Текст книги "Никколо Макиавелли"

Автор книги: Кристиана Жиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

«СВИНАРНИК»

Хвалить политические суждения Никколо – самые точные из ему известных, утверждает Веттори, – значит врачевать открытую рану человека, страдающего от того, что никто не замечает его существования. Никколо тает от благодарности, ликует, оживает, и хотя, удалившись в деревню в свое фамильное имение в Сант-Андреа в Перкуссино, «он дал обет больше не заниматься политикой и не говорить о ней», с легкостью нарушает ради друга эту клятву. А то, что происходит в мире, дразнит его воображение.

Уже весной 1513 года Людовик XII сделал все, чтобы отнять Милан у Массимилиано Сфорца, которого называли «колючкой в глазу у Франции». В апреле он подписал в Блуа договор с Венецией, отдав ей Мантую и итальянские земли императора. Правда, это побудило Максимилиана I и Генриха VIII в том же месяце подписать договор, по которому Франция отходила к Англии, а Северная Италия – к империи. Папа, о котором историк Муратори писал, что тот вел корабль Церкви, сверяя курс по двум компасам, давал понять и тем и другим, что готов их поддержать.

Людовик XII решил поторопить события, и в июне его армия перешла Альпы, вновь безо всякого труда захватила Милан, которому надоели швейцарцы и герцог Сфорца, но вскоре опять позорно убралась восвояси после длившейся всего час битвы при Новаре, когда спешно прибывшие на подмогу из своих кантонов швейцарцы нанесли ей новое жестокое поражение.

Король не мог чувствовать себя в безопасности даже в собственном государстве. В июле Генрих VIII высадился в Кале и вместе с Максимилианом в августе вошел в Теруанну, французскую крепость на границе Фландрии и Артуа, в то время как швейцарцы напали на Бургундию и 7 сентября стали лагерем под стенами Дижона. Что это означало? Крушение Франции?

На фоне происходивших в мире драматических событий между Никколо и Франческо Веттори продолжается удивительная политико-фантастическая переписка. Друзья спорят о мире, «создают» и «разрушают» союзы. Они оба прекрасно знают, что чаще всего, как напишет Веттори, «события развиваются вкривь и вкось, вследствие чего излишне о них говорить, рассуждать и спорить». Но себя переделать невозможно!

В кабинете своего деревенского дома Никколо лихорадочно строчит длинные письма к Веттори, но уже в июле он начинает писать трактат «о власти, скольких она бывает видов, как ее получают, как сохраняют и как утрачивают» – небольшой трактат «II Principe», знаменитый «Государь». Никколо очень хотел бы, чтобы Веттори помог представить его труд «Его Светлости Джулиано», которому Макиавелли его посвятил. Папе приписывают намерение, и это ни для кого не секрет, создать, по примеру своих предшественников, государство для своего брата. Если Джулиано прочтет его труд, то Никколо сможет выйти из тени, доказать, что «он не проспал и не проиграл те пятнадцать лет, что провел в заботах о делах государственных», показать, что он обладает богатым опытом, от которого государю глупо отказываться. Это также и единственный способ заставить отступить призрак нищеты, который витает над ним и приводит в ужас, потому что он слишком хорошо знает, что нищета во Флоренции вызывает презрение. Уважение и деньги даются только богатым!

Написал бы Макиавелли «Государя», если бы не испытывал страстного желания привлечь внимание Медичи, чтобы они решились наконец использовать его, даже если бы ему пришлось для начала, подобно Сизифу, катить в гору камень? Никколо не был кабинетным человеком, теоретиком, который мог быть счастлив тем, что у него наконец появилось свободное время для того, чтобы излагать свои мысли. Мыслей, внушенных событиями, у него было, может быть, даже больше, чем у других, ибо такова была его профессия. И чаще всего они шли вразрез с общепринятым мнением, потому что таков уж был его характер. Он почти всегда отстаивал противоположную точку зрения. Друзья считали это недостатком, однако радовались остроте, которую сей недостаток придавал их беседам. Вынужденное бездействие дало Никколо время «тщательно изучить предмет», хотя он бы предпочел потратить это время иначе… Но поскольку все идет так, как идет, то облекать в литературную форму рассуждения, на которые наводили и собственный опыт, и чтение (невозможно писать серьезный труд, не ссылаясь на древних авторов), используя свои доклады и переписку, иногда даже дословно, было весьма увлекательно, тем более что труд этот сопровождали не менее увлекательные дискуссии с Филиппо Казавеккья, другом Никколо.

Макиавелли был не настолько одинок и не настолько покинут богами и людьми, как утверждал. Он не только «опускается» на деревенском постоялом дворе в компании трактирщика, мясника, мельника и двоих кирпичников, но и ведет уединенные ночные беседы с «людьми Древности», одетый сообразно случаю в «царственные придворные одеяния» – в любимый удобный халат. Знаменитое описание жизни в Сант-Андреа, сделанное Макиавелли в декабре 1513 года, не следует понимать буквально, поскольку это всего лишь ироничный ответ на то, как описал Веттори свою блестящую жизнь в Риме; а общение с древними авторами, которых Никколо вопрошает и которые ему отвечают, есть не что иное, как обыкновенный литературный прием, понимающий взгляд, брошенный одним гуманистом на другого.

…Мирная буколика, приятный юмор, но вдруг перо начинает скрипеть и из-под него, в том же самом тексте, вырывается патетический призыв. Никколо Макиавелли не могла прийти в голову мысль, как позднее Монтеню, выбить на стене своего кабинета слова, которые можно прочесть на стенах библиотеки автора «Опытов»: «В год от Рождества Христова 1571-го в возрасте тридцати восьми лет, накануне Мартовских календ, дня своего рождения, Мишель де Монтень, устав от общественных трудов, будучи еще полон сил, удалился в лоно чистой учености, где в покое и безопасности проведет оставшиеся дни…» Никколо заперся в своей башне не по своей воле, и он мечтает только об одном: выйти из нее. Жилище предков для него не было мирной гаванью, где он мог, подобно Монтеню, наслаждаться «свободой, покоем и досугом». А свой кабинет он не рассматривал как «плодотворный инструмент, дающий наслаждение». Он не устает повторять: Сант-Андреа – это «свинарник», в котором он «прозябает», день за днем и час за часом поджидая знак судьбы, готовый откликнуться на первый же ее зов.

Макиавелли мог на бумаге как угодно жонглировать королями Франции, Испании и Англии, императором, швейцарцами и папой, но что касалось его собственной жизни, то он не знал, как и куда ее направить. Опубликовать свой труд? Не публиковать? Поехать самому в Рим? Не ехать? Отправить его, подобно тому как терпящий кораблекрушение бросает в волны бутылку с запиской? Что об этом думает такой-то? Что об этом думает Веттори? Нерешительность снедает его. Бездействие изматывает, разрушает.

Прошло полгода, а в его жизни ничего не изменилось. Он отправил все-таки рукопись Франческо. Тот сделал «Государю» несколько небрежных комплиментов, но «положил под сукно», уверенный, что «Светлейшего Джулиано» больше интересуют философские спекуляции и зажигательные зеркала, заказанные у да Винчи, который проживал в Бельведере на хлебах у папы. Быть может, в этих восьмидесяти страницах Веттори видел только средство, которое помогло его другу избавиться от горечи и дать выход его возмущению, но наверняка он понимал, что Макиавелли слишком резок в формулировках и опасен в своем антиконформизме. Принимая во внимание, помимо прочего, недоверие, которое власть питала к бывшему секретарю Содерини, Франческо рассудил, что разумнее будет этот трактат никому не показывать. Веттори отговаривает Никколо от поездки в Рим, чем погружает его в бездну отчаяния. «Значит, я пребуду в своем свинарнике, – отвечает Никколо, – и не найду ни одной живой души, которая вспомнила бы о моей верной службе и поверила в то, что я могу еще на что-нибудь сгодиться. Но так больше продолжаться не может, ибо это подтачивает мое существование. Если Бог не сжалится надо мной, то в один прекрасный день я буду вынужден покинуть свой дом и наняться управляющим или секретарем к какому-нибудь вельможе, коли не смогу найти ничего лучшего, или забиться в какой-нибудь затерянный городишко и учить детей грамоте, оставив здесь мою семью, которая может считать меня умершим…»

УТРАЧЕННЫЕ НАДЕЖДЫ

Рождество 1513 года, казалось, принесло Никколо глоток надежды. «Из вашего письма и от Филиппо (Строцци. – К. Ж.) я узнал, что вы не можете безропотно покориться обстоятельствам и проживать в бездействии ваши скромные доходы, – писал ему Веттори, – мы старались найти для вас что-нибудь подходящее в Риме, но не нашли. Поговаривали о том, что, возможно, кардинал Медичи отправится легатом во Францию; узнав об этом, я сразу же подумал о том, чтобы в случае, если это произойдет, дать им знать, что вы уже бывали там, что обладаете обширными связями при этом дворе и знанием их обычаев. Если это удастся – слава Богу, если нет – мы ничего не потеряем».

Ничего, если не считать еще одной надежды.

Но папа, как мы уже говорили, не нуждался в услугах Никколо Макиавелли. У него под рукой был человек, быть может, даже более подходящий: епископ Лодовико ди Каносса, «сердце папы», как его называли. Лев X послал епископа во Францию, чтобы тот не допустил франко-испанского альянса, мысль о котором неотступно его преследовала, и помешал браку между Рене Французской, второй дочерью Людовика XII, и одним из внуков Фердинанда Католика – браку, который укрепил бы альянс, но мог окончательно сразить папу. Флорентийский посол должен был доказать королю, что такой союз будет «безнадежным средством», и внушить ему мысль о сближении с Англией, которое сделало бы всякую другую комбинацию затруднительной, если не сказать – невозможной. Каносса блестяще справился с заданием, убедив Людовика XII жениться на юной сестре Генриха VIII, чтобы получить наконец наследника мужского пола, которого Анна Бретонская, скончавшаяся в январе 1514 года, так и не смогла ему подарить.

Конечно, Никколо очень хотел бы сам дергать за все эти веревочки, но никто даже и не подумал воспользоваться его помощью – никто, кроме Веттори и Филиппо Строцци. Дружба последнего с Макиавелли не пострадала даже после того, как Содерини осудил его брак с сестрой Лоренцо Медичи.

Год спустя, в декабре 1514 года, появляется новая надежда. Людовику XII приписывали намерение в союзе с Венецией вернуть себе Ломбардию. «Коль скоро император, Католик и швейцарцы договорятся между собой ради того, чтобы ему помешать, скажите, как, по вашему мнению, должен будет поступить в такой ситуации папа, – пишет к Никколо Франческо Веттори. – Если он объединится с Францией, чего может он ждать от нее в случае победы? Чего он может опасаться со стороны ее противников в случае поражения? Если он будет соблюдать нейтралитет, чего опасаться со стороны победившей Франции или со стороны ее врагов, если победят они?»

Ответы на эти трудные вопросы Веттори берется передать папе от лица Макиавелли и сделать это «в подходящий момент».

Веттори совершенно справедливо полагал – и не считал нужным это скрывать, – что хотя его друг уже два года как «прикрыл лавочку», он не забыл своего ремесла. В горячке и возбуждении Никколо составляет одно за другим два огромных письма, в которых содержатся подробный анализ политической ситуации, оценка сил противостоящих сторон, подсчет благоприятных и отрицательных последствий того или другого решения. Он учитывает все и приходит к выводу, что Льву X следовало бы разыграть французскую карту: «Его Святейшество владеет двумя замками, одним в Италии, другим во Франции. Если он выступит против Франции, а та победит, он будет вынужден разделить судьбу проигравших и отправиться умирать с голоду в Швейцарию, или, потеряв всякую надежду, жить в Германии, или же его ограбят и продадут в Испании. Если же он примет сторону Франции и та потерпит поражение, Его Святейшество все равно сохранит себе Францию, свой дом, королевство, всецело ему преданное и стоящее папской тиары, и короля, который посредством войны или каким-либо иным способом может тысячу раз вернуть ему его прежнее достояние».

В таком заключении было слишком много лихости, и предложение поставить на Францию было не совсем тем советом, который ожидал получить Святой престол, предпочитавший, чтобы его укрепили в желании соблюсти нейтралитет. Веттори не спешит довести предложенное Никколо решение до сведения кардинала Медичи, который – в своем письме Франческо умолчал об этом – просил его посоветоваться с Макиавелли. Однако 30 декабря папа, кардинал Биббиена и кардинал Медичи прочли оба письма и, по утверждению Веттори, были восхищены умом Никколо и похвалили его суждения. Но не следует, добавил верный друг, ждать от этого никакого другого плода, кроме похвал.

Более чем вероятно, что советы Макиавелли вызвали все-таки некоторое недовольство. Отказаться от нейтралитета, ради того чтобы крепко связать себя с Францией, означало для Льва X отказаться от возможности объединить Парму и Пьяченцу, чтобы создать княжество для своего брата Джулиано, подобно тому как Александр VI поступил с Романьей ради Чезаре. Ведь Людовик XII никогда не согласится отделить эти города от герцогства Миланского.

Сколько карточных домиков рушится, не успев простоять и часа! От мысли о том, что, если Джулиано получит во владение Парму, Пьяченцу и Модену, а Паоло Веттори, брат Франческо, будет назначен туда правителем, он же, Макиавелли, канцлером вышеназванного, Никколо просто бросало в жар! Однако Джулиано не получил этих владений, что избавило Никколо от жестокого унижения, если судить по письму Ардинелли, секретаря папы, к Джулиано Медичи: «Кардинал Медичи под большим секретом спросил меня вчера, известно ли мне, что Никколо Макиавелли якобы состоит на службе у Вашего Превосходительства, и поскольку я ответил ему, что мне об этом ничего не известно и что я в это не верю, Его Светлейшее Преподобие сказал мне буквально следующее: „Я тоже этому не верю, однако поскольку слухи об этом дошли до нас из Флоренции, я напоминаю ему, что это ни в его, ни в наших интересах. Должно быть, это придумал Паоло Веттори. Напишите ему от моего имени, что я требую больше не впутывать меня ни во что, что имеет касательство до Никколо“».

Невозможно выразиться более ясно!

Никколо уже не раз пробовал это лекарство, когда, устав от сидения в своем «свинарнике» и стремясь скрыться от недовольного взора Мариетты, ускользал во Флоренцию «к какой-нибудь девке, чтобы вновь набраться сил». Сначала в компании, пока та еще существовала; но поскольку его корабль дал течь, прежние приятели быстро покинули судно. Какая ему разница, ведь оставалась гостеприимная Ричча! И хотя она была измучена жалобами своего философа, но, будучи доброй девушкой, все же позволяла ему сорвать поцелуй.

* * *

«Посмотрим, сможем ли мы привести свою галеру куда-нибудь, если будем грести; а если нам это не удастся, по соседству всегда найдется какая-нибудь красотка, чтобы провести с ней время; так надо относиться и к жизни», – писал Веттори к Макиавелли, предлагая приютить его в Риме, но снабдив все же свое приглашение словом «если».

Поцелуев Никколо раздавал, срывал и получал несчетное количество. По его собственному признанию, всю жизнь он следовал за любовью «через горы и долины, через леса и поля», не отказывая себе ни в одном приключении, строго следуя совету, который дал когда-то своему младшему другу Франческо: «Удовольствие, которое вы получите сегодня, вы не сможете получить завтра… Я считаю, считал и буду считать всегда, что Боккаччо прав, когда говорит: „Лучше жалеть о том, что сделано, чем о том, что не сделано“».

Любовь, соглашался Веттори, прогоняет грусть, которой ни за что нельзя поддаваться. Для Франческо любовь была – не будем бояться называть вещи своими именами – непрерывным гоном: «Я не знаю ничего, о чем было бы так же приятно говорить и что было бы так же приятно делать, как… женщину. Великие люди могут философствовать сколько угодно, это чистая правда; многие ее понимают, но мало кто решается высказать вслух».

Однако тот символ веры, который Никколо столь часто повторял вместе с другом, вдруг оказался неуместным. Макиавелли склонился «пред властью Лучника, который снарядил свой лук, колчан и стрелы, чтобы ранить его». Впервые он по-настоящему влюбился. Седина в бороду, бес в ребро, ухмыльнется кто-то. Возблагодарим же этого беса за то, что он прогнал других и походя обогатил любовную палитру Никколо менее грубыми оттенками:

«…Я встретил создание одновременно столь учтивое, столь нежное, столь благородное само по себе и из-за положения, в котором она находится, что я не могу так превозносить и так любить ее, как она заслуживает. Мне следовало бы, по вашему примеру, рассказать вам, как родилась эта любовь, в какие сети она меня поймала, где их расставила и какими они были… Знайте только, что ни мои неполные пятьдесят лет не причиняют мне страданий, ни самые трудные пути не отвращают меня, ни тьма ночная не пугает. Все мне кажется легким, и я смиряюсь со всеми ее причудами, пусть даже они непривычны и противны моей природе. Возможно, я создам себе много забот, tamen[80]80
  Однако (лат.).


[Закрыть] в самих этих заботах я нахожу столько сладости, столько пленительной нежности в этом лице; я изгнал из своей души всякое воспоминание о своих страданиях и ни за что на свете не хотел бы освободиться от подобных забот, даже если бы и мог. Я оставил всякую мысль о важном и серьезном. Мне больше не доставляют удовольствия ни чтение о событиях Древности, ни споры о делах сегодняшних…»

Эта родившаяся летом 1514 года связь – платоническая или нет – с соседкой по деревне, нежной и страдающей жертвой недостойного мужа, занимала Никколо, по-видимому, в течение всей осени и зимы, потому что и в конце января 1515 года он продолжал говорить Франческо о своей подруге: «Единственное убежище и единственная гавань для моего челнока, который непрекращающаяся буря лишила и паруса, и руля».

* * *

Италия тоже, казалось, неслась без руля и без ветрил; непонятно было, куда и с кем она плывет. Не было больше флорентийской политики, отдельной от политики Рима, а последняя, находившаяся исключительно в компетенции папы, была весьма переменчива. Если Юлий II легко заключал и разрывал союзы, чтобы управлять миром, то Лев X действовал всегда не спеша и заботясь о том, чтобы получить наибольшую выгоду. В 1513 году Никколо с безжалостной иронией констатировал: «Мы видим мудрого папу… непостоянного и капризного императора; гневливого и трусливого короля Франции; скупого и бесчувственного короля Испании; богатого, жестокого и жадного до славы короля Англии; диких, наглых и победоносных швейцарцев; мы же, итальянцы, бедны, честолюбивы и унижены». Картина, достойная висеть в историческом музее!

Европа неожиданно помолодела. Людовик XII умер в самом начале 1515 года, накануне нового похода на Италию, едва успев вкусить от радостей брака с совсем еще юной Марией Английской – «прекрасной дылдой, посланной Генрихом VIII для того, чтобы свести короля Франции в могилу», смеялись все вокруг. Поскольку у покойного короля не было сына, трон унаследовал его зять и кузен, герцог Ангулемский Франциск I, – супругу королевы Клод было двадцать лет. То же и в Испании: Фердинанд Католик, престарелый муж Жермены де Фуа, не замедлил освободить место для своего внука, который в шестнадцать лет стал королем Испании, а в девятнадцать – императором<sup>[81]81
  Карл I (1500–1558) – в 1516–1556 годах испанский король, из Габсбургов; в 1519–1555 годах – император Священной Римской империи Карл V. (Прим. ред.).


[Закрыть]</sup>.

Было ясно, что Италия для этих молодых людей будет прекрасным полем битвы.

Франциск I, необузданный и пылкий, уже через семь месяцев после коронации перешел через Альпы, разбил швейцарцев в Мариньяно и отвоевал Милан и все герцогство, которое Массимилиано Сфорца уступил ему в обмен на почетную ссылку при французском дворе.

Папа Лев X не прислушался к советам Макиавелли, – если предположить, что Веттори их ему и вправду передал, – и принял сторону Испании. Но апокалиптические предсказания Никколо не сбылись: король Франции был милостив к побежденному папе. В декабре он встретился с ним в Болонье и согласился пожертвовать герцогом Урбинским, Франческо-Мария делла Ровере, дабы папа, как он того хотел, смог создать княжество для своего племянника Лоренцо. В благодарность Лев X пожаловал королю инвеституру на королевство Неаполитанское, которое прежде хотел отдать тому же Лоренцо.

Все эти события держали Италию в постоянном напряжении. Что касается Макиавелли, то его, кажется, перестала интересовать «живая история» с тех самых пор, как он понял, что ему больше не дадут к ней прикоснуться.

Жизнь продолжалась. Не такая бесплодная и приводящая в отчаяние, не такая безнадежная, как представлялось. В конце концов Никколо оставил в деревне свою любовь и ее «горько-сладкие цепи» и возвратился во Флоренцию. Он продолжает – по душевной склонности или от тоски – греться у огня Донато дель Корно, содержателя игорного дома и своего старого приятеля, ради которого (способ доказать свою полезность) «изводит» Веттори просьбами, чтобы Медичи уплатили означенному Донато свои долги. Но вечера Макиавелли проводит в гораздо более приятной компании.

Козимо Ручеллаи<sup>[82]82
  Ручеллаи — богатый и знаменитый флорентийский род; гуманисты и меценаты. (Прим. ред.).


[Закрыть]</sup> (как прежде и его отец Бернардо Ручеллаи – друг и зять Лоренцо Великолепного), отправившийся в добровольную ссылку, дабы таким образом продемонстрировать свое несогласие с правлением Содерини, открыл для интеллектуальной элиты Флоренции и всей Италии свой родовой дворец, истинную драгоценность, созданную Леоном Баттиста Альберти. «Ave hospes»[83]83
  Радуйся, гость (лат.).


[Закрыть] – написано было на пороге дворца. В его садах, называвшихся «Orti oricellari» (от «oricello» – щавель, который вымачивали в моче для того, чтобы затем получить краситель для ткани, на чем и разбогатело семейство Ручеллаи), можно было встретить людей всех возрастов и положений, аристократов, «популяров», сторонников Медичи, последователей Савонаролы и республиканцев. Общим знаменателем была не политика, но вкус к творениям человеческого ума и свободным беседам на любые темы, изысканным и страстным. Никколо чувствовал себя там свободно и непринужденно: его знали самые старшие, те, кто входил еще в правительство Содерини, а молодежь быстро оценила его жестокую иронию, задор и неизменное нежелание соглашаться с общепринятыми взглядами.

Здесь не предавались возвышенным философским спекуляциям, как то делали прежде неоплатоники Фичино, собиравшиеся вокруг Лоренцо Великолепного; никто не отстранялся от жизни и от современности, а чтение и обсуждение трудов древних авторов имело своей целью отыскать в прошлом объяснение настоящему и подготовить будущее. Беседовали также и о литературе. Читали стихи, свои и чужие, веселые новеллы и комедии. Никколо представил, помимо прочего, своего «Золотого осла»<sup>[84]84
  Это название дано произведению уже в посмертной публикации. (Прим. ред.).


[Закрыть]</sup>: «приключения, страдания и муки, которые я перенес под видом осла», пародию на тему «Метаморфоз» Апулея, веселую поэму, которую он, не удержавшись, нашпиговал политическими остротами о разложении государств и их восстановлении. Волна любовной страсти, которая еще недавно так далеко занесла его, ушла благодаря новым друзьям, и ему «снова доставляют удовольствие чтение о событиях Древности и споры о делах сегодняшних».

Там, под сенью магнолий, кипарисов, апельсиновых и других более редких деревьев, в беседках, увитых виноградом, в аллеях, украшенных статуями, колоннадами, барельефами, снятыми с древнеримских развалин Фьезоле, сидя на траве у фонтана из узорного мрамора, он создавал «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», в которых предлагалось построить новое государство по римскому образцу, общество «свободное» и «народное». Никколо посвятил свой труд Дзаноби Буондельмонти и Козимо Ручеллаи, которые заставили его написать то, что без их вмешательства сам он, как признавался в предисловии, никогда бы не написал.

Общественное недовольство стимулирует политическую мысль, а недовольство, вызванное правлением Лоренцо Медичи, которого его дядя, папа римский, сделал главой Флоренции, росло с каждым днем.

Правда, первое время все, и Никколо в том числе, этому радовались. «Я не премину рассказать вам о том, как Светлейший Лоренцо доселе себя вел, – пишет он Франческо Веттори, – его поведение таково, что порождает самые лестные надежды в городе, и все в нем словно напоминает лучшие черты его предка. В самом деле, Его Светлость ревностно занимается делами; он любезен и полон благородства в аудиенциях и отвечает только после зрелого размышления…»

Правда и то, что, поскольку Веттори являлся близким другом Лоренцо, в поведении Макиавелли была большая доля расчета, и было бы весьма глупо возмущаться этим. Никколо изменил посвящение Джулиано, первоначально предпосланное «Государю», и преподнес рукопись юному владыке Флоренции. Говорят – но скорее всего это выдумка, – что в тот же день Лоренцо подарили пару легавых, кобеля и суку, и по этой причине он забыл и о трактате, и о его авторе.

К этой неудаче прибавилось разочарование, разделяемое всеми флорентийцами, вынужденными признать, что Медичи, от которого столько ждали, не давал себе труда сохранять хотя бы видимость республиканского правления, как советовал дядя, доверяя ему власть. С жестокой иронией Макиавелли пишет в «Рассуждениях…»: «Тому, кто стремится или хочет преобразовать государственный строй какого-нибудь города и желает, чтобы строй этот был принят и поддерживался всеми с удовольствием, необходимо сохранить хотя бы тень давних обычаев, дабы народ не заметил перемены порядка, несмотря на то что в действительности новые порядки будут совершенно не похожи на прежние. Ибо люди вообще тешат себя видимым, а не тем, что существует на самом деле»[85]85
  Пер. Р. Хлодовского.


[Закрыть].

К титулу «Генеральный капитан Флоренции», который Лоренцо с блеском носил, добавился титул герцога Урбинского. Папа дождался безвременной, но неизбежной из-за слабого здоровья кончины своего брата Джулиано и с согласия Франциска I завладел этим герцогством: Джулиано постоянно противился этому из признательности к семейству Монтефельтро, которое приняло и обласкало их с братом в Урбино во времена их несчастий. Лоренцо, казалось, упивался властью, и это тревожило даже самых ярых сторонников Медичи, что касается республиканцев и оптиматов, то для них это было просто невыносимо. Впервые в истории рода Медичи один из них открыто требовал абсолютной власти во Флоренции, что вызвало неудовольствие Льва X.

Осознавал ли Никколо, даже если продолжал считать, что абсолютизм способствует возрождению государства – «…необходимо быть одному, если желаешь заново основать республику или преобразовать ее», – что его трактат, созданный для государя, который, как предполагалось, заботится об общественных, а не о собственных интересах (утопия просвещенного деспотизма), мог превратиться в «настольную книгу начинающего тирана»? Или же, посвятив ее Лоренцо, он считал, что «истинный способ найти дорогу в рай – это изучить дорогу к дьяволу, чтобы избегать ее»?