Текст книги "Скинькеды"
Автор книги: Козлов Сергей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Сергей Сергеевич Козлов
СКИНЬКЕДЫ
маленькая повесть в память о погибшем племяннике
* * *
Душноватыми, липкими от недавно отступившей жары сумерками вкрадчиво входил в город июльский вечер. Солнце ещё полыхало оранжевым заревом на западе, будто катился в сторону горизонта огненный вал, и день вроде бы не совсем кончился, но все малыши давно уже посмотрели программу «Спокойной ночи». Те же, кто был постарше, собирались в это время в беседке в центре детской площадки, доставали сигареты, кока-колу, кое-кто потягивал пиво, некоторые просто сидели, поддерживая пустую болтовню многозначительным молчанием. Дюжина ребят от 14-ти до 20-ти ежедневно обреталась здесь для того, чтобы придумать продолжение вечерних похождений, либо, отдав время бесцельным разговорам, разойтись по домам после полуночи. Днём в беседке собирались реже. Туда приходили вследствие приступов безделья в надежде встретить хоть кого-нибудь и разжиться деньгами или сигаретами, прокачать округу принесённой на плечах новомодной музыкой, побренчать на гитарах; приходили, если уже некуда было или, наоборот, никуда не хотелось идти. Таким образом, в большей степени это было место сбора ни для чего, а потому... Зато здесь всегда могло начаться что-то, хотя не всегда хорошо кончиться. В этом, кстати, легко усмотреть вселенскую закономерность. Уж если История порой начинается от места, к примеру: от египетских пирамид, от гималайских вершин, от Акрополя, – то нет ничего удивительного, что житейским историям тоже надо плясать от какого-то места. И молодые люди приходили сюда, в первую очередь, потому, что здесь более всего ощущалась сопричастность к масштабным событиям, даже если они таковыми не были или их не было вообще. Ощущение причастности заменяло то, что взрослые называли самореализацией. Но уж если эта самореализация начиналась, то история могла получиться пусть не с большой буквы, но с восклицательным знаком!
В июле дворовая дружина заметно редела. Многих вывозили к теплым морям родители, некоторых почти силой отправляли в местные, а потому «беспонтовые» лагеря, третьи находили летом временную работу. Те, кто собирался в беседке летом, принадлежали либо к категории социально неблагополучных, либо, наоборот, к везунчикам, каковых родители оставили дома со старшими сестрами, братьями, а то и в полной самостоятельности. Таким счастливчиком этим летом был Валик – Валентин Запрудин, крепкий белокурый паренёк, который весной окончил десятый класс, а летом бескомпромиссно заявил родителям, что не поедет с ними жариться на пляже, потому как в шестнадцать лет ему уже стыдно повсюду таскаться за ними хвостиком. После недолгого, но бурного совещания отец решил проверить зрелость сына посредством полива дачного участка и содержания дома в образцовом порядке, а вздыхающая мама на пяти листах расписала не только последовательность действий на каждый день, но и несложные рецепты приготовления некоторых блюд. Понятно, что в листы Валик ни разу не заглядывал... Денег, разумеется, ему тоже оставили, подробно рассчитав траты, а также спрятали на книжных полках заначку, которую Валик без труда нашёл через полчаса после того, как родители отбыли в аэропорт. Достаточно было пробежаться по томам любимого отцом Пикуля и увидеть в «Фаворите» гладенькие купюры.
Сегодня был второй вечер его самостоятельной жизни. Первый удался на славу, но помнил он его смутно. В первую ночь Валик решил стать мужчиной, для чего пригласил в гости свою соседку и одноклассницу Ольгу Большакову. С ней у него складывался вялотекущий роман: провожалки, танцульки, совместные походы в кино с несмелыми поцелуями. Товарищи с более богатым опытом посмеивались над Запрудиным, критикуя его нерешительность и делая непристойные подсказки. Но роман Валентина и Ольги хоть и был размеренно-скучноватым, но зато искренним. Что-то необъяснимое тянуло их друг к другу и не позволяло совершать резких движений. Роман был романом, а не пошлыми страстишками, о которых сально баяли в беседке старшие товарищи, смакуя порой отвратительные подробности. Планируя перевести затяжную скучную часть романа в бурную фазу, Валентин распотрошил отцовский бар и, накачивая себя для смелости, нагрузился до рвотного рефлекса. Полночи Ольга таскала из-под него тазы, а он последними остатками сознания проклинал алкоголь и собственную глупость. Утром в пустой квартире он сгорал от стыда и сухости во рту.
Уже ближе к полудню, опустошая единым духом литровую бутылку «Аква-минерале», Валик одновременно приводил в порядок мысленный сумбур, царивший в его голове. Первая и правильная мысль была следующей: так жить нельзя. Но жить правильно – скучно. Приняв нужное количество влаги внутрь, Валик перешел к наружному применению и минут двадцать отмокал под душем. Здоровый организм, ещё ночью отторгнувший алкогольную отраву, требовал себе нормальной пищи. Бутерброды с колбасой и чай с лимоном окончательно восстановили баланс сил, и теперь мозг способен был воспринимать дальнейшее развитие событий во всей их непредсказуемой последовательности. В нём блуждала необъяснимая и всепоглощающая сила каких-либо действий, порождающих либо развлечения, либо приключения. Она и вытолкнула его во двор, в самый, так сказать, штаб – в беседку. Там на этот момент обретался только один завсегдатай и местный Чапаев – студент второго курса университета Алексей Морошкин. Лицо его на момент прибытия Валентина выражало муки рождения мысли, способной перевернуть мир. Лоб под коротким ежиком волос пересекали отнюдь не юношеские морщины.
Морошкин слыл во дворе искусным придумщиком по части массовых развлечений, приколов, маленьких подлостей, сведущим в самых разных областях знаний, так как был начитан, а также знал кучу историй, которые любили слушать в этой беседке по вечерам. Ребята всех возрастов относились к нему с уважением, иногда не в обиду называя его «Энциклопедия». Жили они вдвоём с матерью в однокомнатной квартире весьма скромно, поэтому каждое лето, когда его мама Валентина Петровна устраивалась на какую-нибудь халтуру, Алексей либо слонялся по двору, либо тоже находил случайные заработки: от курьера в какой-нибудь фирме до поденщика-грузчика на рынке. На вырученные деньги он, к удивлению многих, покупал чаще всего книги. Родился он в конце мутных восьмидесятых годов, когда никто рожать и рождаться не хотел из-за всяческой нестабильности, поэтому сверстников у него было мало, зато Алексей легко находил общий язык как со старшими, так и с младшими.
– Здорово, – протянул Валик руку.
– Возможно, – как-то странно ответил Морошкин.
– Чё мозг морщишь? Вчерашний день забыл? – осведомился Запрудин.
Морошкин на это не спеша достал сигарету, прикурил и, только сделав несколько затяжек, изрёк:
– Представляешь, этот мир отвратительно несправедлив!
– Только что об этом узнал?
– Нет, в очередной раз убедился.
– Что стряслось-то?
– Моя Ольга вчера вечером кинула меня! Села в тачку к мальчику-мажору и укатила с ним куда-то на фазенду его папы!
– А моя Ольга вчера всю ночь тазы из-под меня таскала... Стыдно, блин...
– Стыдно, но справедливо, – признал Морошкин, – а вот в моем случае... У меня даже слов нет. И вот я тут решил... Решил очень важное...
– Банк ограбить? Так ты в прошлом году собирался.
– Нет, как учит нас незабвенный Остаб-Ибрагим-Бендер-бей, с кодексом надо дружить. Я решил создать общество народных мстителей.
– Общество народных мстителей? – Валик недоверчиво ухмыльнулся.
– Именно, мой юный друг. И предлагаю тебе вступить в него первым.
– И кому будем мстить?
– Всем! Всему этому человеческому обществу! Всей этой долбаной демократии, всем этим партиям, всем обокравшим страну миллионерам, всем этим хапающим чиновникам, всем этим растусованным поп-звёздам, всем, кто учит нас, что так жить правильно, хотя мы знаем, что так жить нельзя.
– Ты в комсомол не вступил? – вспомнил Запрудин знакомое слово.
– Этим тоже будем мстить. Они тоже мажоры! Молодая гвардия по заказу! Всем! Всем, кроме униженных, оскорбленных, обездоленных, честных работяг, настоящих ученых, талантливых поэтов, художников, музыкантов... Остальных – к стене позора! – в глазах Морошкина при этом горел недобрый огонёк революционного порыва, на ёжике волос выступили капли пота, а трафарет Че на футболке недоверчиво съежился.
– И что ты собираешься делать? – Валик почувствовал интригу, ему захотелось сходить за пивом и напоить им всех пацанов во дворе, лишь бы они прониклись в этот момент воззванием Морошкина.
– Смех продлевает жизнь, это аксиома. Но смех и убивает. Я буду мочить их смехом. Поднимать их на смех и бросать с его головокружительной высоты. Никакой суд, даже их купленный, никогда не признает это убийством. Будем прикалываться, Валик. Вступай в общество народных мстителей, и кавээновские шутки покажутся тебе детскими забавами, а «Комеди-клаб» – пошлой развлекухой для богатых раздолбаев и богемных пижонов. Ну? У меня уже есть первый ход!
– Не посадят? – на всякий случай спросил Запрудин.
– Даже не арестуют. У папаши этого мажора супермаркет в центре города.
– Хочешь украсть оттуда сникерс или пачку презервативов? – ухмыльнулся Валик.
– Фу, как мелко, – сморщился Морошкин. – Я хочу поднять его на смех. На смех со всей его холёной солидностью. Повеселимся, брат! Смех лечит! Мне не нравится дедушка Ленин, но мне противен и напрочь лишённый справедливости капитализм, жертвой которого я сегодня стал. Нет, вру, я уже родился таким. Я родился в СССР, в отличие от всех вас, детей ущербной демократии и беспредела. Я родился в империи, какие бы прилагательные не прикладывали к этому понятию. Я в лоне матери чувствовал её мощь, у меня реликтовая память на величие, а тут мне предлагают пусть и самый большой огрызок, населенный вымирающими моральными уродами! Так что я объявляю этому бесчеловечному строю войну! Начну с супермаркета «Престиж»...
– И как ты это сделаешь?
– Отправлюсь туда с официальным визитом. Правда, для этого мне потребуются декорации. А, вон Вадик уже кое-что тащит...
Вадик Перепелкин, что учился курсом младше Морошкина, выбежал из соседнего подъезда, прижимая к груди старую потрепанную овечью шубу. Даже издали было видно, что она в нескольких местах проедена молью и состоит на треть из пыли.
– Ты замёрз, что ли? – спросил Валентин.
– Это ты замёрз, мой юный друг, в своей стагнации. Эта шуба – главная часть образа. Лучше подумай, что у твоих родителей есть старого и ненужного из одежды, вызывающее отвращение.
– Кого одеваем?
– Интеллигентного бомжа.
– У меня есть отцовский берет, – вспомнил Валик, – он в нём на дачу раньше ездил, в нём дырки, как от пуль, а ещё он коричневый, как спелая какашка. Короче, полный отстой.
– Годится.
– Есть ещё ботинки. Отец в них белил гараж. Видок убойный.
– Тащи! Сейчас ещё Бганба принесёт старые трико, роговые очки, а у меня есть пачка «Беломора» и разные носки с дырками.
Через пятнадцать минут Морошкин прямо в беседке вырядился во всё доставленное товарищами старьё, и, когда в заключение нацепил на кончик носа очки бабушки Бганба, крупнотелый абхаз зашелся таким заразительным смехом, что вся компания схватилась за животы. Успокоиться далось им не сразу. Не смеялся только Морошкин, он гримасничал, принимал важные позы, входил в роль. Из-под шубы тревожно выглядывал Че Гевара. Видимо, завидовал боевому берету Алексея. Трико Бганба на ногах Алексея выглядело, как спружиненное галифе. Главное, что удалось в образе, – стараниями Ольги Большаковой и её косметички невозможно было определить ни пол, ни возраст получившегося бомжеватого существа. Последним штрихом стало удостоверение члена общества защиты прав потребителей, которое Морошкин купил по случаю на рынке. Но внутри оно было заполнено весьма грамотно.
– Эх, если бы самому не было противно, я бы предпочел пахнуть мочой и кошачьими какашками, – мечтательно произнес Алексей, – ну хотя бы дешёвым одеколоном меня облейте.
* * *
Через полчаса они были у центрального входа в супермаркет. Внешнее кольцо охраны преодолели легко. Бганба якобы помог трясущемуся нервному существу осилить ступени, сочувствуя его жалкому виду, буквально под руку провёл мимо раскрывших рты качков, которые стали что-то торопливо говорить в свои рации. Остальная группа ребят вошла в магазин так, будто никакого отношения к происходящему не имела.
– Война дворцам, – криво ухмыльнулся Морошкин, оказавшись в центре торгового зала и обретя заветную тележку покупателя.
Он нагло двинулся вдоль прилавков, заставляя шарахаться в стороны благовидных представителей среднего класса и лощёных богачей. Отвращение на их лицах вызывало у него внутреннее торжество. За ним неотступно следовала группа охранников аж из трех человек, которые поминутно советовались с кем-то по рациям. Алексей поочередно хватал с прилавка что-либо особенно дорогое, подолгу крутил в руках, принюхивался к упаковкам и с недовольным видом ставил обратно.
– Чаво в Рассею понавезли! Генетически мудифицированные продукты! Отрава, блин!
Охранники, точно озадаченные бульдозеры, всё же окружили Морошкина, и один из них потребовал:
– Слышь... это... – он не знал, как обратиться к существу, – покинь магазин.
– На каком основании? – оскалился Морошкин. – Я платежеспособный гражданин России. – И в подтверждение своего финансового достоинства он достал из кармана ворох купюр – результат предварительной складчины дворового сообщества.
– И вот сюда ещё глянь, соколик, – протянул Алексей удостоверение.
Охранник брезгливо взял в руки документ, раскрыл его и поменялся в лице, читая вслух:
– Калабухов Вольдемар Ольгердович, заместитель председателя общества защиты прав потребителей. Чё за ксива такая? – спросил он себя и напарников и снова обратился к спасительной рации.
Воспользовавшись их замешательством, Морошкин ринулся к мясному прилавку, где скопилась, хоть и небольшая, очередь порядочных граждан. С приближением Морошкина она скоропостижно растаяла. Две удивленных продавщицы воззрились на странного покупателя, стараясь не зажимать носы от запаха лосьона «Троян», образующего вокруг Алексея пятиметровую ауру недосягаемости.
– Двадцать пять грамм «докторской», – любезно обратился к продавщицам Морошкин.
– Как? – переспросила та, что взяла в руки нож.
– Двадцать пять грамм «Докторской» и восемнадцать «Венской», – добавил Морошкин, непринуждённо и располагающе улыбаясь.
– Так и резать, восемнадцать?
– А чего, мы цифер не знаем? Начальное-то образование, небось, есть?
Одна из продавщиц стала нехотя выполнять заказ, а вторая ехидно осведомилась:
– А фаршику вам не нажевать?
– Ты, милая, не ёрничай, – успокоил её Алексей, – ты мне пока полкило российского сыра пластиками нарежь. Смотри не ошибись, полкило... И пластики чтоб тонкие были. У меня друзья интеллигентные, придирчивые в гости придут.
– Поди, тройной одеколон из хрустальных рюмок пить, – процедила сквозь зубы первая.
– Мне что, «Книгу отзывов и предложений» попросить, написать, как мне тут хамят? Я, между прочим, деньги платить собираюсь, – нахмурился от вопиющей несправедливости Морошкин.
– Ничего, если «Докторской» двадцать шесть грамм? – спросила, глядя на электронные весы, продавщица.
– Ладно уж, милая, хоть и вгоняешь ты меня в лишние растраты. Смотри с «Венской» не ошибись.
Чуть в стороне дворовая компания едва сдерживала смех. Когда Морошкин с тележкой откатил от мясного отдела, продавщицы были выведены из строя до конца рабочего дня. Морошкин под строгим надзором сопровождающих его охранников небрежно метнул в корзину несколько пачек чипсов. По сценарию в его кармане запел мобильный телефон. Звонил ему из соседнего отдела Запрудин. Когда Алексей картинно раскинул над ухом престижную «Нокию», охранники окончательно утратили чувство реальности.
– Да, Леопольд Львович, – как можно громче якобы ответил Морошкин, – в супермаркете «Престиж». Да. Могу вас заверить, что отношение здесь к социально-незащищенным гражданам, прямо скажем, предвзятое. Меня повсюду сопровождают надзиратели. Конечно, это унижает человеческое достоинство.
После этих слов охранники отступили на пяток шагов, продолжая консультации по рациям.
Морошкин же, рассчитываясь с кассиром, будто только что вспомнил нечто, ударил себя по лбу и озадаченно возопил:
– «Хенесси» забыл! Леопольд Львович расстроится. Мальчики! – обратился он к окончательно впавшим в ступор охранникам. – Принесите, пожалуйста, бутылочку «Хенесси», а то я уже рассчитываюсь.
– «Хенесси»? – переспросил старший смены.
– Да, и, пожалуйста, настоящий.
– У нас в магазине всё настоящее.
Через пару минут охранник вернулся с коробкой, в которую был упакован дорогой коньяк. Морошкин придирчиво открыл коробку и намеренно чуть не выронил бутылку, отчего дыхание перехватило не только у кассира, но и у всей честной компании. Внимательно изучив лейблы и этикетки, Алексей тоном знатока заключил:
– Польский, точно польский. Подделка варшавская.
– Не может быть! – возмутилась кассирша.
– Вы мне, девушка, не рассказывайте, я сам на подпольном заводе в Польше из одной бочки и «Наполеон», и «Курвуазье» лил. А в бочке был дешевый бренди. И эта бутылка оттуда же!
– Ну не покупайте, если вам не нравится! – охранник потянул руку к заветной коробке.
– Нет уж, господа, теперь пригласите мне какого-нибудь старшего менеджера, мы с ним об экспертизе поговорим.
Охранник после этих слов побагровел, стало ясно, что в любой момент он может просто снести, растоптать Морошкина, просто размазать его по дорогому мраморному полу. И давно бы уже сделал это, если б не боялся замараться.
– Слышь, – процедил он сквозь зубы, – может, ты всё-таки уйдёшь от греха подальше? Вали по-тихому, а? Очень тебя прошу. У нас тут, блин, не рюмочная, а нервы у моих ребят не железные.
– Ага, угрозы, значит, – спокойно констатировал Алексей, – и нервишки шалят. Не похоже на цепных псов капитализма, неужели церберов плохо дрессируют? Сидеть, лежать, апорт, голос, фас – вот тебе доллар!
После таких слов бульдозеры плотной группой двинулись на Морошкина. Но тот (в момент высшего напряжения) неожиданно вытащил из-за пазухи полиэтиленовый пакет, наполненный недвусмысленной коричневой жижей.
– Стоять! – крикнул он. – Или я вынужден буду применить биологическое оружие.
Охранники притормозили.
– Что за фигня? – кривя лицо, спросил один из них.
– Фекалии из инфекционного отделения второй городской больницы, – подробно и с нескрываемым удовольствием пояснил Морошкин. – И если какая-нибудь тварь посмеет нарушить моё конституционное право на неприкосновенность личности, всё это добро щедрыми брызгами разлетится по данному помещению.
– Ты что, специально в больницу ходил дерьма набрать? – усомнился старший смены.
– Зачем специально, я там работаю... В морге, – с видом победителя уточнил Алексей. – Так что, мальчики, если не хотите замараться, стойте спокойно, я расплачусь и тихо уйду.
– Тьфу, – старший смены разочарованно принял безысходность патовой ситуации, – но если я тебя ещё раз в нашем магазине увижу, я тебя всё, что у тебя в карманах, съесть заставлю...
Едва отойдя от супермаркета, дворовая команда предалась неудержимому хохоту. Ребята, согнувшись пополам, показывали на Морошкина пальцами, сыпали колкостями, повторяли сцены, только что виденные в магазине. Не смеялся только Морошкин, он, судя по всему, обдумывал дальнейший план действий.
В это время к группе подошла скромно одетая женщина, из тех, что часто стоят у дверей лощёных маркетов с протянутой рукой, не дотянув до очередной пенсии.
– Грех, ребята, смеяться над нищими, – сказала она.
Все враз замолчали. А у Морошкина подпрыгнули брови:
– Да вы что, мать, мы же наоборот, мы над буржуями... – он достал из кармана мелочь и несколько купюр. – Вот, возьмите.
У огромного Бганбы даже губы затряслись. Он тоже порылся в карманах и щедро извлёк оттуда сотенную.
– Возьмите, пожалуйста. Это от души, вам нужнее. Мы не смеялись над бедными. Меня мой отец на месте бы прибил, если бы я стал таким человеком, – от волнения у него появился кавказский акцент, которого отродясь не было.
Женщина так и осталась стоять с деньгами в руках, похоже, не поняв, что тут только что происходило. Только прошептала им вслед:
– Храни вас Бог, деточки...
Уже в беседке, когда эффект проведённого мероприятия пошёл на спад, Морошкин, открыв бутылку пива, констатировал:
– Это, ребята, детский лепет. Надо что-нибудь посерьёзнее. Всем – домашнее задание: придумать акт мести капитализму. Любым его проявлениям, всей этой извращенной демократии.
– Ты, Лёха, что, революцию решил сделать? – спросил Геннадий Бганба.
– Революции делают ущербные люди, – ответил Морошкин, – а я просто... как бы это назвать? Назовём это по-умному: моделирование общественного поведения в условиях экстремальных ситуаций в условиях российского либерализма.
– Ну прямо курсовая работа, – усмехнулся Перепёлкин.
– Пацаны, а мне это по приколу! – признался в восторге Валик.
– Только не называй нас пацанами, – прищурился Морошкин, – не люблю я этого слова.
– Чё в нём такого?
– Оно происходит от еврейского слова «поц», что означает писюн, так что ты сейчас нас всех писюнами назвал. Кто как, а я писюном себя не считаю.
– Да я не знал, – потупился Валик.
– Есть же другие слова: парни, ребята, друзья, в конце концов...
– Ну, это ты у нас Энциклопедия...
– Кстати, в словаре Даля вообще нет такого слова, – добавил Алексей.
– А как обращаться к девушкам? – спросила Ольга, которая чувствовала себя в мужской компании неуютно.
– Вас, Оля, мы будем называть «сударыня», устроит?
– Вполне. А можно я свою подругу на следующее... – она стала вспоминать слово, – на следующее моделирование приглашу? Светлану. Вы её знаете, она тоже поприкалываться любит. – И пристально посмотрела на Алексея.
– Можно, – разрешил Морошкин, который был автоматически признан лидером.
– А как мы будем называться? – озадачился Валик. – Есть там антиглобалисты, есть анархисты, нацболы есть, есть скинхеды... А мы?
– Это формализм, – поморщился Алексей, – любое осмысленное название влечёт за собой обязательную программу, уставы, символы и прочую требуху. А мы, как Баба Яга, против, и всё. При этом никакого нигилизма, чисто человеческое неприятие. Пусть будут там «Наши», нацболы, скинхеды, а мы будем, к примеру, «скинькеды»! И всё! И никаких объяснений. «Неуловимые мстители» уже были, в нескольких сериях. Скинь кеды, не парься, расслабься – зашнуровать тебя всегда успеют.
– «Скинькеды», – задумчиво повторил Вадим, – а мне иногда хочется сбросить обувь и пойти по улицам босиком... Летом, конечно. Да и полезно, говорят.
– Кеды – удобная, дешёвая спортивная обувь, – согласилась Ольга.
– Слушай, Лёх, – вспомнил вдруг Бганба, – а в пакете у тебя натуральное?..
– Какао с водой, ну и ещё некоторые ингредиенты, для пущей наглядности, – усмехнулся Морошкин, – меня бы самого стошнило. Зато как сработало? А? Я даже пожалел, что не взял с собой натуральный продукт. Точно бы плюхнул им под ноги. Представляю себе заголовки местных газет: в супермаркете «Престиж» совершен террористический акт... Надолго бы мы им покупателей отбили. – Морошкин встал и мечтательно потянулся: – Ну ладно, ребята, пойду переоденусь, мне ещё сегодня контейнеры со спортинвентарём разгружать. Встретимся завтра вечером. Каждому принести с собой идею, а ты, Оля, можешь вместо идеи привести свою подругу.
В это время во двор въехал лаковый «Лексус». Он замер как раз у подъезда Морошкина. Из него появилась возлюбленная Алексея Ольга Вохмина с огромным букетом орхидей. Из другой дверцы вальяжно вышел молодой человек, одетый в белые джинсы, белую футболку и золотую цепь в палец толщиной. Он предупредительно проскользнул к двери, чтобы открыть её для девушки. На пороге они обменялись лёгким поцелуем, отчего Морошкина скривило.
– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – саркастически прокомментировал он. – А ещё вчера ты клялась мне в вечной любви...
– Ну так, – поддакнул Вадим, – у него вон какое точило...
– Оля, а если у меня не будет «Лексуса», ты тоже от меня уйдёшь? – иронично спросил у Большаковой Валентин.
– Дурак ты, Запрудин, – обиделась Ольга и направилась к своему подъезду.
– Знаете, ребята, – горько признался Алексей, – если честно, мне почти до слёз обидно. Мы с ней с десяти лет дружили, с тех пор как она в наш дом переехала. А этот меня своим «Лексусом» за один вечер переехал...
В беседке повисло сочувственное молчание.
* * *
Всю ночь Валик ворочался с боку на бок. Во-первых, не удалось помириться по телефону с Ольгой и зазвать её к себе. Дёрнул же леший с этой дурацкой фразой про «Лексус»! Во-вторых, ему очень хотелось придумать какую-нибудь акцию не хуже морошкинской. В-третьих, он пожалел, что не пригласил Морошкина к себе переночевать, вместе подумать над «моделированием общественного поведения», а заодно дёрнуть с горя пивка по поводу подлой измены Ольги Вохминой. Валентин ворочался, часто вставал и бежал на кухню попить воды, пока не догадался притащить пластиковую бутыль из холодильника к постели, переключал кнопки на дистанционнике телевизора, где по двенадцати из пятнадцати каналов стреляли, а на остальных трёх шла как бы допустимая эротика. Причём на одном из трёх ведущие упорно продвигали права сексуальных меньшинств. Именно прыганье по каналам навело его на нужную идею.
Ещё только улавливая её, он подошёл к отцовскому сейфу с оружием. И хотя ключи от него (как полагал отец) были надёжно спрятаны, Валик прекрасно знал где. Кроме двух охотничьих ружей в сейфе хранился газовый пистолет «Double Eagle». Там же всегда лежала коробка холостых патронов (иногда они с отцом баловались на даче, устраивая весёлую пальбу). И патроны, и пистолет были на месте. После обследования оружия Валик лёг спать со счастливой улыбкой. Завтра он принесёт идею покруче морошкинской.
День прошел с ленивым запахом лапши быстрого приготовления и медленным течением времени. Пару раз Валик выходил во двор, но кроме июльского зноя там никого не было. Во второй половине дня позвонил Ольге, она как раз должна была вернуться с тренировки по гимнастике. Не лень же человеку летом с утра гнуться и тянуться! Но зато какая фигура!
– Оль, ну не обижайся, – начал Валентин, когда она взяла телефонную трубку, – ну глупость я вчера сморозил.
– Валь, а вот скажи честно, ты меня любишь? – вдруг огорошила его Ольга. – Мы столько времени вместе, ты мне что угодно говорил, только не это. Я всё после первого поцелуя ждала, после второго... Может, Валентин, ты меня за маркитантку какую держишь?
– Маркитантку?
– Ну, помнишь, нам историк рассказывал. Следуют за войском торговки, продают необходимое, а я ещё потом вычитала, что они и телом приторговывают или являются походными жёнами командиров.
– Оль, да ты что! – уже сам обиделся Валик. – Подожди, только не говори больше таких глупостей. Маркитантку... Сейчас, – он набрал в легкие побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и выдохнул: – Оля, я тебя люблю, ты самая лучшая на свете...
Послушав её ответное молчание, продолжил:
– Знаешь, я не раз читал, как объясняются и любви. Просто «любовь» это такое огромное слово. Огромное, понимаешь? Мне иногда становится противно от того, как мы все общаемся друг с другом. Как придурки из эм-ти-ви... И произнести посреди всего этого хлама слово «любовь» – это как розу на навоз бросить. Я просто хотел по-настоящему...
– А сейчас ты по-настоящему сказал? – наконец заговорила Оля.
– Да. Конечно. А теперь могу я у тебя спросить?
– Валентин, я тоже тебя люблю, – опередила Ольга, – просто девушкам не принято признаваться первыми, а от тебя не дождёшься. А позавчера ночью ты меня для чего позвал?
От следующего вопроса в лоб у Запрудина похолодело в груди, неправильный ответ мог перечеркнуть всё вышесказанное. От растерянности он начал кусать губы, Ольга же терпеливо ждала, не оставляя ему шанса на уход в сторону. Помогать ему девушка не собиралась.
– Оль, – выдавил Валентин, – я хотел затащить тебя в постель; не знаю, что бы из этого получилось. Но только ты поверь, что я не для того... А... в общем... – дальше он не знал, что говорить.
– Спасибо, что не соврал, – облегченно вздохнула на другом конце провода Оля, – только давай с тобой договоримся сразу, я лично хочу окончить школу и поступить в институт. И если тебе не терпится, если ты такой современный парень, а я тебе кажусь старомодной, то меня так родители воспитали, а ты можешь себе поискать что-нибудь посовременнее. Уверена, проблем не будет, только свистни.
– Да ты что, Оль, – чуть не замахал руками Запрудин, будто она могла увидеть. Потом вдруг собрался и весьма твёрдо сказал: – Знаешь, я к тебе испытываю такую сильную нежность... Я бы и так не перешагнул через тебя. Может, я тоже старомодный? Но что нам теперь, может, и не целоваться?
– Этого я не сказала, – уже с весёлой хитринкой заговорила девушка. – Валь, пусть всё будет в своё время.
– Скажи, я пьяный сильно противный был?
– Жалкий и смешной, но до противного не так далеко.
– Ты придёшь ко мне?
– Конечно, я же хочу тебя поцеловать, хоть у тебя нет и, возможно, не будет «Лексуса».
Когда Валентин положил трубку, ему захотелось порхать подобно бабочке, и он даже устыдился такого немужского, на первый взгляд, поведения. С улыбкой вспомнил, как дразнили их с Ольгой в младших классах только за то, что они ходили за руку в школу. Дразнили в основном мальчишки. И с гордостью подумал о том, как завидуют теперь, когда Оле могут позавидовать звёзды подиумов. Завидуют всё те же бывшие мальчишки...
А ведь пришлось даже пару раз подраться за свою даму сердца со старшеклассниками. В восьмом классе он дрался с десятиклассником Нефёдовым, и хотя был изрядно побит, Нефёдов ничего не выиграл. «Быковатый какой-то», – сказала тогда про него Оля, и тот вынужден был искать себе в возлюбленные другую кандидатуру. А в этом году прицепился мальчик-мажор – одиннадцатиклассник Гулиев. Этого Запрудин вытащил на школьный двор сам и парой ударов отбил желание приставать к чужим девушкам. Но потом Валика прилично «оттоптали» многочисленные родственники и земляки Гулиева, русской же поддержки Валентину, как водится в России, не сыскалось. В любом случае, Оля оставалась с ним, а его синяки и ссадины были предметом её гордости.
– Ты бы пошёл из-за меня на дуэль, как в девятнадцатом веке? – спросила она после гулиевского разгрома.
– Конечно, – не раздумывая, ответил он.
И теперь, сжимая в руке отцовский пистолет, Валентин представлял себе такой поединок. И признался себе: «А на шпагах я не умею».
