Текст книги "За чертой"

Автор книги: Кормак Маккарти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Билли протолкался в первые ряды. Став у каменного столба, снял шляпу, чтобы не мешать смотреть тем, кто сзади, но чуть погодя осознал, что больше никто здесь шляп не снимает, и снова надел. Если бы ей не помешали, волчица запросто могла бы загрызть пса до смерти, но арбитр засвистел в свисток, один из его помощников выступил вперед и двухметровой палкой ударил волчицу в ухо. Разжав челюсти, она отпрыгнула и резко развернулась. Помощники арбитра схватили псов за цепочки и увели. К арене вышел человек с ведром, перешагнул через загородку и, как какой-то спятивший садовод, принялся швырять и плескать воду во все стороны, обдавать и поливать ею землю, методично прибивая пыль на полу арены, где лежала, тяжело и часто дыша, волчица. Билли развернулся и, пробившись сквозь толпу к задней двери, через которую уводили собак, вышел в холодную тьму. В дверях ему навстречу попался помощник арбитра со свежей парой собак.

Какие-то парни, курившие сигареты у задней стены амбара, повернулись и, пока из дверного проема шел свет, на него смотрели. Где-то неподалеку громко и непрерывно выли и лаяли запертые собаки.

– ?Cu?ntos perros tienen?[172]– спросил он парней.

Тот парень, что был поближе, поднял взгляд. Сказал, что лично у него четыре.

– ?Y usted?[173]

Билли пояснил, что спросить хотел, сколько собак всего, но тот лишь пожал плечами.

– ?Qui?n sabe? – сказал он. —Bastante.[174]

Мальчик отошел от них, направился к собачьему вольеру. Он оказался в длинном здании с железной крышей; Билли снял со столба фонарь, поднял деревянный брус, служивший засовом, распахнул дверь и вошел, стараясь держать фонарь повыше. Вдоль всей стены прыгали, лаяли и бесновались на цепях собаки. В сарае их было больше тридцати – главным образом здоровенные рыжие гончие и английские кунхаунды, завезенные сюда из соседней более северной страны, были и совершенно неописуемые экземпляры местных, центральноамериканских кровей, но были и питбули, драка для которых специальность и цель жизни. В конце прохода, отдельно от других, сидели на цепях два огромных королевских орана,{32}и когда огонь фонаря воспламенил их глаза, Билли увидел в них нечто такое, чего в столь первозданной чистоте нет у псов даже бойцовых пород, так что, с сомнением покосившись на цепочки, которые их удерживали на месте, он попятился. Вышел вон, затворил за собой дверь и запер ее, заложив на место брус засова; фонарь вернул на столб. Кивнул парням, стоящим у стены, и мимо них прошел опять в амбар.

За время его короткого отсутствия толпа явно сделалась еще гуще. С дальней стороны арены в белых, дурно сидящих на них костюмах стояли музыканты из оркестрика мариачи. Волчицу сквозь толпу он еле разглядел. Осев на задние ноги и широко раскрыв пасть, она делала внезапные выпады в сторону то одной, то другой из двух собак, искавших, с какой бы стороны к ней подобраться. У одного из псов уже было порвано ухо, и оба помощника арбитра были с ног до головы забрызганы кровью, потому что он то и дело встряхивал головой. Билли протолкался сквозь толпу, дошел до деревянной загородки, перешагнул ее и вышел на арену.

Сперва его приняли за еще одного из помощников арбитра, но он как раз к ним-то и направлялся. В тот момент они были на дальней стороне арены – приплясывая, прыгали туда-сюда в полуприседе, изображая финты, которые им хотелось бы, чтобы применили в защите и нападении собаки, при этом заламывали руки и отчаянно жестикулировали, шутовски имитируя происходящую перед ними схватку. Когда ближайший из них заметил рядом незнакомого парня, он выпрямился и посмотрел на арбитра. Арбитр стоял со свистком во рту, но, казалось, растерялся, не зная, как его действия понимать. Мальчик прошел мимо помощников арбитра, пересек периметр двенадцатифутового круга взрытой земли, размер которого определялся длиной цепи, ограничивавшей передвижение волчицы. Кто-то предупреждающе крикнул, арбитр засвистел в свисток, и во всем амбаре воцарилась тишина. Волчица стояла, тяжело дыша. Мальчик прошел мимо нее, схватил первого пса прямо за шкуру спины, оторвав от земли его задние ноги, сразу присел, поймал конец его цепи, потащил за нее, отступил и вручил цепь помощнику арбитра. Тот взял цепь и притянул беснующегося пса к ноге.

– ?Qu? pas??[175]– спросил он.

Но мальчик уже кинулся за второй собакой. К этому времени среди зрителей начали раздаваться выкрики, и по всей толпе, собравшейся в амбаре, пошел зловещий шепоток. Помощники устремили взгляды на арбитра. Арбитр снова засвистел в свисток и замахал руками на незваного пришельца. Который уже и второго пса поволок за цепь, да так решительно, что тому пришлось идти на задних лапах; подвел его ко второму помощнику арбитра, после чего повернулся и пошел за волчицей.

Она стояла, широко расставив ноги, ее бока вздымались, а черные складки губ сползли назад, обнажив белоснежные, совершенные зубы. Присев на корточки, он заговорил с нею. Он понятия не имел, укусит она его или нет. А несколько человек уже перелезли через заборчик и устремились к нему, но на границе взрытой земли остановились, будто налетев на стенку. С ним никто не заговаривал. Все, казалось, ждали, что он будет делать. Он встал, подошел к вбитому в землю железному колу, схватил у кольца за цепь и попытался этот кол вытащить. Никто не двинулся, не произнес ни слова. Удвоив усилия, он попробовал снова. В свете рефлекторов у него на лбу блеснули капли пота. Он предпринял еще и третью попытку, но вытащить кол не смог и тогда. Оставив кол в покое, он взял волчицу за ошейник, расстегнул карабин, прижал к себе ее обслюнявленную иокровавленную башку и огляделся.

То, что волк уже ничем не скован, кроме ошейника, который он держит просто рукой, не укрылось от внимания мужчин, вошедших на арену. Они переглянулись. Кое-кто начал пятиться. Волчица стояла головой у самого бедра этогоg?ero,[176]оскалив зубы и тяжело поводя боками, и не двигалась.

– Es mia,[177]– сказал мальчик.

Те зрители, что были на трибунах, подняли крик, однако ближайшие при виде никуда и ничем не привязанного волка призадумались. В конце концов действовать решил не альгуасил и не асьендадо, а сын асьендадо. Перед ним расступились, и вперед вышел молодчик в изукрашенной тесьмой и галунами куртке, пропитанной ароматом девушек, с которыми он только что танцевал. Войдя за заборчик, он приблизился и встал, расставив ноги и сунув большие пальцы за голубой кушак, которым была обернута его талия. Если он и опасался волка, то виду не подавал.

– ?Qu? quieres, joven?[178]– спросил он.

Мальчик повторил то, что сказал всадникам, которых встретил в горах на севере, на тропе Кахон-Бонита. Он сказал, что волчица вручена его попечениям и он обязан охранять ее, на что молодой асьендадо сочувственно улыбнулся, покачал головой и сказал, что волк пойман в капкан в диких и неприступных горах Пиларес-Терас, а тебя с ним представители дона Бето встретили при переходе через реку вблизи Колонии-де-Оахака, и явно ты собирался увести волка к себе на родину и там его подороже продать.

Он говорил это высоким ясным голосом, как человек, ораторствующий на публику, а закончив, встал и скрестил руки на груди – так, словно к сказанному ничего добавить уже невозможно.

Мальчик стоял, держал волчицу. Чувствовал, как ее тело колеблется в ритме дыхания и как сотрясается мелкой дрожью. Посмотрел в лицо молодого дона, посмотрел на безликую толпу, обступившую световой круг. И сказал, что прибыл из округа Идальго, который в штате Нью-Мексико, и что волчицу он привел сюда как раз оттуда. Сказал, что он действительно поймал ее в капкан, и что, войдя в эту страну, шел с нею шесть дней, что вовсе не спустился с нею с гор Пиларес, а наоборот, и патрульные застали его в тот момент, когда он пытался перейти реку, чтобы в эти самые горы подняться, но не смог, потому что течение оказалось слишком сильным.

Молодой асьендадо расцепил скрещенные на груди руки и сцепил их за спиной. Повернулся, прошел несколько шагов как бы в задумчивости, потом опять повернулся к мальчику:

– ?Para qu? trajo la loba aqui? ?De que sirvi??[179]

Мальчик стоял, держал волчицу. Все ждали его ответа, но ответа у него не было. Он обежал глазами собравшихся, пытаясь разглядеть глаза тех, кто на него смотрит. Все еще держа перед собой карманные часы, в ожидании стоял арбитр. Ждали его помощники, с удвоенной силой держа собак за ошейники. Ждал человек с поливальным ведром. Молодой асьендадо обернулся, бросил взгляд на галерку. Улыбнулся и снова обратился к мальчику. Теперь он заговорил по-английски:

– Ты думаешь, эта страна из тех, куда можно вторгаться и делать здесь что угодно?

– Я никогда так не думал. Я вообще никогда не думал об этой стране ни так ни эдак.

– Вот именно, – сказал молодой асьендадо.

– Мы просто шли здесь, проходили мимо, – сказал мальчик. – Мы никого не трогали.Quer?amos pasar, по m?s.[180]

– ?Pasar о trespasar?[181]

Мальчик отвернулся, сплюнул в грязь. Он чувствовал, как волчица жмется к его ноге. Сказал, что следы волчицы вели из Мексики. И что волки о границах не знают. Молодой дон кивнул, словно бы соглашаясь, но сказал при этом, что совершенно не важно, о чем волки знают, а о чем нет, потому что если волк пересек границу, тем хуже для волка, ибо граница существует от него независимо.

Зрители закивали, загомонили. Взгляды устремились на мальчика: что он ответит? Но он сказал лишь, что, если ему будет позволено, он вернется с волком в Америку и выплатит любой положенный штраф, но асьендадо покачал головой. Сказал, что об этом вести речь поздновато: альгуасил уже конфисковал волка, заменив этим взиманиеportazgo.[182]На слова мальчика о том, что он не знал, что за проход по стране от него потребуют плату, асьендадо ответил, что в таком случае ты, дескать, сам мало чем отличаешься от волка.

Все ждали. Мальчик возвел глаза горе – туда, где клубы поднятой пыли и дыма, освещенные снизу, медленными извивами расползались среди стропил. Обвел взглядом толпу, пытаясь всматриваться в лица: неужто здесь нет никого, к кому можно было бы обратиться, ни одного человека, который понял бы и поддержал его, но разглядеть ничего не смог. Наклонился, расстегнул кожаный ошейник на шее волчицы, снял его и снова выпрямился. Помещичий отпрыск достал из-за пояса короткоствольный револьвер.

– Agarrala,[183]– проговорил он.

Мальчик не двигался. В толпе еще несколько человек вытащили оружие. Он был как человек на эшафоте, который ищет в толпе того, кто был бы близок ему по духу. Бесплодные попытки, пусть даже каждый из них, не ровен час, запросто может оказаться в подобном положении. Он посмотрел на молодого дона. Понял, что тот волчицу неминуемо застрелит. Потянулся вниз и, вновь обернув ошейником окровавленную вздыбленную шерсть волчьей шеи, застегнул его.

– Ponga la cadena,[184]– сказал асьендадо.

Что ж, пристегнул и цепь. Нагнулся, поднял конец цепи с карабином, прицепил его к кольцу ошейника. Потом бросил цепь в грязь и отступил от волчицы. Карманное оружие исчезло так же беззвучно, как и появилось.

Для него освободили проход и смотрели, как он уходит. Снаружи еще похолодало, в ночном воздухе пахло печным дымком: в домах работников готовили ужин. Кто-то за ним затворил дверь. Прямоугольное поле света, в котором он стоял, медленно сузилось, и тень от двери соединилась с темнотой. Внутри деревянно стукнул опущенный в гнезда брус засова. Во тьме Билли вернулся к хлеву, позади которого у коновязи дожидались лошади. Молоденький мосо встал ему навстречу, поздоровался. Билли кивнул ему, прошел мимо и, подойдя к своему коню, отвязал чумбур, поседлал и взнуздал его. Снял притороченное к седлу одеяло и набросил на плечи. После чего сел верхом и проехал мимо стоящих лошадей, еще раз кивнул мосо, коснулся шляпы и направил коня к дому.

Ворота патио были закрыты. Он спешился, отворил их и снова взобрался в седло. Нагнувшись вперед, проехал под арку и двинулся по проходу, шурша болтающимися стременами по штукатурке и звякая о железные столбики. Дворик был вымощен керамической плиткой, и конские копыта щелкали по ней так громко, что девушки-служанки, отрываясь от дел, высовывались посмотреть. И застывали со скатертями, тарелками и корзинами в руках. Вдоль стены все еще горели на высоких подпорках керосиновые лампы, и дорожку то и дело перечеркивали дерганые тени охотящихся летучих мышей, исчезали, появлялись, пересекали в обратном направлении. Верхом он проехал через двор, кивнул женщинам, потом, склонившись с седла, взял с блюда пирожокempanada,остановился, съел. Конь потянулся своей длинной мордой к столу, но Билли ему не позволил. Пирожок был с копченым мясом и острыми приправами, он съел его, наклонился снова, взял еще один. Женщины продолжили работу. Покончив с пирожками, он взял с подноса сладкое пирожное и съел, понемногу продвигаясь на коне вдоль столов. Женщины при его приближении отходили. Снова и снова он кивал им: здравствуйте, добрый вечер… Взял еще одно пирожное и, пока ел его, объехал весь двор по кругу, при этом конь вздрагивал, когда мимо проносились летучие мыши, а потом он опять проехал в ворота и пустил коня по подъездной дорожке. Через некоторое время одна из женщин вышла в патио и заперла за ним ворота.

Выехав на дорогу, он повернул на юг и медленно поехал к городку. Взвизги и лай собак сзади умолкли. На востоке над горами косо повисла половинка луны, похожая на глаз, прищуренный в гневе.

Показались огоньки первых домов колонии, вот они уже близко, но вдруг он резко осадил коня. Потом развернул его и поскакал обратно.

Остановившись у двери амбара, он высвободил из стремени сапог и каблуком стукнул в дверь. Дверь сотряслась, громыхнув брусом засова. Изнутри слышались выкрики, а из сарая, примыкающего к амбару с другой стороны, – собачьи завывания. Никто не вышел. Объехав здание, он зашел сзади, направив коня в узкий проход между стеной амбара и сараем, превращенным в вольер для собак. У стены на корточках сидели несколько мужчин. Встали. Он им кивнул, спешился, вынул из седельной кобуры винтовку, связал поводья вместе и набросил их на столбик у входа в сарай, после чего прошел мимо мужчин, распахнул дверь и вошел внутрь.

Никто не обратил на него внимания. Когда, продравшись сквозь толпу, он оказался у загородки, волчица была на арене одна и являла собой печальное зрелище. Возвратившись к центральному колу, она прилегла у него, но голова у нее не держалась, лежала в грязи, высунутый язык тоже был вывален в грязь, окровавленная и заляпанная грязью шерсть свалялась, а желтые глаза смотрели в никуда. Она дралась уже чуть ли не два часа, выдержав парные атаки лучшей половины всех псов, приведенных наferia.С дальней стороны загородки двое помощников арбитра уже подвели двух королевских оранов, но тут вышла заминка: между арбитром и молодым асьендадо разгорелся какой-то спор. Около оранов образовалась пустота; натянув поводки, они щелкали зубами и рвались, вскакивая на задние лапы; чтобы их сдерживать, помощникам арбитра приходилось упираться каблуками. В поднятой пыли поблескивали частицы кварца. Наготове стоялaguador[185]с ведром воды.

Билли переступил через заборчик, подошел к волчице, на ходу досылая патрон в патронник, в трех метрах от нее остановился, прижал приклад к плечу, прицелился в окровавленную голову и выстрелил.

В закрытом пространстве амбара выстрел ударил по ушам, все смолкли. Ораны, заскулив, уже на четырех ногах закружились, прячась за спины своих водителей. Никто не двинулся. Голубоватый пороховой дымок висел в воздухе. Волчица, вытянувшись, лежала мертвой.

Опустив винтовку, он дернул за рычаг, на лету поймал ладонью кувыркающуюся, еще горячую гильзу, сунул в карман, после чего, задвинув затвор на место, выпрямился, придерживая взведенный курок большим пальцем. Оглядел окружающую толпу. Все молчали. Некоторые заозирались, но на сей раз к оградке вышел не сын хозяина, а патрульный службы альгуасила – тот, которого в последний раз видели на улице приречной колонии, когда он насмеялся над каретеро, бросив в него его же собственной курткой. Перешагнув загородку, он вышел на арену и потребовал, чтобы мальчик отдал винтовку. Тот не шелохнулся. Патрульный расстегнул кобуру и вытащил самозарядный армейский кольт с заранее взведенным курком.

– D?me la carabina,[186]– процедил он.

Мальчик посмотрел на волчицу. Окинул взглядом толпу. В глазах все плыло, но он курок не опускал и не спешил отдавать винтовку. Патрульный поднял пистолет и прицелился ему в грудь. Зрители по другую сторону заборчика попадали кто на колени, кто на корточки, а кое-кто даже повалился лицом в грязь, обхватив голову руками. В тишине слышалось лишь тихое поскуливание одной из собак. И тут раздался голос с трибуны.

– Bastante, – сказал голос. —No le molesta.[187]

То был альгуасил. Все повернулись к нему. Он встал с курящейся сигарой в руке в одном из задних рядов грубо сколоченной дощатой трибуны, где сидел среди мужчин, которые по большей части тоже курили сигары и были в дорогих, семииксовых касторовых шляпах.{33}Он сделал рукой успокоительный жест. Мол, ладно вам, хватит, хватит. Дескать, пусть парень подымет ствол вверх, и его никто не тронет. Патрульный опустил пистолет, и зрители по другую сторону арены принялись вставать с земли и отряхиваться. Мальчик положил винтовку стволом на плечо и большим пальцем опустил курок. Обратил взгляд на альгуасила. Тот сделал рукой небрежный жест, как бы брезгливо отмахнувшись тыльной стороной ладони. Ему этот жест был адресован или толпе в целом, Билли не понял, но зрители сразу опять начали между собой переговариваться, и кто-то отворил дверь амбара в холодную зимнюю ночь.

Через штакетник оградки переступил человек, которому была обещана шкура. Обошел мертвую волчицу вокруг и встал над ней с охотничьим ножом в руке. Мальчик спросил его, сколько эту шкура стоит, тот пожал плечами. Опасливо покосился на мальчика.

– ?Cu?nto quiere por ?l?[188]– спросил мальчик.

– ?El cuero?[189]

– La loba.[190]

Претендент на шкуру поглядел на волчицу, поглядел на мальчика. И сказал, что шкура стоит пятьдесят песо.

– ?Acepta la carabina?[191]– спросил мальчик.

Брови претендента полезли вверх, но он тут же взял себя в руки.

– ?Es un huinche?[192]– переспросил он.

– Claro. Cuarenta у cuatro.[193]

Он снял с плеча винтовку и подал мужчине. Качнув скобой Генри, тот открыл и закрыл затвор. Наклонился и поднял из грязи вылетевший патрон, вытер его о рукав рубашки и отправил назад в окошко магазина. Направил стволом вверх и прицелился в огни над головой. Винтовка стоила десятка испорченных волчьих шкур, но он долго взвешивал ее на руке и смотрел на мальчика, прежде чем согласиться.

– Bueno,[194]– наконец сказал он.

Взял винтовку на плечо и протянул руку. Глянув на его руку сверху вниз, мальчик помедлил, но потом взял ее, и этим рукопожатием они скрепили сделку, заключенную в центре петушиной арены; народ тем временем валил мимо них, устремившись к открытой двери. Проходя мимо, мужчины смотрели на мальчика изучающими черными глазами, но если и были разочарованы сорванным зрелищем, то виду не подавали, потому что и сами были гостями асьендадо и альгуасила и держали свое мнение при себе, как в их стране положено. Претендент на шкуру спросил мальчика, нет ли у него еще патронов к винтовке, но тот лишь покачал головой, стал на колени и поднял с земли обвисающее на руках тело волчицы, которое при всей ее худобе было таким тяжелым, что он его еле нес; он пересек арену, шагнул через загородку и направился к задней двери, а ее голова моталась, и медленные капли крови падали вдоль его пути.

Прежде чем выехать из асьенды, он завернул волчицу в остатки простыни, которой его снабдила жена владельца ранчо, и уложил ее поперек луки седла. Двор был полон разъезжающихся гостей с их громогласной перекличкой. Под ноги коня бросались лающие собаки, конь шарахался, взбрыкивая и оступаясь. Вот позади остались распахнутые двери амбара, потом парадные ворота имения, потом мимо пошли поля, где-то тут уже и река неподалеку, и всю дорогу ему приходилось наклоняться с седла и шляпой отмахиваться от наиболее настырных из собак. На юге над городком в небе появились ракеты – длинной искристой дугой взлетает вверх, во тьме выбрасывает светящуюся гроздь и опадает медленными раскаленными конфетти. Хлопок разрыва долетал гораздо позже вспышки, и на каждую вспышку света накладывались смазанные тени предыдущих. Доехав дореки, он свернул вниз по течению и пустил коня через перекаты мелководья на широкую галечную косу. По небу пролетела стая уток, во тьме стремящихся в низовья. Слышно было хлопанье их крыльев. И какое-то время даже видно – когда с темной стороны горизонта они сместились к западу и пролетели на фоне неба. Городок с его огоньками празднества, пусть тускло и размыто, но игравшими даже в реке на черных медленных прибрежных водоворотах, он объехал стороной. Видел прогоревшее, еще дымящееся огненное колесо, вдруг возникшее за кустами. Посмотрел на горы – нет ли здесь подхода прямо к ним. Запах дующего с воды ветра отдавал мокрым металлом. Почувствовал кровь волчицы на своем бедре: просочившись сквозь ее саван, она пропитала брюки; он потрогал рукой свою ногу и лизнул ладонь – на вкус ее кровь была неотличима от его собственной. Фейерверк прекратился. Половинка луны зависла над черным рогом утеса.

У слияния рек он пересек широкий галечный пляж и пустил коня через русло; войдя в воду, конь посмотрел туда же, куда и он, – на север, вдаль, откуда в темноте, холодная и чистая, неслась река. Он чуть было не потянулся за винтовкой – достать из кобуры, чтобы не мочить лишний раз, – но спохватился и лишь направил коня туда, где помельче.

Нутром чувствовал, как ступает по окатанным булыжникам речного дна конь, слышал, как вода бурлит, обтекая его ноги. Вот вода подошла коню под брюхо, и Билли ощутил холод – это она потекла в сапоги. И тут над городом взвилась последняя одинокая ракета, открыв всем взорам всадника на середине реки и местность вокруг, ближний берег, где странными тенями обозначился береговой ракитник и бледные валуны. Последняя собака, которая еще в городке учуяла запах волка и с тех пор их преследовала, застыла на берегу, стоя на трех ногах, словно обездвиженная этим неверным светом, а затем все опять ухнуло во тьму, из которой на миг было выхвачено.

Преодолев брод, капая и обтекая, они выбрались из реки, Билли оглянулся на темнеющий городок и пустил коня проламываться через тростники; после них пошел береговойивняк, а потом он поехал на запад, прямо к горам. Ехал и пел – то старые песни, которые когда-то в былые времена напевал отец, то грустнуюcorrido[195]на испанском – ее он слышал еще от бабушки, – в ней говорилось о храбройsoldadera,которая взяла из рук павшего возлюбленного винтовку и вместо него стала биться с врагом во время старинной не то войны, не то иной какой смертельной заварухи. Ночь была ясной, и, пока он ехал, луна скрылась за выступом горы, а на востоке, где тьма была непроглядней всего, одна за другой стали зажигаться звезды. Они ехали по сухомуруслу ручья, когда внезапно ночь похолодала – так, словно бы ушедшая луна могла давать тепло. Все выше поднимались они по отрогам, и всю ночь он ехал и тихонько пел.

К тому времени, когда показались первые осыпи, а над ними высокие скальные обрывы гор Пиларес, недалек уже был рассвет. Съехав на травянистое болотце, он спешился и бросил поводья. Все брюки у него задубели от крови. Он взял волчицу на руки и опустил на землю; развернул простыню. Ее тело было холодным и закостенелым, от запекшейся крови шерсть сделалась даже колючей. Он отвел коня назад к ручью и, оставив его у воды, пошел искать по берегам топливо для костра. На южных склонах тявкали и подвывали койоты, да и откуда-то сверху, где только каменные темные громады, тоже раздавались их голоса, казавшиеся криками, исторгаемыми самим существом ночи.

Он развел костер, вынул, приподняв волчицу, из-под нее простыню, отнес к ручью и там, сидя в темноте у воды, отстирал кровь, потом принес простыню обратно, пошел в заросли каменного дерева и наделал палок с развилками. Камнем забил у огня две палки в землю, положил на развилки третью и на нее повесил простыню, которая в свете костра сразу окуталась паром, сделавшись похожей на освещенный театральный задник, воздвигнутый в каком-то диком уединении, куда для отправления тайного обряда удалились сектанты, которых то ли вытеснили туда их конкуренты по религии, то ли они просто укрылись в ночи, страшась своих же собственных ритуалов. Билли закутался в одеяло и, дрожа от холода, сидел, ждал рассвета, когда можно будет поискать место, где похоронить волчицу. Через некоторое время от ручья пришел конь, таща за собой по опавшей листве мокрые поводья, и тоже встал у огня.

Заснул Билли сидя, положив руки перед собой ладонями вверх, как ненароком задремавший кающийся грешник. Когда проснулся, было еще темно. Костер прогорел, лишь кое-где на углях вспыхивали последние мелкие язычки пламени. Он подбросил дров, снял шляпу и сызнова раздул ею огонь. Огляделся в поисках коня, но того было что-то не видно. По всем каменным бастионам Пиларес по-прежнему перекликались койоты, но на востоке начинало слегка сереть. Он подошел к волчице, сел на корточки и коснулся ее шерсти. Потрогал холодные совершенные зубы. Обращенный к огню ее глаз ничего не отражал, и он закрыл его большим пальцем, сел с нею рядом, положил ладонь на ее окровавленный лоб и сам тоже закрыл глаза, чтобы увидеть, как она бежит среди гор, как мчится по сырой траве звездной ночью, торопясь, пока не распалось с восходом солнца щедрое единение существ, которые чередой проходят перед нею в ночи. Олени, зайцы, голуби и полевки своими запахами густо насыщают воздух – все для нее, все ей на радость, все народы и племена этого единственно возможного из миров, каждый со своей предписанной Господом ролью, и она им своя, она неотделима от них. Где пробежит она – смолкают крики койотов, их будто выставили за дверь, когда здесь она, вся устрашение и диво. Он поднял ее окоченевшую голову из палой листвы и держал, пытаясь удержать то,чего удержать нельзя, что бежит уже среди гор, заставляя одновременно и ужасаться, и любоваться, как ужасаются, любуясь цветком, питающимся плотью; удержать то, что лежит в основе крови и костей, но во что им никогда не превратиться ни на каком алтаре и ни при каком воинском подвиге. То, чему мы склонны приписывать силу ваять, лепить и придавать форму темной материи мира, – ведь и впрямь, если уж ветер может и может дождь… Но удержать это нельзя никак и никогда, и не цветок это, а быстрота, охотница, сама охота, от которой приходит в ужас даже ветер, и лишиться ее мир не может.

II

Обреченные начинания навсегда делят жизнь на «прежде» и «теперь». Положив на луку седла, он отвез волчицу в горы и похоронил на высоком перевале под пирамидой камней. Крошечные волчата в ее брюхе почувствовали, как потянуло холодом, они беззвучно плакали в темноте, и он их всех похоронил, навалил сверху груду камней и увел коняпрочь. Сам пошел дальше в горы. Выстрогал себе из ветки падуба лук, сделал стрелы из тонких прутьев. Задумал снова стать тем ребенком, которым никогда не был.

Неделями они скитались по высокогорью и превратились в тощего, полубезумного на вид мужчину и такого же коня, который щипал в горах скудную зимнюю траву и глодал лишайники на камнях, тогда как мальчик стрелами добывал форель, улучив миг, когда рыбина стоит над своей тенью, дрожащей на холодном каменном дне заводи, и тем питался, а еще ел зеленый нопал, а однажды ветреным днем, проходя высокой седловиной в горах, заметил ястреба, который на миг закрыл собою солнце, и его тень пробежала передним по траве так быстро, что конь испуганно прянул, а мальчик бросил взгляд вверх, где птица заложила вираж, снял с плеча лук, натянул и, пустив стрелу, смотрел, как она пошла в зенит, трепеща на ветру оперением, а потом по высокой дуге стала поворачивать, а ястреб летел по своей дуге и вдруг взмахнул крыльями, потому что стрела застряла у него в груди.

Ястреб забился, стал скатываться, потеряв ветровой поток, и исчез за выступом горы, вращаясь, как падающее перо. Билли поскакал его искать, но так ничего и не нашел. На скалах отыскал единственное пятнышко крови, уже высохшее на камне и потемневшее от ветра, и ничего больше. Он спешился, сел на землю у ног коня на ветру, сделал ножом надрез на краю ладони и смотрел, как медленно капли крови капают на камень. Двумя днями позже остановил коня на мысу, вдававшемся в реку Бависпе, и, оглядевшись, обнаружил, что река течет вспять. А если нет, тогда, значит, солнце садится сзади, то есть на востоке. Свой примитивный лагерь он разбил среди можжевелового бурелома и ночь прождал, что будет делать солнце, а что река, и утром, когда рассвет замаячил над дальними горами за широкой долиной впереди, понял, что проехал горный массив насквозь, туда, где вдоль восточных склонов река опять течет на север.

Углубился еще дальше в горы. Сидя на поваленном ветром стволе в горном лесу, где ясень перемежался деревомmadro?o,[196]вынул веревку и под пристальным взглядом коня отрезал кусок нужной длины. Встал, продернул веревку в шлевки джинсов, которые спадали с бедер, сложил и убрал нож.

– Есть-то нечего! – объяснил он коню.

Скитаясь по дикому высокогорью, он лежал, бывало, в холоде и тьме, слушая ветер и глядя, как в костре умирают последние угольки, как появляются на них красные волосяные трещинки, складываются в сетку, а потом угольки распадаются по линиям, которых не угадаешь наперед. Будто пытался в этих опытах с древесиной понять тайную геометрию, законы которой можно полностью выявить – так уж в этом мире заведено – только через мрак и тлен. Волков не слышал ни разу. Обтрепанный и оголодавший, на встревоженном коне неделей позже он въехал в горняцкий поселок Эль-Тигре.

Весь поселок – дюжина домиков, беспорядочно разбросанных по склону над крошечной горной долиной. На улицах никого. Остановил коня посреди немощеной улочки, и коньмрачно уставился на жалкие, крытые соломой лачуги со стенами из обмазанных глиной жердей и с дверным проемом, завешенным коровьей шкурой. Вновь тронул коня, но тут на улицу вышла женщина, подошла к нему, встала у стремени и, поглядев в мальчишеское лицо под шляпой, спросила, что с ним, не болен ли. Он сказал, нет. Просто голоден. Она велела ему слезть, и он спешился, снял с плеча лук и, повесив его на седельный рожок, пошел за ней к ее дому, конь за ним следом.