Текст книги "Модильяни"

Автор книги: Кристиан Паризо

В июле Збо снимает для него новую квартиру с окнами, выходящими во внутренний двор, на предпоследнем этаже респектабельного дома из тесаного камня, с консьержкой, с воротами. В этом же доме номер 8 на улице Гранд-Шомьер, прямо под квартирой Модильяни, находилась мастерская Ортиса де Сарате. А на третьем этаже в 1893–1894-м, в промежутке между двумя поездками на Таити, жил Гоген с Анной-яванкой, метиской из Индонезии.

Новая мастерская была прекрасно освещена, застекленная крыша пропускала много света. Леопольд, втайне озабоченный здоровьем друга, теперь говорит себе, что Моди спасен. Впрочем, и все вокруг считают, что он наконец достиг равновесия и стабильности, что любовь Жанны исцелит его.

Ханка и Люния помогают им устроиться на новом месте. Одалживают печку, подыскивают мебель. Амедео заделывает щели, красит стены в оранжевый и желтый цвет – краски, которые послужат фоном для его моделей. Он снова берется за работу, создает много живописных и того больше рисованных портретов Жанны: «Жанна в широкополой шляпе», «Жанна с голубыми глазами», «Жанна в ожерелье», «Жанна в сорочке», «Жанна с волосами феи», а также – маслом на холсте – портрет Фернанды Барре, названный «Девушка с темными волосами», который будет выставлен в брюссельской «Галерее Кентавра» в 1920 году в организованной Фернандой ретроспективе Модильяни и Фуджиты.

В декабре неисчислимые хлопоты Зборовского о том, чтобы организовать в Париже большую выставку Модильяни, наконец дают результат. Речь идет об экспозиции в престижной галерее Берты Вейль (улица Тэтбу, дом 50), где уже выставлялись Пикассо, Дерен, Ван Донген, Утрилло, Вламинк, Паскин. Пригласительный билет этой первой и при жизни художника единственной персональной выставки, украшенный репродукцией стоящей обнаженной, гласит:

 
                                ЭКСПОЗИЦИЯ
                                      КАРТИН
                                             И
                                  РИСУНКОВ
                                МОДИЛЬЯНИ
                  С 3 по 30 декабря 1917 года.
                           (Кроме воскресений.)
 

Вторая страница каталога принадлежит перу Блеза Сандрара:

 
                        К ПОРТРЕТУ МОДИЛЬЯНИ
                                  Внутренний мир
                                И сердце людское
                           Семнадцать движений его
                                    В области духа
                               В приливах страстей
                                       И в отливах
                                  Блез Сандрар
 

Зборовского посетила прекрасная или, может статься, злосчастная идея: для привлечения посетителей выставить в витрине двух ню. Скандал вышел громоподобный! Берта Вейль рассказывает об этом в своей книге воспоминаний «Бац! Прям в глаз!». В воскресенье 2 декабря великолепных ню Моди вывесили в галерее, а две пристроили на витрину. В понедельник 3-го, в 14.00, – открытие вернисажа. Мадемуазель Вейль, по обыкновению, разослала приглашения всем персонам, принадлежащим к избранному кругу знатоков. Любителям искусства, коллекционерам, но также хроникерам, критикам, художникам, видным лицам города. Часа в четыре, когда день стал клониться к закату, в галерее зажглась иллюминация. Какой-то прохожий, любопытствуя, чего ради сюда набилось столько народу, остановился поглазеть, за ним второй, третий…

Собралась целая толпа гогочущих зевак, потом и почтенные буржуа стали подходить, недоумевая, что за причина вызвала такое скопление народа. Никогда еще ни один из скандалов, связанных с искусством, хотя только Бог ведает, сколько их было, так не шокировал респектабельную публику! Попрание целомудрия! Пощечина добронравию! Преступное оскорбление благонамеренных прохожих, непреклонно стоящих на страже нерушимых устоев всего того, что они раз и навсегда объявили высокой моралью!

Обеспокоенный шумом, сосед напротив – а это был не кто иной, как Руссло, дивизионный комиссар квартала, – глянул и всполошился:

– Это еще что такое?! Ню!

Обнаженная красовалась прямо напротив его окна. Руссло тотчас отрядил полицейского в штатском с поручением:

– Господин комиссар приказывает вам немедленно убрать эту ню.

– Вот еще! С какой стати? – удивилась Берта Вейль.

Возвысив голос, полицейский еще более веско отчеканил:

– Господин комиссар приказывает вам убрать и эту тоже.

Ни сама Берта Вейль, ни посетители ничего не поняли, но картины с витрины сняли. Толпа перед домом, которая становилась все больше, возбужденно загудела. Испугавшись мятежа, Руссло снова послал своего агента.

– Господин комиссар просит вас зайти к нему.

– «Просит»? Звучит уже получше. Но вы же сами видите: мне некогда, – заметила владелица галереи.

Тогда полицейский опять повысил голос:

– Господин комиссар просит вас зайти.

Сквозь улюлюкающую и похабно ржущую толпу Берта Вейль перешла улицу и решительно поднялась в квартиру комиссара.

– Вы просили меня зайти?

– Да! И я вам приказываю снять всю эту мерзость! – заявил он ей до крайности хамским, не допускающим возражений тоном.

– Но ведь есть же знатоки… у них другое мнение… – робко попыталась воспротивиться бедная галеристка, ошарашенная грубостью комиссара. – Что в них такого, в этих ню?

– Эти ню!.. Да у них же ШЕРСТЬ! – проревел комиссар, тараща глаза так, что они вылезали из орбит.

«Голосом, который, похоже, был слышен в отдаленном парке Ла-Курнёв, – уточняет Берта Вейль, – хорохорясь и торжествуя, подстегиваемый одобрительным гоготом этих бедняг, что толпились внизу, он рявкнул:

– А если мои распоряжения не будут исполнены незамедлительно, я пришлю отряд полицейских конфисковать все это…»

Только представить себе, что за зрелище: отряд полиции, и у каждого в руках – ню Модильяни… Берта Вейль покорилась: тотчас закрыла галерею, а приглашенные, оставшись внутри, помогли ей снять полотна.

«Господин Анри Симон, бывший в ту пору министром колоний, Марсель Самба, мадам Агют и разные прочие значительные персоны разом смекнули, что пора удалиться… Вопли озверевшего целомудрия уличных буянов, видимо не в меру возбудимых, говорили об их болезненном состоянии, иначе бы они не распалились так при виде этих ню. А о парке Ла-Курнёв я упомянула потому, что во время этого скандала шум поднялся на весь Париж; полицейский, помнится, ужасно перетрусил и потому так бурно выражал свои эмоции; впрочем, на сей раз все ограничилось тем, что он драл глотку на улице, требуя, чтобы никто не смел устраивать панику… Грозился: „Кто будет распространять панику, тех я упеку!“»

Несмотря на этот инцидент, вечер прошел своим чередом, но уже без души. Проданы были всего лишь два рисунка, по 30 франков каждый. Чтобы возместить Зборовскому убытки, Берта Вейль сама купила пять полотен. Это ведь ей, славной мадемуазель Вейль, художники, предлагая свои творения, мурлыкали на ушко заезженную песенку на мотив популярной «Мамзель Розы»:

 
Ах, мамзель Ве-ейль,
У меня картинка есть,
Я принес ее вам.
Уплатите – отдам,
Не Бог весть что такое,
Но порадует вдвое
Вас, мамзель Ве-ейль…
 

Казалось бы, и куда меньшей неудачи довольно, чтобы убедить Амедео в том, что все его усилия обернулись провалом. Ничего подобного, напротив: молва о скандале, распространившись по городу с быстротой молнии, принесла известность и неожиданно повысила интерес к нему. Франсис Карко воздал хвалу творческой дерзости Модильяни:

«Он с чистосердечной откровенностью запечатлевает на холсте свои удивительные этюды, где нагота, мнится, не открывает нам ничего иного, кроме неких выпуклостей живота, грудей или улыбчивых губ, более двусмысленных, чем гениталии как таковые. Его звериная пластичность, подчас зафиксированная в мгновенном изгибе, и то забытье, та блаженная слабость никогда еще ни одним художником не воспроизводились с таким рвением и тщательностью. Как трогают сердце сложенные либо словно ощупью ищущие друг друга ладони на его картинах, игра лица, глаза, из которых один уже закрывается в предчувствии упоения, палец у губ, ляжки, чей призыв сладостнее, чем жест рук, распростертых для объятия, та нежная складка, таящая влажный приют любви…»

Верный друг Збо, всегда разделявший с Амедео самые черные и мучительные часы его отчаяния, ни разу не усомнившийся в нем, ценой незнамо каких жертв помогавший ему кое-как прокормиться, последнюю рубаху готовый продать ради него, продолжает поддерживать его и защищать.

Несмотря на войну, распугавшую любителей искусства, в первые месяцы 1918 года выпала удача: коллекционер Вильям Кундиг приобрел за 300 франков одну из розовых ню. Заинтересовались Модильяни и другие, в частности очень известный парижский коллекционер Роже Дютийоль, чей портрет он пишет. Знаменитый комиссар Замаррон, успевший дослужиться до немалого чина в префектуре, тоже приобретает несколько полотен. Потом на квартиру к Зборовскому заявляется банкир по фамилии Шнемайер и после долгого торга покупает целиком серию портретов Модильяни. Коллекционер и критик Гюстав Кокьо, пребывающий в неустанном поиске новых талантов, покупает три большие ню, а Франсис Карко – пять, и все за смехотворную цену, как он сам признает позже.

Если к привычке пить сверх меры Амедео, надо полагать, приучили трудности, то и новый, благоприятный поворот событий служит ему не менее основательным поводом для пьянства. Когда в один прекрасный вечер к нему после семи месяцев, проведенных в Ольне-су-Буа, в клинике доктора Вика, нагрянул Утрилло, за сим последовали трое суток пьянки, призванной отметить разом и долгожданную встречу, и продажу картин. Три дня подряд друзья, не просыхая, шатались по всем бистро, забавы ради размалевали стены в забегаловке Розалии, добезобразничались до того, что папаша Либион выставил их из «Ротонды», а из «Клозери-де-лила» их прогнали за учиненный скандал.

Дела, стало быть, налаживаются. Возрождается надежда. Амедео работает как сумасшедший. Ему позируют Жанна, Люния Чеховская, Леопольд Зборовский и его жена Ханка, разные девушки. Но вдруг – словно гром среди ясного неба! В марте месяце Жанна объявляет, что у нее будет ребенок. Амедео приходит в восторг, но вместе с тем совершенно растерян. Разумеется, Жанну он любит всем сердцем, она – женщина, предназначенная ему судьбой. Однако он чувствует, что абсолютно не готов стать отцом семейства, поскольку не может даже обеспечить им двоим кусок хлеба на каждый день. Мало-помалу Амедео впадает в малодушное уныние, которое гложет его изнутри. Если бы этот ребенок повременил со своим появлением еще хотя бы несколько месяцев! Нет, с этим ему уж никак не справиться. Похоже, невзгоды ополчились на него, на них обоих, ведь Жанна до сих пор не помирилась с родителями. И потом, эта мастерская, довольно удобная по сравнению с трущобами, где он ютился раньше, для ребенка все же не слишком подходит. Не говоря уж о том, что он сам вконец разбит, измочален, обессилен – тут и война виновата, и много выпито, и работы выше головы. Право же, что с ним ни делается, все некстати!

НА ЛАЗУРНОМ БЕРЕГУ

Здоровье Амедео, и до того слабое, заметно ухудшается. Его часто лихорадит, донимают жуткие приступы кашля. Доктор Деврень, изображенный на двух модильяниевских портретах, советует ему провести какое-то время на Лазурном берегу. Збо от души согласен: нет сомнения, что Амедео полезно пожить у Средиземного моря. Да и для Жанны, которую утомили первые недели беременности, это было бы благотворно.

К тому же Леопольд Зборовский подумывает и о том, что такое путешествие даст возможность продать побольше картин, ведь на Лазурный берег съезжается множество иностранных туристов. И хотя известно, что они склонны тратиться в основном не на приобретение шедевров, а на покер и казино, он уже в мечтах рисует себе каких-то щедрых клиентов, которые скупят у него все творения Модильяни и Сутина. Выезд назначен на апрель, отправятся всей компанией: Ханка, Жанна, Амедео, Сутин и он сам. Фуджита и его подруга Фернанда Барри тоже собираются туда. Все хлопоты Збо берет на себя. Он позаботится о жилье, о питании, о деньгах на дорогу для всех, исключая Фернанду и Фуджиту, у которого контракт не с ним, а с Шероном. В последний момент к отъезжающим присоединяется мадам Эбютерн, мать Жанны.

Блез Сандрар, который был не слишком высокого мнения о Збо, позже весьма несправедливо заявит в «Уволенном»: [16]16
  Éditions Denoël, 1948.


[Закрыть]

«Этот пресловутый Зборовский, который не постеснялся бы и преступление совершить, лишь бы сколотить себе состояние, испугался нескольких снарядов, которые Большая Берта сбросила на Париж, и теперь на уме у него было одно – как бы ноги унести. Но поскольку Модильяни ни за какие блага не хотел уезжать из столицы, Збо исхитрился затащить его к доктору, который объявил, что ему и трех месяцев не протянуть, если он будет продолжать так пить. Тут эскулап, может быть, и не ошибался. Модильяни, спасовав, позволил Зборовскому и его семейке увезти себя на юг».

Поезд уже должен отправляться, но все нетерпеливо топчутся на платформе в ожидании Амедео, не решаясь пройти в вагон. Он запаздывает. Фуджита и Збо в тревоге. А он все медлит в вокзальном баре, куда завернул пропустить стаканчик на дорогу. Наконец он все-таки появляется – в самый последний момент, когда кондуктор уже готовится запереть двери вагона.

Поначалу все это маленькое кочевое племя оседает в Ницце, в Павильоне Трех Сестер, что на улице Массены. Но очень скоро Амедео, который всегда испытывал неодолимую потребность ломать любые общественные и семейные ограничения, так не поладил с тещей, что конфликт принял затяжной характер. Несколько дней спустя он решает покинуть компанию и переехать в гостиницу. Сперва он перебрался в отель «Торелли» на Французской улице, дом 5, потом в номера (на той же улице в доме 13), сдававшиеся девицам легкого поведения и их клиентам. Посетительницы этого заведения служили ему моделями. Как рассказывает Карко, одна из этих девушек, обрадованная и польщенная тем, что будет позировать художнику, который сделает ей портрет, будто какой-нибудь знатной даме, да к тому же радуясь возможности урвать несколько часов передышки, улизнув от своего тирана-покровителя, нашла приют в номере Амедео. Но сутенер, у которого были свои соображения на сей счет, в конце концов сообразил что к чему и заявился к Амедео, с угрозами требуя плату, причем сеансы позирования он, само собой, оценил не как таковые, а по таксе, принятой на панели.

Между тем Сутин, вконец обнищавший, но счастливый от того, что видит море, снял себе какой-то сарайчик и проводил там целые дни, без конца чистя зубы. Как-то раз, когда Фернанда и Фуджита затащили его в Павильон Трех Сестер, чтобы угостить бараньей ногой, он так объелся, что заболел.

Однажды вечером Амедео, возвращаясь домой после утомительного дня, повстречал Поля Гийома в компании актера Гастона Модо и Блеза Сандрара. Заметив, что приятель малость раскис явно от того, что томится без выпивки, Блез, в ту пору работавший сценаристом на киностудии «Викторина», предложил ему денег, чтобы без промедления «промочить горло». При этом он, тоже порядком устав от бесконечной работы, рассчитывал улизнуть от спутников и заодно с Модильяни податься в бистро. Но Амедео к немалой досаде Блеза от денег отказался.

Несколько позже господин Кюрель, владелец Павильона Трех Сестер, лишил постояльцев кредита, а поскольку они совсем перестали платить за квартиру, решил выставить всю компанию вон. Чтобы возместить убытки хозяина, три художника – Модильяни, Фуджита и Сутин – предложили ему свои работы, но он категорически отказался. Это с его стороны был весьма прискорбный просчет, ибо, прибрав к рукам весь их багаж, на картины он не польстился, а ведь лет через пять полотна Модильяни, Сутина и Фуджиты сделали бы его миллионером. Папаша Кюрель умер, терзаемый яростью и запоздалыми сожалениями.

После Ниццы маленькое сообщество перебирается в Кань-сюр-Мер. Там Амедео зачастил в гостеприимное кафе некоей Розы, женщины проницательной, чудаковатой и очень сердечной, которая соглашается принимать рисунки в уплату за стаканчик-другой винца. У нее, конечно, нет ни благодушия папаши Либиона, ни его опыта, но что-то ей подсказывает открыть художнику кредит, когда он больше не может бросить на ее стойку пару бронзовых кругляшей с вытесненным на них Наполеоном.

Жизнь у всех худо-бедно налаживается. Хотя из-за войны Амедео лишен возможности рвануть в Италию, он живо ощущает ее близость. Он упивается теплым климатом, морем и солнцем. Нахлобучив старенькую широкополую шляпу, он слоняется по Променад-дез-Англе, набережной, заполненной богачами, которых тянет на Лазурный берег, чтобы быть подальше от войны. Он снова встречает Сюрважа, который тоже обретается в Ницце.

Что до Леопольда, он с утра до вечера бегает от одного торговца картинами к другому, рыщет по ресторанам и шикарным отелям Ниццы, Кань, Сен-Жан-Кап-Фера, Больё, Вильфранш-сюр-Мер, пытаясь продать что-нибудь из работ Моди или Сутина, но потенциальных клиентов, всех этих толстосумов, интересуют только казино Монте-Карло. Когда наступает вечер, все небольшое семейство ждет его на трамвайной остановке в надежде, что он хоть что-нибудь продал.

«Это были дни тревог и зубоскальства», как позже скажет Фернанда Барри. Честно говоря, они все кое-как перебивались на те деньги, которые Шерон ежемесячно высылал Фуджите из Парижа. Но дни проходили в относительной беспечности, вдали от столичных туманов и грохота войны. Одному лишь Амедео было не на шутку скверно. Ему хотелось более спокойной жизни, размеренной, безмятежной, свободной от материальных тягот, а вместо этого – непрестанные треволнения, порождаемые безденежьем, подавленность от того, что картины не продаются, мучительная неуверенность в завтрашнем дне. Он продолжает пить, курит беспрерывно, по всякому поводу затевает кутежи, только бы забыть невзгоды, обмануть себя иллюзиями. А сверх того – непримиримая война с тещей.

И вот наконец появляется Збо с доброй вестью, которой все ждали так долго. В Марселе ему улыбнулась удача: торговец и коллекционер Жак Неттер купил, притом за очень хорошую цену, целую партию картин. Среди них была «Bambina in azzurro» («Девочка в голубом») – портрет очень изящной малютки лет четырех-пяти, голубоглазой, в бело-голубом платьице с розовым маленьким бантом в волосах. Она стоит в углу комнаты, ее унылая мордашка умиляет до невозможности. Амедео в этот период создаст еще много портретов детей – мальчиков и девочек. Возможно, сам того не сознавая, он вдохновлен ожиданием собственного ребенка.

Тем не менее он далек от намерения оставить былые замашки. Как и прежде, блуждает от одного бистро к другому, по парижской привычке меняет гостиницы. Ни в одном отеле Амедео не могут вытерпеть больше нескольких дней – хозяева просят его съехать, устав от претензий других постояльцев, которые жалуются, что он мешает им, поет слишком громко, в поздний час поднимает шум, возвращаясь вдрызг пьяным. Все это продолжается вплоть до того дня, когда Сюрваж предлагает Модильяни работать у него.

Потом он перебирается к Остерлиндам – это семья скандинавских художников, чья вилла в Кань, окруженная оливковыми рощицами и клумбами роз, соседствует с домом Ренуара. В те дни семидесятилетний художник Аллан Остерлинд находится в зените славы. Его сын Андерс рассказывал, что видел, как Зборовский и Модильяни вошли к ним в сад. Невзирая на свою стать итальянского принца, Амедео выглядел грязным и замученным, словно генуэзский портовый грузчик. Андерс предоставил ему свою лучшую комнату, свежевыкрашенную, белую и чистую, но ни в эту ночь, ни в следующие гостю не спалось. Он заходился в долгих приступах кашля, его мучила неутолимая жажда, он всю ночь пил прямо из кружки, харкал на стены, стараясь попасть как можно выше, а потом долго смотрел, как плевок стекает вниз.

Однако в той же самой комнате он создал много рисунков и картин, среди них есть несколько особо примечательных, в частности превосходный женский портрет. Тогда же был написан портрет госпожи Остерлинд, прекрасной Рахили с золотистыми глазами, медленно угасавшей от кишечного туберкулеза, следствия испанки. Она изображена сидящей в кресле-качалке, томно подперев подбородок правой рукой.

По вечерам Остерлинд обычно отправлялся на виллу Коллетт в гости к своему старому соседу Огюсту Ренуару – тот, наполовину парализованный, проводил дни в инвалидном кресле на колесиках. Его бедные руки, прекрасные рабочие руки, что встарь расписывали фарфор, были скрючены ревматизмом, он даже высморкаться не мог без посторонней помощи, а когда хотел поработать, то приходилось привязывать кисть к пальцам. Ему было семьдесят семь лет.

– Возьми меня сегодня с собой к Ренуару, – попросил Амедео.

И вот Остерлинд приводит Модильяни, безвестного и нищего итальянского художника, к прославленному старому мэтру. Зборовский сопровождает их. Ренуар принимает их очень попросту, в столовой, куда его привезли после того, как он закончил свою дневную работу.

Это была большая комната в буржуазном стиле, где на стенах висело несколько картин хозяина дома и один утонченный, выдержанный в серых тонах пейзаж Коро. Ренуар сидел, съежившись в кресле, его плечи были закутаны шалью, на лоб надвинута каскетка, лицо прикрыто сеткой от комаров. Но глаза, глядевшие из-под этой импровизированной вуалетки, живые и пронзительные, с первого взгляда оценили собеседников. Двое мужчин в упор смерили друг друга глазами. Ренуар со своим славным прошлым, Моди со своей болезненной, озлобленной молодостью, не знающей доверия. С одной стороны радость, наслаждение лучезарным, чуждым страдания творчеством. С другой – творчество, рожденное болью, питаемое жизнью, изнемогшей от мучительных невзгод.

Ренуар велел принести для показа несколько своих полотен.

– Стало быть, молодой человек, вы тоже художник? – сказал он Модильяни, который молча разглядывал холсты.

Модильяни не ответил.

– Пишете ли вы с радостью, с тем же упоением, с каким предаетесь любви в объятиях женщины?

Модильяни упорно безмолвствовал.

– Вы подолгу ласкаете свои полотна?

Модильяни продолжал хранить молчание. Его лицо было угрюмо.

– А я каждый день поглаживаю их попки, пока картину не закончу.

Модильяни, казалось, корчился в муках, терпя из последних сил. Остерлинд почуял, что катастрофа неминуема. И она грянула. Амедео резко вскочил, шагнул к двери и, взявшись за дверную ручку, вместо прощальных слов грубо брякнул:

– А я не люблю задниц, сударь!

Амедео уже был в легком подпитии – на пути к вилле Коллетт имелась таверна, и Збо пришлось вытаскивать его оттуда. Слова престарелого мэтра он истолковал в дурную сторону, и его настиг неуместный судорожный припадок уязвленной гордости. Иное дело Ренуар – он ничего не сказал, отнеся эту выходку на счет нравов нынешнего молодого поколения: эти юнцы вечно выламываются, лишь бы любой ценой обратить на себя внимание. Он продолжал как ни в чем не бывало беседовать с Остерлиндом и Зборовским. Збо завел речь о своих планах, о Сутине и Фуджите. Старый художник подарил ему маленькую картину, сказав, что он волен распорядиться ею, как ему угодно, и согласился принять Фуджиту, которому в пору учения в Токийской школе изящных искусств довелось копировать произведения мэтра импрессионизма по их репродукциям. Фуджиту очень взволновали знакомство со старым мастером и возможность увидеть его за работой – тот как раз заканчивал очередных «Купальщиц», одну из своих последних композиций. Ренуар купил у него несколько гуашей и напомнил ему, сколь значительное влияние оказало искусство Японии на европейскую живопись конца прошлого века. «Японское искусство, – сказал Ренуар, – полностью изменило мое видение, оно повлияло на меня не меньше, чем Ван Гог и Гоген».

В июле их маленькая компания распалась. Фуджита с Фернандой, Ханка с Леопольдом и Сутин возвращаются в Париж. Амедео, Жанна и мадам Эбютерн остаются на Лазурном берегу. Амедео вовсю малюет портреты – служаночку из Кань, Блеза Сандрара, актера Гастона Модо, Сюрважа, нотариуса из Ниццы, снова и снова Жанну, детишек, «Zingara con bambino» («Материнство»), а еще – четыре пейзажа в духе Сезанна с деревьями на переднем плане на фоне домов в память о Провансе: «Деревья и дома», «Кипарисы и дома», «Пейзаж в Кань», «Южный пейзаж». Солнце Прованса осветляет его краски, делает их более теплыми и текучими.

Иногда он заходит в гости к русскому скульптору Александру Архипенко, владеющему по соседству большим парком с садом и огородом, где можно нарвать фруктов и овощей для своего семейства. В Ницце он навещает Сюрважа, живущего в доме мадам Мейер, которая нашла здесь спокойный приют вместе с двумя дочерьми – виртуозной пианисткой Марсель (ей предстоит войти в число легендарных исполнителей) и Жерменой, невестой Сюрважа. В то время в Ницце обретался также актер Пьер Бертен, будущий сосьетер «Комеди-Франсез», друг Макса Жакоба, уже знакомый с Модильяни (они встречались в Париже).

Мужчины беседовали в прихожей, как вдруг вошла Жермена Мейер в небесно-голубом платье. Как только было покончено со взаимными представлениями, Амедео тотчас же выразил желание, чтобы она позировала ему для портрета. Жермена дала согласие, и встречу назначили на следующий день.

Итак, назавтра Амедео явился со всем своим снаряжением, попросил Жермену сесть за пианино, она заиграла пьеску Равеля «Матушка гусыня», а он за несколько секунд набросал контуры ее лица. За два сеанса портрет был закончен. Художник приступил ко второму. Но тут девушка заболела и слегла – Жанна Модильяни утверждает, что она подхватила испанку. Сеансы позирования прекратились. Через две недели, когда Жермена выздоровела, Амедео отказался закончить картину, сказав, что никогда не мог вернуться к прерванной работе, но он примется за новый портрет.

Впоследствии Жермена станет мадам Сюрваж, это случится в 1921 году.

11 ноября в связи с подписанием договора и прекращением военных действий все почувствовали, что пробуждается надежда. Для Амедео и его друга Леопольда Сюрважа это послужило поводом хорошенько отпраздновать. Они еще не знали, что позавчера в Париже эпидемия гриппа – той же страшной испанки – оборвала жизнь Гийома Аполлинера.

29 ноября в госпитале Святого Рока в Ницце у Жанны рождается дочь. Имя ей дают то же, что у матери, но все свое детство она будет зваться на итальянский лад – Джованной. Амедео так счастлив, что для начала предпринимает с приятелями большое путешествие по городским бистро. Когда же он является в бюро регистрации актов гражданского состояния, чтобы объявить о рождении своей дочери, окошечко уже закрыто. Потом он больше об этом не вспоминает. Таким образом, в свидетельстве о рождении маленькой Джованны указано только имя ее матери. Позже, когда она станет круглой сиротой, ее тетка Маргерита удочерит племянницу, и лишь тогда девочка получит фамилию Модильяни.

Пока Амедео нянчит свое дитя в Ницце, Поль Гийом в галерее на улице Фобур-Сент-Оноре, дом 108 выставляет тридцать полотен, из коих четыре принадлежат Матиссу, три – Пикассо, по четыре – Дерену, Кирико, Вламинку и Роже де Лафрене, три – Утрилло и еще четыре – Модильяни («Женщина под вуалью», «Прелестная хозяюшка», «Мадам Помпадур» и «Беатриса»). Экспозиция проходит под названием «Художники сегодня» и претендует на то, чтобы представить вниманию публики «несколько лучших произведений наиболее примечательных живописцев дня нынешнего. Выставка призвана послужить достойным положительным противовесом тем нападкам, в которых изощряются недруги современного французского искусства».

Вернисаж привлекает множество видных лиц – известных деятелей искусства и писателей, коллекционеров и коммерсантов, журналистов и критиков-искусствоведов, среди которых можно назвать таких, как Роже Аллар, Альбер Марке, торговец предметами искусства Жорж Бернхейм, художник Жак-Эмиль Бланш и его друг Андре Жид, выдающиеся кутюрье Поль Пуаре и Жак Дусе, журналистка Луиза Фор-Фавье, Наталья Гончарова, эксперт по картинам Жозеф Эссель, коллекционеры Жорж Менье, Гертруда Стайн и княгиня Полиньяк, Андре Сальмон, Луи Воксель.

Хотя выставка продлилась недолго, с 15 по 23 декабря, она вызвала большой резонанс в прессе, привлекла внимание пятнадцати газет, в том числе «Нью-Йорк геральд». А художник Роже Бисьер в «Пари-миди» пишет так: «Это добротная подборка, было бы неплохо иметь возможность регулярно видеть произведения такого уровня». Итак, Модильяни воспринимается как один из самых значительных художников своей эпохи: не будет преувеличением сказать, что отныне он признан мастером, равным Пикассо и Матиссу.

Между тем на Лазурном берегу Амедео, ставший отцом, похоже, осознает свою новую ответственность с гордостью. Он пытается вести более размеренную жизнь. Меньше пьет и трудится с особым рвением. Но как только первые всплески родительского чувства утихают, волна энтузиазма спадает. Виной тому и неопытность Жанны, которая понятия не имеет, как управляться с младенцем, и постоянные стычки с тещей, которая тоже в няньки не годится, и навязчивые идеи, снова одолевающие его… Фелиция Сандрар, первая жена Блеза Сандрара, позже будет рассказывать, как встретила их, его и Жанну, накануне Рождества: они мыкались по городу в поисках кормилицы для своей дочки. Итак, вскоре появится кормилица, кроткая, заботливая уроженка Калабрии, ей-то и поручат маленькую Джованну.

31 декабря 1918 года, оставив дома Жанну с матерью и малышкой, Амедео отправляется праздновать Новый год с Сюрважем. Они вместе пишут Зборовскому:

«Ровно полночь.

Дорогой друг!

Обнимаю вас, как хотел бы обнять в день вашего отъезда, если бы мог… Мы с Сюрважем кутим в „Золотом петухе“. Я продал все свои картины. Пришлите поскорее денег. Шампанское льется рекой. Мы желаем вам и вашей милой жене всего самого лучшего в Новом году.

Resurrectio vitae. Hic incipit vita nova [17] 17
  Возрождение жизни. Так начинается новая жизнь (лат.). (Примеч. переводчиков.)


[Закрыть].

Модильяни».

«С Новым годом!» – дописывает Сюрваж по-русски. И по-французски добавляет: «Да здравствует Ницца! Да здравствует последняя ночь первого (тут у него описка – вероятно, имелось в виду „старого“) года.

Сюрваж».

Разумеется, история с продажей картин – неуклюжий розыгрыш со стороны Амедео, а вот просьбы прислать денег серьезнее некуда, он без конца взывает об этом к Збо. В январе 1919 года он отправляет из Ниццы следующее послание:

«Дорогой друг, вы сущий болван, что не понимаете шуток. Ничего я не продавал, товар отправлю вам завтра или послезавтра.

А вот что действительно со мной произошло, и это очень серьезно: у меня украли бумажник, в котором было 600 франков. Похоже, для Ниццы это характерно. Судите сами, как я раздосадован.