Текст книги "Скандал в личной жизни"

Автор книги: Кристи Кохан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Артур поспешно подошел к кровати и взял ее за руки.

– Ну все, – сказал он… – Достаточно. Тебя изнасиловали. Это было подло и отвратительно, но я ничего не могу сделать сейчас. Я могу только предложить свою любовь, а ты отказываешься от нее. Но ты не можешь допустить, чтобы тот случай управлял твоей жизнью. Когда-нибудь ты преодолеешь его.

Клементина отвернулась.

– Сейчас ты все знаешь, – спокойно добавила она, – и все равно не понимаешь.

– Да, я не понимаю. Но я люблю тебя и не хочу, чтобы ты уезжала.

Она вздохнула:

– Я должна. Не просто, чтобы попробовать свои силы в кино, а чтобы забыть. Это моя единственная надежда.

Артур встал и откашлялся:

– Ну что ж, я не могу бороться с твоими воспоминаниями.

Он вышел, и Клементина осталась одна.

– Я тоже, – прошептала она.

Уилл Холоман был маленьким, толстеньким, как питсбурский пончик, лысеющим мужчиной. Еще Клементина знала, что у него счастливая семья и двое детей. Уже давно она не чувствовала себя такой спокойной. Холоман не будет ничего вспоминать. На этот раз их будет связывать только работа. Голливуд совершенно чистый лист для нее. Он увидит новый, улучшенный вариант Клементины Монтгомери. Без душевных травм, без обязательств, без прошлого.

Они с Уиллом сразу же достигли взаимопонимания. Он в нескольких словах описал свою жизнь – жену зовут Лори, у него две дочери – Джессика и Дженет, одна язва и сердечная недостаточность. Но он привык к бешеному темпу своей жизни и ничего не собирается менять.

– Моя жизнь – это работа, – сказал он Клементине, пока вез ее из аэропорта по залитым солнечным светом улицам Южной Калифорнии в Долину Сан-Фернандо, где нашел ей приличную и доступную по цене квартиру. Клементине придется жить на свои сбережения, пока Уилл не подыщет ей работу.

– Пусть лучше у меня будут проблемы с сердцем и работа, – продолжал он, – чем железное здоровье и праздное шатание по дому. Иначе я сойду с ума.

Клементина искренне согласилась. Именно сейчас, когда она вдохнула отравленный смогом воздух и глядела на дорогие машины, пробивающие себе дорогу, впервые за многие годы Клементина ощутила себя свободной. Она была чересчур упряма, чересчур заносчива, решив во что бы то ни стало оставить свой след в мире фотомоделей, следовало раньше уехать из Нью-Йорка, ведь она прекрасно знала, что тот город убивает ее. И не только воспоминаниями, но и растущим уровнем преступности, бессердечностью, отдаленностью от подруг. Конечно, Лос-Анджелес тоже далек от идеала тихой и безопасной гавани, но ее привлекало отсутствие тесноты, какая-то особенная открытость города.

Она купит машину, будет совершать длительные поездки вдоль побережья, покроется загаром и наберется сил. Нужно начать с нуля, нужно стать новой, совершенно новой Клементиной.

– А как ваша жена и дети? – спросила она Уилла. Они направлялись в этот момент к ущелью Малголланд, воротам в долину, вдоль холмов и по обеим сторонам автострады.

– Разве не трудно находить время и даю семьи, и для работы?

– Нет, если домочадцы понимают, что работа для меня на первом месте.

Клементина кивнула и прислонилась к роскошному кожаному сиденью «Мерседеса» Уилла. Да, они с Уиллом прекрасно поладят. Остальную часть пути до ее односпальной квартиры в Студио-Сита он разрабатывал планы будущей карьеры. Уилл считал, что сможет добиться парочки проб в телерекламе. У нее уже есть опыт в этой области. Может, кое-кто из режиссеров, подбирающих актеров на роль, помнит ее лицо по рекламам «Амор».

– Мы можем попробовать пробиться в фильмы ужасов, – добавил он, – это, конечно, тоже не подарок, но все-таки туда попасть легче, с какой стороны не посмотри.

– Нет уж, ни за что. Я лучше умру с голоду. Уилл рассмеялся: – Ну что ж, и это возможно. Я не хочу лишать тебя радужных надежд, которые ты лелеяла в Нью-Йорке, но запомни, нельзя просто войти в этот город и сразу завоевать его. Любой и каждый снимается здесь в телерекламах. Боюсь, в тебе нет ничего особенного. Тебе придется платить за все сполна, наравне со всеми.

Я уже все оплатила, подумала Клементина, но вслух ничего не сказала, ограничившись кивком.

– Артур говорил, ты работала очень добросовестно, – заметил Уилл, – советую, так и продолжать. Я представляю только серьезных актеров, тех, кто готов работать до изнеможения и над ролью без слов. Если ты именно такой тип, мы великолепно поладим. Если же нет…

– Поверьте, я именно такой работник, – ответила Клементина. – Я буду делать все, что потребуется. Сейчас меня интересует только работа.

Уилл искоса взглянул на нее, и остановил машину перед пятиквартирным розовым оштукатуренным домом.

– Вот он, – твой родной дом. Сегодня я даю тебе время на устройство, но завтра же мы начнем обивать пороги. Коммерческие передачи, роли без слов, реплики, все, что угодно. Ты готова?

Клементина широко улыбнулась:

– Да здравствует Голливуд!

* * *

Сначала она попробовала дозвониться Алекс. С ней Клементина могла часами болтать о жизни, мечтах, целях и коварстве мужчин, в то время как Меган хотела говорить только о Джексоне и о желанной, но пока что недостижимой беременности. Независимо от того, как сильно она старалась казаться заинтересованной, пять минут были пределом терпения Клементины в разговоре с Меган.

Но Алекс не отвечала, поэтому Клементина позвонила Меган. Ей было просто необходимо рассказать кому-то о своей квартире, своих планах, выплеснуть свое возбуждение. Меган взяла трубку после третьего звонка.

– Ты разговариваешь с будущей королевой большого экрана, – сказала Клементина.

– Кто это?

– Очень смешно. Ты не поверишь, какая у меня квартира, Меган. Такая маленькая, с большим чердаком, который будет выглядеть превосходно, если я поставлю туда большое кресло и невысокий, до пояса, книжный шкаф.

– Звучит чудесно.

– Да. Она великолепна, и здесь так тепло. Вот здорово! Две недели назад я ждала такси под проливным дождем, температура была около четырех градусов, но из-за холодного ветра казалось, что на улице минус два, а сейчас я открыла все окна, и температура, по меньшей мере градусов двадцать выше нуля. Ноябрь в Лос-Анджелесе. Я влюблена в него.

На другом конце провода она услышала шмыганье носом. Клементина села на пол и спросила:

– Мег, ты в порядке?

– Я? О, да, конечно. Я немного простудилась, вот и все.

– Ты уверена?

– Я уверена. Я по-настоящему счастлива за тебя, Клем. Правда. А как у вас дела с Артуром? Все хорошо? Я думала, что вы сойдетесь.

Клементина вздохнула. Оставим на совести Меган, что она завела разговор о той части ее жизни, которую лучше не вспоминать.

– Ты же знаешь, что случилось. Я не могу быть ни с кем из мужчин. Даже с Артуром.

– Но прошло три года. Я думала, что ты, возможно, пережила и все забыла.

Клементина взглянула в окно. Пережила. Как будто воспоминания – это просто препятствие на пути, и все, что нужно сделать – перепрыгнуть через них.

– Чем больше проходит времени, тем хуже становятся воспоминания, – ответила она. – Страх засел внутри меня. Похоже, что память о событии даже ужаснее его самого. Я думаю, жизнь не так уж проста.

– Да, я знаю.

Голос Меган звучал печально и странно, заставив Клементину еще раз спросить, все ли у нее хорошо.

– Ты ведь знаешь, что можешь поговорить со мной обо всем, – добавила она. – Я хочу спросить тебя: дело в Джексоне?

Меган обвела взглядом гостиную и глубоко задышала, стараясь успокоиться. Полотна Джексона, дюжины полотен были разрезаны в клочья и разбросаны по полу, уничтожены все его работы за последний год. Разбрызганные краски капали со стен, создавая необычные абстрактные панорамы прежде, чем упасть на ковер. Она все еще сжимала в руке нож, и когда на ладонях появилась кровь, причиняя острую боль, Меган не могла унять жуткую нервную дрожь.

– Все прекрасно, Клем, – повторила она. – Я готовлю обед, вот и все. Ты можешь позвонить мне завтра?

– Конечно. Береги себя.

Меган повесила трубку. Она разжала пальцы и положила нож на стойку. Все это время она плакала, сама не замечая своих слез. Меган соскользнула по стене на пол и подтянула ноги к груди. Мягко и нежно, как ребенок, она напевала колыбельную.

Глава 13

Как только закончилось совещание по проекту новой гостиницы, Джексон поторопился уйти. Он надеялся, что если выйдет в числе первых, его шеф Гари Пулакман, который пыхтя и покрываясь потом передвигал в этот момент свой огромный живот по направлению к холодильнику за второй банкой пива, не сможет догнать его. Джексон знал, что Гари охотится за ним. Каждую неделю он повторял одно и то же:

– Где твой энтузиазм, Джексон? Что случилось с твоими творческими способностями? В чем дело?

Джексон пронесся мимо фонтана, перепрыгнул через пару картонных коробок и направился в комнату чертежников. Он ненавидел эту чертову работу и все ее чертовы правила и скуку, вот в чем дело. Откуда взяться энтузиазму, если каждый божий день он проектировал однообразные стандартные магазины или дома.

Джексон подошел к своему месту – обычному чертежному столу, ничем не выделявшемуся среди двенадцати других чертежных столов, отделенных друг от друга большими пластиковыми ширмами высотой по грудь, – и сел. Не успел он передохнуть, как перед глазами появился сначала живот Гари, а потом и он сам.

– Джексон, нам надо поговорить, – произнес Гарри тем слезливым тоном, который появлялся у него каждый раз, когда он битый час ублажал самодовольных клиентов и воздавал должное идеям Джексона.

– О чем, Гар? – ответил Джексон.

– Послушай, Джек, ты – хороший архитектор. Один из лучших. Почему ты занимаешься ерундой? Если бы ты только захотел, то, ставлю пари, мог бы в один прекрасный день занять мое место и, возможно, стать даже компаньоном Якоповича.

– А если я не хочу?

Его слова, как Джексон и предполагал, положили Гари на обе лопатки. Джексону было смешно наблюдать, как шеф, да и все остальные в «Бароне и Якоповиче», считали, что солнце всходит и заходит только ради архитектуры. Они никогда не пробовали заниматься чем-то еще. Их мирок состоял в черчении схем, планировке и разметке водопроводных систем. Их объединяла общая цель – любой ценой подняться на верхнюю ступеньку служебной лестницы. Джексон же ненавидел контору, ненавидел работу. Он начинал рабочую неделю с одной мыслью – дожить до пятницы и вернуться домой к картинам.

– Послушай, я не знаю, что с тобой происходит, – обратился Гари, вытягиваясь настолько, насколько позволяло его пятифутовое шестидюймовое телосложение. – Но я точно знаю, что мне не нравится твое отношение к делу. Ты представил свои идеи по проекту гостиницы «Уондерс» как робот. Своим снисходительным отношением ты, можно сказать, нанес оскорбление мистеру Хайндреску, а ты, черт побери, прекрасно знаешь, что он один из крупнейших заказчиков, и ему нравится думать, будто всем заправляет он. Ты топаешь по офису, как избалованный ребенок, и я до смерти устал от тебя. Ты слышишь меня?

Джексон рывком закрыл дипломат и почувствовал, как все его эмоции отключаются, как в автоматическом разбрызгивателе, отработавшем свою норму. Он обвел взглядом комнату, отсеки с людьми, выполняющими в течение многих лет одну и ту же работу, и покачал головой. Все стало на свои места, У него было два пути, ведь всегда существует возможность выбора. Жить сегодняшним днем и радоваться – или жить ради завтра и страдать. Несомненно, иногда приходится приносить в жертву будущему настоящее, но наступает момент, когда следует сказать – все, хватит, и начать жить, принять решение изменить свою жизнь и довести начатое до конца. Джексон никогда не устанавливал крайний срок, который он мог выдержать в этой загнивающей фирме, но он понял, что время вышло. Схватив дипломат, он направился к двери.

– Не смей уходить от меня, – закричал Гари. – И куда ты собираешься?

– Наружу. Мне нужен свежий воздух.

– Если ты выйдешь сейчас за дверь, мистер Холлиэлл, я не гарантирую, что у тебя будет работа, когда ты вернешься.

У двери Джексон остановился и обернулся. Остальные архитекторы наблюдали за ним, высовывая головы над ширмами, как жирафы в зоопарке. Джексон тряхнул головой и рассмеялся.

– И, слава богу, – сказал он.

* * *

По мнению Джексона, не было ничего чудеснее, чем стоять на улице в среду днем, когда остальное человечество печатало на машинках, массировало головы, стремясь унять головную боль, выпивало седьмую чашку кофе или сидело на конференциях. Весь город принадлежал ему. Джексон оставил машину на стоянке и вскочил в автобус, идущий на Пристань Рыбаков. В ноябре там обычно мало туристов.

Он вышел на площади Жирардали и побрел к выложенному плитками тротуару пристани. Немногочисленные прохожие уставились на него, как будто мужчина в деловом костюме с дипломатом в руках смотрелся возмутительнее, чем длинноволосые хиппи или татуированные женщины, заявлявшие, что парк у Золотистых Ворот – их обитель. Джексон взглянул на свое отражение в витрине магазина по продаже футболок с надписями, удивляясь, что такое особенное увидели в нем случайные прохожие.

Из витрины на него смотрел идеальный бизнесмен. Тщательно зачесанные волосы, чисто выбритый подбородок, темно-синий костюм, белая рубашка с накрахмаленным воротником, красный галстук. Интересно, узнал бы он себя, если бы человек в стекле витрины был просто портретом, а не его отражением? Куда делся наивный, полный надежд блеск его глаз? Где синие джинсы, с которыми он не расставался в университете? И любимые фланелевые рубашки, которые он носил годами, не обращая внимания на протертые почти до дыр локти. Последнее, что он помнил о них, – Меган засовывает их в самый дальний угол комода. Джексон вздрогнул. Он так далеко ушел от того парня, каким был в восемнадцать лет, когда он был полон решимости завоевать мир. А сейчас, в двадцать четыре у него не осталось ни одной незапятнанной мечты. Некоторые еще барахтались на поверхности, но большинство медленно или стремительно рассыпались в прах при соприкосновении с действительностью. Долгим внимательным взглядом Джексон окинул свое отражение, всю свою жизнь и то, как, сам не замечая, он позволил погибнуть своей лучшей половине и расцвести худшей. От высоких мечтаний и свободного духа он спустился до среднего обывателя. От художника до жалкого имитатора. От страсти до апатии.

Джексон дергал галстук, пока тот не повис свободно. Открыв дипломат, он вывалил планы и чертежи в ближайшую мусорную урну. Немного в стороне какой-то мужчина играл на губной гармошке, перед ним стояла банка из-под кофе для денег. Джексон протянул мужчине дипломат.

– Он из чистой кожи. Я отдал за него почти 200 долларов в Саксе. Вы легко продадите его за 75.

– Спасибо, парень.

Джексон кивнул и пошел дальше. Он почувствовал себя легче, моложе, каким не ощущал уже несколько лет. Сегодня вечером он отыщет свои старые фланелевые рубашки и наденет голубые джинсы. И будет рисовать. Все и всех. Он придет домой и начнет сразу четыре полотна, чтобы запечатлеть все образы, роящиеся в его мозгу. Нельзя ведь совершенно растерять все, за что боролся, во что верил, кем хотел стать. В нем еще есть жизненная сила. Он похоронил ее под костюмом-тройкой и размеренной жизнью обывателя, но он найдет ее снова. Ему необходимо отыскать ее. Он должен это сделать, если хочет, чтобы было ради чего прожить оставшиеся годы.

Джексон взглянул на часы – 3.35. Меган ждет его дома через три часа. Три часа. Когда в последний раз три часа казались ему мгновением? Когда он рисовал, только тогда. Минута в офисе тянулась как час. А ночью, когда лежал рядом с Меган, болтавшей о петуниях и своих еженедельных, чрезвычайно дорогостоящих визитах к гинекологу, минуты казались Джексону сутками. Он надеялся что со временем станет лучше. Вместо этого, каждое утро, каждый день вставал перед ним как палящая пустыня, простирающаяся до горизонта. И каждый день ему надо было пересекать ее.

Но сейчас он свободен. Свободен! Джексона совершенно не волновала та дерьмовая работа. По правде говоря, он сам удивлялся, что так долго терпел ее. Если бы не Меган… Ох, если бы не Меган, многое было бы по-другому. Во всяком случае, его уже тошнит от потуг казаться гордым. За то время, пока он отработает и улучшит свои художественные приемы и методы, он или найдет работу по душе, или, черт побери, может даже воспользоваться предложением Меган насчет денег, положенных на ее имя. У него будут каникулы. Да, каникулы. Именно это ему сейчас необходимо. Они с Меган могли бы слетать в Аспен, покататься немного на лыжах, и жизнь снова заискрится для них. Джексон расскажет ей, как ему было плохо. Почему он никогда не подумал об этом раньше, а лишь старался казаться надежным, ответственным мужем, каким хотела его видеть Меган, так что совершенно не оставалось времени сказать ей, что он несчастен. Меган поймет…

За углом внимание Джексона привлек магазин дамского белья. На безликом манекене был шелковый пеньюар, который ему хотелось бы видеть и на своей жене, вместо простых пижам и ночных сорочек, обычно одеваемых ею. Меган будет великолепно смотреться в нем.

Меган не догадывалась, что Джексон замечает, как много внимания и времени она уделяет своей внешности. Просто к вечеру, когда он, отбыв восемь часов на ненавистной работе, а потом, потратив час на дорогу до однотипных оштукатуренных домов, которые ему никогда не нравились, уже не имел ни сил, ни желания сказать, что цвет помады безукоризненно подходит к цвету лака. А когда Меган заводила разговор о пятне красной краски, нечаянно пролитой им на ковер, или кисточках, оставленных им в раковине, или об обеде, что она собиралась устроить для идиотских соседей, которые не находят ничего лучшего, чем беседовать об удобрениях для сада и высоких ценах, он уходил в себя, прекращал слушать ее, прекращал, фактически, быть ее мужем.

Джексон вошел в магазин и внимательно рассмотрел пеньюар. Он был немного кораллово-розового цвета, с оборками из антикварного кружева на рукавах, а атласная юбка спускалась до пола. Меган будет просто ослепительна в нем. Цвет подходит идеально. Джексон любил, когда она надевала розовое, кремовое, бледно-голубое. Эти тона придавали очарование ее нежности. Он любил, когда белокурые волосы, как шелковые нити, падали на ее щеки во время сна. Бог мой, он любил ее.

Джексон закрыл глаза. Неужели прошло почти три года как они женаты? Когда у них случались перепалки, казалось, что прошла целая жизнь. Но иногда, когда он осознавал, как легко обидеть ее, или как мало он в действительности знал о ней, а она о нем, то казалось, что они встретились лишь несколько часов назад. Джексон понятия не имел, кто его жена, чего она хочет, чего ждет от него, что думает, что чувствует. Он знал только, что Меган шла по одному пути, а он – по другому, и в течение трех лет они на полной скорости мчались в противоположных направлениях.

– Могу я чем-нибудь помочь Вам, сэр? – спросила продавщица средних лет.

Джексон открыл глаза и еще раз провел пальцами по пеньюару.

– Заверните, пожалуйста, – сказал он. – Это подарок моей жене.

* * *

Первое, что зародило тревожные мысли, были смятые петуньи в саду. Каждый день разыгравшийся соседский пудель носился по садику Меган, топча ее клумбу. Но к вечеру Меган вновь высаживала цветы или, по крайней мере, убирала сломанные. Сегодня, подходя по цементной дорожке к парадной двери, Джексон увидел раздавленные сине-белые петуньи, словно блины с черничным вареньем вывалились с тарелки и некому их убрать.

Джексон попробовал открыть дверь, но она оказалась запертой. Это стало вторым тревожным сигналом. Третий прозвенел, когда он подошел к окну, чтобы познать Меган, и увидел, что оно плотно занавешено портьерой. Раньше Меган никогда не опускала портьеры, заявляя, что комнатным растениям нужно как можно больше солнечного света. И еще она не выносила отгороженное, замкнутое пространство. Позже, сложив все вместе, Джексон сожалел, что не подготовился к случившемуся. А тогда он просто порылся в карманах и нашел свой ключ.

Войдя в дом, Джексон лишился дара речи, его парализовало, как бывало в начальной школе, когда кто-то со всей силы попадал ему футбольным мячом в живот. Аккуратно запакованный сверток выпал у него из рук. Чтобы не упасть, он прислонился к стене, больно, со всей силы, стукнувшись головой.

В гостиной разорвалась бомба. Это было единственное объяснение. Краски, эскизы, все растоптано и уничтожено. Несколько ранних, менее профессиональных работ, возможно, уцелели, так как находились в безопасности, засунутые в шкаф, но эти… эти были его сущностью.

Прошедший год был самым лучшим и плодотворным в его художественной жизни. Внутреннее несчастье изгонялось живописью, перевоплощаясь в творческую энергию, дававшую ему силы лихорадочно работать до рассвета. Джексон продолжал писать пейзажи, но начал и серию абстрактных работ, вызванных к жизни из его подсознания, его сердца. Он ничего не говорил Меган, но собирался попытаться заинтересовать картинную галерею и подготовить там выставку своих картин. Впервые он был уверен, что его работа значительна.

Чтобы остановить поток мыслей, Джексон вновь и вновь бился головой о стену. От этого становилось легче, тупые толчки боли изгоняли мучительные мысли. Он все сильнее отбрасывал голову, пока перед глазами не поплыли белые пятна, разбиваясь на сверкающие искры. Он не заметил, как к нему подошла Меган, лишь ощутил, как ее пальцы сдавили его руку.

– Перестань. Джексон, прекрати! – пронзительно вскрикнула Меган.

Джексон тряхнул головой и взглянул на нее. Меган плакала. Красные круги обрамляли ее глаза. Тушь оставила пятна на щеках и подбородке.

– Что случилось? – спросил он.

Меган опустила голову. И только тогда он увидел ее руки – все в краске, с краской даже под ногтями. Второй мяч, жестче первого, врезался ему в живот. Джексон наклонился вперед.

– Это сделала ты, – прошептал он. Джексон надеялся, что она начнет отрицать, он был готов поверить любому, самому дикому объяснению, только чтобы можно было снова смотреть на нее без ненависти.

Меган кивнула, и Джексон часто задышал, стремясь заполнить легкие воздухом. Странно, но в тот момент он чувствовал лишь нехватку кислорода. Джексон ожидал, что у него появится гнев, желание наброситься с кулаками, но была только борьба за воздух, и жуткая легкость в голове.

Джексон прошел по комнате, определяя, что можно еще спасти. И ничего не нашел. Он поднял за угол то, что раньше было его любимым морским пейзажем, написанным несколько месяцев тому назад, когда он на день выезжал в Кармел. На переднем плане стоял кипарис, а за ним простиралось необыкновенно спокойное море. Джексон оставил пейзаж на подоконнике для вдохновения, чтобы, любуясь им, наполняться миром и спокойствием, тем, чего так не хватало в повседневной жизни. Меган разрезала полотно на десятки кусочков, расчленив его, словно неистовствующий одержимый маньяк-убийца.

Картины Джексона были уничтожены, краски украшали ковер, как весело разукрашенные леденцы на палочке. За годы, что они прожили вместе с Меган, она устраивала через каждые три дня генеральную, от пола до потолка, уборку. А сейчас она устроила вот это. Джексон подумал о портрете Алекс, который он написал во время медового месяца. Он по-прежнему оставался одной из лучших его работ. Слава богу, Алекс забрала его к себе. Утешение довольно слабое, но все-таки лучше, чем ничего. Джексон потер лоб и оглянулся через плечо на Меган.

Она беззвучно плакала, стоя у двери.

– Почему?

Меган покачала головой.

– Почему, черт побери? – крикнул Джексон, пиная ногой остатки картин, ставшие хламом.

– Я не знаю, – прошептала Меган.

Джексон тряхнул головой и горько рассмеялся. Казалось, они оба играли сцену из «мыльной оперы» – преувеличенно, нелепо, чрезмерно драматично.

– Ты не знаешь, – повторил он. – Забавно. Ты уничтожила мои работы. Черт бы тебя побрал, Меган, ты уничтожила мою жизнь. Это все, что у меня было, единственное, что доставляло мне радость. Ты знала, что они значат для меня, и отобрала их.

– Я знала только, что они значат для тебя больше, чем я, – сказала Меган, вновь обретя силы. Слезы прекратились, и она подошла к Джексону, вдавливая краски еще глубже в ковер. – То, как ты игнорировал меня, смотрел на меня, как будто ненавидишь, разъедало мою душу. Каждый раз, когда я видела твои картины, я видела то, что ты не любишь больше меня. Это сводило меня с ума.

Меган ходила по комнате взад-вперед, хруст полотен под ее ногами напоминал царапанье гвоздя по грифельной доске.

– Когда жизнь доставала тебя, ты рисовал. А что могла сделать я, когда жизнь казалась невыносимой для меня? У меня ничего нет. Мне приходится лгать сквозь стиснутые зубы Алекс и Клементине. У Алекс будет незабываемый день, если она узнает правду, «я говорила тебе», скажет она. О, она знала… Она знала, что ты никогда не будешь счастлив с занудной старушкой Меган.

– Мег, – Джексон протянул к ней руку, но Меган резко отпрянула от него.

– Черт побери, это несправедливо, – она яростно тряхнула головой. – Когда мне были нужны твои объятия, ты вместо этого обнимал свои проклятые кисти. Я с трудом урывала мгновения побыть с тобой, а когда это все же случалось, ты интересовался мной не больше, чем вещью. Все, что я знаю, – это то, что ты женился на мне по какой-то причине, которую даже ты сам не понимаешь, а сейчас ты пытаешься определить, почему ты это сделал, и превращаешь жизнь в ад.

– Это не правда.

Меган смерила его взглядом.

– Нет, черт побери, это так. – Меган понятия не имела, сколько в ней сил и энергии, пока, оглядев комнату, не увидела, что она натворила. – Я все делаю для тебя, я готовлю, я убираю. Я позволяю тебе рисовать. Я поддерживаю тебя в работе.

– Я ненавижу свою работу.

Меган отвернулась.

– Я ненавижу ее, Мег. Я знаю, ты хочешь иметь идеального мужа, но для меня это невозможно и невыносимо. Мне нужно искусство… Это внутри меня. Все, что окружает меня… – Джексон закрыл глаза, с полной силой осознав, что он потерял сегодня. – Все здесь было моим «Я». Ты уничтожила меня.

Меган круто обернулась лицом к нему, и единственный раз в жизни именно Джексон отвел взгляд.

– Мне хотелось только счастливой жизни, – сказала она. – Муж, дом, ребенок. Почему тебе так трудно дать мне это?

– Я не какая-то заводная игрушка, которой ты можешь управлять по своему желанию. Я – личность. У меня есть собственные мечты и идеалы. Неужели тебе совершенно не важно, чего хочу я?

– Ты несправедлив, – ответила Меган, вновь заливаясь слезами.

– Я несправедлив? Я несправедлив? – Джексон схватил ее за руки, ногти вонзились ей в кожу. Она пыталась вырваться, но он крепко держал ее.

– Ты действовала как маньяк, разрезая на части плод всей моей жизни, единственное, что давало мне спокойствие, просто потому, что тебе надоело смотреть на них, а потом у тебя хватило наглости заявить, что я несправедлив. Бог мой, ты исказила все факты, не так ли?

– Может быть, – закричала в ответ Меган. – Но тебя никогда не было рядом со мной, чтобы подсказать, что я не права.

Джексон отпустил ее руку и пошел к двери. Сверток по-прежнему лежал на полу, и он поднял его.

– Куда ты идешь? – спросила Меган.

– На улицу.

– Джексон, куда ты пойдешь? Ты не можешь оставить меня сейчас. Мы говорим о нашем браке. Пожалуйста, нам надо поговорить.

Джексон повернулся:

– Мне кажется, именно сейчас единственное, что нам надо, – это развод. Я пойду немного пройдусь и постараюсь изменить свое мнение.

Он хлопнул дверью. Меган хотелось броситься на пол и рыдать навзрыд, бить со всей силы кулаками в стену, но она не сделала ничего подобного. Вместо этого взяла пакет для мусора из кухонного шкафа и вернулась в гостиную. Было удивительно легко ни о чем не думать, когда она занималась уборкой. Три года она делала одно и то же, дойдя до автоматизма, отбросив все мысли о фальшивости их брака и сосредоточив все внимание на том, какой очиститель лучше всего пойдет для этого или того пятна.

Меган наклонилась и раскрыла пакет. Обрывок за обрывком разбирала она то, что было раньше картинами, эскизами, постепенно наводя порядок.

* * *

Алекс увлеченно занялась яблочным пирогом Милли. У нее редко выпадала возможность поесть по-настоящему. Работа над степенью магистра занимала пять дней в неделю, с восьми утра до, самое раннее, одиннадцати ночи, а оставшиеся два дня она проводила в «Гудмэн и Ассошиэйтс», работая с книгами. Ни один из мужчин, проходивших через ее жизнь, не интересовался тем, чтобы подкормить ее, и, честно говоря, Алекс считала, что не смогла бы поддержать беседу ни с одним из них во время двухчасового обеда.

Поэтому она перехватывала стакан содовой тут, конфету там. Идеальная диета. Она сбросила без всяких усилий десять фунтов за последние три месяца. Зачем ей беспокоиться с питанием, когда она стала стройной и эффектной.

Алекс громко рассмеялась, привлекая, наконец, внимание своего спутника. Десять минут он, не отрываясь, смотрел в окно, совершенно забыв про свой черничный пирог.

– Что здесь смешного? – спросил Джексон.

– Я просто подумала, какая я великолепная, сексуальная женщина.

Он улыбнулся:

– И, конечно, скромная.

Алекс потягивала кофе, наблюдая за ним поверх чашки. Лицо Джексона было бледным, покрытым морщинками. Темные волосы, обычно красиво взлохмаченные, поредели. Фланелевая рубашка была мятой и морщенной, как будто ложась спать он забыл снять ее.

– Ты выглядишь препаршиво, – заметила Алекс.

Джексон откинулся на виниловые подушки сиденья и потер заросший щетиной подбородок.

– Спасибо.

– Джек, я серьезно. Прошло четыре месяца с тех пор, как вы с Меган обратились к психотерапевту. Предполагалось, что это поможет, помнишь?

– Поможет! Ха! – он поднял вилку, потом вновь опустил ее и отодвинул пирог.

– Можно я съем?

– Удивительно, как это ты не толстеешь. Меган не может и кусочка пирога съесть, чтобы не…

– Чтобы не что?

– Ты заметила, что я первый раз упомянул ее имя в беседе? Прозвучало почти так, как будто она моя жена.

Алекс взяла счет и встала.

– Забудь про пирог. Я заплачу, и мы пойдем погуляем.

Вернувшись от кассирши, она стащила Джексона с места и обвила рукой его талию. Они вышли на улицу. Стоял теплый весенний день.

– Ты любишь ее? – неожиданно спросила Алекс.

– Боже, нельзя ли начать с вопроса полегче?

Алекс остановилась и повернула Джексона лицом к себе.

– Это должно быть легко. Это должен быть самый легкий на свете вопрос для женатого мужчины.

– Где ты взяла привычку быть столь рассудительной и категоричной? Ты ни черта не знаешь ни о любви, ни о браке.

Алекс круто повернулась и помчалась вниз по холму.