Текст книги "Горец IV"

Автор книги: Кристофер Лоуренс Макнамара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

2

Все же опасно дергать судьбу за бороду.

И лгут те, кто говорит о веселых войнах, – даже если правы они насчет щемящей грусти хайлендских баллад. Но оттого, быть может, и грустны песни, что войны длятся веками, и не видно им конца…

А погибнуть с честью – можно лишь для себя. Для твоих родных и близких ты просто гибнешь – и малым облегчением становится для них завоеванная тобою честь…

…Конан встал. Предрассветная прохлада коснулась его тела холодными, влажными пальцами. Небо на востоке уже начинало окрашиваться алым – будто кровь вытекала из широкой, в пол-горизонта, раны.

Сколько времени он пролежал так, прислушиваясь к своим мыслям?

Долго. Достаточно долго, чтобы угли близкого пожарища почти прогорели, а визг смертельно раненной лошади вдалеке сменился глухим хрипом.

(Помнил Конан: лошади крепки на рану. Долго они цепляются за жизнь – и умирают медленно, трудно).

Рядом с багровыми углями обозначился парно сверкнувший огонек. Волк? А вот еще две зеленые светящиеся точки чуть в стороне. И еще…

Ого! Целая стая!

Не верьте, если скажут, что волк боится огня. Он отступит перед горящей палкой, но лишь постольку, поскольку она опасна, поскольку может обжечь. Перед обнаженным клинком он будет отступать точно так же.

Осторожно, но без панического страха. Будет отступать, пятиться – и скалить зубы, выбирая момент для атаки.

Стая – не отступит.

И вдвойне не верьте, если скажут вам, будто боится волк человека, не решается напасть на него, даже мучимый голодом. Не верьте, хотя это и правда… иногда.

Дана волку сила – хотя и меньшая, чем у самых грозных хищников; ум же

– несравненно больший. И скорость движений, и тонкое чутье. И способность сбиваться в стаи, действовать согласованно…

Лучше любого другого зверя знает волк пределы возможностей своих, своего врага, своей добычи… Отличит он ружье от палки, выстрел – от удара по камню. И остерегаться волк человека стал лишь тогда, когда осознал, что человек опасен. Любой, даже невооруженный.

Потому что в ответ на гибель безоружного одиночки раскинет облава цепь загонщиков, взмоют в воздух вертолеты с охотниками, промчатся по земле машины, неся в кузове десятки стрелков, палящих во все живое…

Но это – не сейчас. До этого еще несколько веков.

Пока что волк не испугается одиночки, особенно, если нет у того оружия дальнего боя.

Стая же – тем более не испугается… Нелегко отбиться от стаи пылающим факелом, и мечом – не легче.

Меч-катана был у Мак-Лауда на поясе. Никогда они не расставались друг с другом – Горец и меч.

Да, именно так! Меч имеет свою душу, у него есть своя цель, свой Путь… Даже в небытие – или, наоборот, в сверхбытие – они отправились вместе. И вместе же вернулись оттуда.

Но зверей – десятка два, и они, скорее всего, привычны ускользать от клинкового удара. Правда, с такими мастерами меча им встречаться явно не приходилось…

И все-таки – хватит ли у него силы и внимания на всех них, если кинутся разом?

Почти наверняка хватит.

Почти.

Плохая это смерть – от смрадных клыков. Плохая даже для бессмертного… Недостойно воина – носить на теле шрам от первой раны, повторяющий контуром волчью челюсть, а не вражеский клинок.

Правда, сейчас осень (или весна? Во всяком случае, снега нет), кормная пора. В бесснежное время звери не должны быть столь голодны, чтобы идти на риск смертной схватки…

Но мало ли что бывает! Если на то пошло, в бесснежье волки обычно и не собираются в многочисленные стаи.

…Все эти мысли мелькнули на краю сознания Конана за тот неуловимо краткий миг, когда он, обнажив изогнутое лезвие, шагнул навстречу стае.

Мелькнули и исчезли. Так пролетающая птица мелькает в поле зрения человека, идущего в бой…

Стая не приняла вызова. Не допустив человека и на дюжину шагов, волки исчезли, растворились в тумане. Будто и не было их.

А подойдя к тому месту, где только что кружились серые тени, Мак-Лауд сразу понял все.

Понял он, что не голод, требующий охоты на опасную дичь, сплотил зверей в стаю. Наоборот – сытость собрала их на этих холмах, возможность легко прокормиться.

Несколько людских трупов, обглоданных до неузнаваемости, лежало на пепелище. На некоторых еще сохранялись остатки одежды, но ни доспехов, ни оружия не было: все унесли победители.

И вовсе не было у волков нужды рисковать жизнью, атакуя готового защищаться путника. Им сейчас человечина доставалась задаром.

Потому что сотнями и сотнями тел устилает землю очередная междоусобная бойня.

А то, что догорало неподалеку, было остатками дома. Точнее, нескольких домов. А еще точнее – поселка…

И тут вдруг еще один огонек сверкнул вдали – заколебался, мигая. Не похож он был ни на далекий пожар, ни тем более, на глаз хищного зверя. Так колышется на ветру огонек масляного светильника.

А потом откуда-то с той же стороны донесся лай собаки. Дважды тявкнула неуверенно она – и завыла долго, протяжно, словно над покойником…

Говорили в старину: если ты, заблудившись ночью в горах, увидишь далекий огонь – не иди на него, он у тебя последние силы отнимет. Но если услышишь ржанье, лай, блеянье овец – ступай смело. Недалек будет твой путь, ибо недалеко летят звуки жилища…

3

Это был обычный хайлендский дом: таким и должно быть жилище горца среднего достатка. Обложенная дерном крыша – не враз подожжешь ее! Тяжелые двери – надорвешься, выламывая! И узкие, словно бойницы, пролеты окон: оттуда, при нужде, можно отстреливаться.

На случай же крайней нужды рядом высилась родовая башня, сложенная из дикого камня. В ней нет ворот, лишь узкий лаз между двух бойниц на высоте семи ярдов, под самой крышей. Туда взбирались по приставной лестнице – и туда же затем эту лестницу втягивали. А втянув – сиди, пока не устанут враги штурмовать, либо пока не кончатся в башне запасы воды и пищи…

Было видно при свете фитиля, плавающего в масляной плошке: лежит на кровати лицом вверх человек, до пояса прикрытый клетчатым пледом. Поперек живота у лежащего проходит холщовая повязка, насквозь пропитанная кровью.

И девушка сидит рядом с ложем, – волосы цвета льна рассыпались у нее по плечам, а дрожащие губы шепчут не то молитву, не то заклятье…

В прошлый раз – в этом же году, но почти семь веков назад – все было не так. Вернее, не совсем так.

Воистину: не войдешь дважды в одну реку…

А как было?

Было же – так:

Снова стонали волынки, снова собравшиеся горцы пили светлый эль и дымящуюся «воду жизни», снова хвалились друг перед другом собственными подвигами – и нелегко было отличить в их речах правду от вымысла.

Потом настал час состязаний. И мерились между собой юноши в беге до вершины крутого холма и обратно, сравнивая выносливость и уменье владеть своим дыханием. Играли в кэбер, бросая на дальность шестиярдовое бревно, – сравнивая силу. И стреляли по подброшенным в воздух клетчатым шапочкам, меткость равняя.

В конце же соревнований мерились в воинском искусстве, сходясь в ножной борьбе. Ведь чтобы прижать противника спиной к земле, используя при этом лишь ноги, – тут и точность нужна, и умение рассчитать свою силу, да и сама эта сила, конечно.

(Кулачный же бой и борьба британская, с применением рук – не в чести были. Пусть женщины в своих сварах друг друга за волосы таскают! А мужчине руки в бою нужны лишь для того, чтобы держать в них оружие…)

Не так уж много лет назад еще одна воинская забава практиковалась: встанут двое друг против друга, мечи наголо – и пошел свист стали…

Нет, не сражались – проверяли мужество и выдержку друг друга. Чуть шевельнулся, отклоняясь от сверкнувшего вплотную перед лицом железа, даже мигнул, даже просто бровью дрогнул – уходи, понурив голову, с ристалища, под насмешки зрителей.

Так продолжалось, пока девятнадцатилетний Дарда Мак-Лауд, сын Криденбелла, не разнес череп своему сверстнику, Лох Мак-Лауду, сыну Дайн Кехта.

Быть может – случайно.

А быть может – оттого, что оба были влюблены в юную Айфе, дочь Эохайда, а Айфа не давала явно знать, к кому из двух она благоволит больше.

Взялись тогда за оружие отцы Дарды и Лоха. А за ними вслед – братья отцов, друзья отцов, друзья отцовских братьев…

И уж грозила кровная месть ополовинить клан Мак-Лаудов.

Тогда собрались старики клана и, обсудив, постановили: смерть на состязаниях убийством не считать. И освободили род Дайн Кехта от права и долга кровников, позволив роду Криденбелла внести за кровь выкуп половиной своих стад, третью оружия и четвертью золота, которым владела семья.

А потом еще одно решение вынесли старики: впредь, чтобы избежать повторения такого, – не быть на состязаниях мечевой игре…

И мудрым было решение это, но с завистью косилась молодежь на сидевшего в рядах зрелых воинов Дункана Мак-Лауда. Он, ныне тридцатилетний, был последним из победителей клинковых игрищ, превзойдя выдержкой в тот самый день одного за другим четверых противников.

Эндрю Каннингхейма он одолел тогда, из рода Каннингхеймов с горы Балвери, за ним подряд трех молодых Мак-Лаудов: Балода, Майкла и Дарду.

(Того самого Дарду, который минуту спустя пролил кровь своего единородца, – что и послужило концом состязаний…)

А сейчас Дункан в игрищах не участвовал: как по возрасту (был он зрелым бойцом, закаленным во многих битвах – и не было нужды ему, подобно юношам, доказывать свое мужество), так и по другим причинам.

Знал он (многократно было проверено!), что нет ему равных. Ни на дубинках, ни на мечах. Ни в стрельбе, ни в борьбе. Но знал это не он один…

Ведал об этом также Ронар ап Форгейм Мак-Лауд. А Ронар недаром звался таном, главой клана Мак-Лаудов. Перед боем же не следует вызывать неудовольствие тана, – ведь завтра именно он поведет свой род на врага…

Но все же хмуро косился тан в сторону Дункана: очень ревнив был он к чужой славе. И так же хмуро провожала Дункана взглядами тройка остальных ап Форгеймов, братьев Ронара.

…А Дункан пил, смеялся и пел песни наравне со всеми – и вскоре подозрения оставили четырех братьев. Успокоившись, они тоже отдали дань элю и виски.

И ночь, накинув на Мак-Лаудов черное одеяло с прорехами звезд, застала весь клан в состоянии, весьма отдаленном от трезвого.

Если бы враг атаковал этой же ночью – благо, кроме звезд светила и полная луна… Да, тогда враг снискал бы легкую победу.

Но враги – клан Фархерсонов, с которыми Мак-Лауды не поделили пастбищные земли, – были сейчас не более трезвы, чем те, с кем им предстояло драться наутро. Да и вообще – мерзостью почитают горцы нападать при свете лунного диска на спящих неприятелей…

Утро застало их там же, где и вечер, – кого за пиршественным столом, а кого и под ним…

С первым криком петуха с трудом приподнял тан Ронар над столешницей тяжелую похмельную голову и повел по сторонам мутным взглядом.

Ко второму петушиному крику взгляд Ронара ап Форгейма приобрел осмысленность.

А к третьему – встал тан на ноги, почти не качаясь, и поднес к губам медный рог, служащий для подачи сигналов.

И когда затрубил он, раздувая легкие, – зашевелились вокруг Мак-Лауды, стремительно, до звона в ушах, трезвея, будто пробуждалась от векового сна фианна Финна Мак-Хумайла [Финн Мак-Хумайл – легендарный вождь древней Шотландии; фианна – священная дружина, члены которой считались друг другу братьями; согласно легенде, Финн и его фианна, совершив множество подвигов, удалились в глубокую пещеру, где пребывают и поныне в непробудном сне, ожидая, когда кто-нибудь проникнет в пещеру и протрубит в боевой рог Финна].

И каждый шарил вокруг себя руками – ища оружие, проверяя, на месте ли доспехи…

…А где-то далеко, за грядой холмов, пробуждались и осматривали свое оружие Фархерсоны.

Говорили в старину: зло есть добро, добро есть зло…

4

Говорят: каждое сражение начинается задолго до своего начала… Это значит – надо тщательно блюсти ритуал, предшествующий бою. Ибо от него многое зависит…

Зависит готовность воинов сражаться. Зависит вера их в своего предводителя.

А более всего – благосклонность судьбы…

Древний бог войны Ангуз – а именно ему, а не Распятому Богу, в глубине души молится перед битвой каждый хайлендер – ревностно следит, чтобы до мелочей соблюдались стародавние обычаи!

Трудно сказать, как повернулось бы дело, если бы Ронар, согласно древнему правилу начала войны, вынул боевой нож из-за отворота правого чулка и переложил его вместе с кожаным чехлом по внутреннюю сторону ноги.

Наверно, Ангуз был бы доволен…

Но – не дотянуться было тану до своего чулка. Да и не было с ним в этой битве традиционного ножа с топазом, вправленным в рукоятку.

Сплошной доспех испанской работы покрывал тело тана, от сапог до макушки облив его блеском полированной стали. И помехой оказался бы шотландский клинок для кованого точно по ноге наколенника.

Четыре комплекта таких лат – франкского образца, но толедской выделки

– имелись в клане Мак-Лауд. А больше едва ли мог позволить себе и королевский двор.

И, действительно, – неимоверно дорог подобный доспех, простому горцу не скопить на него и за дюжину жизней. А король Джеймс небогат, беднее многих из своих подданных.

Итак, тяжкие латы облегли тело четверых ап Форгеймов, а головы их скрылись под глухими шлемами. Не шлем-салад это был с половинным забралом

– любимый наголовник хайлендских рубак. И не шлем-морион, применяемый стрелками, который, обеспечивая хороший обзор, оставляет открытым лицо.

Четыре глухих армэ – горшковидных шлема – венчали головы тана и его братьев. Человека, надевшего такой «горшок», почти невозможно поразить ни в голову, ни в шею.

Однако и сам он немногое сумеет увидеть сквозь узкую щель забрала…

Вот почему редко применяли сейчас армэ – легко в нем уберечь себя, но трудно следить за своими и врагами, трудно удержать нить управления боем.

А утратив эту нить – и себя не сбережешь…

Впрочем, именно на сей раз четверым рыцарям в доспехах высокой защиты надлежало сыграть свою роль… И чем неожиданней будет эта роль – тем неожиданней, быть может, окажется финал спектакля.

Спектакля, где нет зрителей, а расплата за участие в игре – жизнь…

Встали под вековым дубом, высящимся на окраине селения, четыре оруженосца. И каждый держал под уздцы рослого коня, тоже заключенного в сталь поверх стеганой попоны.

А через сучья древнего дерева были переброшены толстые канаты. С одного конца каждого из них была укреплена планка сидения, а за другой конец взялось по несколько здоровенных парней.

Тяжело, со звоном ступая, подошли к лошадям латники. С каждым шагом они глубоко впечатывали в вереск железные башмаки, оставляя на зелени черные шрамы.

А потом сели тан и его братья на планки-сидения. И взлетели вверх, когда потянули дюжие руки за канаты, переброшенные через ветви дуба.

Взлетели, как мальчишки на качелях… Или как казненные – на виселицах.

Взлетели – и опустились в седла с высокими, словно спинки кресел, луками.

Усмехнулись при виде этого старейшины клана: в их время – не так латники на коней взбирались… Когда они, старейшины, были молоды, – любой рыцарь, даже из самых тяжеловооруженных, сам ногу в стремя ставил, сам, без подсаживающих, взгромождал свое тело в седло.

Эх, молодежь изнеженная пошла… К чему только придет Хайленд еще через пару-тройку поколений?!

Как знать… Быть может, и правы старики. Шестнадцатый век на исходе, до конца его меньше лет осталось, чем требуется младенцу, чтобы дорасти до юношеского возраста.

И – отвыкли уже воители от тяжести полной брони, забыли о том, что для их дедов она была привычней, чем тяжесть нарядного камзола.

А с другой стороны…

С другой стороны – разве найдется старик, который не был в молодости сильнее, чем сам Финн Мак-Хумайл? Который бы стоил в бою меньше, чем десяток его никчемных, изнеженных внуков?

Который не жалел бы настоящее – время мельчающих людишек, и не печалился о будущем – времени людишек, вконец измельчавших?

Сначала двигались шагом, сберегая силы коней. И лишь когда до противника оставалось не более полета стрелы, – рванули галопом.

Не очень-то далеко бьет шотландский лук, куда слабее, чем большой лук английских йоменов. Шотландский полет стрелы – от силы четыре сотни ярдов.

Это расстояние конница, летящая во весь опор, преодолеет от силы за пол-минуты.

Пол-минуты – не так уж мало…

За такой срок можно прицельно выпустить три-четыре, а при умении – даже весь колчан стрел. И каждая из них может наповал сразить даже панцирного ратника…

Но не только дальнобойностью уступает лук Единорога луку Льва… [Единорог – традиционный символ Шотландии; лев – Англии.] Пробивной силой

– тоже. Да и меткостью, само собой. И лучникам Фархерсонов не хватило ни мощи рук, чтобы пробить стрелой полудюймовую сталь, ни зоркости глаза, чтобы послать пернатую смерть в щель стыка доспехов.

Перед фархерсоновским войском ровными линиями выстроились шеренги пехотинцев. В пять рядов. Копья – на руку, щиты – перед собой…

И невозможным казалось погнать коня на щетинившуюся копьями стену. Строй пехотинцев плотен, копья – длинны, задние ряды кладут древка на плечи передним, так что на каждого всадника одновременно смотрит два десятка граненых наконечников.

Это остановило бы обычную конницу. Вот именно – обычную…

А встречи с конным клином, во главе которого неслись не люди – железные статуи – не ждали. И не были к ней готовы.

Возможно, лошади встали бы на дыбы, начали отворачивать. Но стальные оголовья коней содержали шоры – наглазники, выдуманные как раз для того, чтобы не дать им смотреть прямо перед собой, не позволить испугаться.

Люди – не испугаются… Человек может заставить себя взглянуть в глаза костлявой старухи без дрожи.

Единственный из всех живых тварей может это он…

…Когда со свистом раздался в стороны вереск и, выставив пики, галопом вылетела вперед четверка сыновей Форгейма, строй пеших копейщиков не дрогнул. Разом выставили они свое оружие навстречу смерти.

Но не было уже никакого толку от их мужества и воинского уменья.

Четыре рыцаря, сомкнувшись настолько тесно, что их колени почти соприкасались, возглавили атаку клана.

И страшен был таранный удар, удесятеренный конским разгоном и тяжестью сплошной брони.

А сзади – рев, топот, клочья грязи из-под копыт, залепляющие лица, и так почти не различимые под шлемами, – скакали остальные Мак-Лауды, вооруженные более скромно и разномастно…

Говорили в старину: если суждено чему совершиться, не спасет от того ни ложь, ни клятва.

5

…Откуда он знает все это?!

Конан почувствовал, что во рту стало солоно: судорожно сцепив зубы, он до крови прокусил себе губу. Глубоко вдохнув сырой воздух, Конан разжал челюсти.

И тут же исчез солоноватый привкус – ранка затянулась мгновенно.

Мак-Лауд усмехнулся этому. Ну, конечно: регенерация. Его тело само, без участия разума, заботится о своей сохранности. И никуда от этого не деться…

Впрочем, и не надо деваться! В нынешней жизни, в нынешнем веке для него это – ох, какой ценный дар…

Для него – и для этого, другого. Того, который лежит сейчас на грубо сколоченной кровати, и жизнь, капля за каплей, вытекает из него вместе с кровью.

Он конечно, думает, что это – конец… Если он вообще сейчас способен думать о чем-либо, кроме лютой боли, когтящей его тело.

Конан отлично помнил, каково было ему самому в момент его первой смерти, когда эспадон Черного Воина вошел ему в живот и провернулся там, разрывая внутренности…

Он уже догадывался, кто этот человек, лежащий в доме. И это, надо сказать, не переполняло его радостью.

Если быть абсолютно честным, то он пожелал бы себе другого спутника… Ну что ж, значит такова его судьба!

Этого, по крайней мере, он знает должным образом. Знает, чего можно от него ожидать…

(Вот именно!)

И тут Конан Мак-Лауд оборвал свои мысли. Нет ни малейшего смысла распалять себя досадой. Сила, большая, чем простая случайность, свела их вместе. Значит, были на то свои причины!

И все же – откуда он знает, что произошло вчера с раненным?

В прошлый раз, кажется, он не знал всей этой предыстории. Очень давно, невообразимо давно, был этот «прошлый раз», но память цепко хранит подробности.

Битва, что ли, иная тогда была? Вздор! Уж кто-кто, а он-то знает, что все битвы одинаковы. А может быть…

Может быть, он сам – Конан – был тогда ИНОЙ? Вернее, не тогда, а сейчас?

Наверное, так и есть. Ведь ныне он – единственный из бессмертных, кто сумел пройти Путь до конца. Причем не один раз, а дважды.

И сейчас он в третий раз встает на Путь…

Конан взглянул на лежащего – и снова воспоминания о виденном обрушились ему на плечи бесплотным грузом.

…Передовой отряд был не просто разбит – он был уничтожен, выкошен напрочь, словно пшеничное поле.

И без толку стреляли Фархерсоны по наступающим Мак-Лаудам. Впереди них была железная стена. Движущийся щит. Живая крепость.

Наверное, не один из Фархерсонов вспомнил в эти мгновения о всадниках Апокалипсиса…

Их ведь тоже – четверо. А под броней не разобрать цвет коней: кто из них белый, кто вороной, кто – Конь Бледный, несущий на спине Смерть.

Впрочем, оружие у них иное – ни один не имеет лука, и каждому дан большой меч. Но ведь вовсе не обязательно Откровению сбываться в таких мелочах…

Запоздало хлопнул один мушкет. Потом второй. Сорвалось с тетивы несколько стрел.

И – ничего. Не разобрать даже, промахнулись второпях стрелявшие или спасло кованое железо. Ведь и пуля не всякий раз пробивает латы – разве что в упор разить.

Ничего…

Вестниками смерти ударили ап Форгеймы по второму отряду. И ад следовал за ними.

Ад размахивал палашами, пел клановые песни Мак-Лаудов и вступил в исступление боя.

Лошадь, отягощенная почти тройным против обычного весом – своя броня, броня всадника и сам всадник, – не долго может выдержать на галопе. А сбившись на медленный аллюр, ей непросто вновь набрать полную скорость.

Разве что после долгого разбега… Но нечасто условия боя позволяют взять такой разбег.

Вот почему вскоре завязли четверо в гуще схватки, исчерпав свой разгон. А завязнув, – отбросили ставшие ненужными копья. И узкими молниями засверкали в их руках обнаженные клинки.

Но то, что должны были сделать сыновья Форгейма, – они сделали. Преодолен рубеж стрельбы, смят копейный заслон, опрокинута неровная волна ринувшейся было навстречу фархерсоновской конницы.

А теперь…

А теперь настало время сшибающихся мечей, звонких ударов по железу и глухих – по неприкрытой плоти.

Время рассеченных щитов и мокрого хруста не выдержавших удара костей.

Время, когда от криков и хрипа закладывает уши; когда тяжелое дыхание прорывается сквозь прорези забрала белыми клубами; когда не разобрать, пот или кровь щиплет соленым глаза.

В сущности, все это и называется боем…

И хохотал веселый и жестокий Ангуз, любуясь кровавым зрелищем.

Урон, нанесенный клану Фархерсонов в первые мгновения, был страшен. В сущности, он почти определил исход сражения.

Почти.

Но не могли всегда и всюду быть впереди четверо латников, а прочие воины их клана были куда менее защищены. И вскоре пролилась первая кровь Мак-Лаудов.

Правда, это лишь прибавило им ярости. Да и их противников полегло куда больше…

Но тут опомнившаяся пехота и немногие всадники врага, которые еще оставались в седлах, с двух сторон ударили по сбившимся в кучу Мак-Лаудам сразу же за спинами ратной четверки. Так работают против копья клинковым оружием: не стремясь перебить наконечник, рубят по уязвимому древку за ним.

А без древка – немного толку в наконечнике.

Это было обдуманное действие, а не просто судорожная реакция обреченных. Видно: сбоку, на левом крыле вражеского отряда, небольшая толпа сгрудилась вокруг упавшего было знамени Фархерсонов. Это знамя – белый квадрат с извивающимися по нему геральдическим зверем – держит, вздернув его на командирском копье, воин в узорчатом шлеме.

Кажется, именно он и выкрикнул слова приказа…

Молоком разливался туман по склону, на полтора фута от земли. По колено стояли в нем, обороняясь, горцы одного клана; по колено наступали – горцы другого.

И тот, кто падал, сразу же исчезал из глаз. Будто тонул в молочно-белом озере.

А по поверхности его, гладкой и ровной – гораздо более гладкой, чем бывает поверхность любого, даже самого спокойного озера, – после каждого падения проходила рябь.

И высовывалась порой, пробив слой тумана, то рука со скрюченными в последнем движении пальцами, то чье-то окровавленное лицо – чтобы, судорожно глотнув воздуху, вновь погрузиться в белесую мглу, как если бы действительно была она озерными водами…

Словно мушкетная пуля, ударившая в стену дома, конница Мак-Лаудов пробила вражеский отряд на половину глубины построения. Искрошив, уничтожив все вокруг себя. Но тут и застряла, как пуля застревает в стене.

А застряв, – превратилась в мишень.

И где-то совсем рядом, но все же в недосягаемой дали, осталась Мак-Лаудовская пехота. Отстав от рванувшихся галопом всадников, она спешит к месту боя, выставив копья в прорези щитов и что-то крича на бегу. Но ей уже не поспеть вовремя.

(Эх, раньше бы подумать об этом тану… Но не подумал он. А вот Фархерсоны – подумали.)

Впрочем, сами ли они додумались до этого? Едва ли… Презирают горцы хитроумный расчет, искусство правильного боя, умение расставлять полки…

Это, должно быть, вон тот им подсказал – чужак в диковинном, не здешней работы, шлеме и панцире. Вот он стоит слева, держа знамя на копье, а свободной рукой указывает куда-то, отдавая распоряжения.

И, повинуясь его приказам, лучники вновь натянули тетивы, хотя обычно стрелы свистят в начале схватки – до того, как началась работа неутомимых мечей.

Неужели все совпадает до мелочей? И, значит, у всех бессмертных начало Пути одинаково?

И Конан, внутренним взором пройдя сквозь Время и Пространство, взглянул на битву с близкого расстояния. Будто сам оказался среди сражающихся.

И увидел, что все не так…

Результат – сходен, но подоплека различна. Воин в странных доспехах, принявший на себя командование после гибели тана (а Лабрайд, тан Фархерсонов, повел свою конницу навстречу атакующему клину, повел – и был втоптан в землю), – не обладал длинной линией жизни.

Любой из бессмертных чувствовал ее ауру – далекий отблеск Силы. А Конан чувствовал лучше других: иначе не остаться бы ему последним среди бессмертных…

Ронар и его братья, сидя на огромных жеребцах, высились над конной лавиной, словно сторожевые башни – над крепостной стеной. Именно по ним и хлестнул шквал стрел. Но хлестнул не разом, а поочередно.

Сперва – по самому Ронару ап Форгейму, отличимому от прочих высоким султаном перьев на шлеме.

Не прибавилось у лучников ни силы, ни меткости. Однако теперь все они били в одном направлении, на несколько ярдов в поперечнике насытив воздух ливнем стрел.

И хрипло вскрикнув, выронил тан меч и покатился по земле с оперенными черенками, торчащими из каждой щели его доспехов. Словно странная птица со смятыми, обломанными перьями, – если можно представить себе птицу в тяжелой броне…

А потом шквал ударил по второму латнику, сметая его с седла. И по третьему…

Последний из рыцарей успел оглянуться назад, на воинов своего клана. Кажется, (хотя поди узнай лицо под глухим забралом), это был Габур по прозвищу Быстрый, младший из ап Форгеймов.

Он увидел и понял все. Увидел гибель братьев; увидел, что сам он отрезан от своих вопящей стеной врагов; увидел, что проигран бой.

И уж, конечно, увидел он предсмертно обострившимся зрением трехлепестковые цветы стрел, несущиеся к нему со стороны белого квадрата вражеского знамени.

И понял, что обречен. Понял, что проигран бой…

А Дункан Мак-Лауд, волей судьбы оказавшийся ближайшим к Габуру Быстрому, увидел и понял нечто иное. Он увидел – не зрением видят такое! – как мольба, подобная воплю, вытекает сквозь узкие щели наличника последнего из латников.

Мольба не о своем спасении – а о спасении клана и чести клана.

И понял Дункан, что настало его время вести за собой.

Говорили в старину: даны тебе плечи, так неси!