Текст книги "Бенито Муссолини"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

2

Поход на Рим уже обсуждался Муссолини и четырьмя ведущими фашистами, которых позднее стали называть «квадрумвирами». Это были Итало Бальбо, исключительно красивый 26-летний лидер «сквадристов»; генерал Эмилио де Боно, в прошлом – командир IX корпуса итальянской армии; Чезаре Мария де Векки, депутат от партии фашистов; Микеле Бьянки, генеральный секретарь партии. Бальбо позднее высказал мнение, что именно он с Бьянки выступил с идеей похода на Рим, а Муссолини занял столь осторожную позицию, что пришлось сказать ему, что марш на Рим состоится, хочет он этого или нет. Версия Муссолини расходится с приведенной, но нет сомнения, что независимо от того, были его колебания искренними или нет, они, несомненно, позволили ему поддерживать контакт со всеми своими противниками, каждый из которых до последнего момента надеялся на то, что даже в такое время он предпочтет сотрудничество с ними вместо того, чтобы возглавлять чисто фашистскую революцию. Во всяком случае ясно, что вернувшись в октябре с неапольского съезда, он был убежден, что настало время действий и что правительство Луиджи Факти, пришедшее на смену кабинета Иваноэ Бономи (который ранее сменил кабинет Джолитти), не способно и не готово противостоять решительным действиям. 27 октября в нескольких городах Италии произошли фашистские мятежи, и «квадрумвиры» призвали Факти уйти в отставку. На следующее утро четырьмя колоннами начался марш на Рим. Вынужденное наконец действовать, правительство объявило о желании ввести военное положение, однако король, опасавшийся, что это приведет к гражданской войне и почти уже готовый смириться с фашистским правительством, отказался подписать декрет и тем самым лишил кабинет власти. В условиях отчаянного положения, сложившегося в связи с приближением фашистских колонн к столице, отдельным лидерам фашистской партии было предложено занять места в новом коалиционном правительстве правых под руководством Антонио Саландры. Гранди и де Векки советовали Муссолини принять это предложение. Однако он отказался. Он рассчитывал теперь на всю полноту власти и не был склонен к компромиссу, хотя его и преследовал страх, что, возможно, он зашел слишком далеко.

Он по-прежнему находился в Милане. Его офис был окружен армейскими частями и полицией, и он продолжал выглядывать из окна и постоянно осведомляться о новостях по телефону. Он делал огромные усилия, чтобы казаться спокойным и уравновешенным, однако его возбуждение походило на истерию. Когда танковый дивизион двинулся по улицам в направлении «Пополо д'Италия», он выбежал из здания с винтовкой в руках, выкрикивая что-то несвязное, и чуть было не был подстрелен своим же сторонником, который был возбужден еще более него. Фактически маршу фашистов не было оказано никакого сопротивления. Армия и полиция были готовы оставаться в стороне и не вмешиваться в ход событий.

Наконец из Рима раздался телефонный звонок: его вызывали к королю на консультацию. «Подтвердите приглашение письменно», – коротко сказал он. Самообладание возвращалось к нему. Вскоре пришла телеграмма: «Очень срочно. Прочитать немедленно. Муссолини – Милан. Его Величество Король просит Вас незамедлительно прибыть в Рим, так как он желает предложить Вам взять на себя ответственность сформировать Кабинет. С уважением. Генерал Читтадини».

В тот же вечер он выехал в Рим поездом. Видимо, для того, чтобы его черная рубашка казалась более респектабельной, к радости одного журналиста он надел еще котелок и гетры. Когда Муссолини представился королю, то извинился за свое необычное одеяние. «Извините меня, пожалуйста, за внешний вид, – сказал он и тщеславно добавил: – Я прямо с поля боя».

Глава четвертая
ЛИДЕР ПРАВИТЕЛЬСТВА
28 октября 1922 года – 13 июня 1924 года

Толпа любит сильных людей. Толпа подобна женщине…

Все зависит от умения искусно манипулировать ею.

«Я мог бы превратить этот серый зал, – напомнил Муссолини палате депутатов в первом же своем выступлении, после того как он принял предложение короля о сформировании правительства, – в вооруженный лагерь чернорубашечников, бивак для трупов. Я мог бы заколотить гвоздями двери парламента».

Хотя фашистские сторонники Муссолини, большинство из которых не дошли до Рима 40 миль, могли бы быть легко рассеяны столичными войсками, если бы король согласился их использовать, это хвастовство было небезосновательно. Однако добившись власти с помощью угрозы применения силы, он стал осуществлять ее с осторожностью. На следующий день после встречи с королем Виктором Эммануилом он отдал приказ привезти в город на специальных поездах 25 000 «сквадристов», по-прежнему стоявших лагерем близ Рима, чтобы они прошли маршем мимо Квиринала и затем мирно разошлись по домам. Он сурово наказал тех, кто был виновен в насилии, делая все, чтобы продемонстрировать, что он не только лидер фашизма, но и глава правительства Италии. В его кабинет, который он сформировал в течение семи часов, были включены представители основных политических группировок, за исключением антинационалистов: министерские портфели получили социал-демократы, католики и либералы. Лишь четверо фашистов вошли в правительство.

Однако не приходилось сомневаться в том, что он прибыл в Рим не для того, чтобы возглавлять коалицию, а с целью установить режим личной власти с помощью своей партии. Он оставил за собой посты министра иностранных дел и министра внутренних дел и потребовал от палаты депутатов предоставить ему полноту власти сроком на один год, чтобы провести в жизнь то, что он считал глубокими реформами. Он получил эти полномочия большинством в 275 против 90 голосов.

Он приступил к работе с энергией и решимостью, которые не могли не восхищать даже его самых суровых критиков. Он поднимался с постели рано утром, выполняя комплекс усиленных упражнений, пока его волосатая, напоминавшая по форме ствол орудия грудь не покрывалась потом, затем завтракал фруктами и молоком и быстро отправлялся к себе в офис, где начинал работать в восемь часов, успев до этого прочитать итальянские и иностранные газеты, которые всегда валялись в беспорядке в его комнатах. Он ел мало, так как у него уже образовалась язва, которая все больше беспокоила его – до самого конца жизни; и он часто ничего не ел во время второго завтрака и в обед, разве что спагетти с хлебом из отрубей, свежие овощи и фрукты, предпочитая шпинат и темный виноград. Он любил молоко и соки, но из-за язвы пил мало вина и после войны бросил курить. Когда-то он был большим гурманом, но теперь ел быстро и без всякого интереса, гордясь своим спартанским меню и строгим воздержанием на правительственных банкетах, осуждая чревоугодников и любителей выпить за их пристрастия. По его словам, он не позволял себе никаких удовольствий, ничего кроме работы. В то время это в основном так и было. Он занимался фехтованием и боксом, плавал и играл в теннис. Но те, кто его обучал или играл с ним, считали, что он делал это не потому, что получал от этого удовольствие, а потому, что страстно желал сохранить физическую форму и иметь крепкое, сильное тело [8] 8
  Его пугали физические недостатки, и он не мог симпатизировать больным, так как болезни смущали его. Однажды он встретился с князем Торлония, который пожаловался, что у него развился фурункул. «Раньше у меня был друг, страдавший этим, – резко заметил Муссолини. – Он скоропостижно скончался».


[Закрыть].

Однако он все толстел. Его пальцы стали пухлыми и дряблыми, кожа на его массивной челюсти начинала провисать, если он забывал хорошенько ее промассировать. Он выглядел старше своих тридцати девяти лет, так как под его черными сверкающими глазами образовались мешки, со лба он стал совсем лысым, а волосы на затылке начали седеть.

Но он был неутомим. Беспокойный, нетерпеливый, наэлектризованный и нервный, он, казалось, не знал усталости и никогда не расслаблялся. Будучи по-прежнему исключительно сексуальным, он силой овладевал разными женщинами, приходившими в его номер, который он снимал в гостинице, а позднее у себя на квартире, расположенной на верхнем этаже «палаццо» на улице Разелла, демонстрируя при этом неистовую страсть, которая всегда возбуждала, а часто и пугала. Проявляя по отношению к ним такое же нетерпение, как по отношению к своим менее удачливым министрам, он упивался ими, как может упиваться только своими рабынями одержавший победу военачальник и, видимо, наслаждался самим процессом, независимо от партнерш. Вкус его отличался исключительным разнообразием. В молодые годы он предпочитал интеллектуальных женщин, проявляя особый интерес к учительницам. Но теперь ему нравились все женщины без разбору, лишь бы они были не слишком худыми. Единственное его условие заключалось в том, что они должны были источать сильный запах, либо духов, если их тела не имели естественного запаха, либо, предпочтительно, пота. Он не возражал, если они были не очень чистыми и часто обрызгивали свое тело одеколоном вместо того, чтобы мыться. Будучи полностью раскрепощенным и абсолютно эгоистичным, он не очень думал об удобствах и удовольствии своих партнерш, часто предпочитая кровати пол, не снимая с себя ни брюк, ни ботинок. Абсолютно неконтролируемый процесс обычно продолжался не более двух минут. Женщины – незамужние журналистки и жены фашистов, графини и служанки, актрисы и иностранки, которыми Муссолини в те времена и позднее силой овладевал подобным образом, рассказывали впоследствии о своих испытаниях без сожаления, а зачастую и с гордостью. Одна из них, которую поначалу особенно раздражала его привычка тискать ради эксперимента ей груди прежде чем забраться на нее, снова пришла к нему, так как не могла «отказать такому большому человеку». Других, менее интересовавшихся важностью его персоны, больше восхищало беззаветное сладострастие его любовных утех, особенно когда его грубость и дикие проклятья, срывавшиеся у него с уст в момент достижения кульминации, уступали место нежным излияниям, хотя кратковременным и банальным, когда он чувствовал себя удовлетворенным. Ибо Муссолини, как считали многие из этих женщин, был способен быть не только жестоким, но и нежным, ласковым и даже сентиментальным. Одна из них рассказывала о его привычке брать скрипку и играть для нее после полового акта. Все женщины соглашались с тем, что, несмотря на его примитивный эгоизм, лишь изредка прерываемый вспышками нежности, было нечто привлекательное в грубости Муссолини, в его отказе следовать общепринятым нормам поведения.

Он привнес подобную неординарность и в сферу общественной жизни. Когда он был в Милане, то не имел привычки ежедневно бриться; так же он поступал и в эти дни первого месяца своего пребывания в Риме, и дело дошло до того, что он пришел небритым в резиденцию короля на прием в честь королевской четы Испании. Одежда, которую он надевал по таким случаям, часто поражала взор. Его рубашки не всегда были чистыми, ботинки редко блестели. Но их трудно было рассмотреть, так как он имел обыкновение носить гамаши вплоть до самых щиколоток, что давным-давно вышло из моды. Но он не интересовался модой, да и не имел о ней никакого представления и не понимал, почему нельзя носить гамаши с вечерним костюмом, если они хорошо согревают ноги. Точно так же до него не доходило, почему нельзя носить черный галстук с фраком, и он носил. Он не хотел утруждать себя завязыванием шнурков и пользовался эластичными шнурками с искусственным бантиком. Он купил легкий костюм, который носил на работе. Брюки в полоску и укороченный черный пиджак нравились ему, но костюм не шел ему, и, кроме того, имел то неудобство, что его хозяину приходилось двигать шеей в тугом воротнике и то и дело подтягивать внутрь пиджака рукава накрахмаленной рубашки. Когда Рашель приехала в Рим, он был одет несколько лучше обычного. Поначалу она оставалась в Милане с Эддой и их двумя мальчиками – Витторио, родившимся в 1916 году вскоре после того, как они поженились, и Бруно, который был на два года моложе. Рашель не хотела приезжать в Рим. Она понимала, что своим внешним видом и говором походила на крестьянку из Романьи и будет чувствовать себя неловко и придется не ко двору. Она не хотела участвовать вместе с Бенито в общественной жизни, желая оставаться лишь женой и матерью его детей, и она знала, что он ждет от нее именно этого. Когда до войны друзья приходили к нему в гости на Виа Маренда, они часто видели, что Рашель занималась во дворе стиркой домашнего белья.

– Он дома? – спросил ее однажды один из них. Его нет дома, ответила она, назвав его «хозяином», как это было принято среди жен в Романье.

– Где же он?

– Не знаю. Он никогда не говорит мне, куда идет.

Так именно и было. И это не было проявлением неуважения. Таковы мужчины. Брак между ними был счастливым. Она понимала, что ее муж – донжуан, впоследствии она признавалась, что знала о его двадцати любовницах. «Ну и что из этого», – вопрошала она. Он ведь любит свою семью. Донжуаны обычно любят свои семьи. Она не винила его. Она была работящей, способной хозяйкой, верной, суховатой, порой невыдержанной, часто мрачной. Она отличалась простотой, но обладала крестьянской смекалкой. Она не очень понимала своего мужа и еще меньше разбиралась в его деятельности и всегда раздражала его, когда пыталась лезть со своими советами и предостережениями, поэтому она этим и не злоупотребляла. Позднее, перебравшись в Рим, она стала постоянно получать анонимные письма и телефонные звонки и послания от друзей, но когда она говорила об этом мужу, его реакция всегда была резкой: «Ты в этом не разбираешься». Он был прав, и она не возражала. «Он всегда был лучшим из отцов и хорошим мужем», – говорила она, когда его не стало, и это также соответствовало истине.

«Ну и характер!» – воскликнула она, обрадованная, гордая, пораженная, когда ей сказали, что Бенито стал главой правительства.

Люди, которым пришлось с ним работать, выражали свое мнение о нем примерно в таком же плане. Для одних он был гением, для других лишь «темной личностью», но всем казался человеком примечательным. Разумеется, он был блестящим пропагандистом и, не колеблясь, использовал свой гений для рекламы, но не для того, чтобы пропагандировать свою личность, а чтобы создать себе имидж – основанный наполовину на фактах, наполовину на вымысле – имидж человека, ниспосланного судьбою, по народному смекалистого и хорошо образованного. Следует отметить, что часто его стремление продемонстрировать ум было столь явным, что поражало своей абсурдностью. Немецкий писатель Эмиль Людвиг, которому он дал в 1932 году серию интервью, рисуя в своих «Беседах Муссолини с Эмилем Людвигом» образ опытного и глубоко начитанного человека, создал в то же время впечатление о Муссолини как о деятеле, который не упускал возможности покрасоваться. Будучи эгоистом, он не смог бы, разумеется, вынести насмешек над собой, и можно только предположить, как часто в своей деятельности он руководствовался стремлением отомстить тем, кого он считал виновным в подобном оскорблении. Однако как человек неискушенный он постоянно давал повод людям смеяться над собой. «Он ни разу не пытался исправить мой плохой итальянский язык, – рассказывал Людвиг, – но когда однажды я произнес неправильно французское имя, в нем на удивление проснулся бывший учитель, и, понизив голос, он произнес это слово, как полагается. Когда, в свою очередь, он хотел поговорить о „переоценке ценностей“ и, несмотря на хорошее знание нашего языка допустил ошибку, он поспешил исправиться. „Простите меня за научные отступления“, – часто говорил он, когда беседовал с членами правительства или „партийными бонзами“. Ульрих фон Хассель, ставший впоследствии немецким послом в Риме, и итальянский дипломат Филиппо Анфузо отмечали стремление дуче казаться более образованным, чем он был на самом деле. Анфузо ссылается на беседу, которую он однажды имел с Муссолини и членами его семьи, в ходе которой дуче комментировал блестящее знание Ницше греческого языка. „Но, папа, ведь ты же не понимаешь по-гречески!“ – прервал его писклявым голосом один из детей, и когда отец сделал вид, что не расслышал его слов, повторил их снова. Муссолини был вынужден выйти со своим гостем из комнаты. Хассель с презрением вспоминает случай появления фотографии Муссолини, выигрывающего шахматную партию, хотя он вообще не умел играть в шахматы. Хассель, кроме того, наряду со многими другими, подозревал, что знаменитая память Муссолини была не более чем трюком, когда для воздействия на слушателей он специально заучивал разные цифры и статистические данные непосредственно перед тем, как должен был приводить их, якобы черпая из сокровищницы накопленных им знаний. Людвиг, тем не менее, попался на эту удочку как и многие министры Муссолини, с которыми он вел себя так, чтобы вызвать у них страх и восхищение.

Он бывал то на редкость грубым, то милостиво обворожительным, порывистым и осторожным, своенравным и великодушным; они никогда не знали, как он прореагирует на них и когда – как это часто бывало – заменит их другими без всяких предупреждений и вразумительных объяснений, которые зачастую заключались в том, что дуче считал их влияние угрозой своему положению на вершине власти, где он, откровенно говоря, собирался пребывать и далее.

Он завел привычку по утрам звонить тому или иному министру и без всякого приветствия обрушивать на него лавину безотлагательных для исполнения указаний, а через несколько часов звонить вновь и беседовать как будто со своим лучшим другом. Непредсказуемый, легковозбудимый, пышущий энергией и сияющий от гордого осознания своей власти, он в одинаковой степени был способен наводить истинный страх своим гневом и насаждать преданность по отношению к себе, милостиво благословляя актом своего прощения.

Уже через несколько месяцев после прихода Муссолини к власти его успех казался обеспеченным. Брожение в Италии сменилось настроением осторожного, но обнадеживающего оптимизма. Рабочие вернулись к станкам, выросло производство, улицы опустели, студенты вновь взялись за книги. К моменту прихода к власти у него не было политической программы и он довольствовался тем, что пытался сбалансировать бюджет, обеспечить справедливый подход к проблемам рабочих и проводить внешнеполитическую линию страны с твердостью и достоинством. «Мы преуспеем, – говорил он, – потому что будем работать». И с искусством большого пропагандиста, каковым он и являлся, Муссолини сумел внушить людям, как упорно трудится он сам, и не только за рабочим столом, но и на полях и заводах, вдохновляя рабочих. Ежедневно пресса пестрела его фотографиями, на которых изображалось, как он укладывал кирпичи, с неистовой сосредоточенностью бил молотом по наковальне, убирал урожай, причем его широкая грудь представлялась в нужном для него виде, обнаженной, сияющей на солнце.

Итальянцы клюнули. Он был самым молодым за все время премьером, и многие из них гордились им. Они с радостью восприняли восстановление 8-часового рабочего дня, резкое сокращение правительственных расходов (которые настолько возросли при предыдущих администрациях, что на 1922-1923 годы был предусмотрен дефицит в размере 6500 миллионов лир), увольнение в отставку или перевод на другие работы тысячи должностных лиц. В течение двух лет убыток от почтовых служб, равный 500 миллионам лир, был ликвидирован и, согласно подсчетам фашистов, которые никто не опровергал, образовался доход в 43 миллиона лир, а дефицит от деятельности железных дорог в 1 миллиард 400 миллионов лир превратился в доход в 176 миллионов лир. И, самое главное, итальянцы с гордостью могли сказать, что поезда ходят по расписанию.

В самом деле, итальянцы стали гордиться многими вещами. Фашизм, видимо, срабатывал. Муссолини имел народную поддержку и умело создавал впечатление, что спас их от хаоса и большевизма. На самом же деле его успеху способствовало более всего разочарование рабочих в своих социалистических лидерах, их реакция против социал-реформизма и неспособность итальянских коммунистов выработать единую линию, и Муссолини сознавал это; и сознавая это, он с гневом относился к действиям тех, кто обнаруживал и пропагандировал истину о том, что фашизм – это контрреволюция против несостоявшейся революции. «Большевизм в Италии мертв», – объявил он без особого преувеличения задолго до похода на Рим. Один из наиболее тщательно культивируемых фашизмом мифов заключался в том, что фашизм пришел к власти, чтобы спасти страну от большевизма. Второй миф, вытекающий из первого и ставший в конечном счете основной догмой фашизма, состоит в том, что лидер является суперменом, не только всемогущим, всемудрейшим «дуче фашизма», никогда не ошибающимся, но, подобно самому Богу, также справедливым, милосердным и великодушным. Ибо фашизм теперь представлял собою в той же степени моральную силу, как и политическую, хотя поначалу его пророки объявили, что это – движение, а не доктрина. «Наша программа, – как говорил Муссолини, – наши дела. У нас нет готовой доктрины». Будучи авторитарным, сильным, строгим и националистически настроенным, истинный фашист должен, как разъяснял дуче, «считать себя приверженцем веры в корпоративную дисциплину… законным наследником Цезаря». Один из интеллектуалов раннего периода профессор Альфредо Рокко, разъясняя сложные для понимания и часто заимствованные теоретические построения дуче, отмечал, что фашизм фактически «отметает демократические теории государства и заявляет, что не общество существует для личности, а личность для общества, фашизм снимает противоречие между личностью и обществом как в других, более примитивных доктринах, подчиняя личность обществу, позволяя ей свободно развивать свою индивидуальность к выгоде других людей».

Рокко, Джентиле и другие апологеты фашизма стремились доказать, что фашизм ни в коей мере не противоречит «основным направлениям итальянской истории». Гарибальди и Мадзини представлялись как фашисты душою. Однако подобные попытки дать интеллектуальное и историческое обоснование фашизма практически не оказывали никакого воздействия на итальянский народ, и сам Муссолини однажды заявил, что они рассчитаны лишь для внешнего потребления. Итальянцы, полагал он, должны пытаться не понять фашизм, а испытать его. И именно для того, чтобы поразить их эмоциональной природой фашизма, его стали представлять в виде «мистического явления» со своей символикой и тотемами, литургическими формулами и хореографическими этюдами, с древними заклинаниями, средневековой атрибутикой и предположительной близостью «классическому духу Рима». Фашизм, как отмечали его критики, является негодным суррогатом, своего рода духовным и политическим маргарином, выражаясь словами Игнацио Силоне, но Муссолини усматривал в этом его достоинство. Фашизм мог заменить истину, свободу, искусство и мысль, а также социализм и демократию, и прежде всего он мог – а для него это было самым важным – обосновать необходимость лидера и пророка.

И в нем фашизм нашел такого человека. В выступлениях, с которыми он ездил по стране, тщательно подготовленных, но произнесенных как бы спонтанно, полных легко запоминающихся реплик и фраз, он усовершенствовал то красноречие и ту замечательную силу общения, которые он практиковал задолго до этого в Романье. Диалог с толпой, восхищавший аудиторию и который Д'Аннунцио нашел столь вдохновляющим, держал в напряжении всю Италию, как бы проснувшуюся для нового и блестящего будущего под руководством человека, способного достичь любых высот. Повторяющиеся бессмысленные возгласы, как, например, придуманный Д'Аннунцио во время войны клич «эйя! эйя! алала!», ставший составной частью ритуальной истерии фашистских демонстраций, усиливали иллюзию единства и мощи, равно как и настроения низкопоклонства.

Людям втолковывали, что, несмотря на очевидную гениальность, дуче оставался простым и добрым человеком. Когда он, выступая перед голодающими крестьянами Юга, видел их морщинистую и иссушенную кожу, на его глазах наворачивались слезы. «Я позабочусь о вас, – говорил он. – Я тоже знаю, что такое голод». Они верили ему и полагались на него [9] 9
  Два примера иллюстрируют обожание, с которым сотни тысяч, если не миллионы, итальянцев относились к своему дуче. Когда произошло извержение Этны и он посетил опасную зону, на Юге широко распространилось мнение, что там, где потерпел фиаско Канут, преуспел он и усмирил природную стихию; по крайней мере одна из газет написала об этом, как о свершившемся факте. Когда одной посетительнице гробниц этрусков в Орвьето сказали, что надписи на них еще не расшифрованы, так как написаны на неизвестном языке, она с уверенностью заявила: «Это потому что Муссолини здесь не побывал. Когда он придет, он прочтет эти надписи». Такого рода твердая вера отнюдь не была исключением.


[Закрыть].

Их также убеждали в его скромности. «Я не считаю себя достойным такой чести», – сказал он, когда сделался почетным гражданином Флоренции. Он согласился принять почетную степень в области права от Римского университета лишь при условии, что напишет диссертацию на эту тему, а когда ему впервые предложили цепь ордена Святой Девы – самый почетный орден Италии, – он отказался его принять. Этот отказ, как признали даже его противники, не был специально рассчитанным шагом. У него явно отсутствовал интерес к подобным вещам. Спустя годы его министр иностранных дел описал случай, когда он поинтересовался у дуче, может ли он наградить Бальдура фон Шираха орденом Сан-Маурицио первой степени. «Разумеется, – ответил с раздражением Муссолини. – Если хотите, можете также отдать ему и мои ордена». Чиано привел еще один случай, когда министерство изящных искусств никак не могло подобрать соответствующее произведение искусства для подарка рейхсмаршалу Герингу к его пятидесятилетию. «Дома у дуче имеется лишь одна хорошая вещь, – писал министр, – автопортрет Манчини… И когда он услышал, что нужно сделать подарок Герингу… он тотчас решил послать ему Манчини. Мне долго пришлось убеждать его, прежде чем он изменил свое решение… Безразличие дуче к личному имуществу умиляет меня».

Вскоре после прибытия в Рим он принял решение не принимать зарплату, причитающуюся ему как премьеру и депутату, и стал жить на деньги, получаемые за статьи, которые он продолжал писать в основном для американцев и «Пополо д'Италия» [10] 10
  Он оставался бескорыстным до конца. Его с огромным трудом удалось убедить получать зарплату президента Итальянской социальной республики. «Что я буду делать с этими деньгами?» – спросил он, когда секретарь принес ему приказ, подготовленный одним из его министров, согласно которому ему причиталась зарплата в 125 000 лир в месяц, и отказался подписать его.


[Закрыть].

Он глубоко презирал тех, кто только и думал о собственном обогащении. Это, по его мнению, мания, «своего рода болезнь», и он утешал себя мыслью о том, что богатые редко бывают счастливыми, и при этом с удовлетворением ссылался на пример Рокфеллера, который «последние шестнадцать лет своей жизни жил на молоке и апельсинах». Но хотя лично у Муссолини богатства не было и он к нему не стремился, он не жил аскетом. Он не был гурманом; его любовницы редко получали в подарок большее, чем пару чулок или флакон духов; его дети учились в государственных школах; жена вела простой образ жизни; сам он носил один и тот же костюм и дома, и на работе, но никогда он не отказывался потворствовать своим прихотям, руководствуясь экономией. Ранее он брал уроки летного дела в Милане и теперь, получив квалификацию пилота, заимел собственный самолет и летал на нем, когда был в настроении; он очень любил сидеть за рулем машины и заказал себе дорогостоящий спортивный автомобиль красного цвета; он получал удовольствие от езды верхом, и вскоре в его конюшнях оказалось множество лошадей; ему нравилось принимать армейские и военно-морские парады, а позднее и авиационные, и его часто обвиняли в организации этих расточительных демонстраций лишь для удовлетворения своих прихотей; он любил животных, и если было где, содержал настоящий зоопарк – не только лошадей и собак, но и газелей, обезьяну, орла, оленя, тигренка, несколько кошек, которые были его любимыми животными, даже пуму, которую он держал на привязи в своей комнате, пока однажды ночью она не сорвалась с цепи и к ужасу обслуги стала бродить по дому; ему нравились фильмы, особенно кинохроника, в которой изображалось, какое впечатление производит он на толпу, а также комедии с участием Лорела и Харди – и он построил для себя кинотеатр. Помимо приморской виллы у него были еще два больших дома – Вилла Торлония в Риме и Роккаделле-Каминате, который был преподнесен ему в подарок от провинции Форли.

Вилла Торлония, большой, строгий, при этом изящный дом, выполненный в классическом стиле, был расположен за высокими стенами восхитительного парка на Виа Номентана недалеко от Пьяццади-Порта Пиа. Он принадлежал князю Джованни Торлония из Римского банкирского дома, предоставившему его в распоряжение дуче на бессрочный период. Муссолини, которого восхищали величественность дома и крепкие коричневые стены, придающие римским зданиям ни с чем не сравнимое очарование, с благодарностью принял дар, и ему очень понравилось жить в этом доме. Но, как только предоставлялась возможность, он с удовольствием уезжал в Рокка-делле-Каминате, феодальный замок с бойницами, расположившийся на самой вершине горы, откуда открывалась панорама его родных мест до самых Апеннин на юге и до Адриатического побережья на востоке. Когда ему подарили замок, он стоял в запустении, и в течение ряда лет на его реставрацию было истрачено немало денег. Замок наполнился дарами, присланными дуче из всех уголков мира, и, не считая его безвкусно обставленного кабинета, на стенах которого висели многочисленные фотографии, на многих из которых был изображен он во всех видах – спортсмена, пилота, отца и правителя, Рокка-делле-Каминате больше походил на музей, чем на дом. И действительно, на закате жизни он высказал немецкому врачу профессору Захариа, надежду, что такова и будет судьба этого дома. Он также сказал ему, что один из находящихся в доме предметов – выполненная на шелке картина, которую подарил ему император Японии, была самой утонченной из изделий подобного рода и что он был потрясен, когда один американский миллионер предложил за нее несколько миллионов долларов. Но данная вещь не принадлежит ему, в резком тоне напомнил он американцу, это не его личное достояние, оно принадлежит Италии.

Отождествление себя со своей страной стало впоследствии настолько навязчивым, что любые нападки на Италию с негодованием отвергались как личное оскорбление. В то же время это отчасти объясняет тайну рождения преданности и веры народа своему дуче. Для молодых, патриотически настроенных итальянцев начала 20-х годов высокомерный эгоизм дуче представлялся необходимым элементом нового «рисорджименто». В эти первые годы пребывания у власти Муссолини, видимо, был безупречным образцом не только для этих юношей, но и для большинства итальянского народа в целом. Ошибок с его стороны было немного. Он проявлял достаточную осторожность, чтобы продвигаться настолько медленно и действовать столь незаметно, что проходило практически незамеченным возникновение нового, далекого от либерализма государства. У Муссолини не было твердой линии, и он брал на вооружение идеи и методы, которые подворачивались под руку, решая проблемы по мере их возникновения, то придавая своему режиму, как он говорил, «прогрессивно фашистский» облик, как это было в случае с принятием Закона о национальном образовании 1923 года, то создавая ему ауру респектабельности, демонстрируя уважительное отношение и к чувствам избирателей-католиков, и к самой церкви. Все большее подавление свободы, которую он не постеснялся публично назвать «довольно испорченной богиней», через которую фашизм однажды переступил, а «при необходимости спокойно развернется и переступит вновь», многими было воспринято как необходимость, уж коли Италия хочет быть сильной, преодолев разногласия, разъедавшие ее вот уже многие годы. Низведение парламента до положения безвластной ассамблеи не волновало миллионы итальянцев, согласных с определением его как «собрания древних окаменелостей», которое дал ему Муссолини в молодые годы. Постепенное ограничение свободы печати, создание регулярной «фашистской милиции» численностью примерно в 200 000 человек вместо неорганизованных «сквадристов»; насильственный, но почти не встретивший сопротивления роспуск «guardie regie»; внедрение фашистских этических норм во все мыслимые аспекты итальянской жизни; даже суровые наказания по отношению к откровенным критикам режима воспринимались огромным большинством людей в качестве необходимой предпосылки для создания той Италии, которая была им обещана. «Ни разу за все время моих бесчисленных общений и контактов с народом, – заявил Муссолини в 1924 году, – он ни разу не просил меня освободить его от тирании, которую он не ощущает, потому что ее нет. Люди просят меня дать им железные дороги, дома со всеми удобствами, мосты, воду, свет, дороги». Это в основном соответствовало действительности. Создавалось впечатление, что преимущества фашизма перевешивали его недостатки и просчеты. Самого Муссолини в общем не винили за дикие и подлые избиения его противников; и действительно, как правило, он не давал на этот счет конкретных распоряжений и, разумеется, старался не фигурировать в качестве их инициатора. Лишь изредка становилось известным его участие в подобных делах. Так случилось, когда одна французская газета обнаружила и опубликовала факсимиле письма Муссолини префекту Турина, в котором содержался приказ «сделать невыносимой» жизнь видного антифашиста Пьеро Гобетти, который был сильно избит, причем сломанные ребра проткнули ему легкое. Точно так же, в июне 1923 года, по словам Чезаре Росси, занимавшего в то время пост главы фашистской службы печати, штаб-квартиры фашистской партии во Флоренции, Пизе, Милане, Монце и в ряде небольших городов получили от Муссолини указания разгромить помещения местных католических общин. Одновременно префекты всех городов, где произошли антикатолические выступления, получили от Муссолини телеграмму, в которой говорилось: «Ввиду нежелательного резонанса в Ватикане от происшедших недавно антикатолических инцидентов представляется желательным, чтобы местные лидеры провинциальной Фашистской федерации официально выступили с заверениями глубокого уважения к католицизму».