Текст книги "Светлячок надежды"
Автор книги: Кристин Ханна
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
12
В ту ночь, после долгого и трудного дня, когда папа осторожно перепробовал десятки способов, пытаясь уговорить Мару уехать с ним в Лос-Анджелес, она лежала в постели и смотрела в потолок. В конце концов ей удалось убедить отца позволить ей остаться на лето у Талли, но взамен он потребовал соблюдать определенные правила поведения. От одной мысли о них у Мары начинала болеть голова. Когда отец уехал, она испытала облегчение.
На следующий день они с Талли вели себя как туристы, прогуливались по набережной и наслаждались погожим летним днем. Но, когда наступила ночь и Мара осталась одна, она вдруг поняла, что думает о Пакстоне.
Встретимся в полночь.
Рядом с ней тихонько тикал будильник, отсчитывая минуты. Мара скосила взгляд на циферблат.
11:39.
11:40.
11:41.
Я буду ждать тебя у беседки.
Она никак не могла выкинуть из головы это обещание.
Пакстон заинтересовал ее. Какой смысл отрицать? Он не похож на других парней, с которыми была знакома Мара. В его присутствии она менялась, чувствовала, что ее замечают, ощущала себя живой.
Это безумие.
Он безумен. И возможно, опасен. Бог свидетель, она и так уже все испортила. Нельзя давать волю своим чувствам, не думая о последствиях. Маме бы Пакстон не понравился.
11:42.
Кто назначает свидания в полночь? Готы, наркоманы и, возможно, рок-звезды. Он не рок-звезда, хотя внешне похож.
11:43.
Мара села.
Она пойдет на свидание. Когда решение окончательно созрело, Мара поняла, что давно приняла его – наверное, в тот момент, когда Пакстон предложил встретиться. Она выскользнула из-под одеяла и оделась. Почистила зубы и подкрасилась – в первый раз за целую вечность. Потом осторожно вышла из комнаты, выключив свет и тихо закрыв за собой дверь.
В темноте за мебелью притаились тени; за окнами ночной Сиэтл казался калейдоскопом из ярких огней и черного неба. Дверь в спальню Талли была закрыта, и из-под нее пробивался свет.
11:49.
Схватив сумку и сунув телефон в задний карман джинсов, Мара направилась к выходу. В последнюю секунду она остановилась, написала записку: Встречаюсь с Пакстоном на Пайонир-сквер– и, бегом вернувшись к себе в спальню, сунула под подушку. На всякий случай – чтобы полиция знала, с чего начинать поиски.
Выйдя на цыпочках из квартиры, Мара проскользнула в лифт. В вестибюле она низко опустила голову и торопливо зашагала по мраморному полу. Через несколько секунд она была уже на улице, стояла в одиночестве на заполненном людьми тротуаре. Потом пошла.
Даже в такой поздний час на Пайонир-сквер бурлила жизнь. Таверны и бары заглатывали и выплевывали людей. В ночном воздухе плыли звуки музыки. В старину этот район назывался «скользкой дорожкой» – из-за гигантских бревен, уложенных вдоль Йеслер-стрит и спускавшихся к воде. Теперь тут был рай для бездомных, а также для любителей ночных клубов и джаз-баров – тех, кто предпочитал ночную жизнь.
Беседка считалась местной достопримечательностью – черная ажурная конструкция из кованого чугуна на углу улиц Ферст и Джемс. Под навесом на скамьях, застеленных газетами, бездомные либо спали, либо собирались кучками, чтобы покурить и поговорить.
Она увидела Пакстона раньше, чем он ее. Он стоял у одной из опор с блокнотом в руке и что-то писал.
– Привет, – сказала Мара.
Он поднял голову.
– Ты пришла. – Что-то в его голосе – а может, во взгляде – заставило Мару понять, как сильно ему хотелось ее увидеть. Он был не так уверен в ней, как ей казалось.
– Я тебя не боюсь, – твердо сказала она.
– А я тебя боюсь. – Это была констатация факта.
Мара понятия не имела, что значат его слова, но вспомнила рассказ мамы о том, как они с папой в первый раз поцеловались. «Он сказал, что боится меня. Он уже в меня влюбился, но еще этого не осознал».
Пакстон протянул руку:
– Готова, девочка из пригорода?
Она взяла его за руку:
– Готова, раскрашенный мальчик.
Он повел ее по улице, потом посадил в грязный и шумный городской автобус. На самом деле – Мара не собиралась в этом признаваться – она никогда не ездила в городском автобусе. В набитом людьми, ярко освещенном салоне они стояли вплотную и смотрели друг на друга. Он завораживал ее, электризовал – такого с ней никогда еще не было. Мара пыталась придумать что-нибудь остроумное, но мысли путались. Потом они вышли из автобуса, и Пакстон повел ее в сияющий мир ночного Бродвея. Мара родилась в Сиэтле и выросла на острове, который виден из города, но ничего не знала об этом сверкающей, неоновой, веселой вселенной, которая пряталась в тенях и закоулках Сиэтла после наступления темноты. Мир Пакстона состоял из темных залов и клубов без окон, из напитков, которые дымятся, когда их держишь в руках, из подростков, которые живут на улице.
Здесь они сели на другой автобус, а когда вышли, Сиэтл был уже далеко, за полосой черной воды, похожий на сверкающую на фоне ночного неба диадему. Местность освещали редкие уличные фонари.
Улица перед ней шла вниз, а в конце ее над темным берегом нависала ржавая громадина. Заброшенная фабрика. Теперь Мара узнала это место. Главная достопримечательность парка на берегу залива – старый газоперерабатывающий завод, построенный в прошлом веке. Они приезжали сюда со школьной экскурсией. Пакстон взял ее за руку и повел по зеленой лужайке к внутренней части сооружения, похожей на пещеру.
– Мы делаем что-то незаконное? – спросила Мара.
– А тебя это волнует?
– Нет. – Мара чувствовала легкое возбуждение. Никогда в жизни она еще не нарушала правил. Возможно, пришла пора это изменить.
Пакстон завел ее в тайник внутри ржавой металлической конструкции, достал откуда-то картонную коробку и соорудил из нее сиденье.
– Она тут всегда была?
– Нет. Я принес ее специально для нас.
– Откуда…
– Я знал. – Пакстон смотрел на нее так, что вскипала кровь. – Ты когда-нибудь пробовала абсент? – Он запасся всем необходимым для научного эксперимента.
Мара вздрогнула. Страх танцевал вокруг нее, колол и подталкивал, и она подумала: «Он опасен», понимая, что должна встать и уйти, пока не стало слишком поздно. Но не могла.
– Нет. А что это?
– Волшебство в бутылке.
Он достал стаканы и несколько бутылок, потом исполнил какой-то ритуал с ложками, кубиками сахара и водой. По мере того, как сахар растворялся в абсенте, жидкость меняла цвет, становясь пенистой, молочно-зеленой.
Пакстон протянул ей стакан.
Мара смотрела на него.
– Доверься мне.
Она понимала, что не должна это делать, и тем не менее медленно поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток.
– О! – В голосе ее проступило удивление. – Вкус как у черной лакрицы. Сладко.
Мара пила абсент, и ночь словно оживала. Ветер сдувал волосы на лицо, волны бились о берег, ржавый металл заброшенной фабрики стонал и потрескивал.
Она уже выпила половину второго стакана абсента, когда Пакстон взял ее руку и повернул ладонью вверх. Его пальцы скользнули по линиям ладони, затем поднялись вверх, по чувствительной коже руки к первому белому шраму.
– Кровь бывает такой манящей, очищающей. А боль длится лишь секунду – восхитительную секунду – и потом исчезает.
У Мары перехватило дыхание. Абсент снял напряжение; у нее немного кружилась голова, и она стала сомневаться, не чудится ли ей все это, пока не посмотрела в золотистые глаза Пакстона и не подумала: «Он знает». Наконец нашелся человек, который ее понимал.
– Когда у тебя это началось?
– После смерти сестры.
– Что с ней случилось? – тихо спросила она.
– Не важно, – ответил он, и эти слова отозвались в ее душе зазвучавшей струной, глубокой и чистой. Люди всегда спрашивали, что случилось с ее матерью, как будто не все равно, отчего она умерла: от рака, несчастного случая или сердечного приступа. – Она умерла у меня на руках, и это важно; и еще я смотрел, как ее зарывают в землю.
Мара наклонилась и взяла его за руку.
Пакстон с удивлением посмотрел на нее, словно забыл о ее присутствии.
– Ее последние слова были: «Не оставляй меня, Пакс». Но мне пришлось. – Он набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Потом одним глотком допил абсент. – Ее убили наркотики. Мои наркотики. Вот почему суд направил меня на психотерапию. Или это, или тюрьма.
– А твои родители?
– Развелись из-за этого. Никто из них не мог меня простить. Да и с чего бы?
– Ты по ним скучаешь?
Он пожал плечами.
– Разве это что-нибудь изменило бы?
– Значит, ты не всегда был таким… – Она кивнула, указывая на его внешность, смущенная и одновременно заинтригованная. Ей никогда не приходило в голову, что когда-то Пакстон был другим – обычным старшеклассником.
– Мне нужно было измениться, – объяснил он.
– Помогло?
– Никто не спрашивает, как мои дела, кроме доктора Блум, но на самом деле ей все равно.
– Везет тебе. Меня все спрашивают, как дела, но на самом деле не хотят знать.
– Иногда хочется, чтобы тебя просто оставили в покое.
– Точно, – сказала Мара, чувствуя пьянящее ощущение общности. Он понимает.
– Я никогда никому об этом не рассказывал. – Его взгляд был прекрасен своей беззащитностью. Неужели она единственная видит, как он хрупок? – Ты здесь для того, чтобы позлить отца? Потому что…
– Нет. – Маре хотелось прибавить: «Я хочу измениться», но это было глупо и слишком по-детски.
Пакстон коснулся ее щеки – она и не знала, что прикосновение может быть таким нежным.
– Ты веришь в любовь с первого взгляда?
– Теперь верю, – ответила она.
Это мгновение почему-то казалось ей очень серьезным. Пакстон медленно наклонился вперед. Так медленно, что Мара поняла: он думает, что она его оттолкнет. Мара не могла. Теперь важно только то, как Пакстон на нее смотрит. До этой секунды она была холодной и мертвой; он вернул ее к жизни. Ей плевать, что Пакстон опасен, что он изготавливает наркотики и что ему нельзя верить. Это ощущение – что она оживает – оправдывало любой риск.
Его поцелуй был таким, о каком она мечтала.
– Давай ловить кайф, – прошептал он, касаясь губами ее губ. – Я сделаю так, что ты забудешь обо всем.
Она этого хотела. Ей просто необходимо забыть. И для этого потребовалось лишь робко кивнуть.
3 сентября 2010 г., 13:16
Из динамиков донесся отрывистый сигнал. «Бортпроводникам занять свои места».
Мара вынырнула из воспоминаний и открыла глаза. Реальность мстительно напомнила о себе: теперь 2010 год. Ей двадцать лет, и она сидит в самолете, летит к Талли, которая попала в автомобильную аварию и может умереть.
– Как ты?
Пакс.
– Они не любят тебя, Мара. Не любят так, как я. Если бы они любили, то уважали бы твой выбор.
Она смотрела в маленький иллюминатор: самолет коснулся земли и покатился к аэровокзалу. Мужчина в оранжевом жилете показывал самолету место на стоянке. Наблюдая за ним, Мара вдруг отключилась; перед глазами у нее все поплыло, и она видела лишь свое призрачное отражение в стекле иллюминатора. Бледная кожа, розовые волосы, обрезанные бритвой и укрепленные за ушами гелем, обведенные черным глаза. Колечко в брови.
– Слава богу, – сказал Пакстон, когда погасло световое табло. Он отстегнул ремень безопасности и выдернул свою сумку из-под кресла впереди. Мара последовала его примеру.
Мара шла через здание аэровокзала, прижимая к себе мятую, всю в пятнах сумку, в которую поместились все ее вещи. Люди смотрели на них и быстро отводили взгляды, как будто то, что превратило двух молодых людей в гÓтов, могло быть заразным.
Снаружи аэровокзала курильщики собрались под козырьком и усиленно дымили, а громкий голос из динамиков напоминал, что это зона для некурящих.
Мара пожалела, что не сообщила отцу, каким рейсом они прилетают.
– Давай возьмем такси, – предложил Пакстон. – Тебе же только что заплатили.
Мара колебалась. Похоже, Пакстон никогда не задумывался о состоянии их финансов. Ее работа, оплачиваемая по минимальной ставке, не позволяла такой роскоши, как поездка в такси из аэропорта в Сиэтл. Черт, ей придется продать душу дьяволу, чтобы их не выселили в следующем месяце (Не думай об этом, теперь не время),а она единственная в их компании, у кого есть настоящая работа. Лейф зарабатывал на жизнь продажей марихуаны, Мышонок попрошайничал. Никто не хотел знать, чем занимается Сабрина, но у нее одной, кроме Мары, водились деньги. Пакстон был творческой личностью, не приспособленной для постоянной работы – работа отвлекала бы его от сочинения стихов, в которых заключалось их будущее.
Но, когда Пакстон продаст свои стихи, они разбогатеют.
Мара могла отказаться от такси, но в последнее время Пакстон заводился с пол-оборота. Продать стихи оказалось не так легко, как он думал, и это его раздражало. Маре приходилось постоянно убеждать его, что он талантлив.
– Хорошо, – сказала она.
– Кроме того, отец даст тебе денег, – сказал Пакстон, его такая перспектива явно обрадовала. Это смущало Мару. Он не хотел иметь ничего общего с ее близкими. Зачем же тогда брать от них деньги?
Они забрались в такси и устроились на заднем сиденье.
Мара назвала адрес больницы и прислонилась к Паксу, который обнял ее одной рукой. И сразу же достал потрепанный, с загнутыми уголками страниц томик Лавкрафта «Хребты безумия» и стал читать.
Через двадцать пять минут машина неожиданно остановилась перед больницей. Пошел дождь – мелкий и частый сентябрьский дождик, который то прекращался, то начинался вновь. Перед Марой под свинцово-серым небом раскинулось приземистое здание больницы.
Они вошли в ярко освещенный вестибюль, и Мара резко остановилась. Сколько раз за свою жизнь она пересекала этот вестибюль?
Слишком много. И каждый раз это не приносило радости.
Посиди со мной во время химиотерапии, малыш. Расскажи мне о Тайлере…
– Ты не обязана это делать, – сказал Пакс слегка раздраженным голосом. – У тебя своя жизнь.
Мара протянула ему руку, но Пакстон отстранился. Она понимала: он хочет показать ей, что приехал сюда против воли. Когда дело касалось ее семьи, Мара оставалась в одиночестве – хоть Пакс и был рядом.
На четвертом этаже они вышли из лифта и пошли по светлому, ярко освещенному вестибюлю к отделению интенсивной терапии. Знакомое место.
В комнате для родственников Мара увидела отца и бабушку. Отец поднял голову, заметил ее. Она замедлила шаг, чувствуя себя в его присутствии одновременно уязвимой и дерзкой.
Отец медленно встал. Это движение встревожило бабушку Марджи, она подняла глаза и увидела Мару. Бабушка нахмурилась – вне всякого сомнения, причиной тому был толстый слой косметики и розовые волосы внучки.
Мара заставила себя подойти к ним. Она давно не видела папу и теперь удивлялась, как сильно он постарел.
Бабушка Марджи тяжело поднялась со стула и порывисто обняла Мару.
– Иногда трудно возвращаться домой. Ты молодец! – Она отстранилась и заглянула в полные слез глаза Мары. Со времени их последней встречи Марджи похудела еще больше и казалась совсем невесомой. – Дедушка дома, ждет твоих братьев. Он просил передать, что любит тебя.
Ее братьев. При мысли о них Мара почувствовала ком в горле. До этой секунды она не осознавала, как сильно скучает по ним.
Седины в папиных волосах стало больше. Щеки темные от двухдневной щетины. Он был одет как стареющая рок-звезда, в выцветшую футболку с эмблемой группы «Ван Хален» и потертые джинсы «Ливайс».
Он приблизился, с некоторой опаской, и обнял ее. А когда разомкнул объятия и отступил, Мара поняла, что они оба вспоминают свою последнюю встречу. Она, папа, Талли и Пакстон.
– Я ненадолго, – сказала Мара.
– У тебя есть более важные дела?
– Вижу, все еще осуждаете нас, – лениво протянул Пакстон. – Большой сюрприз.
Похоже, отец был полон решимости не смотреть на Пакстона, словно игнорирование ее приятеля способно как-то повлиять на сам факт его существования.
– Давай больше не будем об этом. Ты приехала к своей крестной. Хочешь ее видеть?
– Да, – сказала Мара.
За ее спиной Пакстон негромко фыркнул, выражая свое презрение. Сколько раз он напоминал ей, что родные принимают только «хорошую девочку Мару», которая делает то, что они хотят, и выглядит так, как им нравится! И разве ее папочка не подтвердил это в декабре прошлого года?
«Это не любовь, – говорил Пакс. – Они не любят тебя такой, какая ты есть, а все остальное бессмысленно. Только я люблю тебя, потому что ты – это ты».
– Пойдем, – сказал отец. – Я провожу тебя к ней.
Мара повернулась к Пакстону:
– Ты…
Он покачал головой. Разумеется, он не хочет. Пакстон ненавидел всякое притворство. И не мог делать вид, что его волнует здоровье Талли. Это было бы нечестно. Жаль – ей теперь так нужна поддержка.
Мара с отцом пошли по коридору. Вокруг них сновали люди. Врачи и медсестры, санитары и посетители, если и переговаривались, то шепотом. Эти приглушенные голоса лишь подчеркивали их с отцом молчание.
У порога комнаты со стеклянными стенами он остановился и повернулся к Маре:
– Она в плохом состоянии. Ты должна быть готова.
– Невозможно быть готовым к тому дерьму, которое в тебя швыряет жизнь.
– Готов поспорить, очередная мудрость от Пакстона Конрата.
– Папа…
Он вскинул руку, словно защищаясь:
– Прости. И все же ты должна приготовиться. Талли плохо выглядит. Врачи понизили температуру ее тела и погрузили ее в медикаментозную кому, надеясь уменьшить отек мозга. И поставили дренаж. У нее обрита голова, и она вся в бинтах – так что будь готова. Тем не менее врачи говорят, что она может нас слышать. Твоя бабушка сегодня два часа рассказывала ей о тех временах, когда Талли и твоя мама были детьми.
Мара кивнула и протянула руку к двери.
– Малыш!
Она замерла и повернулась.
– Прости за то, что произошло в декабре.
Мара смотрела на отца и видела раскаяние – и любовь – в его взгляде; это так поразило ее, что у нее хватило сил лишь пробормотать:
– Бывает.
Теперь она не могла думать о нем и о них. Резко повернувшись, Мара вошла в палату интенсивной терапии и закрыла за собой дверь.
Щелчок дверного замка перенес ее в прошлое. Ей снова шестнадцать, и она входит в больничную палату матери. Иди сюда, малыш, я не буду плакать. Можешь взять меня за руку…
Мара отогнала воспоминания и приблизилась к кровати. Светлое помещение было заставлено аппаратурой, которая щелкала, пыхтела и пищала. Но Мара видела только Талли.
Крестная казалась разбитой, почти раздавленной; она была утыкана иглами и подключена к аппаратам. Лицо в синяках и ссадинах, частично скрытое бинтами; нос, похоже, сломан. Без волос Талли выглядела маленькой и беззащитной, а отходящая от головы трубка внушала страх.
Я могу только любить тебя.
Мара почувствовала, что задыхается. Она во всем виновата. Она предала Талли, и это одна из причин, почему крестная теперь здесь, на грани жизни и смерти.
– Что со мной не так?
Мара ни разу еще не произносила этот вопрос вслух – ни когда стала курить марихуану и спать с Паксом, ни когда обрила голову и вставила колечко в бровь, ни когда вытатуировала маленький кельтский крест на внутренней стороне запястья, ни когда убежала с Паксом и питалась едой из мусорных контейнеров, ни когда давала интервью журналу «Стар».
А теперь произнесла. Она предала крестную, сбежала от семьи и разрушила все, разбив сердце единственным близким людям. Наверное, что-то с ней не так.
Но что? Почему она повернулась спиной ко всем, кто ее любит? И хуже того, почему совершила этот ужасный, непростительный поступок в отношении Талли?
– Я знаю, ты никогда меня не простишь, – сказала Мара. Теперь, впервые за все время, она сама не могла себя простить.
Я прихожу в себя; темнота настолько непроницаема, что мне начинает казаться, что меня похоронили заживо. А может, я умерла.
Интересно, сколько людей пришли на мои похороны?
– Ради всего святого!
– Кейти? – На этот раз мне кажется, что я издаю звук. Только ее имя, но и этого достаточно.
– Закрой глаза.
– Они закрыты. Темно. Где я? Ты можешь…
– Ш-ш. Расслабься. Мне нужно, чтобы ты слушала.
– Я слушаю. Ты можешь забрать нас отсюда?
– Сосредоточься. Слушай. Ты можешь ее слышать.
На слове «ее» голос Кейти срывается.
– …Прости… Пожалуйста…
– Мара.
Как только я произношу ее имя, появляется свет. Я вижу, что снова лежу в больничной палате. Или я тут была всегда и никуда не уходила? Меня окружают стеклянные стены, сквозь которые видны другие, точно такие же палаты. Внутри стоит кровать, окруженная аппаратурой, подключенной к моему покалеченному телу. Трубки, электроды, гипс. Бинты.
Рядом со мной – той, другой – сидит Мара.
Я не могу сфокусировать взгляд, и лицо моей крестной дочери слегка расплывается. Волосы у нее карамельно-розовые, коротко острижены и смазаны гелем, они ужасно некрасивые и похожи на петушиный гребень; на лице слой косметики. Широкая черная куртка делает ее похожей на ребенка, который нарядился для Хеллоуина.
Она произносит мое имя и старается не заплакать. Я люблю эту девочку, и ее горе больно ранит меня. Ей нужно, чтобы я очнулась. Я знаю. Я открою глаза, улыбнусь ей, скажу, что все в порядке.
Сосредоточившись, я пытаюсь сказать:
– Мара, не плачь.
Но ничего не выходит.
Мое тело лежит на кровати, дышит через трубку; глаза опухшие и закрытые.
– Как мне ей помочь? – спрашиваю я Кейт.
– Ты должна очнуться.
– Я пыталась.
– Талли… Прости меня… За то, что я сделала.
Свет в комнате мигает. Кейт удаляется от меня, огибает кровать и встает рядом с дочерью.
Мара выглядит маленьким темным силуэтом на фоне светящейся фигуры матери.
– Почувствуй меня, девочка, – шепчет Кейт.
Задохнувшись, Мара вскидывает голову:
– М… мама?
Из комнаты как будто выходит весь воздух. В этот краткий миг я вижу, что Мара верит.
Потом плечи ее безвольно опускаются.
– И когда я привыкну?! Ты ведь умерла.
– Это можно исправить? – тихо спрашиваю я Кейт. Мне страшно задавать этот вопрос, и пауза между вопросом и ответом кажется вечностью. Наконец Кейт отрывает взгляд от дочери и смотрит на меня.
– Что исправить?
Я указываю на женщину на кровати – на саму себя.
– Я могу очнуться?
– Расскажи мне. Что произошло?
– Я пыталась помочь Маре… Правда. Но разве я когда-нибудь была тем человеком, с которым ты пошла бы в разведку?
– Всегда, Тал. Только ты единственная, кто об этом не знал.
Она снова смотрит на Мару и снова вздыхает, тихо и печально.
Думала ли я о Маре прошлым вечером? Не могу вспомнить. Я не помню, что со мной случилось, а когда пытаюсь, проступает мрачная правда, и я в страхе отталкиваю ее.
– Я боюсь вспоминать то, что произошло.
– Знаю, но время пришло. Поговори со мной. Вспомни.
Я вздыхаю и начинаю прокручивать воспоминания. С чего начать? Я думаю о первых месяцах после ее смерти и о том, как все изменилось. Райаны переехали в Лос-Анджелес, и наша связь ослабла – из-за горя и расстояния. Да, я по-прежнему виделась с Марджи. Обедала с ней раз в месяц. Она всегда говорила, что с радостью ждет поездки в город, но я видела печаль в ее глазах, видела, как дрожат ее руки, и нисколько не удивилась, услышав, что они с Бадом переезжают в Аризону. Когда они уехали, я очень старалась снова наладить свою жизнь. Была согласна на любую работу на телевидении. Начала с десяти самых популярных шоу, постепенно опускаясь вниз. Но все дороги вели в тупик. Моя квалификация оказывалась либо слишком высока, либо слишком низка. Некоторые станции не хотели меня принимать, чтобы не раздражать крупные телесети. Другие считали меня капризной. Независимо от причин результат был один. Я оставалась без работы. Так я вернулась к тому, с чего начинала.
Я закрываю глаза и вспоминаю подробности. В июне, меньше чем за неделю до выпускного Мары и двадцать месяцев спустя после похорон, я…
…сижу в приемной KCPO, маленькой местной телестанции в Сиэтле, где много лет назад меня принял на работу Джонни.
Помещение другое – станция расширилась, – но такое же обшарпанное и дешевое. Два года назад я считала бы местные новости ниже своего достоинства.
Но я уже не та женщина, какой была прежде. Я похожа на листок в разгар зимы, свернувшийся и почерневший, высохший и прозрачный, страшащийся сильного ветра.
Я в буквальном смысле вернулась к тому, с чего начинала. Умоляла о встрече с Фредом Рорбеком, с которым мы знакомы не один год. Теперь он тут директор.
– Мисс Харт? Мистер Рорбек вас ждет.
Я встаю и улыбаюсь – с уверенностью, которой не чувствую.
Сегодня я начинаю все сначала. Так я убеждаю себя, переступая порог кабинета Фреда.
Комната маленькая и уродливая, с панелями под дерево на стенах и темно-серым письменным столом с двумя компьютерами. Фред, кажется мне, словно стал меньше ростом и – как это ни удивительно – моложе. Когда я впервые пришла к нему на собеседование – летом, перед последним классом средней школы, – он казался мне древним ископаемым. Теперь я вижу, что он всего лишь лет на двадцать старше меня. Теперь Фред лысый, а его улыбка мне совсем не нравится. При моем появлении он встает, в его глазах читается сочувствие.
– Привет, Фред. – Я пожимаю ему руку. – Спасибо, что согласился со мной поговорить.
– Ну, разумеется, – отвечает он и снова садится. На его столе стопка листков. Он указывает не нее. – Знаешь, что это?
– Нет.
– Письма, которые ты писала мне в семьдесят седьмом. Сто двенадцать писем от семнадцатилетней девочки, которая хотела работать на этой телестанции. Я знал, что ты выбьешься в люди.
– Может, этого и не случилось бы, не дай ты мне шанс в восемьдесят пятом.
– Я тебе был не нужен. Ты рождена для славы. Все это понимали. Когда я видел тебя на главных телеканалах, то каждый раз испытывал гордость.
Меня охватывает какая-то странная грусть. Я не вспоминала о Фреде после того, как уволилась с телеканала и уехала в Нью-Йорк. Неужели так трудно было не смотреть все время вперед, а хотя бы раз оглянуться назад?
– Мне жаль, что так вышло с твоим шоу, – говорит он.
Вот мы и подошли к тому, зачем я здесь.
– Похоже, я облажалась, – тихо говорю я.
Фред выжидающе смотрит на меня.
– Мне нужна работа, Фред. Любая.
– У меня нет свободных вакансий, Талли, а если бы и были, они бы тебе не подошли.
– Любая, – повторяю я, сжимая кулаки. Щеки заливает краска стыда.
– Я не могу платить…
– Деньги меня не интересуют. Мне нужен шанс, Фред. Я должна доказать, что умею играть в команде.
Он печально улыбается.
– Ты никогда не была командным игроком, Талли. Вот почему ты суперзвезда. Помнишь, за сколько времени ты предупредила меня, когда собралась в Нью-Йорк? Ни за сколько. Просто пришла ко мне в кабинет, поблагодарила за предоставленную возможность и попрощалась. С тех пор я тебя больше не видел.
Меня охватывает ощущение безнадежности. Но я не показываю, как сильно ранят меня его слова. Гордость – это все, что у меня осталось.
Он наклоняется вперед, ставит локти на стол, сцепляет пальцы и смотрит на меня поверх них.
– У меня есть шоу.
Я выпрямляюсь.
– Для подростков. Называется «Утро с Кендрой». Ничего особенного – получасовая передача. Но Кендра – важная персона, какой ты была раньше. Она учится в выпускном классе школы «Бланшет», а телестанция принадлежит ее отцу. Поэтому она получила шоу для подростков. Из-за школьного расписания передача идет рано утром. – Он умолкает. – Кендре нужен партнер, кто-то разумный, кто будет сдерживать ее эмоции. Ты сможешь быть девочкой на побегушках у какого-то ничтожества на третьеразрядном шоу?
Смогу ли я?
Мне хочется быть благодарной за это предложение – и я действительно благодарна ему, – но в то же время чувствую боль и обиду. Для грандиозной переделки моего имиджа, которую я задумала, это ничего не даст.
Я должна отказаться и ждать чего-то более подходящего.
Но это продолжается слишком долго. Я без работы, я никто – и это убивает меня. Так жить я больше не могу. И услуга владельцу телестанции не должна меня оскорблять.
А может, я смогу стать наставником для Кендры – такой же, какой была для меня Эдна Губер много лет назад.
– Я согласна, – говорю я, чувствуя, как огромная тяжесть падает с моих плеч. На губах у меня появляется улыбка, вполне искренняя. – Спасибо, Фред.
– Ты достойна лучшего, Талли. Я это знаю.
Я вздыхаю:
– Мне тоже так казалось, Фред. Думаю, это часть моей проблемы. Я добьюсь успеха. Увидишь. Спасибо!
