Текст книги "Горец IV"

Автор книги: Кристофер Лоуренс Макнамара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

6

История печет свой хлеб из слоеного теста. И много зависит от того, какие и в каком порядке лягут слои.

Немалая мудрость требуется, чтобы осознать этот, как будто совсем элементарный факт. Но когда придет понимание, – все вокруг становится ясным…

Река, по которой медленно, то и дело тыкаясь в берег или цепляясь о вязкое дно, плавает неуклюжий корабль человечества, слагается из многих ручейков. Пытаться что-то менять в главном течении – бессмысленно. Слишком велика, необорима его мощь…

Сила же, данная бессмертным, имеет свои границы. Во всяком случае, если это Сила светлая. Если же она темна…

Темноте же – нет предела. «Немеряна моя Сила!» – кричал Черный Воин, вновь придя в этот мир. И прав он был, потому что прямо восстать против его могущества – все равно, что пытаться прямым ударом изящной катаны остановить огромный эспадон.

Но приложив даже небольшое усилие в нужном месте, в нужное время…

(Как будто нет сейчас на Земле Черного Воина. Силы Зла, обильно разлитые по планете, не сошлись пока в неком едином носителе.

А если сойдутся…)

Что ж, уже дважды катана одолевала эспадон. И нет причин, чтобы ей и в третий раз не одолеть его!

Тогда было так:

Пришпорил своего коня Дункан Мак-Лауд и послал его влево – туда, к белому квадрату чужого знамени.

И рванулись следом за ним уцелевшие Мак-Лауды – напролом, топча вражескую пехоту, словно вереск.

Столь неожиданным оказался этот рывок, что они достигли своего. И пела душа Дункана, когда увидел он перед собой – внизу, на уровне стремени

– того странного воина, что отнял победу у Мак-Лаудов.

Это он так думал, что отнял… Ну, мы еще посмотрим – кто кого!

Странно: человек, так умело командующий боем, так хорошо распознавший, куда следует нанести главный удар, вроде бы не ждал опасности для себя самого.

Настолько не ждал, что даже клинок он еще не обнажил. А теперь и не будет времени обнажить!

Потому, что времени вообще ни на что не хватит. Дункан, привстав на стременах, уже обрушивает на него сверху удар своего палаша.

И остановилось все вокруг. Только медленно опускается широкое лезвие, хищно поблескивая в сгустившемся воздухе.

Дункан хорошо рассмотрел незнакомца. Тот среднего роста, худощав, лицо его под открытым шлемом темнеет нездешней смуглостью. Итальянец? Француз?

Фархерсоны – еретики-паписты (оттого разгромить их будет особенно сладостно: каждый убитый папист, говорят, снимает с твоей души четверть грехов… Если так, то Дункан за сегодня уже на три четверти очистился – а сейчас вот и последние грехи с себя снимет!).

Немного осталось в горах Шотландии папистов, – но все свои надежды католический мир возлагает на них. Снабжает их золотом и сталью, тайно шлет офицеров, сведущих в ратном деле.

Вот и это, – должно быть, один из них… Темные глаза, кожа цвета оливок, легкий панцирь континентальной работы…

И кем бы он ни был – итальянец или француз, как подумалось сперва, либо подданный Филиппа II, императора всех еретиков, – сейчас он станет просто трупом.

Получи, Люцифер! Н-на!

Чужак так и не успел выхватить из ножен свое оружие (Дункан успел разглядеть, что это была длинная, узкая шпага). Но левая его рука все еще лежала на древке офицерского копья.

Эту руку и взметнул он навстречу дункановскому удару.

Жалкая это вещь с точки зрения подлинного воина – такое копьецо. Тонкое, легкое, оно скорее символ власти, чем подлинное оружие. Воистину, единственное, на что годится оно, – это служить опорой для знамени…

Но таким необычным был отводящий блок итальянца-француза, так диковинно он увел в сторону хрупкое древко, одновременно проворачивая его вокруг своей оси, – что могучий удар Дункана будто провалился в пустоту.

Так бывает, когда, взбираясь по крутому склону, смело ставишь ногу на большой, надежно вросший в землю камень, – но с легкостью осеннего листа срывается он со своего ложа, унося за собой в пропасть невнимательного скалолаза.

Дункан все же не вылетел из седла, увлекаемый мощью своего удара. Сумел удержаться.

Сумел он удержаться и тогда, когда на обратной отмашке полотно знамени, вдруг ставшее опасным, как ловчая сеть, хлестнуло его по глазам.

И зрачки в зрачки глянул на него с белого квадрата черный барс – клановый зверь Фархерсонов…

Но усидел в седле Дункан. И с вывертом ткнул коня шпорами в брюхо, диким прыжком швырнув его на знаменосца, – опрокинуть его, смять конской грудью, повалить наземь под дробящие удары копыт!

Однако… Пробовали вы когда-нибудь кузнечным молотом раздробить капельку ртути? Если да – поймете.

Не оказалось чужака на том месте, по которому пришлись копыта. Невозможно извернувшись (воистину – сам Люцифер вел его тело!), вынырнул он слева от коня.

И не с руки было Дункану рубить.

А защититься – тоже нечем. Оружием трусов считал Дункан щит, всю жизнь лучшим щитом служила ему чашка палаша-клейморы – большая, кованой бронзы…

Но – не дотянуться ему теперь палашом до офицерского копьеца. Впрочем, при всем мастерстве противника, не бывать этому копью полноценным оружием: наконечник его тонок и многоветвист, он не сможет бить на поражение.

А шпагу чужак так и не выхватил.

И, усмехнувшись, откинулся Мак-Лауд назад, почти открыто подставляя под удар грудь, которую прикрывала лишь кожаная куртка. Мелкие, сверкающие блестки усеивали ее спереди – но разве оборонит такое украшение от острого железа?!

(Нет, не украшение это было – не к лицу воину украшаться, словно вдовушке в поисках нового мужа. И куртка была не куртка, а потайной доспех. Стальные пластины прилегали к коже изнутри, перекрывая друг друга краями, как черепица крыши.

И обманчиво блестели ряды заклепок, присоединяющие металл к коже, создавая видимость украшения).

Этот потайной панцирь звался так же, как крылатое судно южных франков, – «бригантина». В диковинку он был хайлендерам, – и не один раз Дункан подставлялся так же, как сейчас, а потом срубал прельстившегося легко достижимой победой противника.

Но теперь – не вышло так!

Видать, многое изведал этот чужой офицер. И не редкость на континенте была бригантина – как корабль, так и броня.

Во всяком случае, направил он свой выпад не в грудь, а ниже. И ажурное острие легкого копья вошло в промежуток между краем куртки и наборным поясом.

Лишь тогда позволил себе чужак скривить губы в злорадной, чуть презрительной улыбке.

Он одолел дикаря! Впрочем, чего и ждать было от темных, не обученных искусству благородного боя горцев, еретиков-протестантов, служителей Сатаны…

Он еще не знал всего, чего можно ждать от горцев. И улыбаться ему – не следовало!

Вот уж чего никак не ожидал офицер – так это того, что хайлендер, страшно оскалившись в агонии, подтянет к себе врага, схватившись за древко копья-знамени. Так, что наконечник весь целиком исчезнет в его теле.

Так сделал это в своем последнем бою король Артур, если верить легенде…

И, оказавшись на несколько дюймов ближе, вновь обрушил Дункан свой палаш – на всю длину клинка…

Мак-Лауд успел увидеть, как опрокинулся от его удара враг (убит он, ранен или просто отброшен? Хоть бы – первое…). И тут же жестокая боль в подреберье скрутила его пополам.

И самое последнее, что он тогда рассмотрел, был метнувшийся ему навстречу квадрат знамени. Этот квадрат был уже не бел, а красен от крови.

Его крови…

Говорили в старину: переоценишь свою силу – беда. Недооценишь силу неприятеля – три беды.

7

Небо на востоке багровело все больше и больше. Вот-вот из-за горизонта вынырнет краешек дневного светила, сметая предутренние сумерки.

Вдалеке завыл волк. И, вторя ему, выла во дворе собака – так, как испокон веков воют собаки над покойником.

Столь велико было горе бессловесной твари, что не чувствовала она рядом, всего в нескольких шагах, присутствия незнакомого человека…

Тогда все обернулось куда легче, чем могло обернуться. Знамя – не просто кусок материи на шесте.

Недаром все воинские уставы строже всего прочего карают за утерю знамени…

Почти победившие Фархерсоны дрогнули, когда в гуще схватки вдруг колыхнулся и исчез их боевой символ – черный барс на белом фоне. А когда он снова поднялся над головами, – не сразу узнали они белое полотнище в красном…

И почти побежденные Мак-Лауды смогли отступить, вывести из боя свои поредевшие силы…

Знамя появилось вновь лишь оттого, что какой-то расторопный воин, обнажив шотландский кинжал-баллок (с мечом было не развернуться в тесноте), несколько раз рубанул узким лезвием по древку копьеца почти вплотную к телу Дункана. Сразу же за ушедшим в живую плоть наконечником.

И на четвертом ударе кинжал с сухим хрустом рассек древко, отделив знамя от тела сраженного врага.

А по Дункану воин рубить не стал, сочтя его убитым. Впрочем, в этом он, по сути, и не ошибся…

И вынес Дункана из битвы конь, следуя за отходящими Мак-Лаудами.

А потом два войска, обезглавленные гибелью предводителей, измученные, израненные, долго стояли друг напротив друга, обмениваясь оскорбительными выкриками.

Но никто не решался вновь ступить на разделявшую их полосу вереска, обильно политую кровью. И от выстрелов воздерживались, хотя оставалось еще сколько-то стрел в колчанах и пуль – в кожаных мешочках при пороховнице.

Никакого перемирия заключено не было. Однако, повыкрикивав ругательства (больше для самоуспокоения: много ли расслышит враг, до которого сейчас – сотня ярдов?) и собрав раненых и убитых – всех, кого удалось, – рати стали удаляться друг от друга.

Сперва – медленно пятясь, лицом к противнику, чтобы отразить возможную атаку. Но чем больше росло расстояние между ними, тем больше воинов поворачивались к врагу спинами.

Не будет больше между ними крови. Во всяком случае, сегодня…

Так два зверя, сойдясь в жестокой схватке близ некой условной линии, разграничивающей их охотничьи участки, все же не дерутся до смертного исхода, как было бы это вблизи логова! Израненные, окровавленные расползаются они – каждый на свою территорию.

Чтобы через неделю или через год сразиться снова…

А в целом все завершилось, пожалуй, так на так.

Ничего не решил этот бой, никому не принес перевеса…

Лекаря не было в деревушке, до него скакать – треть дня. Да и не обойдет один лекарь всех пострадавших.

Ничего, женщинам Мак-Лаудов – как и любого другого клана – не привыкать к ремеслу целителей…

Как мастерство клинкового боя передается от отца к сыну, так и искусство врачевания – от матери к дочери. И ценится оно никак не меньше, чем умение прясть или следить за домом.

Ибо едва ли в Хайленде найдется женщина, которой не пришлось бы бинтовать раны мужчинам своей семьи.

Сперва – отцу или старшему брату. Потом – мужу. Еще через сколько-то лет – сыновьям…

А там и внукам, если доживет она до той поры…

И – не видно конца круговороту.

Случилось так, что в стоящем на отшибе жилище Дункана не было женщины, способной наложить повязку.

Старшим в роду после смерти родителей оставался Дункан. Оттого и не завел он жену, пока не выдал замуж всех своих сестер.

Все же – выдал… И свадьба его должна была состояться через месяц…

Теперь – не состоится.

Но так ли, иначе ли, но в доме его теперь обитали одни старухи – бабушка и две пожилые тетки. Их руки дрожали, глаза были слабы.

А сестры – что ж, сестры ушли в другие дома. И их мужья сегодня тоже не остались невредимыми.

Однако невеста Дункана, прекрасная Дженет, дочь Лина, прибежала в тот же миг, как ее жениха внесли во двор. Хотя ее дом тоже не миновало горе…

Своими тонкими, но крепкими пальцами, привычными и к прялке, и к серпу, она тщетно пыталась извлечь из зияющей раны железо. Но – не смогла. И навряд ли лекарь, если бы за ним все-таки поскакали, добился бы большего.

Изогнутые, вычурные зубцы, украшавшие острие офицерской пики, не были предназначены для того, чтобы усугублять страдания, – ведь вообще не предполагалось, что это острие может быть пущено в ход. Однако теперь они сработали, словно зазубрины остроги.

Вырвать наконечник можно было только вместе с внутренностями…

А впрочем – не все ли равно? Редко излечиваются от раны в грудь. Еще реже – от раны в голову.

От раны в живот – и вовсе никогда…

Но, не желая признать очевидного, осталась Дженет в доме Дункана, чтобы бодрствовать над раненым.

Именно ее светловолосую голову и рассмотрел Конан сквозь бойницу окна. И закусил губу в тоске, потому что нахлынули воспоминания о том, как умирал он в первый раз, и как сидела над его смертным ложем девушка, очень похожая на эту…

Говорили в старину: если того, кто дорог тебе, вздумает похитить Сумеречный Народец – сожми его в объятиях покрепче и не пугайся, если эльфы превратят его в зверя, змею или брус раскаленного железа. Тогда развеются их чары…

8

Дженет знала об этом обычае. Но ведь немыслимо обнять человека, если каждое прикосновение к его пронзенному телу вызывает новый взрыв боли.

Она сидела рядом с устланным овечьими шкурами ложем, держа Дункана за руку. Постепенно горе и усталость брали свое. Под визгливое причитание старух, под собачий вой и вой ветра на дворе, под хриплые стоны раненого Дженет словно впала в забытье.

Глаза ее оставались открытыми, но уже не воспринимали окружающее. И пальцы медленно разжались.

Со стуком, словно дерево или иной неживой предмет, ладонь Дункана упала, ударившись о земляной пол.

Да, это доля женщины – сидеть рядом с умирающим, принять его последнее слово, закрыть ему глаза…

И Конан понял, что его задача – спасти любовь своего собрата по Пути от той участи, которая досталась на долю любви между ним самим и девушкой по имени Элен Лебединая Шея.

Горькая участь…

Конечно, не от него зависит поведение девушки. Элен поступила так, а Герда – иначе… Герда? Бренда? Луиза?

Словно теплая волна, придя откуда-то со стороны, коснулась его сознания. И он понял, что женщина, с которой он расстался в межзвездной дали, посылает ему свой знак.

«Я с тобой. Я всегда с тобой…»

А еще, в этот же самый миг, Конан ощутил знакомое покалывание под ребрами – там, где комом обозначилось сердце.

Он знал, что это означает. Это в нескольких шагах от него просыпалась Сила, которая предшествует Воскрешению…

Наступило время вступать в игру.

Дженет все еще не вернулась к реальности, зависнув в каком-то странном пространстве между явью и сном, бытием и небытием. Какие-то странные голоса звучали у нее в мозгу, странные образы виделись ей.

Женщина с меняющимся, дробно множащимся лицом… Старик с молодыми глазами, молодыми движениями – только косица седых волос напоминает о его возрасте, да еще странное выражение таких молодых, как показалось вначале, глаз…

И еще – человек непонятного возраста. Вроде бы он тоже молод, но взгляд… Такой взгляд не появляется ни на третьем десятке, ни, пожалуй, и на седьмом.

А о том, что бывают люди старше семидесяти годов, Дженет и не слыхала никогда.

Они, кажется, говорили о чем-то, эти трое (или шестеро? Отчего-то вдруг показалось, что образ женщины троится), но смысл их речей ускользал от Дженет.

Кто это? Ангелы небесные? Но ведь совсем иначе описывают небожителей священники.

Значит…

Но Дженет боялась додумать эту мысль до конца – хотя чего уж тут додумывать? Известно ведь: если не верх, то низ. Если не Рай – значит, Преисподняя.

Если не ангелы – демоны…

Но каким-то неведомо, немыслимо обострившимся чувством Дженет поняла: только от них, от этих существ, может прийти сейчас помощь.

И она решилась.

«О неведомые пришельцы, кем бы вы ни были, если нужно – возьмите мою жизнь, возьмите мою душу, казните ее вечными муками в глубинах ада, но спасите… Спасите Дункана! Спасите, ведь по силам это вам!»

И тут…

И тут третий из незнакомцев встретился с ней взглядом. Вроде бы ничего страшного не было в его лице, даже наоборот – хорошее мужское лицо… И ум в нем виден, и мужество, и доброта, а это – редчайшее сочетание…

Но зрачки – две бездны, полные живого, клубящегося мрака…

Девушка не успела ужаснуться – хотя именно ужас, даже не страх, огладил ее сердце холодными пальцами.

Высохшая, морщинистая рука легла на ее плечо:

– Успокойся, доченька…

Это была младшая из старух – тетка Дункана. Ей, наверное, сравнялось не так уж много лет – но непосильная работа обрушила на ее тело преждевременную дряхлость.

– Успокойся и поди приляг. Ему уже не нужно твое бодрствование…

Все поняв, но не поверив, медленно встала Дженет. Без страха протянув руку, коснулась лежащего.

Лоб, на котором она столько раз меняла влажную тряпицу, больше не был горяч.

Был он холоден. И тело, кажется, уже начинало коченеть.

Дункан Мак-Лауд умер. Умер уже несколько минут назад – наверное, как раз тогда, когда она прислушивалась к голосам, темно и лживо обещающим спасение.

Так и не стал он ее мужем, да и женихом-то, по сути, не успел стать. Не возлюбленный он ей, не любовник…

А теперь уже – и не любимый… Нельзя ведь любить мертвого? Или – можно все-таки?

…Когда Дункан уходил в бой, она дала ему оберег – самый надежный, какой могла. Оправленную в серебро иконку с ликом святой Дженевьевы.

Видно, не снизошла до Дункана ее небесная покровительница…

Иконка все еще лежала на его груди, прямо напротив сердца. Так никто и не осмелился снять ее, когда разрезали окровавленную одежду.

– Это будет мне память о тебе, Дункан, – сказала Дженет вслух. Осторожно потянув шелковую ленту через голову лежащего, она сняла образок и повесила на шею себе.

– От сердца – к сердцу!

– …От сердца – к сердцу!…

И, забыв о своей святой покровительнице, о своей недавней мольбе-клятве, даже о любви своей забыв, – Дженет шарахнулась в сторону, взвизгнув совсем по-женски. Ужас настиг ее.

Потому что именно в этот миг мертвец шевельнулся, открыв глаза.

Слабый голубоватый свет лучился из-под его век.

И такое же сияние исходило от раны, быстро закрывающейся по краям, образуя неровный шрам – хотя в центре ее все еще торчал бурый от крови стержень наконечника.

Это длилось недолго – но Дженет успела разглядеть голубую вспышку света.

Если бы чудо Воскрешения произошло не после, а до того, как с груди Дункана был снят образок…

Но сейчас – все выглядело так, словно какая-то злая сила, угнездившись в теле, только и ждала возможности избавиться от освященного предмета.

И, когда дверь бесшумно распахнулась и навстречу Дженет шагнул тот, кто только что взглянул ей в глаза двумя клубящимися безднами, – Дженет не сомневалась уже, что просьба ее выполнена.

И не знала, кого благодарить за то – Бога или Дьявола? И благодарить ли?

Может быть, проклинать?!

– Не бойся, – сказал вошедший.

В глазах его была земная, осязаемая теплота.

Говорили в старину: хочешь понять – поверь! Хочешь поверить – пойми!

9

На столе стоял кувшин красного вина и три чаши. Одна из них была полна до краев: Дженет так и не притронулась ни к еде, ни к питью. Вторая чашка – полупуста: Конан еще не смог заново приучить себя к качеству здешних спиртных напитков, но все-таки прихлебывал красное пойло, потому что – надо приучаться…

Дункан же пил чашу за чашей – только так мог он сбросить потрясение, испытанное им несколько минут назад…

– Не бойся… – сказал тогда Конан.

Но замерла в ужасе Дженет, испуганно шарахнулись по углам старухи, словно летучие мыши в пещере, когда входит под ее своды человек с полы-хающим факелом.

И приподнялся на кровати тот, кого только что считали мертвецом, слепо шаря вокруг себя в поисках оружия, – которого не было…

Держа в поле своего восприятия весь дом (Конан умел это – даже в схватке ему удавалось видеть то, что происходит у него за спиной), – он шагнул к Дункану. И, протянув вперед руку, коснулся его лба.

Дженет показалось, что Дункан рухнул обратно на ложе, опрокинутый сильным толчком. И она не знала, что ей делать – броситься на пришельца? Или позволить ему одолеть демона-оборотня, в которого превратился ее возлюбленный?

(Она ошибалась: для того, чтобы сковать волю Дункана к сопротивлению, Конану не потребовалось мышечная сила).

Склонившись над лежащим, Конан осмотрел его рану. И мгновенным движением – так, что Дженет едва успела это рассмотреть – вырвал иззубренный наконечник.

Дикий крик заметался внутри четырех стен, словно ослепленная птица. Но это кричал не Дункан.

Кричала одна из его теток, в ужасе округлив глаза и прижав ладони к вискам. Испуг же двух других старух был столь велик, что они даже на крик оказались неспособны.

А Дженет… Дженет тоже не издала ни звука. Но вовсе не от страха – страх ушел в первые же мгновения.

Просто странное предчувствие подсказало ей, что незнакомец пришел не со злом…

А когда она увидела, как мгновенно затягиваются края раны, образуя рубец, – предчувствие это перешло в уверенность. И сердце ее вновь согрела неуверенным теплом робкая надежда.

Дункан… Дункан вновь приподнялся над кроватью. Глаза его дико блуждали по сторонам, волосы на лбу слиплись от пота. И крупными жемчужинами высыпал пот по всему телу – из каждой поры.

Но это уже был пот жизни, а не смертная испарина.

Только осознав это, Дженет позволила себе броситься к любимому. Обняв его за влажные плечи, она ощутила под пальцами неуверенную дрожь пробуждающихся мышц – и заплакала светло, облегченно…

Дальше еще многое предстояло. Но главное уже было сделано в тот миг.

И это – заслуга Дженет.

Многие, очень многие женщины так и остались бы в уверенности, что Конан изгнал из раненого злого духа. И жили бы дальше в страхе перед тем, что дух этот вот-вот вернется в покинутую было обитель.

А страх этот многое окрасил бы в другие тона…

Но Дженет оказалась покрепче, чем Элен Лебединая Шея. Она сразу же прониклась смутным, но крепнущим с каждой секундой пониманием того, что произошло.

Пожалуй, даже раньше Дункана…

А теперь они сидели рядом, и Дункан, не хмелея, пил чашу за чашей кислое вино.

Старухи так и не поняли ничего, так и не решились приблизиться. Сбившись в кучу у дальней стены, шептались с опаской. И влажно поблескивали их глаза в пляшущем свете коптилки.

А за столом шел разговор. Не только словами – взглядами, жестами. Поступками…

Так, вместо того, чтобы долго объяснять, в чем заключается сущность бессмертия, Конан молча расстегнул на груди рубаху и одним движением до рукоятки вонзил короткое украшенное изображением чертополоха лезвие себе между ребер. Туда, где находится сердце.

А потом вынул из своей груди нож – и показал, как затягивается рана даже быстрее, чем последние алые капли успеют стечь с клинка.

После чего проделал этот же фокус с Дунканом… Тот вскинулся, пытаясь отразить удар, – но Конан уже отдернул руку назад, и вновь клинок его ножа был окрашен алым.

И вновь рана затянулась почти мгновенно…

Это убедило и Дункана, и Дженет (при ударе она невольно закрыла глаза

– хотя уже знала, что должно произойти…) куда лучше, чем любые объяснения…

– А этот шрам – не щупай его, Дункан, не надо – он останется с тобой навсегда.

– Почему?

– Это – Первая Рана…

– Первая рана? – Дункан вздернул брови. – Да нет же, гость, ты ошибаешься. И с коня я летел, и об острые камни резался, да и в битвах меня пару раз задевали – в плечо и в ногу. Так что…

– Но именно от этой раны ты впервые принял смерть. Так что остальные

– не чета ей…

– И что же теперь? – распахнув клетчатый плед, который он накинул на себя, поднявшись со «смертного одра», Дункан, нахмурясь, бросил взгляд на полосу неровно сросшейся кожи, пересекавшую его живот.

Дженет, страдальчески наморщив лоб, потянулась к нему, чтобы ласково погладить неровный шрам, – но Дункан отшатнулся почти в испуге.

– …Теперь? Теперь надлежит жить и идти по Пути. Да не смотри ты так на свою Первую Рану, воин! В прошлый раз она у тебя еще хуже была…

– В прошлый раз? – тупо повторил Дункан.

– Да. Помнишь?

И он вспомнил:

…Тогда битва происходила в лесу (какая битва, с кем?) Их маленький отряд оттеснили к деревьям, вот их уже осталось пятеро… трое… один…

Один человек отбивался, прижавшись спиной к дубу. Он рубился как Сатана, уже не рассчитывая сохранить свою жизнь, а лишь надеясь продать ее подороже. «Он» – это он, Дункан Мак-Лауд. Это он – Дункан – стоял спиной к неохватному стволу, сжимая в одной руке палаш, а в другой – кулачный щит-брокель, закрывающий только кисть.

И с каждым его ударом падал сраженный враг.

Но остальные – они тоже вошли в боевой азарт, потери только увеличивали их ярость. И хуже смерти для них было отступиться, когда из их противников остался только один. Причем именно тот, кто причинил им столько зла, убил и покалечил стольких их товарищей…

Боковым зрением Дункан уловил блеск стали слева, вскинул руку навстречу удару – но брокель предназначен лишь для того, чтобы отражать выпад клинкового оружия.

И тяжелое, широкое лезвие алебарды на рубящем взмахе не задержалось даже на мгновение. Так не задерживает топор лесоруба попавшая под удар травинка. И от левой подмышки до правых ребер рассекла алебарда грудную клетку Дункана Мак-Лауда, напрочь разрубая в своем движении легкие, сердце, кости позвоночника.

Столь силен был удар, что на четверть лезвия вошла секира алебарды в дуб, к которому Дункан прижимался спиной…

Так и оставили его тогда враги в неподобающей покойнику позе – стоя пригвожденным к дереву. Чтоб другим неповадно было!

Даже алебарду для этого не пожалели, хотя цена ей – пять овец…

И Конан, нашедший Дункана почти через сутки, много сил и времени потратил на то, чтобы извлечь ее из вязкой древесины. А еще больше времени и сил ушло у него, чтобы убедить Дункана в том, что он все-таки остался в живых.

Синеватый шрам перечеркнул тогда его грудь – и длина его была не менее тринадцати дюймов…

– Помню… – прошептал Дункан.

И – глаза закатились, голова упала на грудь – он обмяк на руках успевшего вовремя подхватить его Конана.

Потому что груз воспоминаний о прошлой жизни обрушился на него, подобно мраморной плите.

– Ничего! – Конан Мак-Лауд успокаивающе кивнул в сторону Дженет, лицо которой мгновенно залила смертельная бледность.

– Это пройдет…

Говорили в старину: счастлив тот, кто окончил жизнь в свой срок. А жить дольше его – столь же тягостно, как и меньше…