Текст книги "Бенито Муссолини"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Кристофер Хибберт
Бенито Муссолини

Часть I
Борьба за власть

Глава первая
МОЛОДОЙ МЯТЕЖНИК
29 июля 1883 года – декабрь 1912 года

То, что я родился в простой семье, оказалось в моих руках козырной картой.

1

Примерно в 10.30 вечера 9 мая 1936 года толпа из четырехсот тысяч человек, плотно сгрудившаяся вокруг Палаццо Венеция в Риме, неожиданно издала рев, который один из журналистов уподобил звуку извергающего лаву вулкана. Бенито Муссолини, «дуче фашизма», вышел на дворцовый балкон, расположенный высоко над их головами, и молча уставился на них. Он положил ладони на бедра, выставил вперед свою массивную челюсть и широко расставил ноги, приняв позу, знакомую им всем. На нем была черная рубашка, серая униформа и круглая черная шапка, которую носили члены фашистской милиции; несколько мгновений он стоял перед залитыми лучами прожекторов решетчатыми окнами – так же неподвижно, как символ его режима – топор и ликторская фасция, выгравированные на стене позади него.

Он поднял руку. Толпа замолкла. Не только в Риме, но и по всей Италии миллионы людей с напряженным ожиданием прислушивались к звуку голоса дуче. В этот теплый весенний вечер, получившийся каким-то удивительно колдовским благодаря луне и необычно яркому освещению, толпы возбужденных слушателей, вызванных на улицы колокольным звоном церквей и сиренами, запрокинув головы, взирали на репродукторы, выставленные на площадях.

«Офицеры, сержанты и солдаты, – возвестил наконец Муссолини своим низким, зычным голосом, который леди Оксфорд назвала самым красивым из всех слышанных ею, – чернорубашечники революции, итальянцы и итальянки, находящиеся дома или в других странах мира, слушайте: произошло великое событие. Сегодня, в четырнадцатую годовщину фашистской эры окончательно решилась судьба Абиссинии. Все узлы оказались разрубленными нашим сверкающим мечом, и победа в Абиссинии останется в анналах истории нашей страны полной и чистой, как и легионеры, падшие в бою. У Италии есть Империя…»

Заключительные слова Муссолини потонули в диком потоке восторженных возгласов, во все возрастающем, беспрерывном, завывающем скандировании: «Дуче! Дуче! Дуче!», в истерических воплях женщин, в криках, полных обожания и заверений в верности до гробовой доски. А дуче стоял и спокойно взирал на них сверху вниз, не отвечая на приветствия, уцепившись руками за каменную балюстраду; его массивное лицо, освещенное яркими лучами прожекторов, ничего не выражало.

«Он подобен Богу, – сказал один из „бонз“, наблюдая, как он стоит на балконе с олимпийской невозмутимостью. – „Нет, он не подобен Богу, – заметил кто-то рядом с ним. – Он и есть Бог“.

2

Тогда Муссолини было 52 года. Двадцатью пятью годами ранее, в октябре 1911 года, отбывая срок в камере 39 в тюрьме Форли за «подстрекательство к забастовкам и мятежу», он начал писать автобиографию.

«Я родился 29 июля 1883 года, – писал он, – в Варнано-дей-Коста, старой деревушке, лежащей на вершине холма, в селении Довиа, рядом с селением Предаппио. Я появился на свет в два часа дня в воскресенье… За восемь дней до этого солнце вошло в созвездье Льва».

Его отец был кузнецом, и сын всегда гордился этим. «Я человек из народа, – любил говорить он. – Я понимаю народ, потому что я часть его». В 1936 году была изготовлена и вделана в стену сельского дома близ Предаппио мемориальная доска, которая сообщала прохожим, что «на этой ферме жили и работали предки Муссолини – крестьяне». Но они были не только крестьянами; они принадлежали к классу, который дуче впоследствии стал презирать – «мелкой буржуазии». Его дед владел фермой, на которой родился его отец, и был лейтенантом национальной гвардии. Мать Муссолини Роза была школьной учительницей, тихой, религиозной женщиной, нежной и доброй, «уважаемой всеми», как писала после ее смерти выходившая в Форли газета «Пенсьеро романьоло» (II Pensiero Romagnolo), «за ее добродетели, а также за любовь и ум, которые она проявляла, выполняя свое благородное призвание». Она была исключительно экономной, да иного и быть не могло, ибо ее муж Алессандро, хотя и был квалифицированным кузнецом и владельцем молотилки, не очень интересовался работой и большую часть времени уделял не наковальне, а политическим дискуссиям. Он нигде не учился, но нельзя сказать, что он был человеком необразованным; в нем чувствовался ум. Он писал статьи в различные социалистические журналы, а также в местную прессу – республиканскую «Пенсьеро романьоло», а его сыновья впоследствии описывали, как он целыми часами читал им отрывки из политических произведений, которые они еще не могли понимать. Подобно многим жителям Романьи, этой красивой гористой области Италии, лежащей между Тосканой и Эмилией, он фанатично придерживался своих политических взглядов и страстно отстаивал их. Он начал свою деятельность в Предаппио, в местном отделении Интернационала и, как и его отец, сидел за свои убеждения в тюрьме. Он назвал старшего сына Бенито по имени мексиканского революционера Бенито Хуареса, руководителя кровавого восстания против императора Максимилиана, и дал ему также два других имени – Амилькар в честь анархиста из Романьи и Андреа в честь Андреа Коста, одного из создателей Итальянской социалистической партии.

Дом, в котором жила семья Муссолини в Довиа, был бедным и представлял собою полуразвалившийся особняк в двух милях от Предаппио, известный под названием «дворец Варано», где они ютились в двух комнатах второго этажа. Чтобы добраться до этих комнат семья должна была проходить через комнату, которую Роза Муссолини использовала в качестве класса для занятий и в которой во время летних каникул Алессандро хранил пшеницу, которую успевал намолотить с помощью самодельной машины.

Бенито со своим тихим, толстым маленьким братом Арнальдо спал в комнате, где располагалась кухня и хранились дрова, его сестра Ядвига спала с родителями в другой комнате, где семья находилась в дневное время, где дети играли, рассматривали картинки в книгах отца и в газетах, которые хранились в книжном шкафу у стены. Но когда Бенито достаточно подрос, чтобы держать отцовские кузнечные инструменты, его отправили работать в кузницу, где он нередко получал подзатыльники, если не уделял должного внимания работе или пугался летящих искр.

Денег на еду не хватало. Роза Муссолини зарабатывала преподаванием в школе всего пятьдесят лир в месяц, а большую часть из того, что зарабатывал Алессандро, он тратил на свою любовницу. Еда обычно состояла из овощного супа, редьки и цикория, с лепешками на муке и воде.

Бенито был трудным ребенком. Будучи непослушным, задиристым, своенравным и угрюмым, он быстро выходил из себя, когда его провоцировали, и часто приходил домой в разорванной одежде, с разбитым и исцарапанным лицом, подравшись с другими деревенскими ребятами, когда его обходили при дележке выручки, полученной от браконьерства, которым он занимался вместе с ними. Но несмотря на его агрессивный темперамент и откровенное упрямство, он был способен на проявление теплых чувств и глубокую привязанность. Брат и сестра обожали его, и даже деревенские ребята, с которыми он так часто ссорился и дрался, вспоминали многие годы спустя теплоту его редких улыбок и непоколебимую верность его дружбы, если ее удавалось им завоевать. Они также помнили, что он был не только бойцом, но и мечтателем, и мог часами сидеть, опершись подбородком на руки, наблюдая за птицами или любуясь окрестностями, внимательно и настороженно всматриваясь своими темными глазами в то, что привлекало его внимание. «В один прекрасный день я удивлю мир», – говорил он матери.

С годами он становился все более высокомерным, все менее контролируемым. В школе он подлезал под парты и щипал за ноги других учеников. По воскресеньям, когда Роза водила детей на мессу по размытой дороге, которая вела к церкви, заставляя детей снимать ботинки, чтобы не запачкать, Бенито всегда отставал ото всех, наподдавая камешки своими босыми ногами. В церкви он никогда не задерживался. Он говорил, что его тошнит от запаха ладана, а облачения священнослужителей, свет горящих свечей, пение и звук органа действовали на него угнетающе. Он дожидался остальных, сидя на верхушке дерева и швыряя камни в детей, идущих в воскресную школу.

Когда ему исполнилось девять лет, его отдали в школу в Фаэнцу, надеясь на то, что жесткая дисциплина «салезских отцов» позволит добиться того, чего не удалось осуществить его родителям. Атеистически и антикатолически настроенный Алессандро протестовал против того, чтобы отдавать своего непослушного сына на попечение церкви, но понимая, что сам он не мог держать его под контролем, он отвез его туда – в повозке, запряженной ослом.

«Я не помню, чтобы я был особенно удручен расставанием с братом и сестрой, – писал позднее Бенито. – Ядвиге было всего три года, Арнальдо – семь лет. Но я был очень опечален тем, что мне приходилось расстаться с маленькой птичкой, которую я держал в клетке у окна. В день отъезда я поссорился с приятелем и попытался ударить его, но промахнулся и попал кулаком в стену, настолько сильно повредив пальцы, что пришлось отправляться в путь с забинтованной рукой. В момент отъезда я расплакался».

Бенито помнил, что едва они отъехали от Довиа, осел споткнулся и упал, а отец ворчал, сыпал проклятиями и бормотал, что это плохое предзнаменование. На улице стоял октябрь, с деревьев падали листья, ручьи наполнились водою и стремительно несли свои воды, виноградные листья становились из красных желтыми. Днем они прибыли в Фаэнцу, Алессандро постучал в тяжелую дверь школы, передал сына директору, затем нагнулся и поцеловал его на прощание с грубоватой нежностью. Когда дверь за ним закрылась, Бенито снова расплакался. Директор отвел его во двор, где играли другие дети, и мальчик молча наблюдал за ними, стоя одиноко в углу, всеми покинутый и злой.

Он ненавидел школу. Он ненавидел «отцов», особенно своего классного руководителя с его пронзительным смехом, который его пугал, ненавидел других ребят, и в первую очередь детей богатых, сидевших за отдельным столом и получавших лучшую еду. Он даже и не пытался работать. Однажды «отец» ударил его, он ответил ему и швырнул в него чернильницей. У него был только один друг, мальчик с таким крепким черепом, что он позволял Бенито ради забавы сильно ударять себя по голове кирпичом. Во время драки со старшим по возрасту мальчиком Бенито вытащил перочинный нож и пырнул своего противника, после чего директор решил, что ради интересов других учащихся он должен исключить из школы этого трудновоспитуемого ребенка, однако, поразмыслив, решил оставить до конца учебного года. Недовольный строгой дисциплиной, бесконечными проповедями, лекциями о грехе и разложении, он на первом же причастии признался в длинном перечне грехов, настоящих и мнимых. «Отцы» вздохнули с облегчением, когда он покинул школу, а один из них впоследствии говорил, что никогда не встречал такого трудного ученика. В следующей школе, где он учился, школе Джосуе Кардуччи в Форлимпополи, директором которой был брат поэта Вальфредо, Бенито был так же глубоко несчастлив и так же безнадежно труден для воспитателей. Во время драки с мальчиком, толкнувшим Бенито под руку, когда тот писал, Бенито потерял над собой контроль, вновь вытащил перочинный нож и ударил мальчика в живот. Вслед за этим вновь последовало исключение из школы.

Но несмотря на свой необузданный нрав и отказ выполнять работу, которая казалась ему тягостной и бесполезной, он считался необычайно умным. Его вновь зачислили в школу в Форлимпополи в дневной класс, и три года спустя в возрасте восемнадцати лет он сдал последние экзамены, получив диплом с правом заниматься преподавательской деятельностью. Он не изжил своего необузданного темперамента и угрюмой независимости, но обнаружил в себе тягу к знаниям и стремление к учебе. Кроме того, в нем обнаружилась страсть к декламации. Он любил стоять на лежащих у самого Предаппио холмах и декламировать своим ставшим уже мощным голосом лирические и патриотические стихи Кардуччи и одним из его ранних ораторских триумфов явилось выступление в любительском театре Форлимпополи, где по решению своих школьных начальников он выступил с полной драматизма и эмоций речью, посвященной памяти Джузеппе Верди.

13 февраля 1902 года он принял участие в конкурсе на замещение вакантной должности в школе в Пьеве-ди-Саличето в коммуне Гуальтьери, и члены городского совета – социалисты предпочли политические взгляды Бенито взглядам других более старших по возрасту и более опытных преподавателей и отдали должность ему. Он появился в городе в черной шляпе с широченными полями и в длинном черном галстуке. По бледному лицу с большими черными проницательными глазами его можно было принять за поэта или революционера, а он предпочитал считать себя тем и другим. «В то время я вел богемный образ жизни», – гордо говорил он. Умеренные респектабельные социалисты Гуальтьери были «социалистами, вылепленными из лапши», слабыми и мягкими, как спагетти, и он даже не пытался скрывать своего презрения к ним. «Такие люди, – писал он, – никогда не смогут устранить царящую в мире несправедливость». Он был человеком беспокойным и нетерпеливым, активно стремившимся наложить на все свой отпечаток, сделать что-либо такое, что могло бы поразить мир и бросить ему вызов, вместо того, чтобы работать преподавателем в деревенской школе в классе из сорока человек.

На четвертый месяц его пребывания в Гуальтьери у него появилась первая любовница. Это была красивая двадцатилетняя женщина, жена солдата, и Бенито обращался с ней исключительно жестоко. «Наша любовь была неистова и наполнена ревностью, – признавался он с каким-то диким восторгом. – Я делал с нею все, что мне хотелось». Они ссорились, дрались и прелюбодействовали с тем диким самозабвением, которым характеризовались впоследствии все любовные похождения времен его юности. Однажды он ранил ее, глубоко всадив ей в бедро нож, который по-прежнему всегда носил с собою; и каждый раз он терроризировал и запугивал ее и занимался с нею любовью, прибегая к насилию и удовлетворяя свой эгоизм. Она была не первой женщиной, с которой он так обращался. Еще будучи студентом в Форлимпополи, он посещал местный бордель, где наткнулся на проститутку, о дряблом теле которой, «выделявшем пот из всех пор», рассказано в отрывках его автобиографии, написанной им в тюрьме; однако существование этой проститутки – так же, как и другой женщины его юности – замалчивается в переработанном варианте его автобиографии, опубликованном позднее. В этих ранних отрывках также описываются его налеты на танцплощадки вместе с другими хулиганами, драки за обладание девочками и его триумфальный бесстыдный отчет о насилии над девушкой, которая не была проституткой. Ее звали Вирджиния. Она была «бедной», снисходительно писал он, «но имела приятный цвет лица» и «была довольно хорошенькой… Однажды я поднялся с нею наверх, бросил ее на пол за дверью, и она стала моей. Она поднялась с пола плача и оскорбляя меня в промежутках между всхлипываниями. Она заявила, что я обесчестил ее. Возможно, так оно и было. Но что это была за честь?»

На протяжении всей своей жизни он вспоминал эти бесчинства юности с гордостью и удовольствием, любил говорить и писать о своем насилии и страстях, о своем нетерпении, о том, как голодал, и о сильнейшей неудовлетворенности жизнью. Теперь трудно отделить факты от легенд, созданных его собственной фантазией и его ненасытным стремлением к самовозвеличиванию. В 1902 году, подстегиваемый, как он отмечал позднее, желанием избавиться от надоевшей рутины, он поехал в Швейцарию на правах «рабочего без средств» и утверждал, что там он прошел через долгие дни голода и отчаяния, болезней и тюремного заключения, не имея в кармане ни гроша, кроме никелевого медальона с изображением Карла Маркса. Он спал под мостом в картонных коробках, в общественной уборной вместе с польской беженкой, студенткой-медичкой, любовные утехи которой оказались «незабываемы». В июле он нашел работу помощника каменщика и написал из Лозанны другу о своих мытарствах.

«Работал по одиннадцать часов в день за 32 чентезимо в час. В день совершал по сто двадцать одной поездке с нагруженной кирпичами тачкой на второй этаж строящегося здания. Под вечер мышцы на руках вздувались. Питался картошкой, запеченной в золе, бросался в постель – кучу соломы – прямо в одежде. На следующее утро в пять часов просыпался и снова шел на работу. Меня охватил страшный гнев беззащитного существа. „Хозяин“ вывел меня из себя… Наступил субботний вечер. Я сказал „хозяину“, что хочу уходить и попросил уплатить мне за работу. Он пошел к себе в контору, а я остался в коридоре. Вскоре он вышел. С нескрываемым гневом он швырнул мне в руки двадцать лир и несколько чентезимо, заявив: „Вот твои деньги, ты их украл“. Я прямо окаменел. Что мне было с ним делать? Убить его? Что я ему такого сделал? Ничего. А почему он так себя вел? Потому что я был голодным, и у меня не было ботинок. Я до предела износил пару легких ботинок на камнях стройки, и у меня кровоточили руки и подошвы ног».

Позднее, по его словам, он работал землекопом и разнорабочим в мясной лавке, затем посыльным в винном магазине и на шоколадной фабрике. Однажды он был арестован за попрошайничество на улицах Лозанны, а в другой раз – в Женеве, когда сидел без работы и напал на «двух англичанок, сидящих на скамье со своим завтраком – хлебом, сыром, яйцами. Я не мог удержаться, – признался он. – Я набросился на одну из ведьм и вырвал у нее из рук еду. Если бы они попытались сопротивляться, я бы задушил их – задушил бы, поверьте мне!»

Насколько все это соответствует действительности, сказать невозможно, ясно одно: к концу лета он подыскал постоянную работу и больше не голодал. Поскольку рабочие, с которыми он общался, считали его интеллигентом, Бенито предложили пост в секретариате лозаннского отделения профсоюза каменщиков и работников физического труда, и он стал ответственным за пропаганду. Он также давал уроки итальянского языка и получал деньги за статьи, в которых излагал особую форму анархического социализма, давал волю своему антиклерикализму и извращенному чувству социальной справедливости, демонстрируя злобную враждебность по отношению к тем людям и классам, к которым он питал личную неприязнь. Он стал много читать, настойчиво и бессистемно, как будто хотел за несколько месяцев постичь всю историю политической философии. Он в спешном порядке ознакомился с различными работами Лассаля, Каутского, Кропоткина, Маркса и Шопенгауэра, Штирнера и Ницше, Бланки и Бертони, заимствуя у них идеи, искажая и развивая их. Позднее он накинулся на Бабефа, Прудона, Канта и Спинозу, Гегеля, Фихте, Сореля и Гюйо, и все, что он читал, оказывало на него огромное влияние, так что одна женщина, с которой он повстречался в Женеве, имела основание сказать, что «его философские взгляды всегда отражали мысли последней прочитанной им книги». Он черпал вдохновение не в напыщенных произведениях Маркса, которого он так и не понял, а в гневных трудах и полной драматизма жизни Луи Огюста Бланки, неистового французского революционера, а также князя Петра Алексеевича Кропоткина, русского анархиста. Примечательно, что единственным произведением, упомянутым в его автобиографии, была книга Постава Лебона «Психология толпы».

Захваченный видениями насилия, он скитался по улицам Лозанны и Берна, не уставая спорить и ругаться, выступать с зажигательными речами перед своим профсоюзом. Вечерами он большей частью находился в обществе русских студентов, странных, диких, развращенных представителей богемы и нигилистов; пил с ними, предавался любви и спорил так неистово, что, как сказал один из них, он, видимо, считал, что «каждый его день мог стать последним». Они называли его «Бенитушко», но он возражал против подобного проявления нежности, предпочитая именоваться в стиле Сореля «апостолом насилия». «Когда же наступит день мести? – постоянно вопрошал он. – Когда же люди освободятся от тирании и религии, этой „аморальной болезни ума“? Кто такой был Христос, спрашивал он в грубой форме, как не „жалкий, ничтожный человек, который за два года обратил в веру всего несколько деревень и учениками которого была дюжина невежественных бродяг, подонков Палестины“? Что представляла собою Швейцария, как не „демократию сосисочников, которая никогда не знала, как найти способ выразить протест, и притворялась, что не понимает своего огромного позора, уверовав, видимо, в то, что яблоко Вильгельма Телля достаточно для увековечения традиции свободы“? Летом 1903 года, по мнению миролюбивых швейцарцев, он зашел слишком далеко и был арестован за обращение к своему профсоюзу в Берне, в котором он предложил объявить всеобщую забастовку и проповедовал насилие в качестве средства удовлетворить требования, выдвинутые рабочими. Проведя двенадцать дней в тюрьме, он был выдворен из Бернского кантона и спешно переправлен через границу в Кьяссо. Однако менее чем через неделю он вновь появился в Швейцарии более неистовый, чем ранее.

Ему было теперь двадцать лет, а выглядел он уже как закаленный революционер, рано повзрослевший благодаря горению внутренних страстей. Его прекрасные длинные черные волосы уже начинали редеть, а жгучие черные глаза сильно поблекли. Белизну кожи подчеркивали черные усы и короткая бородка, которую он редко сбривал чаще двух раз в неделю. Анжелика Балабанова, умная чувственная социалистка из России, говорила, что он к тому же редко моется [1] 1
  Маргарита Сарфатти, также социалистка и позднее один из биографов и близких друзей Муссолини, восхищалась умом Анжелики Балабановой, но не могла скрыть своей неприязни к ней как женщине, – возможно, из-за ревности. «Спасительная благодать юмора полностью обошла ее, – полагала Маргарита Сарфатти. – Но еще в большей степени у нее отсутствовало чувство прекрасного. И это было ее счастьем! Иначе она бросилась бы в ближайший колодец. В реальной жизни она была почти незнакома с водой».


[Закрыть]. Кроме того, он был, по ее мнению, нервным, легко возбудимым, жалким, склонным к богохульству человеком, мстительным, нарочито плохо одевавшимся лентяем, ненавидевшим физический труд и возомнившим себя интеллектуалом. Он постоянно жаловался на здоровье, хвастаясь одновременно своей силой. Анжелика Балабанова предполагала, что за этим броским, самоуверенным фасадом может оказаться робкий, не уверенный в себе человек, если он окажется в обществе людей, стоящих выше него в социальном и интеллектуальном плане.

Когда она впервые говорила с ним, у нее создалось впечатление, что она никогда в жизни не видела «более жалкого существа. Несмотря на огромную челюсть, ожесточение и беспокойный блеск его черных глаз, он производил впечатление человека крайне робкого. Даже слушая меня и при этом теребя нервными руками большую черную шляпу, он, казалось, был более озабочен своим внутренним кипением и менее всего прислушивался к тому, что я говорила». Но в тот период он ей понравился, хотя позднее она возненавидела его за предательство социализма. Да, в то время многие любили его, он не вызывал ненависти.

К концу 1903 года он вернулся в Италию, так как заболела его мать. Как только ей стало лучше, Муссолини вновь отправился в Швейцарию, чтобы избежать призыва на военную службу, поскольку он, разумеется, был ярым противником войны, глубоко презиравшим «платных рабов короля» в их «неуклюжих шинелях, с грудями, усеянными крестами, наградами и другим товаром иностранного и отечественного производства…, пускающих людям пыль в глаза, нагло выставляя себя напоказ». Не прошло и недели, как он вновь был арестован, и провел Пасху 1904 года в тюрьме в Люцерне. Он говорил позднее, что это были «одни из самых мрачных дней моей юности», и, слушая колокольный звон, доносившийся с улицы, он размышлял над тем, не вышлют ли его из Швейцарии по выходе из тюрьмы в Италию, где его за уклонение от воинской повинности ожидало тюремное заключение сроком на один год. Но, к огромному облегчению Бенито, его ссадили с поезда еще до того, как он доехал до Кьяссо, и хотя он был выдворен из Женевского кантона, ему, однако, разрешили вернуться в Лозанну, где проживали, пытаясь найти работу, тысячи итальянских эмигрантов. Однако Муссолини был удачливее многих из них. К тому времени он хорошо говорил по-французски и сносно по-немецки; кроме того, он немного знал английский и испанский. Он сумел перебиться и даже, по его словам, посещал в Лозаннском университете лекции Вильфредо Парето и летние курсы при Женевском университете благодаря тому, что давал уроки итальянского языка, переводил с помощью русских и польских друзей философские и политические книги, писал статьи, занимал деньги у матери и у всех, кто мог их дать, пока наконец в ноябре 1904 года король Италии не объявил об амнистии дезертирам в честь рождения сына – принца Умберто. Муссолини намеревался эмигрировать в Америку, но изменил свои планы и решил вернуться домой, чтобы помочь матери преподавать в школе Довиа. По пути домой он имел встречу с Анжеликой Балабановой в Лугано, во время которой позволил себе характерные для него выпады против богатых. «Смотрите! – говорил он, показывая рукой в сторону ресторанов и отелей, расположенных вдоль дамбы. – Люди едят, пьют и наслаждаются жизнью. А я должен ездить в вагоне третьего класса и есть жалкую, дешевую пищу. Боже мой, как я ненавижу богачей! Почему я должен страдать от такой несправедливости? Сколько же еще это продлится?» Спустя два дня Муссолини прибыл в Романыо с репутацией политического экстремиста, фигура которого выходила за пределы местного масштаба. 18 апреля 1904 года римская газета «Трибуна» (La Tribuna) опубликовала статью своего женевского корреспондента, в которой Муссолини именовался «великим дуче» местного итальянского социалистического клуба. Так начал формироваться образ его жизни.