Текст книги "Бенито Муссолини"

Автор книги: Кристофер Хибберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Немедленная реакция Муссолини как нельзя лучше соответствовала его характеру, подверженному постоянным сомнениям и склонному к внезапной перемене привязанностей. Подобные черты характера дуче в течение последующих десяти месяцев повергали его министров буквально в шоковое состояние. «Сначала он было согласился со мной, – вспоминал Чиано, – затем он вдруг сказал, что его честь не позволяет ему покинуть ряды немцев, находившихся на марше. В конце концов он заявил, что хотел бы заполучить свою долю завоеванных трофеев».

Нельзя сказать, что первая из трех составляющих его реакции – а именно, согласие со всеми высказанными Чиано антигерманскими аргументами – была неожиданной и необычной. Даже в те времена, когда он был готов безгранично выступать в поддержку своих союзников-немцев, он отваживался критиковать их так же сурово, как он критиковал англичан, да, в сущности, и самих итальянцев. «Немцы – всего лишь солдаты, а не истинные бойцы, – однажды заявил он с глубоким презрением, – дайте им вдоволь сосисок, пива, масла, да еще небольшую автомашину, и они будут готовы без зазрения совести воткнуть свои штыки в любой народ». Однако в присутствии немцев его сдержанное к ним отношение, казалось, мгновенно улетучивалось. Он выпячивал вперед свою массивную челюсть, вставал в позу, стремясь уподобиться несокрушимой гранитной скале и после того, как немцы покидали его кабинет, мог часами говорить, не скрывая своего восхищения, об «их воинственном духе», «их героической философии». Но затем следовала смена настроения и его вновь начинали одолевать сомнения в отношении союзников.

В течение всего августа 1939 года записи в дневнике Чиано красноречиво свидетельствуют о раздвоенности сознания Муссолини, постоянно путавшегося в принимаемых им противоречивых решениях. 14 августа дуче отказывался от действий, независимых от немцев, на следующий день он высказывает убеждение, что Италия «не должна слепо следовать за Германией», 16 августа «начинает искренне возмущаться поведением немцев в отношении Италии и лично его, дуче», через три дня у него происходит «обычная смена настроения» и его охватывает страх, что «Германия с небольшими затратами сможет провернуть хороший бизнес», в котором ему, дуче, уже не найдется места. 20 августа главный личный секретарь Муссолини Филиппо Анфузо телеграммой отзывает Чиано из Дураццо, где он находился с визитом, поскольку дуче неожиданно решил «любой ценой оказать поддержку Германии в конфликте, который вот-вот разразится». Чиано прилетел обратно в Рим, обнаружив, что Муссолини «упорно придерживается этой линии». Аттолико, который по собственной инициативе прибыл в Рим из Берлина, чтобы поддержать Чиано, также присутствовал при беседе последнего с дуче и покинул их «абсолютно разочарованным и огорченным». Но Чиано, знавший дуче гораздо лучше, все еще не потерял надежду и, действительно, на следующий день ему удалось убедить Муссолини вновь изменить принятое им решение. Дуче согласился с тем, чтобы Чиано обратился к Риббентропу с просьбой о встрече в Бреннере, где бы он смог вновь подтвердить позицию Италии как равноправного партнера оси Берлин – Рим.

Однако на уме у Риббентропа были гораздо более важные вещи. На следующее утро он должен был отбыть в Москву, чтобы подписать советско-германский пакт о ненападении; он не мог поехать в Бреннер, но готов был уделить Чиано час с небольшим в Иннсбруке. Настроение Муссолини вновь изменилось. Чиано не должен соглашаться ехать в Иннсбрук: антигерманские настроения уже достаточно сильны в Италии и, хотя он сам не мог не восхищаться удачным дипломатическим ходом Гитлера, итальянский народ едва ли разделит восхищение дуче. Стараче был совершенно прав, когда предупреждал, что страну захлестнет волна демонстраций, если режим дуче поддержит нападение Гитлера на Польшу. Кроме того, квалификация армейских офицеров оставляет желать лучшего, а армейское снаряжение устарело и износилось. Италии остается только «выжидать развития событий и ничего не предпринимать».

Несколько часов спустя после принятия этого решения Муссолини беседовал с Джузеппе Бастианини, бывшим послом Италии в Польше, которому показалось, что дуче был «буквально одержим воинственностью». Когда в то же утро Чиано посетил Палаццо Венеция, Муссолини все еще пребывал в этом настроении и Чиано с большим трудом удалось убедить его не торопиться принять непосредственное участие в конфликте до тех пор, пока не будут полностью завершены мероприятия по мобилизационной готовности. Вздохнув с облегчением, поскольку ему удалось добиться от дуче хотя бы этого, Чиано вернулся в Палаццо Киджи, но дуче тут же приказал ему возвратиться обратно в Палаццо Венеция.

«Он вновь изменил свое решение, – смирившись с этим, с горечью писал Чиано, – он боится, что немцы осудят его и поэтому намерен вмешаться в конфликт, не теряя времени. Бесполезно спорить с ним. Я сдаюсь».

Однако днем Муссолини получил послание Гитлера, намекнувшего, что нападение на Польшу может начаться в самое ближайшее время. Фюрер также заверил дуче в том, что, если бы тот оказался в такой же ситуации, как и он сам, то Гитлер «проявил бы полное понимание мотивов поведения Италии». Чиано разглядел в этом послании Гитлера шанс добиться своего, использовав опасения дуче, и поэтому вернулся в Палаццо Венеция. Он уговорил дуче информировать Гитлера о том, что помощь Италии ограничится только «политическим и экономическим содействием» до тех пор, пока Германия не возьмет на себя заботы по немедленным поставкам в Италию военного снаряжения и сырья. «На нашей встрече, – добавил в письме дуче, стараясь несколько смягчить категоричный тон выдвинутого требования и одновременно слегка упрекнуть Гитлера, – мы рассматривали возможность начала войны после 1942 года, когда я буду полностью готов вести военные действия на суше, море и в воздухе в соответствии с нашими согласованными планами».

Подобный ответ на его послание ненадолго выбил Гитлера из колеи. Он-то рассчитывал на более определенную поддержку, чем та, которую обещал в своем письме Муссолини. К тому же, 25 августа он получил информацию о подписании в Лондоне пакта о взаимопомощи между Великобританией и Польшей. Все это расстраивало планы Гитлера, и он принял решение отложить вторжение в Польшу, назначенное на раннее утро 26 августа. Когда Гитлеру показали длинный перечень поставок, запрошенных Италией, то ему сразу же стало ясно, что просьба итальянцев не может быть удовлетворена. Это Макензен, посол Германии в Риме, будучи противником войны, порекомендовал итальянцам составить список повнушительнее. И, действительно, он был таков, что, по словам Чиано, «убил бы быка, если бы тот мог читать». В нем фигурировали семь миллионов тонн нефти, шесть миллионов тонн угля, два миллиона тонн стали, миллион тонн лесоматериалов, семнадцать тысяч военных автомобилей и не менее ста пятидесяти зенитных батарей. Риббентроп резко спросил Аттолико, представившего этот список немцам, когда итальянцам потребуются запрошенные поставки. «Немедленно, – ответил Аттолико, по собственной инициативе добавив, – прежде, чем начнутся военные действия». Это была последняя попытка Аттолико сохранить мир, но она оказалась бесполезной. Гитлер уже обрел душевное равновесие и был готов, по свидетельству Гизелиуса, как и в начале августа, «спустить вниз по лестнице любую свинью из числа мирных посредников, даже если бы для этого ее нужно было пнуть ногой в живот в присутствии фотокорреспондентов». Он сразу же отверг, как несостоятельные, итальянские требования и попросил только, чтобы дуче оказал ему политическую поддержку; чтобы решение Италии о ее нейтралитете хранилось в тайне до тех пор, пока не возникнет настоятельная необходимость его обнародовать; чтобы Италия продолжала открыто готовиться к войне и тем самым оказывала сдерживающее воздействие на французов и англичан; чтобы итальянские крестьяне и рабочие направлялись в Германию на сезонные работы. «Я с глубоким уважением воспринимаю мотивы и факторы, побудившие Вас, дуче, определить Вашу позицию, – заверил Гитлер Муссолини, – не исключено, что всё, что ни делается, всё к лучшему».

Но, хотя дуче на какое-то время несколько успокоился, определившись в конце концов со своей окончательной позицией, этот отрезок времени длился недолго. Преследуемый навязчивой идеей о том, что он не только не проявил должной лояльности по отношению к своему союзнику, но и своими руками способствовал падению собственного авторитета, Муссолини стал настаивать на созыве новой Мюнхенской конференции. Муссолини посчитал, что такая конференция является единственной возможностью избежать начала войны, а также, что с ее помощью ему удастся восстановить свое первенство в отношениях с Гитлером и, главное, она поможет предать забвению его напыщенный блеф о готовности «otto milioni» итальянцев встать под штыки. Однако его настойчивость в вопросе организации подобной конференции не отличалась особой силой и убедительностью. Болезненно воспринимая тот факт, что для Германии Италия не представляет интереса в качестве достойного военного союзника, готового сражаться вместе с ней на равных, дуче в тоже время не был полностью уверен в той истинной оценке, которой придерживался Гитлер в отношении Италии как своего политического союзника.

«Я позволю себе вновь обратить Ваше внимание на возможность политического разрешения конфликта, – смиренно писал дуче Гитлеру 26 августа, то есть на следующий день после того, как полностью согласился со всеми его просьбами, изложенными в письме фюрера от 25 августа, – которое, как я полагаю, все еще может быть достигнуто. И я, конечно, делаю это не ради соображений пацифистского характера, чуждого моему духу, но в интересах наших двух народов и наших двух режимов».

Даже 31 августа дуче все еще не оставлял робких попыток добиться благожелательного отношения к своей идее конференции. Вечером того дня Имперскую канцелярию Германии посетил Аттолико, имея на руках предложение Муссолини выступить в роли мирного посредника. Но дуче явно запоздал. Гитлер уже зашел слишком далеко.

«Я совершенно не расположен к тому, чтобы Польша снова и снова наносила мне пощечины, – резко заявил Гитлер Аттолико, – и мне не хотелось бы ставить дуче в затруднительное положение».

Аттолико спросил Гитлера, означает ли это его заявление, что всему наступит конец, и Гитлер ответил: «Да». Спустя два дня Муссолини сделал еще одну, последнюю попытку, но к этому времени вторжение немецких войск в Польшу уже началось.

«Хотя наши пути теперь расходятся, – ответил ему Гитлер письмом, в котором пророчески предопределялась грядущая катастрофа Италии, – лично я всегда был уверен в неразделимом будущем наших двух режимов и я знаю, что Вы, дуче, точно так же разделяете эту уверенность».

5

Блестящие успехи немецких армий в Польше вновь выбили Муссолини из колеи. На заседании фашистского Великого совета 1 сентября он заявил, что Италия «в ближайшем будущем не планирует приступить к военным операциям». При этом он добавил, как бы специально обращаясь к некоторым членам Совета, с облегчением встретившим его заявление, что оно совсем не означает нейтралитета. Италия, как позднее объявил дуче, занимает «свою собственную особую позицию, позицию безоговорочно здравого смысла и четкой линии поведения. Именно по этой причине мы не говорим о нейтралитете. Нейтральной может быть личность, выступающая всего лишь в роли наблюдателя. До тех пор, пока ее собственным интересам ничто не угрожает, ее мало трогают проблемы борьбы. Что же касается нынешней ситуации, то разворачивающаяся борьба прямо затрагивает наши интересы. Дело не в том, что нам нечего сказать по этому поводу. Мы оставляем за собой право высказаться в нужный момент, высказаться на нашем языке и в нашем стиле. Мы хладнокровно наблюдаем за развитием событий и тщательно обдумываем последовательность наших действий».

Но Муссолини не мог хладнокровно наблюдать за развитием событий. Каждый раз, когда ему приходилось знакомиться с секретными донесениями или телеграммами иностранных посольств в Риме, которые регулярно перехватывались и расшифровывались итальянцами, он усматривал в них неодобрительные комментарии по поводу его политики нейтралитета, и каждый раз, когда иностранная, – особенно английская – газета, выступала с враждебными или, наоборот, с благожелательными комментариями по поводу его позиции, Муссолини сразу же начинал говорить о необходимости вступления Италии в войну. «Когда бы он ни читал статью, сравнивавшую его политику с политикой Италии в 1914 году, – писал Чиано в своем дневнике, – он тут же бурно реагировал, выступая в защиту Германии. Ему особенно понравилась статья в английской газете, которая считала, что для итальянского народа вступление в войну на стороне Германии является делом чести. Подобное утверждение полностью соответствовало его личной точке зрения, и даже когда тысяча голосов говорила противное, а какой-то один анонимный голос заявлял, что дуче прав, то этого оказывалось достаточным для того, чтобы Муссолини прислушивался именно к этому одному голосу, не слушая, скорее даже отвергая все остальные голоса». Экономические преимущества политики нейтралитета – или «неучастия в войне», как требовал называть ее Муссолини – стали вскоре очевидными, о чем наглядно свидетельствовали стремительно повышавшийся курс ценных бумаг на бирже, расширение иностранного рынка сбыта за счет потери его Германией (в первую очередь на Балканах), увеличение объемов перевозок торгового флота, суда которого вывозили экспортные товары изо всех итальянских портов. Но, казалось, Муссолини «все это мало интересовало». Новости о военных победах Германии, – вот что захватывало и будоражило его воображение. «Нельзя оставаться в стороне от этой войны, – с горячностью доказывал он своей жене, – и тем более нельзя, даже опасно, не участвовать в ней на стороне Германии. Русско-германский пакт делает Германию непобедимой для любой другой державы или коалиции держав». «Никто, – он вновь повторял то, что неустанно твердил с 1915 года, – никто никогда не испытывал чувства уважения к нейтральной стране».

Но от вступления в войну его удерживало опасение, что она могла стать слишком продолжительной. В те моменты, когда он не был подвержен импульсивному настроению, дуче придерживался той точки зрения, что Италия должна вступить в войну только тогда, когда станут отчетливо вырисовываться контуры грядущей победы и она практически окажется неизбежной. Но когда под ударами немецких войск пала Варшава, и когда Риббентроп встретился в Кремле со Сталиным и согласился поделить с ним Польшу, а также фактически дать России полную свободу действий в балтийских странах, в Эстонии, Латвии и Литве, тогда Муссолини усмотрел возможность отказаться от мучившей его дилеммы: вступать или не вступать в войну. Он решился на новую попытку убедить Гитлера дать согласие на свою миротворческую роль. Урегулирование военного конфликта с помощью переговоров не только позволит Италии с достоинством избежать участия в войне, к которой страна была абсолютно не подготовлена, – думал дуче, – но и будет способствовать возвращению первостепенного значения оси Берлин – Рим, отодвинутой нацистско-советским пактом на вторые позиции. В дополнение к этому, мирные переговоры в какой-то степени успокоили бы итальянский народ, с возмущением следивший за спектаклем, в котором фашистское правительство молчаливо стояло в стороне, с одобрением, казалось, наблюдая за тем, как католическую Польшу варварски кромсают два безжалостных мясника. Поэтому когда фюрер предложил, чтобы Чиано навестил его в Германии, Муссолини с радостью принял приглашение от имени своего министра иностранных дел.

Чиано нашел Гитлера «абсолютно уверенным в себе». Хотя немецкая пресса благожелательно приняла совместный пакт Молотова-Риббентропа, ожидая «теперь, когда польская проблема окончательно решена, прекращения противоборства между Германией с одной стороны и Англией и Францией-с другой, что послужило бы истинным интересам всех народов», сам Гитлер, по мнению Чиано, не очень-то верил в возможность мирного решения и даже, казалось, не хотел его. Во время беседы с Чиано Гитлер был само обаяние. Он доверительно сообщил Чиано, что собирается выступить в Рейхстаге с речью, в которой он сделает последнюю попытку пойти на примирение с Западом. Но «если Италия решится немедленно разделить мой путь, то я не только откажусь от этой речи, но и сразу же обращусь к грубой силе, будучи уверенным в том, что Италия и Германия способны вместе в один миг разгромить Францию и Англию и свести счеты с этими странами раз и навсегда». Дуче не следует беспокоиться о том, что у него так мало зенитных батарей, ибо враг слишком боится ответных ударов немецкой авиации для того, чтобы подвергнуть бомбежке Италию.

Однако на Муссолини все это не произвело особого впечатления. Он не делал тайны из того факта, что поведение Гитлера раздражало его. Обычные колкости иностранной прессы в его адрес уже более не вызывали у него желания немедленно вступить в войну на стороне Германии, но, наоборот, подталкивали его к мысли о том, чтобы продемонстрировать всему миру, что это не он оставил Германию в беде, а именно Германия покинула его. Муссолини даже вынашивал тайную надежду о конечном поражении Германии и порекомендовал Чиано организовать утечку секретной информации в посольства Нидерландов и Бельгии о том, что вторжение немецких войск в эти страны является только вопросом времени. А 16 декабря он разрешил Чиано произнести речь в палате депутатов, которая привела в изумление весь мир.

Это выступление содержало резкие обвинения в адрес Великобритании и Франции, якобы сделавших все возможное, чтобы воспрепятствовать дуче выступить в роли посредника в мирных переговорах. Основное содержание речи было посвящено теме предательства Германии. Германия, заявил Чиано, отказалась от своей антикоминтерновской политики, отвергла предостережение Италии о том, что Великобритания и Франция решатся на военные действия с Германией из-за Польши, и вступила в войну, проигнорировав собственное обязательство не делать этого в течение ближайших трех лет. Покинув дуче, Гитлер не имел законного права надеяться на большее, чем на декларацию Италии о невмешательстве в военные действия. Речь Чиано была воспринята в Италии как «похоронный марш оси Берлин – Рим»; итальянский народ встретил ее с воодушевлением. Через три дня после того, как итальянской прессе было рекомендовано опубликовать текст речи Чиано на первой полосе, она получила приказ сообщать новости о войне с полной беспристрастностью, а 3 января 1940 года Муссолини уведомил Гитлера о том, что все сказанное Чиано является точным изложением позиции дуче. Это было одно из самых резких писем, которые он когда-либо писал фюреру: «Никто не знает лучше чем я, обладающий сорокалетним политическим опытом, что любая политика – особенно революционная политика – требует осуществления тактических мер. В 1924 году я признал Советы. В 1934 году я подписал с ними договор о торговле и дружбе. Я прекрасно понимаю Ваше стремление избежать войны на два фронта, особенно после того, как не оправдалось предсказание Риббентропа о невмешательстве Великобритании и Франции. Но чтобы избежать его, Вам пришлось заплатить дорогую цену, позволив России без единого выстрела извлечь наибольшую выгоду при разделе Польши и захватить балтийские страны.

Но я, прирожденный революционер, не изменяющий своему революционному менталитету, хочу сказать Вам, что Вы не можете постоянно жертвовать принципами Вашего революционного мышления ради сиюминутных тактических требований… Я должен также добавить, что Ваш любой дальнейший шаг в сторону улучшения отношений с Москвой будет иметь катастрофические последствия для Италии, в которой единство антибольшевистских настроений является абсолютным и несокрушимым, подобно граниту… [23] 23
  Тысячи итальянцев были готовы добровольцами идти сражаться на стороне Финляндии.


[Закрыть]Позвольте мне надеяться, что вы никогда не сделаете подобного шага».

Это письмо, полное резких упреков, Аттолико лично вручил Гитлеру, который прочитал его «почти с жадностью». После того как удалился итальянский посол, Гитлер вызвал к себе Геринга и Риббентропа, которые обсуждали это письмо вместе с ним в раздраженном тоне более пяти часов. Позднее Гитлер ядовито заметил, что Италия вступит в войну только в случае «впечатляющих военных успехов Германии, желательно против Франции, и в любом случае от участия Италии в войне будет мало пользы, поскольку для этого потребуется дополнительные экономические усилия со стороны Германии по снабжению Италии военным снаряжением и сырьем».

Пока Муссолини с нетерпением ждал от явно не торопившегося Гитлера ответа на свое письмо, его настроение вновь переменилось. В начале февраля, в годовщину основания фашистской милиции, дуче выступил с речью, получившей широкий резонанс. В ней заявлялось, что итальянцам прямо-таки не терпится ринуться в сражение, «в сражение, которое уже не за горами». В середине месяца, когда ответа от Гитлера все еще не было, дуче заявил, что нехватка военного снаряжения в Италии не должна быть оправданием ее бездействия. «Дуче, – записал Чиано в своем дневнике 21 февраля, – намерен удовлетворить немцев». Вполне предсказуемого эффекта, подогревшего готовность Муссолини выступить в войне на стороне Германии, достигла антигерманская позиция короля. «Как смеет этот жалкий карлик указывать, что мне следует делать!» – однажды гневно воскликнул дуче, когда услыхал, что король резко осудил альянс Италии с Германией и вновь сравнил честность англичан с ненадежностью союзника Италии. «Почему бы этой глупой мелкой сардинке не высовывать своего носа дальше нумизматики? Ведь это единственная вещь, в которой он хоть что-то понимает». Когда война закончится, он – дуче – «посоветует Гитлеру выбросить на помойку истории все эти абсурдные анахронизмы в виде монархий». «Король хотел бы, чтобы мы вступили в войну тогда, – заявил дуче Чиано, – когда уже наступит время склеивать разбитую посуду. Надеюсь, что до этого не вся посуда будет разбита о нашу голову. Что может быть более унизительным, чем то положение, когда остаешься в стороне со скрещенными на груди руками в то время, пока остальные делают историю. Не имеет особого значения, кто, в конце концов, победит. Для того чтобы сделать народ великим, необходимо направить его в самую гущу битвы, даже если для этого придется дать ему пинок в зад».

Ватикан раздражал дуче своим поведением так же, как и король. Но, по крайней мере, новый папа был более здравомыслящим, чем «тот невозможный старый автократ» Пий XI, который не стеснялся публично осуждать чрезмерный национализм и расовую идеологию в период подготовки и заключения «Стального пакта». Именно это заставило Муссолини заявить тогда о том, что он вполне готов «сломать немало дубинок о спины священников». Подобную операцию, считал Муссолини, было бы не слишком трудно осуществить; итальянцы – далеко не религиозный народ, они всего лишь суеверны; они очень скоро привыкнут к мысли о том, что легко могут обойтись без Ватикана. Но, хотя кардинал Пакелли, сменивший на папском престоле Пия XI в начале 1939 года, поначалу не казался таким упрямым и надоедливым, как его предшественник, но он тоже вскоре стал действовать Муссолини на нервы. До избрания на папский престол он был нунцием Ватикана в Германии и симпатизировал немцам, но он считал своим долгом сделать все, что от него зависело, чтобы воспрепятствовать Италии сражаться на стороне Германии. Через посредство отца-иезуита Пьетро Такки-Вентури, осуществлявшего связь Ватикана с Палаццо Венеция после заключения Латеранского договора, Пий XII постоянно напоминал Муссолини о необходимости поддерживать итальянский нейтралитет и о своем желании видеть Италию в состоянии мира. Ватиканская газета «L ' Osservatore Romano» опубликовала этот совет папы, сопроводив его пространным политическим комментарием, в котором безошибочно угадывались антифашистские интонации. В мае 1940 года газета опубликовала папское послание королю Бельгии, королеве Нидерландов и Великой герцогине Люксембургской с выражением поддержки. Тираж этого номера газеты разошелся моментально, несмотря на действия фашистских молодчиков, которые запугивали покупателей, рвали в клочья и сжигали экземпляры газеты прямо на улицах и даже избивали владельцев киосков, продававших газету. В итоге, по приказу Муссолини, папского нунция предупредили – или газета прекратит публикацию политического материала, который мог бы рассматриваться как антифашистский, или газета будет вообще запрещена. «L ' Osservatore Romano» посчитала целесообразным сдаться на милость победителя.

Одним из ее прегрешений, которое Муссолини не посчитал возможным простить, являлось противодействие постулату официальной фашистской пропаганды, усердно насаждавшемуся Роберто Фариначчи в его Regime Fascista. Этот тезис заключался в отрицании возможности примирения с теми странами, которые выступали за санкции против Италии во время абиссинской войны. Эти санкции всегда были мучительным воспоминанием для Муссолини. Самнер Веллс не мог не отметить в феврале 1940 года, каким сильным раздражителем оно оставалось для Муссолини.

Самнер Веллс был послан в Европу президентом Рузвельтом для того, чтобы выяснить, нельзя ли убедить Муссолини что-либо сделать для примирения Великобритании и Франции с Германией. Веллс прибыл в Рим 25 февраля с пространным личным письмом президента Рузвельта к дуче. Муссолини принял Веллса с настороженной холодностью, которая, однако, исчезла после того, как американец выразил надежду на достижение мира с помощью переговоров, объяснив, что президент Рузвельт не возражал бы, перелетев Атлантический океан, встретиться с дуче где-нибудь на полпути в Италию для секретных переговоров, которые имели бы далеко идущие последствия для всего мира. 29 февраля Веллс покинул Рим, если не с радужными надеждами, то, во всяком случае, в приподнятом настроении. Но уже к 10 марта Муссолини был снова благополучно возвращен в немецкий лагерь. В этот день Риббентроп, полный желания развеять все сомнения относительно прочности итало-германского альянса, которые мог заронить в душу Муссолини личный посланец президента Рузвельта, прибыл в Рим для того, чтобы вручить дуче ответ Гитлера на письмо Муссолини от 3 января, прибыл сопровождаемый многочисленной свитой, включавшей не только секретарей, переводчиков и официальных лиц министерства иностранных дел Германии, но и парикмахера, массажиста, инструктора физкультуры и врача. На самоуверенное заявление Риббентропа о том, что Германия стоит на пороге грандиозной и решительной победы, Муссолини ответил, что участие Италии в войне в настоящее время «является уже решенным вопросом», поскольку Британия блокировала Италию «в собственном море», как впоследствии в декларации о вступлении Италии в войну пояснил дуче. Когда три месяца спустя Гитлер решил оккупировать Данию и Норвегию и, в соответствии со своей, ставшей уже обычной, практикой, направил своего посла Макензена к Муссолини с письмом, в котором сообщал, что принятое им решение уже находится в стадии выполнения, то дуче на сей раз не только не стал выражать неудовольствия, но, наоборот, заявил, что «от всего сердца одобряет новую акцию» Гитлера. У Макензена осталось впечатление, что дуче не терпелось самому стать участником военного конфликта и его нетерпение только усиливалось с каждым новым письмом фюрера, обстоятельно описывавшего триумфальное шествие немецких армий по полям сражений. Мысль о том, что немцы могут и в одиночестве одержать победу, была для дуче, как уже ранее отмечал Чиано, просто невыносимой. К 21 апреля он, «как никогда, проникся воинственным духом, окончательно заняв прогерманскую позицию».

Однако англичане все еще разделяли надежду американцев на то, что Италию можно будет удержать от участия в войне. С целью минимизировать действие британской блокады, перекрывшей поставки немецкого угля в Италию, правительство Великобритании предложило Муссолини взамен восемь миллионов тонн собственного угля ежегодно. Доказать отсутствие у Великобритании принципиальных причин для конфронтации с фашизмом была призвана брошюра, написать которую было поручено лорду Ллойду, главе Британского Совета. Она включала хвалебное предисловие лорда Галифакса, содержавшее, в частности, следующие высказывания: «Итальянский гений, опираясь на основополагающие принципы фашизма, создал сильный авторитарный режим, который, однако, не угрожает ни религиозной или экономической свободе, ни безопасности других европейских наций. Несомненно достоин упоминания тот факт, что существуют принципиальные различия между структурой и сущностью фашистского государства с одной стороны и нацистского и советского государств – с другой. Итальянская система покоится на двух гранитоподобных столпах: во-первых, на разделении власти между Церковью и Государством при верховенстве Церкви в вопросах, касающихся не только веры, но и морали; во-вторых – на признании прав рабочего класса. Политический механизм фашизма строится на тред-юнионизме, в то время как немецкое государство построено на руинах немецкого рабочего движения».

16 мая 1940 года, шесть дней спустя после того, как он стал премьер-министром, Уинстон Черчилль, понимая, что он обязан сделать «все от него зависящее, чтобы удержать Италию от военного конфликта», направил послание Муссолини. Он сделал это, не питая особых иллюзий, накануне поделившись с президентом Рузвельтом своим мнением, что дуче, по всей вероятности, вскоре «ударится во все тяжкие, чтобы успеть ухватить свою долю при грабеже цивилизации». «Не пора ли нам, – спрашивал Черчилль итальянского лидера, прибегнув к той блистательной и высокопарной фразеологии, которая была так дорога сердцу и того и другого, – остановить ту реку крови, которая протекает между британским и итальянским народами? Несомненно, наши народы в состоянии нанести друг другу ужасный ущерб и жестоко искалечить друг друга, а также омрачить светлые горизонты Средиземноморья нашей ссорой. Если Вы так решите, то пусть так оно и будет, но я торжественно объявляю, что я никогда не был врагом итальянского величия и даже в глубине души не был недругом итальянского законодателя… Прошу Вас поверить, что совсем не чувство слабости или страха побуждает меня сделать это торжественное обращение к Вам, которое, несомненно, войдет в историю человечества. В глубину веков громче всех других призывов гулким эхом отдастся это обращение о том, что оба наследника латинской и христианской цивилизаций не должны противостоять друг другу в смертельной схватке. В знак глубокого уважения к Вам я умоляю Вас самым серьезным образом прислушаться к этому обращению, пока еще есть время и пока еще не раздался грозный сигнал бедствия. Что касается нас, то мы никогда не спровоцируем его первыми».