Текст книги "Светлячок надежды"

Автор книги: Кристин Ханна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мара закрыла глаза. Воспоминания стучались к ней, как ворон из любимого стихотворения Пакса. Тук-тук-тук.

Она не желала вспоминать прошлое. Много месяцев она прятала все это – диагноз, рак, прощание, похороны и долгие серые дни после, – но воспоминания все время всплывали, правдами и неправдами пробиваясь на поверхность сознания.

Крепко зажмурившись, она увидела себя в тот последний день ее прежней жизни: пятнадцатилетняя девочка собирается в школу.

– Надеюсь, ты не собираешься идти в этом школу, – сказала мама, входя на кухню.

Сидящие за столом близнецы вдруг замолкли и уставились на Мару, как два китайских болванчика.

– Ого! – сказал Уильям.

Лукас кивнул, поддержав брата.

– С моей одеждой все в порядке. – Мара встала из-за стола. – Так теперь модно, мама. – Она скользнула взглядом по одежде матери – фланелевая пижама, схваченные резинкой волосы, дешевые шлепанцы – и нахмурилась. – В этом ты должна мне доверять.

– В таком наряде впору прогуливаться по ночам на Пайонир-сквер в сопровождении своего сутенера. Но сегодня ноябрьское утро, а ты ученица старших классов школы, а не предмет вожделения Джерри Спрингера  [12]12
   Джерри Спрингер – американский телеведущий, продюсер, актер и политик. В 1974 году был вынужден покинуть пост члена городского совета из-за скандала: обнаружился чек, выписанный им за услуги «девушки легкого поведения».


[Закрыть] . Если хочешь, я выражусь конкретнее: твоя джинсовая юбка настолько коротка, что я вижу белье – розовое в цветочек, а футболка явно лежала на полке отдела для малышей. Я не позволю тебе демонстрировать свой живот в школе.

Мара в отчаянии топнула ногой. Ей хотелось, чтобы именно этот ее наряд увидел сегодня Тайлер. Он посмотрит на нее и подумает: «Круто», – и больше не будет считать ее наивной малышкой.

Кейт протянула руку к стулу перед собой и ухватилась за него, словно древняя старуха. Потом присела за стол, взяла свою чашку с кофе – ту самую, с надписью: «ЛУЧШАЯ В МИРЕ МАМА» – и обхватила ладонями, словно хотела согреться.

– Я неважно себя чувствую, Мара, и сегодня у меня нет сил с тобой спорить. Пожалуйста.

– Вот и не спорь.

– Совершенно верно. Я не шучу. Ты не пойдешь в школу в таком виде – как Бритни Спирс под кайфом, полуголая. Без разговоров. Дело в том, что я твоя мать. И значит, начальник в этом доме. Или надзиратель. Мой дом – мои правила. Переоденься или пеняй на себя. Могу пояснить, что последствия начнутся с того, что ты опоздаешь в школу и лишишься своего драгоценного нового телефона. Дальше – больше. – Кейт поставила на стол чашку.

– Ты хочешь испортить мне жизнь!

– Ты раскрыла мой генеральный план. Глупости. – Мать наклонилась и взъерошила копну волос на голове Лукаса. – Вы, ребята, еще маленькие. Я не буду портить вам жизнь еще несколько лет. Так что повода для волнений нет.

– Мы знаем, мама, – честно ответил Уильям.

– У Мары все лицо красное, – заметил Лукас и вернулся к построению башни из кукурузных хлопьев.

– Семейный школьный автобус Райанов отходит через десять минут, – сказала Кейт. Потом уперлась ладонями о стол и медленно встала.

– Я неважно себя чувствую, Мара, и сегодня у меня нет сил с тобой спорить.

Это была улика номер один. Нельзя сказать, чтобы Мара собирала их – ей вообще было все равно. Она продолжала жить так же, как и раньше – в школе делала все, чтобы стать заметной, чтобы все хотели с ней дружить. До того первого семейного совета.

– Я была у врача, – сказала мама. – Не стоит особенно волноваться, но я больна.

Мара слышала, как переговариваются мальчики, как задают глупые вопросы, не понимая, что произошло. Лукас – мамин любимчик – подбежал к матери и обнял ее.

Папа увел мальчиков из комнаты. Проходя мимо Мары, он посмотрел на нее; она увидела в его глазах слезы, и колени у нее подогнулись. Плакать он может только по одной причине.

Она посмотрела на мать и вдруг увидела все; ее бледную кожу, темные круги под глазами, потрескавшиеся бесцветные губы. Как будто ее маму окунули в отбеливатель и вытащили обесцвеченной. Больна!

– Это рак, да?

– Да.

Мару так затрясло, что она сцепила руки, пытаясь унять дрожь. Разве так бывает, чтоб за одну секунду твоя жизнь так опасно накренилась?

– Ты поправишься. Правда?

– Врачи говорят, что я еще молода и здорова и поэтому все должно быть хорошо.

Должно быть!

– Я пойду к самым лучшим врачам, – сказала мама. – И справлюсь с болезнью.

Мара с облегчением выдохнула.

– Тогда ладно, – наконец произнесла она, чувствуя, как это ужасное стеснение в груди постепенно ослабевает. Мама никогда не лгала.

Но она лгала. Она лгала, а потом умерла, и жизнь Мары рухнула. В последующие годы она пыталась узнать женщину, которая исчезла, но могла вспомнить лишь больную раком маму – бледную, хрупкую, похожую на птичку, без бровей и волос, с тонкими белыми руками.

Ужасное «празднование жизни мамы» было невыносимым. Мара знала, что от нее ждали в тот вечер. Все ей объясняли. «Это больно, я знаю, но так хотела она», – устало сказал папа. Бабушка попросила ее помочь на кухне: «Тебе будет легче». Только Талли была честной и настоящей. Она сказала: «Боже правый, я скорее выколю себе глаз, чем это сделаю. Мара, ты не подашь мне сервировочную вилку?»

Октябрь две тысячи шестого года. Мара закрыла глаза и стала вспоминать. Именно тогда все пошло вкривь и вкось. В день похорон. Она сидела дома на верхних ступеньках лестницы и смотрела вниз на гостиную, заполненную людьми…

…одетыми в черное. Каждые несколько минут верещал дверной звонок, и в доме появлялась еще одна кастрюлька, накрытая фольгой (похоже, ничто так не возбуждает аппетит, как похороны близкого человека). Музыка тоже напоминала о смерти – джазовые мелодии, которые ассоциировались у Мары со стариками с тонкими галстуками и женщинами с прическами «птичье гнездо».

Она понимала, что должна спуститься, разговаривать с людьми, предлагать напитки, уносить пустые тарелки, но она не могла видеть все эти мамины фотографии. Кроме того, когда она случайно смотрела на кого-то – тренера футбольной команды, преподавателя танцев, миссис Баки из продовольственного магазина, – то натыкалась на один и тот же взгляд, «бедная Мара», и этот взгляд отрывал еще один кусок от ее сердца, напоминал, что эта потеря навсегда. Прошло всего два дня – два дня, – и живая смеющаяся женщина с фотографий уже начала стираться из памяти. Мара могла вспомнить только другую мать – бесцветную, умирающую.

Снова послышался звонок в дверь.

Подруги вошли через парадный вход, словно рыцари, готовые спасти принцессу, – плечом к плечу, макияж размазан от слез, в широко распахнутых глазах застыла печаль.

Никогда еще они не были так нужны Маре. Она встала, чувствуя, что ноги не держат ее. Эшли, Корал и Линдси бросились вверх по лестнице и обняли ее, все вместе. Подруги стиснули Мару так крепко, что ее ноги почти оторвались от пола, а слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули рекой.

– Мы не знаем, что сказать, – призналась Корал, когда Мара наконец отстранилась.

– Мама у тебя была крутая, – заявила Эшли, а Линдси кивнула.

Мара вытерла глаза.

– Жалко, что я ей этого не говорила.

– Понимаешь, она вроде как все знает, – сказала Эш. – Моя мама просила тебе это передать.

– Помнишь, когда она принесла маленькие кексы в класс миссис Робинсон? Украсила их, как в той книжке, которую мы читали. Как она называлась? – Линдси нахмурилась, вспоминая.

– «Миссис Фрисби и крысы». Она сделала у кексов усы, – подсказала Корал. – Это было ну просто потрясающе!

Они кивнули, и глаза их наполнились слезами.

Мара тоже вспоминала. Ты приходила ко мне в класс! О господи! И что на тебе было надето?

– В «Павильоне» ночной сеанс «Кошмара перед Рождеством». Думаю, нужно пойти, – сказала Линдси. – А до начала можем потусить у Джейсона.

Мара едва не сказала: «Мама мне не разрешит». От этой мысли глаза ее наполнились слезами. Она была уже не в состоянии сдерживать свои чувства. Она казалась себе домом, который вот-вот рухнет. Слава богу, ее подруги рядом.

– Пошли, – сказала Мара и повела их за собой вниз по ступенькам, потом через всю гостиную. У входной двери она услышала голос матери – она могла в этом поклясться. «Возвращайтесь, юные леди. Вы четверо собираетесь на ночной сеанс. На этом острове после одиннадцати не происходит ничего хорошего».

Мара остановилась. Подруги окружили ее.

– Послушай, а не нужно предупредить папу, что ты уходишь? – спросила Линдси.

Мара оглянулась на толпу одетых в черное людей в гостиной. Немного напоминает вечеринку, которую родители устраивали на Хеллоуин.

– Нет, – тихо ответила она. За весь вечер отец ни разу не подошел к ней, а Талли при взгляде на нее начинала плакать. – Никто даже не заметит, что я ушла.

Следить за детьми – это была мамина обязанность. Но мамы больше нет.

На следующее утро папа решил, что им нужно отдохнуть. Почему отец думал, что море и песок им помогут, Мара понять не могла. Она пробовала отговорить его, но права голоса в важных вопросах у нее не было. Поэтому она поехала в это дурацкое путешествие № 1 ПМ (после Мамы – теперь вся ее жизнь делилась на «до» и «после»), но даже не пыталась получить удовольствие от отдыха.

Она хотела, чтобы папа увидел, как она злится. У нее остались только подруги – за тысячи миль, когда они были так нужны ей.

Она ненавидела этот земной рай. Солнечный свет выводил ее из себя, как и запах гамбургеров на гриле, а при взгляде на печальное лицо отца хотелось плакать. Он пытался – раз за разом – наладить контакт, но боль в его глазах буквально засасывала Мару, и ей становилось еще хуже. В конце концов она перестала смотреть на него.

Она звонила подругам не меньше десяти раз в день, пока эти чертовы каникулы наконец не закончились.

Когда самолет приземлился в Сиэтле, Мара впервые расслабилась и с облегчением вздохнула. Подумала, что худшее позади.

Как же она ошибалась!

Приехав домой, они обнаружили гремящую на весь дом музыку, коробки из-под еды на столе в кухне и Талли в гардеробной – она сложила в коробки мамину одежду. Папа пришел в ярость и наговорил Талли много ужасных вещей, отчего она расплакалась. Но самыми ужасными были слова: «Мы уезжаем».

9

В ноябре, меньше чем через месяц после похорон мамы, они переехали в Калифорнию. Две недели перед отъездом были сплошным кошмаром, просто ужас! Мара все время либо злилась на отца, либо безутешно рыдала. Она перестала есть и спать. Единственное, что ее интересовало, – разговоры с подругами, а когда четыре близких подруги собирались вместе, каждая встреча казалась частью бесконечного прощания.

Мара с трудом сдерживала гнев. Это чувство жило у нее внутри, стучалось в ребра, заставляло вскипать кровь. Даже горе отступило на второй план. Мара ходила по дому, громко топая, хлопала дверьми и плакала над каждой памятной вещью, которую следовало упаковать. Ей была невыносима мысль, что они просто запрут дом – их дом – и уедут. Немного успокаивало лишь то, что дом продавать не будут. Папа пообещал, что когда-нибудь они вернутся. Крупные вещи – мебель, произведения искусства, ковры – пришлось оставить тут; в Лос-Анджелесе их ждал полностью обставленный дом. Как будто другая мебель поможет им забыть маму.

Когда в конце концов настало время уезжать, она цеплялась за подруг, рыдала в их объятиях и бросила в лицо отцу, что ненавидит его.

Но все это ничего не значило. Она сама ничего не значила. Как ни печально, но это правда. Мама была тростником, который склонялся перед волей Мары. Папа подобен стальной стене, холодной и непроницаемой. Мара это знала, потому что с разбегу бросилась на него и, больно ударившись, упала у его ног.

Все два дня пути до Лос-Анджелеса она молчала. Не произнесла ни слова. Надела наушники и слушала музыку, непрерывно отправляя сообщения подругам.

Они покинули зеленый и синий штат Вашингтон и поехали на юг. В Средней Калифорнии все вокруг уже было коричневым. Под ярким осенним солнцем теснились щетинистые коричневые холмы. На протяжении многих миль не попадалось ни единого дерева. Лос-Анджелес оказался еще хуже, плоский и бесконечный. Одно шоссе сменялось другим, и все улицы были забиты машинами. К тому времени, как они добрались до дома, который отец снял в Беверли-Хиллз, голова Мары раскалывалась от боли.

– Ух ты, – восхищенно протянул Лукас.

– А ты как думаешь, Мара? – спросил отец, поворачиваясь к ней.

– Да, – сказала она. – Тебя волнует, что я думаю?

Мара открыла дверцу, вышла из машины и, не обращая ни на кого внимания, отправила Эшли сообщение: «Дом, милый дом». Потом пошла по дорожке к парадному крыльцу.

Видно было, что дом недавно отремонтировали – загородный дом постройки семидесятых годов выглядел вполне современно. Палисадник аккуратно пострижен и прибран. Цветы росли там, где положено; все они были очень крупными – благодаря солнцу и дождевальным установкам.

Но это не дом. По крайней мере, не для Райанов. Внутри все гладкое и холодное – окна от пола до потолка, сверкающая нержавеющей сталью кухня, серые каменные полы. Мебель современная, с прямыми углами и хромовой отделкой.

Мара посмотрела на отца:

– Маме бы это не понравилось.

Увидев, какую боль причинили отцу ее слова, она со злым удовлетворением подумала: «Вот и хорошо!» и – пошла наверх выбирать себе спальню.

В первый же день в средней школе Беверли-Хиллз Мара поняла, что она тут никогда не станет своей. Одноклассники казались ей существами с другой планеты. Парковка для учащихся была заставлена «мерседесами», БМВ, «порше», «рэнджроверами». Среди роскошных автомобилей попадались даже лимузины. Не каждого школьника привозил шофер, но главное было в том, что некоторых привозили. Мара не могла в это поверить. Девочки были очень эффектными, стильно и дорого одетыми, с умело выкрашенными волосами и с сумочками, которые стоили больше скромных автомобилей. Они с веселым щебетом сбивались в стайки. Никто даже не взглянул на Мару и не поздоровался с ней.

В первый день она переходила из класса в класс на автопилоте. Никто из учителей не вызывал ее, не задавал вопросов. За ланчем она сидела одна, почти не слыша разговоров вокруг себя, ни на что не обращая внимания.

На пятом уроке Мара села в последнем ряду и опустила голову на руки, пока остальные ученики писали контрольную. Одиночество, которое она чувствовала, было огромным, ошеломляющим. Мара думала, как ей не хватает подруг – и мамы, – с которыми можно поговорить. Боль была такой острой, что Мара почувствовала, как ее трясет.

– Мара?

Она посмотрела перед собой, откинув со лба упавшие на глаза волосы.

Учительница – миссис Эпплби – остановилась у ее парты.

– Обращайся ко мне, если тебя нужно ввести в курс дела. Я всегда готова помочь. – Она положила программу курса на парту. – Мы все понимаем, как тяжело, когда мама…

– Умерла, – бесстрастно продолжила Мара. Если взрослые собираются с ней разговаривать, они должны произносить это слово. Она ненавидела все эти паузы и вздохи.

Миссис Эпплби удивленно посмотрела на Мару и отошла.

Мара злорадно улыбнулась. Защита, конечно, слабая – самой произнести это слово, – но, как оказалось, эффективная.

Прозвенел звонок.

Ученики вскочили со своих мест и начали оживленно переговариваться. Мара старалась ни с кем не встречаться взглядом, а они, в свою очередь, не смотрели ей в глаза. Она была одета неподобающе – это стало ясно уже в автобусе. Джинсы из универмага «Мейси» и купленная там же блузка не для школы в Беверли-Хиллз.

Она сложила свои вещи в рюкзак, следя за тем, чтобы книги лежали ровно, обложками в одну сторону. Это была ее мания, от которой не получалось избавиться. Ей было просто необходимо поддерживать порядок вокруг себя.

Мара вышла в коридор. Несколько учеников толкали друг друга и смеялись. Большой желтый плакат наверху на растяжке обвис. На нем можно было разглядеть надпись: «ВПЕРЕД, НОРМАННЫ!» Кто-то зачеркнул слово НОРМАННЫ и написал ТРОЯНЦЫ, а ниже пририсовал пенис.

О таких вещах она обычно рассказывала маме. Они посмеялись бы вместе, а потом мама начала бы один из своих серьезных разговоров о сексе, о девочках-подростках и о границах допустимого.

– Послушай, ты понимаешь, что стоишь посреди коридора, пялишься на пенис и плачешь, а?

Мара повернулась и увидела рядом с собой девочку. Макияжа на ней было столько, как будто она готовилась к фотосессии, а грудь была похожа на два футбольных мяча.

– Отвали от меня, – сказала Мара и прошла мимо. Она понимала, что должна сказать что-нибудь язвительное, причем достаточно громко, чтобы слышали другие. Так завоевывается репутация крутой девчонки, но Маре было все равно. Новые подруги ей не нужны.

Она пропустила последний урок и рано ушла из школы. Может быть, это заставит отца обратить на нее внимание. Весь путь до дома она прошла пешком, но прогулка тоже не помогла; дом был безликим и пустым – ее шаги эхом разносились по просторным коридорам. Мальчики были с Ирэной – пожилой женщиной, няней, которую Джонни нанял на полдня, а сам Джонни на работе. Мара прошла через весь дом, но лишь в своей спальне почувствовала, что сил держаться больше нет.

Это чужая комната.

В ее комнате были светлые обои в полоску, деревянные полы и боковое освещение вместо яркого – как на допросах – светильника под потолком. Она подошла к черному комоду с зеркалом, представляя на его месте другой – ее комод, тот самый, который мама когда-то сама разрисовала. (Больше красок, мама, больше звезд!)Он выглядел бы нелепо в этой строгой комнате, как сама Мара в школе в Беверли-Хиллз.

Она взяла музыкальную шкатулку с персонажами из «Шрека», которую везла с собой. Подарок Талли на ее двенадцатый день рождения.

Зеленая коробочка как будто стала меньше и ярче. Мара повернула ключ, чтобы завести ее, и откинула крышку. Пластмассовая фигурка Фионы выскочила со щелчком и закружилась в такт музыке. Эй, теперь ты настоящая звезда.

Внутри пологого пространства хранилась разномастная коллекция дорогих ее сердцу вещиц – агат с дикого пляжа Калалох, наконечник стрелы, найденный на заднем дворе дома, крошечный пластмассовый динозавр, фигурка Фродо, гранатовые сережки, подаренные ей Талли на тринадцатый день рождения, а на самом дне розовый перочинный нож в форме Спейс-Нидл  [13]13
   «Космическая игла» – башня в Сиэтле в футуристическом стиле, самая известная достопримечательность на северо-западе тихоокеанского побережья США, и символ города.


[Закрыть], купленный в выставочном центре Сиэтла.

Мара раскрыла нож и посмотрела на маленькое лезвие.

– Джонни, мне кажется она еще маленькая.

– Она достаточно взрослая, Кейт. Моя девочка достаточно умна, чтобы не поранить себя. Правда, Мара?

– Будь осторожна, малышка, не порежься.

Мара прижала маленькое широкое лезвие к левой ладони.

По телу пробежала дрожь. Мара тронула лезвие и случайно порезалась.

На ладони выступила кровь. Ее цвет заворожил Мару. Неожиданно яркая и притягательная. Она и не представляла себе такого насыщенного цвета. Похоже на алые губы Белоснежки из мультфильма.

Мара не могла отвести взгляд от ладони. Разумеется, она чувствовала боль – резкую, одновременно и сладкую, и горькую. Но вытерпеть ее было куда проще, чем вынести боль утраты и мучительное ощущение, что тебя бросили.

Ей было больно, но Мара радовалась этой боли, ожидаемой и естественной. Она смотрела, как кровь стекает с ладони, капает на черную туфлю и там почти исчезает – почти, но не совсем.

Впервые за несколько месяцев она почувствовала облегчение.

Следующие несколько недель Мара худела и отмечала свою скорбь крошечными порезами на внутренней стороне плеча или верхней части бедер. Каждый раз, когда она чувствовала себя подавленной, растерянной или сердилась на Бога, Мара резала себя. Она понимала, что поступает плохо, что это ненормально, но остановиться не могла. Раскрывая розовый перочинный нож, лезвие которого теперь было покрыто засохшими темно-красными пятнами, она чувствовала прилив сил.

Невероятно, но факт: от самой сильной депрессии она могла избавиться только одним способом – причинив себе боль. Мара не знала, почему так происходит, впрочем, это ей было безразлично. Кровь лучше слез или воплей. Порезы и боль помогали ей держаться.

В утро Рождества Мара проснулась рано. Первая, еще не очень отчетливая мысль: «Сегодня Рождество, мама», – а потом пришло осознание. Мама умерла. Мара снова закрыла глаза, мечтая заснуть и ничего не знать и не слышать.

Снизу доносились разнообразные звуки – семья собиралась вместе. Шаги по лестнице, хлопанье дверей. Братья громко звали ее. Наверное, они как безумные бегают по дому, хватают бабушку за руку, тащат из-под елки подарки и так сильно трясут их, что внутри что-то гремит. Мамы нет, и утихомирить их некому. Как ей только пережить этот день?

Это помогает. Ты уже пробовала. А больно всего одну секунду. И никто не узнает.

Она встала с постели, шагнула к комоду и взяла шкатулку. Трясущимися руками откинула крышку.

Вот он, нож. Мара раскрыла его.

Кончик такой острый, такой красивый.

Она проткнула подушечку пальца, чувствуя, как поддается кожа. На поверхности выступила кровь, завораживающая алая капля, и при взгляде на нее Мара снова почувствовала возбуждение. Стеснение в груди, которое становилось все сильнее, мгновенно исчезло – словно поворотом вентиля кто-то выпустил пар. Несколько капель скатились по тыльной стороне ладони и упали на пол.

Мара завороженно смотрела на алую струйку.

Зазвонил сотовый телефон. Мара попятилась, оглянулась и, обнаружив телефон рядом с кроватью, подняла его.

– Алло?

– Привет, Мара, это я, Талли. Хотела позвонить тебе до того, как ты начнешь открывать подарки. Я знаю, сколько времени это занимает у вас дома – открыть все подарки сразу.

Мара схватила с комода носок и обмотала палец.

– Что случилось? – спросила Талли.

Мара сжала кровоточащий палец. Порез пульсировал. Боль должна была успокоить, но Талли слышала каждый ее вздох, и Мара чувствовала только стыд.

– Ничего. Просто… Рождество без нее.

– Да.

Мара села на край кровати. В голове шевельнулась мысль: что будет, если она расскажет кому-нибудь о порезах. Ей хотелось покончить с этим. Действительно хотелось.

– У тебя уже появились подруги? – спросила Талли.

Мара терпеть не могла этот вопрос.

– Куча.

– Противные девчонки, да? – спросила Талли. – Что еще ждать от Беверли-Хиллз.

Мара не знала, что ответить. Она ни с кем не подружилась в новой школе, но ведь она и не пыталась.

– Тебе не нужна куча подруг, Мара. Достаточно одной.

– Талли-и-Кейт, – глухо сказала она. – Легендарная история дружбы.

– Я всегда с тобой. Ты же это знаешь, правда?

– Тогда помоги мне. Научи, как стать счастливой.

Талли вздохнула.

– В такой ситуации лучше бы обратиться к твоей маме. Она верила в то, что счастье возможно, и в то, что жизнь станет лучше. Но если хочешь знать мое мнение, я думаю, что жизнь сначала бьет тебя, а потом ты умираешь.

– Так и есть, жизнь действительна бьет. А потом ты умираешь.

– Поговори со мной, Мара.

– Мне здесь не нравится, – тихо говорит она. – Я скучаю по ней каждый день.

– Я тоже.

После этих слов говорить было уже не о чем. Прошлого не вернешь. Они обе усвоили этот урок.

– Я люблю тебя, Мара.

– Что ты делаешь на Рождество?

В разговоре повисла пауза. Маре показалось, что она слышит вздох.

– Ничего, – ответила ее крестная.

– Все изменилось, да? – сказала Мара.

– Да, – согласилась Талли. – И мне это очень не нравится. Особенно в такие дни, как сегодня.

Вот за это Мара и любила свою крестную. Талли была единственным человеком, который никогда не лгал и не говорил, что станет легче.

Первые несколько месяцев в школе в Беверли-Хиллз были настоящим кошмаром. Мара отставала по всем предметам, и ее оценки снизились. Программа была сложной и предполагала конкуренцию, но проблема заключалась не в этом. На уроках Мара не могла сосредоточиться, и ни один предмет не вызывал у нее интереса. В начале седьмого года ее вместе с отцом пригласили на беседу с директором и психологом. Сочувствующие взгляды, прищелкивание языком, беспрерывное повторение слов «горе» и «лечение». К концу беседы Мара поняла, что ждали от нее в этом новом, лишенном матери мире. И с трудом удержалась от признания, что ей наплевать.

А потом посмотрела в глаза отца и поняла, как сильно разочаровала его. «Чем я могу тебе помочь?» – тихо спросил он. Раньше Мара думала, что ждала именно этого, предложения помощи, но, когда он спросил, стало еще хуже. Мара поняла то, в чем не признавалась себе раньше. Она не хотела помощи. Она хотела исчезнуть. И теперь знала, как это сделать.

Не оставлять следов.

После этой беседы Мара притворилась, что все в порядке. По крайней мере, до такой степени, чтобы обмануть отца. Это оказалось до смешного просто. Пока она приносила хорошие отметки и улыбалась за ужином, он смотрел сквозь нее – был слишком занят работой. Мара усвоила урок: нужно быть послушной. Няня мальчиков, Ирэна – женщина с печальными глазами, которая при первой же возможности рассказывала, что ее дети выросли и уехали и у нее теперь уйма свободного времени, – тоже не обращала на нее особого внимания. Достаточно было сказать, что ее приняли в несколько спортивных команд, и Мара могла уходить и приходить, когда угодно. Никто не выражал желания посмотреть игру с ее участием и не интересовался ее успехами.

К выпускному классу Мара в совершенстве овладела искусством обмана. Каждое утро вставала вовремя и с затуманенными от ночных кошмаров глазами ковыляла в ванную. Она редко давала себе труд помыть голову или принять душ, даже в будни, перед школой. Это отнимало у нее слишком много сил. И ей, похоже, было абсолютно безразлично, как она выглядит.

Она оставила все надежды завести друзей в школе – да и не нужны ей эти пустышки, которые считают, что твоя ценность определяется стоимостью автомобиля.

Наконец наступил июнь восьмого года. Окончание средней школы Беверли-Хиллз. Вся семья собралась внизу, ждали Мару. Ради такого события прилетели бабушка с дедушкой и Талли. Они были полны радостного возбуждения, перекидывались такими словами, как «волнение», «достижение» и «гордость».

Ничего похожего Мара не чувствовала. Протягивая руки за выпускной мантией, она ощутила холодный, липкий страх. Дешевый полиэстер шуршал у нее под пальцами. Надев мантию и застегнув молнию, она подошла к зеркалу.

Бледная, худая, с припухшими глазами, под которыми проступали голубые тени. Почему никто из людей, которые якобы ее любят, не замечают, как плохо она выглядит?

Пока Мара делала все, что от нее требовалось – выполняла домашние задания, рассылала документы в колледжи и притворялась, что у нее есть подруги, – никто не присматривался к ней. Это был ее сознательный выбор, она сама так хотела – но все равно страдала. Мама обязательно заметила бы, как она несчастна. Это еще одна истина, которую усвоила Мара: никто не знает тебя лучше, чем мама. Сейчас она все бы отдала за тот взгляд – нет, юная леди, так не годится, – который когда-то приводил ее в бешенство.

Снизу послышался громкий голос отца.

– Пора идти, Мара!

Она подошла к комоду, не в силах оторвать взгляд от музыкальной шкатулки. От предвкушения сердце ее учащенно забилось.

Мара откинула крышку. Внутри лежал нож и десятки крошечных кусочков марли, коричневые от засохшей крови – реликвии, которые она не могла выбросить. Мара медленно раскрыла нож, закатала рукав и сделала быстрый, маленький надрез на внутренней стороне предплечья, где его никто не увидит.

И сразу же поняла, что лезвие вошло слишком глубоко.

Кровь потекла по руке, забрызгала пол. Ей нужна помощь. И не только для того, чтобы остановить кровотечение. Она не владела собой.

Мара спустилась в гостиную. Кровь капала на каменный пол у ее ног.

– Помогите мне, – тихо сказала она.

Первой среагировала Талли.

– Господи, Мара, – прошептала крестная и швырнула фотоаппарат на диван. Потом бросилась к Маре, схватила за другую руку, потащила в ванную и усадила на крышку унитаза.

За ними в ванную ворвался отец. Талли рылась в шкафчиках, разбрасывая куски мыла, расчески и тюбики зубной пасты.

– Что, черт возьми, происходит? – крикнул он.

– Бинты! – рявкнула Талли, опускаясь на колени перед Марой. – Быстро!

Отец исчез, но тут же вернулся с марлей и пластырем. Он стоял в стороне, растерянный и злой, пока Талли накладывала жгут, чтобы остановить кровотечение, а затем перевязывала рану.

– Ну вот, – сказала Талли. – Но мне кажется, надо наложить швы. – Она отступила, пропуская отца вперед.

– Боже… – произнес он, качая головой. Потом наклонился и посмотрел в глаза Маре.

Он попытался улыбнуться, и Мара подумала: «Это не мой папа, мужчина, который не может расправить плечи и редко смеется». Отец уже не был самим собой – не больше, чем она той дочерью, которую он помнил. Он даже поседел – когда это началось?

– Мара? Что случилось?

От стыда она не могла вымолвить ни слова. Хватит с него разочарований.

– Не бойся, – сказала Талли. – Когда ты просила помочь, то имела в виду лечение?

Мара смотрела в ласковые карие глаза крестной.

– Да, – прошептала она.

– Ничего не понимаю. – Отец переводил взгляд с Мары на Талли.

– Она сделала это специально, – объяснила Талли.

Мара видела растерянность отца. Он и представить не мог, что это – резать себя – помогает.

– Как я мог не заметить, что ты причиняла себе боль?

– Я знаю того, кто ей поможет, – сказала Талли.

– Здесь, в Лос-Анджелесе? – Папа поворачивается и смотрит на нее.

– В Сиэтле. Помнишь доктора Харриет Блум в моем шоу? Обещаю, что она примет Мару в понедельник.

– В Сиэтле, – повторила Мара. Это было как спасательный круг. Сколько раз она мечтала о возвращении, о встрече с подругами? Но теперь, когда такая возможность появилась, Мара поняла, что ей все равно. И это еще одно доказательство, что она больна, напряжена, подавлена.

Отец качает головой.

– Не знаю…

– Она сделала это здесь, Джонни. В Лос-Анджелесе, – сказала Талли. – И именно сегодня. Конечно, я не Фрейд, но могу тебе точно сказать, что это крик о помощи. Позволь мне помочь ей.

– Тебе? – резко переспросил Джонни.

– Ты еще на меня сердишься? За что, черт возьми? Нет, не отвечай, это не важно. В этот раз я не отступлю, Джонни Райан. Если я не дам тебе бой сейчас, Кейти надерет мне задницу. Я обещала ей, что позабочусь о Маре. По всему видно, что у тебя не очень получается.

– Талли! – В его тоне явно чувствовалась угроза.

– Позволь мне забрать ее домой и в понедельник отвести к Харриет – в крайнем случае, во вторник. Потом будем решать, что делать дальше.

Отец посмотрел на Мару.

– Ты хочешь пойти к доктору Блум в Сиэтле?

Честно говоря, Маре было плевать на доктора Блум. Она хотела только одного – чтобы ее оставили в покое. И еще уехать из Лос-Анджелеса.

– Да, – уныло сказала она.

Джонни повернулся к Талли:

– Я приеду, как только смогу.

Талли кивнула.

Джонни все еще сомневался. Он выпрямился и посмотрел в глаза Талли.

– Я могу тебе доверить Мару на несколько дней?

– Я буду как наседка, высиживающая свои драгоценные яйца.

– Мне понадобится подробный отчет.