Текст книги "Дермафория"

Автор книги: Крэг Клевенджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Глава 27

То, что я вроде бы помню, изменилось, а то, что мне хочется вспомнить, нет. Имена, числа, направления, время, формулы – все эти детали выскальзывают из памяти и разбегаются шариками ртути. Движение одной отзывается переменой во всех. Впечатления остаются. Я помню звуки, цвета, запахи и прежде всего прикосновения. Помню рукопожатие Энслингера и Морелла. Помню руку Джека, а вот с Дылдой мы не здоровались, хотя эти двое всегда вместе. И Уайту руку не пожимал, хотя его сынишка отнес меня однажды в машину. Лежа на кровати в «Огненной птице», я ничего этого почему-то не помнил. Зато всегда помнил твои руки. Я ни разу не усомнился в том, что ты реальна, что живешь где-то в этом же городе, и у меня никогда не возникало повода доказывать это себе самому или кому-то другому.

Просыпаюсь на пустынном участке шоссе. Пейзаж за окном, может быть, и показался бы знакомым, если бы в нем присутствовало что-то помимо пыльных кустиков, кактусов и линий электропередачи. Если кто и заходил в автобус, пока я спал, то он уже вышел. Там, где мы остановились, никто не останавливался по меньшей мере десяток лет. Никаких знаков или указателей, только пара наполовину закопанных в песок покрышек.

– Доброго пути, сэр. – Водитель прикладывает палец к козырьку фуражки.

– И вам того же.

Двери закрываются, и автобус уезжает, пустой и чистенький, сверкающий под ярким послеполуденным солнцем. Я стою возле выкрашенных белой краской полукружий спиной к дороге и не спешу, не хочу, боюсь оборачиваться. Провожу пальцами по старой, потрескавшейся от времени и теплой на ощупь резине, подбираю пригоршню пыли. Песчинки просачиваются между пальцами. Я помню, что останавливался здесь раньше, помню, как блестела под солнцем красная «гэлакси». Я играю с песком и радуюсь как ребенок. Наверное, это трудно понять, но впервые за последнее время нечто находящееся за пределами моей головы совпало с тем, что находится в ней. Я поворачиваюсь.

За автострадой останки бетонного динозавра охраняют пустой, заросший травой бассейн и проклятый мотель, примыкающий к заброшенной автозаправке. Подхожу к динозавру. Торчащие ребра арматуры нагрелись за день. Поглаживаю ладонью шелушащуюся зеленую шкуру и впервые с тех пор, как вспомнил твое лицо, чувствую себя счастливым. В четырех милях отсюда я встретился с Уайтом. Здесь я в последний раз видел Отто и разговаривал с тобой.

Моя собственная кожа похрустывает при движении. Губы потрескались. Чтобы наполнить меня, не хватило бы сейчас всей воды океана. Спина кровоточит. Тело горит. У меня жар, потому что я определенно подхватил какую-то инфекцию. Смеркается. Большинство комнат в мотеле заперты и заколочены, а в тех, что открыты, валяется разбитая и растерзанная зверьем мебель. Оттуда тянет вонючим душком застоявшейся воды. В двери номера 229 на втором этаже зияет дыра. Просовываю руку и поворачиваю защелку. От мебели почти ничего не осталось, но само помещение сохранилось неплохо под покрывалом пыли и небрежения. Закрываю дверь, приставляю к ней стул и достаю виски и носки. Сжимаю зубами чистый носок и выливаю полбутылки на спину. Потом проглатываю аспирин, измельчаю в порошок болеутоляющие и запиваю виски. Теперь бы уснуть.

Глава 28

Каждая секунда моей жизни, не удостоверенная свидетелем, это секунда, которой не было. Все свидетели моего существования до пробуждения в тюрьме либо сгинули в восьмисекундной черной дыре, либо восстали из дымящихся останков моего мозга, дабы рассеяться в прах. Все предшествовавшее этой секунде – пустота, которую я заполняю тобой, и это ты научила меня, как заполнять пустоты. Не знаю, открыл ли я наркотик, который открыл тебя, или сначала придумал тебя, а наркотик появился уже потом. Я лишь знаю, что влюбился в сам момент влюбления и хотел сохранить его, продлить до вечности даже ценой всех последующих моментов. Если я сотворил тебя из ничего, то, может быть, я – Бог, а поскольку хочу Больше, то, может быть, я – Дьявол.

Телефонная будка выглядит точно такой, какой сохранилась в памяти – новое стекло, полированный хром, – как будто ее установили сегодня утром. Непрерывный гудок, потом, когда автомат уже проглотил пару монет, звонок.

– Энслингер.

– Детектив.

Он слышит мой голос и, даже не прикрыв трубку, говорит кому-то в сторону:

– Он на линии.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что не обращаетесь со мной как с идиотом или сумасшедшим. Не изображаете удивление, не прикидываетесь, что рады меня слышать. Я ведь знаю, что ваши люди уже прослеживают звонок и посылают жучка мне в ухо.

– Я знаю, что вы сумасшедший, Эрик. Но я также знаю, что вы определенно не идиот.

– Но вы ведь отслеживаете звонок.

– Конечно. Хотите облегчить мне работу?

– С какой стати?

– Вы сами усугубляете свое положение, – говорит он. – Не явились в суд, пропустили заседание. Судья вынес решение заочно. Вас признали виновным.

– Если я скажу, откуда звоню, вы не поверите.

Слышу приглушенные голоса, шорох бумаг. Энслингер вполголоса благодарит кого-то на другом конце линии.

– Я уже знаю.

Время.

– Значит, знаете и то, что соврали мне.

– Я никогда не лгу.

– Вы сказали, что телефон не работает.

– Я сказал, что линия не работала. Вы были не в самом лучшем состоянии, когда пытались позвонить оттуда в последний раз.

У меня над головой горячее солнце пустыни, но издалека уже надвигаются грозовые облака, грохочущее черное покрывало, скрывающее шоссе со стороны заката.

– Вам нужно вернуться, Эрик. Или хотите, чтобы я за вами приехал?

– Да.

– Почему?

В ушах звучит симфония крови, складываются мысли, и я диктую музыку по памяти, ноту за нотой.

– Могильщик не вымысел.

– Боюсь, вы вспомнили об этом слишком поздно.

– Приезжайте за мной и увидите сами.

– Он там?

– Пока еще нет. Приедет с отцом. Я задолжал им кое-что, чего у меня нет, и если явлюсь на встречу с пустыми руками, они рисковать не станут. Возможно, вы последний, с кем я разговариваю.

– Так вы этого хотите, Эрик? Может, подождете, пока мы подъедем?

– Они о вас ничего не знают. Вам надо их увидеть.

– Я вам верю.

– Не верите.

– Эрик.

– Я убил одного человека. – Меня словно ударили в шею. Теперь, после этих слов, мне уже все равно, кто прибудет на место раньше, копы или Уайт. Признание принесло облегчение, и оно вытекает через сердце, глаза, руки, через трубку. Последние детали мозаики занимают свои места. Я люблю тебя, Ди. – Когда начался пожар, моей машины здесь не было. В тот раз в лабораторию меня привез Уайт.

– Откуда же она взялась?

– Я одолжил ее кое-кому. – Снова удар в шею, и слова сами выскакивают из горла. – Она ехала за мной.

– Она? Кто?

– Я не могу назвать ее имя.

– Постарайтесь.

– Не могу.

– Послушайте меня, Эрик. Мы там все обыскали. Никаких следов. Там никого не было. Только пес, Отто.

– Отто… Это ее собака. Моя машина была у нее, и она ехала за нами. Я услышал шум и решил, что это облава. Я сам устроил пожар.

– Вы только что сделали признание, Эрик. Теперь это уже не важно, но наш разговор записывается.

– Я признался в убийстве.

– Эрик, оставайтесь там. Мы заберем вас.

– Я не собираюсь никуда уходить, детектив. Извините за то, что сказал тогда. Насчет вашей дочери.

– Я уже забыл.

– Если приедете, обнаружите здесь Уайта и его сына. Они опасны, так что захватите побольше людей. Сюда меня привез Уайт. Он тоже не придуманный. Она приехала потом на моей машине. Она тоже не придуманная. Поверите, когда приедете.

– Приеду. А пока оставайтесь на месте.

– Буду здесь, неподалеку. Похоже, гроза идет. Как бы дороги не затопило. Предупредите своих людей, чтобы были осторожнее.

– Я понял, Эрик. Спасибо за предупреждение.

– Время. – Я вешаю трубку. Привычка.

Набираю номер справочной, и оператор соединяет меня с «Фордом». Трубку снимает Лу – я узнаю его голос.

– Манхэттена Уайта.

– Кто это?

– Не важно. Мне нужно, чтобы вы передали сообщение для Манхэттена Уайта.

– Не понимаю, о ком вы говорите.

– У меня Дезире. И его деньги.

Тишина, но где-то далеко играет музыка.

– Теперь поняли, – говорю я.

– Сообщение я передам. Вы где?

– Скажите Манхэттену Уайту, что я в мотеле через дорогу от заброшенной заправки, на шоссе по дороге в Оз.

– Что-нибудь еще?

– Пусть поторопится.

Если скин – мое детище, если именно я вдохнул жизнь в течение времени, тогда мне придется проглотить все, что осталось у меня от Стеклянной Стриптизерши. Теперь не остается ничего иного, как только ждать появления и схватки двух главных свидетелей, Энслингера и Манхэттена Уайта. Если я буду в состоянии осознать последствия собственных действий, то по крайней мере удостоверюсь в том, что эти действия действительно реальны, что они имеют последствия, пусть даже вся моя пустая жизнь сведется к одному-единственному щелчку статического разряда в грандиозной симфонии большого взрыва. Если реальны мои поступки, то реальны и воспоминания, а если реальны они, то все, что я сделал, позволило мне увидеть Бога, и тогда мне уже не страшно проследить мою жизнь в той восьмисекундной черной кроличьей норе.

Приближающийся рой неслышных вертолетов движет через пустыню стену ветра, взметает в воздух громадные песчаные облака, и я слышу, как сталкиваются песчинки, одинокие щелчки разрядов, за которыми, когда вызванные мною воспоминания притянут в пустыню других, последует буря. В бликах далеких молний тени от телефонной будка и динозавра мигают фиолетовым и красным. Тени прыгают, и я считаю – и раз, и два, и три, – но штурмовики-ангелы еще не появились, хотя красные и голубые вспышки следуют одна за другой, беспрерывно и в полной тишине, если не считать принесенного клубящимися тучами пыли пронзительного воя койотов.

Я вижу твое лицо, искаженное, что случалось каждый раз, когда я делал тебе больно, но только теперь оно искажено последним мигом боли, мгновением, после которого твои огненно-рыжие волосы вспыхнули настоящим пламенем, а предсмертный вдох расплавил твои легкие.

Запах дождя бьет по теплому асфальту, звук хлынувших на крышу мотеля струй похож на шум обрушившихся с неба полчищ саранчи. Колотят по обсыпанной гравием рулонной крыше, рассыпаются, занимая точки обзора, проверяют щели – ищут меня. На сей раз они не прячутся, бегут открыто через освещенную чередующимися синими и красными всполохами парковочную площадку – высокие, плотные, тяжелые, в черной, как у жуков, броне, с телескопическими глазами.

Вглядываясь в темноту через щель, я не вижу ни Энслингера, ни Уайта, но все равно отступаю от окна, потому что люди-жуки вот-вот найдут меня, а мне бы хотелось провести последние минуты с тобой, а не с ними.

В тот последний раз я слышал гром – это ты стучала в дверь. Ты приехала в Оз, чтобы найти меня и Отто. Я принял тебя за Бога и отреагировал неадекватно. Последние дни я провел совсем один, без сна и отдыха, а моим последним человеческим контактом был Манхэттен Уайт, который доставил меня в Оз, чтобы я закончил работу. Если бы я поднялся по ступенькам и открыл переднюю дверь, и вышел в привидевшуюся мне грозу, то шагнул бы в твои объятия, и тогда ничего этого не случилось бы. Мы уехали бы на моей «гэлакси», и ты была бы жива.

На этот раз за мной явился Бог. Я знаю, потому что мотель дрожит и трясется, как дрожал и трясся наш домик в далеком детстве; оконные рамы дребезжат от топота ног бегущих по дорожкам ангелов. Красные и синие молнии мелькают слишком быстро, чтобы вести счет, но я все же пытаюсь. И раз, и два, и три… удар грома срывает и швыряет о землю дверь на первом этаже. Мне этот звук знаком слишком хорошо. В какофонии криков слышу свое имя. Вылетает из рамы вторая дверь, трещит третья, и моя комната содрогается от ярости ангелов. Дверь подвала задержала их тогда надолго, но двери проклятого мотеля не выстоят даже против такого скваттера, как я.

Твои сухие пальцы переплетаются с моими, сустав к суставу, рыжий водопад твоих волос накрывает плечо и растекается по груди и спине, твое дыхание щекочет ключицу, твоя кожа сплавляется с моей, наши сердца соприкасаются, и я слышу, как слетает с петель дверь номера 223. Громче уже и быть не может, но тут сапог ангела врезается в дверь номера 225, и треск, словно при ударе грома, рвет уши. Они близко. Так близко, что светляки лезут через щели в стенах и оконных рамах, маленькие красные точки прыгают туда-сюда, то пропадая, то появляясь, но еще не видя меня.

Твои груди прижались к моей спине, губы греют шею, а ладонь накрыла мне живот. Ты была. Ты жила. И если бы в моих силах было сделать тебя нереальной и спасти от той боли, что я причинил тебе, я бы это сделал. Может быть, Бог еще предоставит мне такой шанс, потому скоро мы встретимся и поговорим. Дверь 227 взрывается, разбрасывая щепки, и я слышу, как она ударяет о зеркало в ванной. Жду предваряющего раската, но он теряется в белом шуме бури и кулак Бога влетает вдруг в комнату стекло в окошке ванной брызжет осколками и мерцающие светлячки танцуют на стене передо мной оставляя трассирующий след красной иглой пронзивший вскинувшуюся в воздух серую пелену и дверь моя дверь со звуком которого я боялся с тех самых пор как очнулся неведомо когда летит с петель и лавина дыма дождя и шума прорывается внутрь и вместе с ней вторгаются бронированные черные люди-жуки ангелы – называйте, как хотите, – упавшие с грозовых туч и ветер что они принесли с собой сметает мусор и они швыряют в комнату рой светляков и те летят и падают на меня – теперь по-настоящему, – чтобы вырубить мою вселенную и я не слышу ничего из-за всего этого грохота и в ту последнюю секунду последняя улика растворяется у меня в желудке и уносится с кровью в мозг и перед самым концом за мгновение до того как они отключат мою вселенную часы самого Бога замедляют ход до тихого ледяного шепота и я сажусь возле тебя чтобы все оставшиеся дни смотреть на вечно тающий закат.