мог с собой поделать. Она была такой, такой прекрасной, моя мама. Среди сотен фотографий не было ни одной неудачной. Мама с любовью встречала каждого фотографа. Да, вероятно, это была неплохая терапия напоследок. К тому дню, когда должна была состояться поминальная служба, я выплакал все слезы.

Есть люди, какими милыми и добрыми они бы ни были, которые не умеют сочинять поминальные речи, и их нужно просить об этом специально. Обычно этим занимается организатор, у которого своя методика, как урегулировать очередность, к тому же придав некую драматичность происходящему. И это настоящее искусство.

Один из давних маминых друзей, которого я попросил заняться ведением церемонии, сказал, что почтет за честь, а через пару дней позвонил по телефону и робко попросил дать ему хоть какие-то наметки. Я понял, что это означает: «Не мог бы ты написать все для меня?» Я с удовольствием сделал ему это одолжение.

Свою дочь Кэтлин я тоже попросил сказать несколько слов. Кэт было девятнадцать лет, она готовилась к своим последним экзаменам, и у нее совсем не было времени, так что я решил сам кое-что ей подсказать. В поезде я было взялся за это и вдруг понял, что у меня ничего не получается. Я не мог вспомнить ни одного подходящего смешного случая. (История Скэкела, какой бы типичной для мамы она ни была, совершенно не подходила к данному случаю.) Я позвонил Кэт прямо из поезда и сказал с искренней болью в сердце: «Дорогая, тебе не надо этого делать. Она по-своему любила тебя, но будем смотреть на вещи прямо, она не была бабушкой, какими их обычно представляют». Моя любимая, добрая Кэт возразила: «Нет, нет, папа, я хочу сказать». Этим она словно освободила меня, и я сумел подать ей несколько идей, смысл которых заключался в том, что «Нэн», может, и не была типичной бабушкой, но она (Господь свидетель) никогда не была скучной. Она учила Кэт таким полезным вещам, как не мазать хлеб маслом на воздухе, а в четыре года учила ее посылать воздушные поцелуи, говоря, что это ей очень пригодится, когда она вырастет и поедет в Нью-Йорк. Речь, придуманная Кэт, заканчивалась на высокой ноте настоящего шоу. Она завершила свое выступление, послав воздушный поцелуй своей Нэн. Все было совершенно по-домашнему. Я почти ничего не делал, разве что получал удовольствие и выслушивал похвалы в адрес моей прекрасной дочери. Анна Уинтор из «Вога» до того расчувствовалась, что предложила Кэт работу. Это было очень мило со стороны мисс Уинтор, а у Кэт появилась проблема, как в фильме «Дьявол носит Прада».

Ни папа, ни я не нашли в себе сил выступить перед аудиторией. Правда, папа все же написал речь. А моей речью стала поминальная служба вместе с PowerPoint шоу.

Ключом к любому некрологу – имейте это в виду, если вам придется выступать, – является драконовское давление временного ограничения! На самом деле, чтобы справиться с Драконом, надо представлять себя ограниченным временем нацистом. Это очевидно. Но, вероятно, вы уже побывали на похоронах и поминальных службах, где человеческое горе растворялось под натиском нескончаемых траурных речей. Такие речи легко вычислить. Они не подготовлены заранее, так как их авторы надеются на вдохновение, желая «произносить слова, идущие от сердца». И они говорят – от чистого сердца – минут двадцать, начисто забыв о собравшихся, которые мечтают о том, чтобы горгулья упала на оратора и разбила ему голову.

Двадцатиминутная речь могла бы быть под силу лишь Уильяму Шекспиру, Уинстону Черчиллю или Марку Твену, а остальным и шестнадцати минут многовато. Оговорюсь особо: лучше уложиться в четыре минуты, а не в пять. «Пять минут» на современный слух звучит как «около пяти минут», то есть «четыре минуты», и «пять минут» на самом деле означает «четыре минуты». Сразу перед началом церемонии я сказал своим ораторам (включая Генри Киссинджера): «Я разместил тут снайперов (показал на храм), и они получили приказ убивать всех, кто будет говорить дольше четырех минут». Естественно, я улыбнулся, говоря это, но улыбнулся по-особенному. И это сработало. Все речи были великолепны, трогательны и кратки. Ни один оратор не превысил отпущенное ему время, разве католический падре (папа настоял на его присутствии), который молитвой открыл церемонию прощания. Он говорил великолепно, вдохновенно, с утонченной элегантностью – и всего-то семь минут.

Итак, церемония прошла отлично и была достойна Пат Бакли. И всего месяц потребовался на ее подготовку. Когда в то майское утро я вошел в залитый солнцем Храм Дендюр – двухтысячелетний нубийский храм, посвященный богине Исиде, который заключен в огромный стеклянный атриум и отражается в бассейне с водой, – и увидел множество яблоневых веток с розовыми цветами, аккуратно расставленные стулья, мои программки, Тонины телеэкраны и его людей, которые стоили мне $20 000, а также великолепно поданные закуски от Шона Дрисколла, я оценил все и мысленно похлопал себя по плечу, подумав: да, маме это понравилось бы.

Папа приехал как раз тогда, когда я позволил себе минутную похвалу. Подмигнув ему, я раскинул руки, словно говоря: «Ну… что ты думаешь?» Папа огляделся и состроил гримасу: «Слишком ярко, тебе не кажется?» А ведь он бывал здесь вечерами, во время маминых торжеств. Пришлось подавить в себе желание столкнуть его в бассейн. Когда все было закончено, я увидел, как он, слегка пошатываясь, обнимается с Генри Киссинджером. Бедный папа, бедный одинокий старик – лицо у него пылало от злости и печали. Вот написанная им речь, которую он не смог произнести в храме древней египетской богини:

По всем меркам, при росте почти в шесть футов, она была необыкновенной. В Вассаре она делила комнату с моей сестрой Триш и еще двумя студентками, и в тот весенний вечер 1949 года, когда мы встретились в первый раз, я, войдя в гостиную, нашел ее в затруднительном положении. Она была почти готова для бала, но несколько расстроена непредвиденными семейными обязательствами. Я предложил покрасить ей ногти, и она тотчас протянула мне одну руку, другой продолжая держать телефонную трубку. Накануне она сообщила своим соседкам печальную новость о том, что больше не будет учиться в колледже. Ее матери в Ванкувере потребовалась помощь, так как кто-то из членов семьи был при смерти. Мои родители как раз уехали на зиму в Южную Каролину, и наш дом в Шэроне (Коннектитут) был закрыт. Однако на какой-то уик-энд я сбежал из Йеля в огромный пустой дом, и Триш привезла туда свою подругу. Мы много смеялись тогда, и Триш обещала летом приехать в Ванкувер.

Летом я работал в нефтяной компании отца в Калгари и оттуда с удовольствием прилетел на уик-энд в Ванкувер, чтобы побыть вместе с Триш и Пат. Дом Пат тоже был очень большой и занимал целый квартал, однако это не помешало нам. Наоборот, мы как будто еще сильнее потянулись друг к другу, и на третий день я попросил ее руки. Она бросилась наверх, чтобы сообщить об этом своей матери, а я ждал внизу, у подножия огромной лестницы, надеясь на доброе расположение ее гордой родительницы (отца не было в городе), и вскоре услышал звонкий смех. С тревогой я ждал Пат, чтобы она объяснила мне, как обстоят дела. Как Пат потом рассказала мне, ее мама засмеялась, потому что вспомнила о восьми случаях, когда Пат сообщала ей о помолвке.

Через год на глазах примерно тысячи гостей мы обменялись брачными обетами. А еще через два месяца арендовали скромный домик в окрестностях Нью-Хейвена. Пат решила, что ей необходимо научиться готовить. У нее был отличный вкус, и амбиций ей было не занимать, так что она взяла в учителя лучших специалистов Нью-Йорка, и сама вскоре едва ли не превзошла своих учителей. Тем временем я учил в Йеле студентов испанскому языку и писал «Бог и человек».

Чтобы избежать службы в пехоте, я стал работать на ЦРУ, и мы переехали в Мехико. Там мы купили и принялись украшать прелестный дом на Сан-Энджел-Инн. Пат сияла и была неутомима, обустраивая наше жилище и маленький сад. Однако отказалась учить испанский язык, хотя, пока мы жили в Мехико, у нас была прислуга, говорившая по-испански. Тем не менее ей удавалось отлично со всеми договариваться.

Она была настолько заботлива, что сопротивлялась любой моей попытки что-то сделать, если ей казалось, что это может мне повредить. Она была против и «Нэшнл ревю», и моего договора с лекционным агентством, и моих научно-популярных книг, а потом и романов, моего договора насчет еженедельной колонки, против планов провести зиму в Швейцарии и моего решения баллотироваться в мэры Нью-Йорка. Однако стоило этому состояться, как она начинала принимать самое деятельное участие во всех проектах. Это она нашла наш потрясающий дом, в котором мы прожили пятьдесят пять лет, и сама обставила его. У нас всего один сын, Кристофер, которым она, что совершенно понятно, гордилась. И это она – она одна – привела сюда великое множество гостей всех возрастов, профессий и интересов, с которыми дружила всю жизнь.

Ее немощи начались после неудачной лыжной прогулки в 1965 году. В течение нескольких лет она перенесла четыре операции. В последний раз она отправилась в больницу две недели назад, и никто даже подумать не мог, что случится непоправимое. Однако, сраженная инфекцией, она умерла на руках сына.

Друзья, проживающие в разных местах, мгновенно откликнулись на ее смерть словами соболезнования и печали. Один из них был особенно экспрессивен: «Позвольте случайному знакомому Вашей жены выразить Вам сочувствие в Вашей потере». В точности так же, как она физически возвышалась над своим земным окружением, она наверняка своим интеллектом, духовностью, светом превосходила обычных людей. Конечно же она была гранд-дамой во всех смыслах этого слова, и свое превосходство она носила так же непринужденно, как спортивную фуфайку, – хотя вряд ли кто-нибудь сможет представить ее в подобном плебейском наряде. Единственным утешением может служить лишь то, что великая потеря соизмерима с предшествовавшей ей радостью. Возможно также, что память о Пат уступит лишь ее жизни. Все грядущие годы Вашей жизни мы будем делить с Вами счастливые воспоминания, о богатстве которых Вы, возможно, забыли или даже не знали.

Я принадлежу к убежденным агностикам, но раз в жизни хочу ошибиться и поверить, ради Вас, что это не окончательное прощание, a hasta luego.[25]25
  До свидания (исп.).


[Закрыть]

Ничего более верного не приходит мне в голову.

УФБ

Глава 7
Приезжай как можно скорее

В конце мая я был не в форме. Мама умерла после долгой болезни, которая собрала дань со всех, кто заботился о несчастной. Она умерла, когда я находился в двухнедельной рекламной поездке по случаю выхода моей книги и сразу после лекционного тура. Днем я работал редактором в журнале «Форбс лайф» в Нью-Йорке, а в свободные от службы часы начал писать новый роман. Тем временем папа, который слабел на глазах, требовал все больше моего внимания. В такие времена единственный ребенок начинает жалеть об отсутствии у него старшей сестры, которой он мог бы сказать: «Меня нет. Займись-ка родителями».

Так как я очень устал, физически и эмоционально, был выбит из колеи, то на недельку отправился один в Церматт (Швейцария) походить пешком, посидеть на нормальной диете, поработать над книгой, в общем, немного себя подрегулировать. С собой я взял сулившую приятное времяпрепровождение новую книжку Александра Во, внука Ивлина Во и сына Оберона Во, под названием «Отцы и сыновья». По утрам, лежа в постели и поглядывая в окно на гору Маттерхорн (возможно, самый потрясающий вид на земле), я работал над романом; а днем таскал свое отяжелевшее тело вверх и вниз по горам, плавал в бассейне при отеле, заряжался энергией, в своем номере выпивал коктейль, одновременно отправляя имейлы, съедал ранний, как там принято, первоклассный обед и вновь отправлялся в постель вместе с отличной книжкой мистера Во о том, как быть внуком и сыном знаменитых писателей. Около девяти я уже спал под шум протекавшей неподалеку реки. То, что доктор прописал.

В первый же день, когда я приехал в свой отель, грязный и уставший из-за дальнего перелета, я проверил свою почту и обнаружил следующее:

Дорогой Кристофер, умерла Джейн. Помолись о ней. ххп.

Джейн – моя тетя. Папина сестра, которая была немного старше его. Много лет ее мучила эмфизема. У Бакли, видимо, генетическая предрасположенность к этой болезни: она была и у папы, и у Джейн, и у моего дяди Рида. В молодости Джейн выкуривала по три пачки сигарет в день. Почти десять лет она храбро и не жалуясь вела войну с наступавшим на нее удушьем. Перед смертью у нее оставалось примерно четыре процента жизненной емкости легких. Дядя Рид выкуривал по четыре пачки сигарет «Кулс-Кулс»! Что до папы, то он отказался от сигарет, когда ему было двадцать семь лет, после ужасного похмелья в первый день Пасхи, но он курил сигары, дым которых – в отличие от президента Клинтона – вдыхал, так что теперь ему приходилось сражаться за каждый вдох. У меня, насколько я себя помню, всегда была астма, и время от времени она укладывает меня в больницу, и тогда я представляю собой нечто простуженное, потное, просыпающееся ночью в паническом страхе, словно вокруг меня безвоздушное пространство.

Несколько лет папа отрицал, что у него эмфизема легких. Глядя, как он пыхтит даже после короткой прогулки или одолев лестничный пролет, я говорил ему: «Папа, ты не думаешь, что у тебя?..» Он не желал слышать слова «эмфизема». «Нет и нет, у меня всего лишь простуда». Однако беда становилась все очевиднее, к тому же он страдал апноэ. Мама, которая сама курила шестьдесят пять лет – шестьдесят пять! – никогда не надоедала ему с этим. Подозреваю, что из суеверия, так как не желала искушать судьбу. Наконец папа отправился в клинику Мэйо в Рочестере, где получил официальное заключение; но даже после этого он отказывался произносить слово «эмфизема», по крайней мере какое-то время. Он говорил: «Очевидно, мешает рубец, образовавшийся из-за сигар». И менял тему разговора.

С его эмфиземой связан трагифарс. В 1967 году, когда мне было семнадцать лет и я учился в школе с пансионом, он прислал мне письмо. Только что он побывал в Техасе у двоюродного брата, который страдал эмфиземой. Папа в отвратительных подробностях описал мне его состояние: «Он уже не может добраться до ванной комнаты, у него нет сил вытереть себе нос». Я был в ужасе. Помнится, я думал: фу-ты, хорошо, папа предупредил. Но это было еще не все. Наконец он дошел до самого главного: оказывается, он узнал, что я курю. Черт, кто ему сказал? Приближался мой семнадцатый день рождения, и для получения водительского удостоверения требовалась его подпись. Ох-ох… Значит, подпись я не получу, пока не брошу курить. В свою очередь, он пообещал мне «все, что душе угодно». Такой была его манера проявлять щедрость. Если уступить ему в чем-то, он готов был дать все на свете. Только так. (Старая история.)

На меня напала долгая, по-детски отчаянная и бессмысленная хандра. Споры с папой всегда кончались одинаково. Наверное, это перешло и на наши непременные эпистолярные отношения. Однако, будучи хитрой маленькой дрянью, я нашел дьявольски умный способ наказать отца. «Ладно, – сказал я, – брошу курить. Но за это я буду посещать летнюю школу в Портсмуте и изучать греческий язык». Вот так! На все лето я лишу его моего общества! Великолепно!

Как только улеглось первое волнение от придуманного мной гениального плана, я стал соображать насчет пиррова аспекта моей хитрости. Достаточно было представить, как я на все лето остаюсь в школе – о чем я только думал? – и буду зубрить мертвый язык, о котором мечтал так же, как о том, чтобы просидеть все лето в Бейруте прикованным «Хезболлой» к батарее наручниками. Тем не менее мой недоразвитый извращенный мозг жаждал мести – в конце концов, я связал его по рукам и ногам. Он обещал!

Последовал ожесточенный обмен письмами (папа был зимой в Гштааде, Швейцарии, где писал очередную книгу). Я, как пиявка, держался за свое. В конце концов, окончательно уяснив для себя реальную перспективу проведения лета в Портсмуте, то есть отказ ho potomo, hou potamou, я пошел на попятный. Был заключен не очень надежный мир. И насчет курения больше не было сказано ни слова.

Много лет спустя, роясь в ящиках папиного письменного стола в Стэмфорде – не спрашивайте зачем; я всегда был трусливым ублюдком, – я обнаружил копию письма, которое он написал отцу Лео, директору моей школы в Портсмуте, и в котором спрашивал, не является ли мое необъяснимое желание посещать летнюю школу и учить греческий язык некими отношениями – как он выразился, «любовным увлечением» (перевод: гомосексуальным) – с другим мальчиком. Я лишился дара речи, читая это. Один Бог знает, что мог подумать бедный старый отец Лео. Предпринял ли он осторожное расследование, вовлекши в него других монахов? Делает ли юный Бакли нечто… хм… выходящее за рамки нормы? Я извлек два урока из этой истории: оставляй месть профессионалам и не читай чужие письма – вам может не понравиться то, что вы узнаете из них.

Тем временем я продолжал по-идиотски, по-детски стоять на своем и курить. Так я курил до четырнадцатого сентября 1988 года, когда, проведя три дня у постели друга, умиравшего от рака легких («У него двенадцать опухолей в легких размером с мяч для игры в гольф», – сказал нам врач), я навсегда перестал курить. Словно переключили тумблер. И вот теперь папа написал мне, что его любимая сестра Джейн убита выкуренными ею сигаретами. Пока я тупо глядел на электронное послание, в голове у меня появилась мысль: теперь папина очередь.

Я любил Джейн – все любили ее. Однако мне не пришло в голову – в ту сумасшедшую, убийственную весну – бросать все, садиться в самолет и лететь за три тысячи миль на еще одни похороны. И я не полетел. Послал имейл с выражением любви и сочувствия папе, его братьям и сестрам – изначально их было десять, но к тому времени осталось шесть, – а также кузенам и кузинам, шестерым замечательным отпрыскам Джейн. И распаковал вещи.

То ли на другой день, то ли через день я получил следующий имейл от папы – они становились все менее разборчивыми – вероятно, из-за (как я почувствовал) того, что папа собирался отсутствовать на похоронах Джейн, ибо должен был ехать в Вашингтон и получать там некую награду. Я подумал: ничего себе! Это же не Нобелевская премия за мир. Всего лишь награда за антикоммунистическую деятельность в течение всей жизни. (Я совершенно не хочу, чтобы это приняли за мое неуважение к награде.) Совершая прогулку по альпийским склонам, я продолжал размышлять, стараясь не угодить в лужу, где купают овец. Я думал: папа хочет пропустить похороны сестры? Ради того, чтобы получить еще одну награду?

К тому времени у папы было больше наград, чем их выпустили за всю историю Олимпийских игр, у него было больше почетных степеней, чем у Эразма, больше лицензий, чем у всех таксистов города Нью-Йорк, больше… что ж, все понятно. Он получил как будто все награды, включая Президентскую медаль Свободы и – в конце концов – почетную степень от альма-матер, то есть от Йельского университета. И ради очередной награды не поехать на похороны Джейн? Я постарался выкинуть это из головы. Я оказался рядом с роскошным Вале и его суглинистыми овечьими пастбищами, чтобы омолодиться, но не чтобы обвинять отца, я все же упрекнул себя за то, что не сел в самолет и не полетел проститься с тетей Джейн. Вряд ли я имел право кого-либо упрекать. И все же. Внутренний голос продолжал терзать меня: приятель – это похороны твоей тетки! Я послал папе имейл.

Папа, ты уверен в правильности своего решения?

Он ответил, что у него обед в «Шэроне» вечером, накануне похорон, на который собираются все Бакли, и это прекрасно, что ему не придется быть на похоронах. Не проблема. Любимое папино выражение: не проблема.

Я пожал плечами, потому что сказать мне было нечего, и отправился в горы. Во время этих восхождений на меня с любопытством взирали сурки, которые высовывались из своих нор и издавали громкий писк, после чего так же быстро исчезали. Светило солнце. Небо было голубым. Воздух – словно вода «Перрье». Великолепно.

В течение последующих дней папины электронные послания становились все более непонятными, постепенно став совершенно нечитаемыми. Я написал Дэнни, который ответил, что папа вернулся из Вашингтона «в плохом состоянии», однако «понемногу приходит в себя». Через три дня я был дома. Мы с папой договорились вместе пообедать в день моего возвращения.

Едва я вышел из Стэмфордского аэропорта, как зазвонил мой мобильник. Я прилетел из другого часового пояса и был немного не в себе, поэтому не сразу узнал номер.

– Крис?

– Да!

– Это Гэвин Маклеод, врач вашего отца.

Гэвин никогда мне не звонил. Нехороший знак.

– Ваш отец в больнице. Его привезла скорая. Мы сделали кое-какие анализы, однако не уверены в диагнозе, но ему лучше остаться здесь. Он же настаивает на том, что мы должны его отпустить. Он говорит, что вы обедаете вместе сегодня вечером.

Значит, опять Стэмфордская больница. Ситуация, в которую я попал, оказавшись на четвертом этаже, если вспомнить, была даже несколько комичной. Опять позвонил Гэвин, и на сей раз его ровный спокойный голос звенел от предельного напряжения: «Он настаивает на выписке, и вы должны приехать сюда как можно скорее». Я сообщил, что еду по Стэмфорду с максимально разрешенной скоростью. Однако мне передалась нервозность Гэвина, ведь, если Уильям Ф. Бакли-младший «настаивает», к этому следует отнестись с максимальным вниманием.

Наконец я приехал в больницу. Папа ждал меня в конце коридора в спортивной бело-зеленой полосатой фуфайке, в какой играют в поло, и синем греческом головном уборе, какой он обычно надевал на яхте. В руках он держал трость и, как ни странно, роман «Отцы и сыновья» Александра Во, который я прислал ему на День отца. Папа сидел в кресле-каталке и мягко обуздывал желание увезти его из коридора 1) Гэвина, 2) двух медицинских сестер, 3) старшего врача отделения, 4) представителя администрации Стэмфордской больницы и 5) черного гиганта-санитара по имени Морис.

Завидев, как я бегу к их живописной группе, напоминавшей сцену выхода монарха, Гэвин вздохнул с облегчением. Он наклонился к папе и что-то сказал ему, словно пропел ребенку или человеку, не вполне адекватному: «Билл, здесь Кристофер. Это Кристофер. Кристофер здесь. Правда, здорово?»