Текст книги "СМИ в Древней Греции"
Автор книги: Коринна Куле
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Софистика и риторика в Афинах
В афинском полисе с его системой функционирования умение красноречиво изъясняться было основополагающим. Без него индивидуум не мог проявить себя, внести предложение в Собрании, сделать политическую карьеру. И софисты, которым пришла в голову мысль, что этому можно научить, восполнили тем самым зияющий пробел: ведь ни в Афинах, ни в прочих полисах не существовало ничего подобного высшему образованию. Окончив школу, где он зубрил наизусть отрывки из Гомера, занимался чтением, музыкой и гимнастикой, юный афинянин не имел возможности учиться дальше. Этим и объясняется появление и успех софистов, предоставивших современникам отсутствовавшую ступень обучения.
Увлечение софистами быстро вызвало в Афинах волну критики, направленной сначала на них самих, а затем и на риторику, как таковую. Их упрекали за то, что они учат за деньги. Софисты и впрямь брали за уроки дорого, а Протагор или Горгий были весьма и весьма богаты. Им ставили в вину чересчур амбициозную программу, сулившую в кратчайший срок превратить любого в прекрасного оратора. Именно поэтому Исократ и Платон считали, что софисты уделяли недостаточно внимания личным способностям, с одной стороны, и упражнениям и труду – с другой. Их упрекали в том, что они дают лишь рецепты, приемы, лишенные всякого содержания[268]268
Ср., например, Исократ, «Против софистов», 9-13; Платон, «Федр», 268 с.
[Закрыть]. Самая ожесточенная критика звучала из уст Платона, который отвергал риторику, как таковую, считая, что она не занимается правильным и истинным, но является пустой формой, опасной потому, что позволяет придать ложному силу истинного. Послушаем одну из многочисленных инвектив философа:
...им [софистам] привиделось, будто вместо истины надо больше почитать вероятность; силою своего слова они заставляют малое казаться большим, а большое – малым, новое умеют подать по-древнему, а противоположное – по-новому, они изобрели сжатость речей и беспредельную их пространность – по любому предмету[269]269
Платон, «Федр», 267, а-Ь (пер. А.Н. Егунова, под ред. Ю.А. Шичалина).
[Закрыть].
И все же маховик был запущен. Бок о бок со знаменитыми софистами существовали риторы второго порядка, бравшие за уроки куда дешевле. Открывались школы риторики; параллельно обучению и устным выступлениям множились тексты об ораторском искусстве. То были образцы отдельных частей публичной речи – введения, заключения, – речи целиком, технические трактаты, даже теоретические работы.
Возникло обыкновение публиковать уже произнесенные и переработанные, или даже фиктивные, речи. Исократ, к примеру, произнес в своей жизни одну-единственную судебную речь и проиграл дело, но получил широкую известность благодаря писанию вымышленных речей, то бишь примеров выступлений в суде, не имевших ни малейшего касательства к реальным делам, или политических речей, которые никогда не произносились. Все эти тексты сохранились; напротив, имеются лишь косвенные свидетельства о существовании небольших технических трактатов, по всей видимости, лекционных курсов преподавателей риторики или записей их учеников[270]270
Kennedy G. The art of persuasion. P. 53.
[Закрыть]. Если верить Платону, таких книг было очень много:
Эти труды, отражающие последние нововведения в соответствующей области, быстро устаревали и заменялись более современными, что, возможно, является одной из причин, по которым они до нас не дошли[272]272
G. Kennedy, op. cit., p. 58.
[Закрыть].
С Аристотелем родилась наконец настоящая теория речи. Возражая всем критиковавшим риторику, он оправдывает ее изучение и использует аргументы, часть которых и сегодня можно было бы противопоставить хулителям искусства красноречия. Во-первых, говорит Аристотель, истинное более убедительно, чем ложное, поэтому если тяжущиеся, на чьей стороне правда, проигрывают, то только по причине собственной технической безграмотности: их неправые противники оказываются более искушенными или более ловкими[273]273
Аристотель, «Риторика», I, 1355 a.
[Закрыть]. Если отправную точку и можно оспорить – поскольку истина, если таковая имеется, не несет в себе заряда доказательности, – последующее умозаключение весьма убедительно. Во-вторых, по мнению философа,
...если бы мы располагали даже самой точной научной истиной, вовсе не легко убеждать людей, составляя речь на ее основании, потому что речь на основе знания требует обучения всех слушателей, а это невозможно, и поэтому нужно создавать убедительность речи общепонятными средствами, как мы говорили это и в «Топике» относительно обращения ко множеству людей[274]274
Ibid. (пер. О.П. Цыбенко).
[Закрыть].
Иными словами, Аристотель признает, что речь необходимо приноравливать к аудитории: специалист должен уметь – и мочь – выражаться языком, понятным неспециалистам.
В-третьих, опять-таки согласно Аристотелю, следует предвидеть аргументацию противника, чтобы быть в силах ее опровергнуть. Наконец,
Аристотель полагает, что риторика не столько искусство убеждать, сколько искусство «в каждом данном случае находить существующие способы убеждения»[276]276
Ibid.
[Закрыть]. После такой преамбулы философ приступает к настоящей теории риторики, разбирать которую здесь не место: определению доказательств, средств убеждения, общих мест, различных видов речей.
Во всем этом виден явственный интерес к языку. Но афиняне, по крайней мере в сохранившихся текстах, пожалуй, куда меньше, чем римляне, уделяли внимание стилю речи и жестикуляции. Аристотель о них говорит всего несколько слов. Эсхин в речи против Тимарха ставит новым ораторам в упрек то, что они во всех смыслах возбуждаются, что противоречит сдержанности древних:
Обратите же внимание, граждане афиняне, насколько Солон и те мужи, о которых я упомянул немного ранее, отличались от Тимарха. Ведь они стыдились даже руку держать снаружи при выступлении, а этот не когда-то там раньше, а буквально на днях, сбросив плащ, голый, словно борец, бесновался в Народном собрании[277]277
Эсхин, «Против Тимарха», 26 (пер. Э.Д. Фролова).
[Закрыть].
Однако из нескольких источников известно, что манера говорить была важна. Если Исократ не принимал участие в судебных процессах, то единственно по причине чрезмерной робости и слабого голоса. Что до Демосфена, то
...первое его выступление народ встретил недовольными выкриками и насмешками над нелепым построением речи: ее периоды казались запутанными, а доказательства – неестественными и натянутыми. К этому добавлялись некоторая слабость голоса, неясное произношение и прерывистое дыхание, создававшее паузы между периодами и затемнявшее смысл произносимого[278]278
Плутарх, «Демосфен», VI, 3-4 (пер. Э. Юнца).
[Закрыть].
Встретив актера Сатира, который продекламировал ему отрывок то ли из Еврипида, то ли из Софокла,
После этого Демосфен устроил себе под землей особое помещение, где ежедневно упражнялся в речи. Иногда он проводил там по два-три месяца подряд, наполовину обрив голову, чтобы не было соблазна показаться на люди[280]280
Ibid, VII, 6.
[Закрыть]. Кроме того,
невнятный, шепелявый выговор[281]281
«Шепелявость» состояла в том, что он плохо произносил [г], которое у него получалось похожим на [1].
[Закрыть] он пытался исправить тем, что, набравши в рот камешков, старался ясно и отчетливо читать отрывки из поэтов; голос укреплял тем, что разговаривал на бегу или, поднимаясь в гору, произносил, не переводя дыхания, стихи или какие-нибудь длинные фразы. Дома у него было большое зеркало, стоя перед которым он упражнялся в декламации[282]282
Плутарх, «Демосфен», XI, 1.
[Закрыть].
Можно также предположить, что логографы, отдавая речь тяжущемуся, учили его произносить подготовленный текст: как видно на примере Демосфена, это было необходимо для того, чтобы заставить себя слушать. Одним словом, существовало множество частных рекомендаций, но, насколько можно судить, ничто в данной области еще не было кодифицировано – возможно, потому, что не считалось достойным такой чести.
Диффамация, агитация и выражение недоверия
Как мы видели в главе о судах, в Афинах осуществлять прокурорский надзор мог любой гражданин. Кое-кто себе в этом не отказывал, и именно так образовался целый класс профессиональных обвинителей, сикофантов, которые в погоне за наживой зачастую прибегали к шантажу.
Происхождение их наименования, образованного от слова «смоква» (sykori) и корня со значением «показывать, обличать», было непонятно уже в древности. Согласно Плутарху, во времена Солона этим словом обозначали тех, кто доносил на вывозящих запрещенные к продаже за границу смоквы[283]283
Плутарх, «Солон», XXIV, 1-2.
[Закрыть]. Больше ни в одном тексте, однако, о таком запрете не говорится. Современные комментаторы предпочитают думать, что сикофантами первоначально называли тех, кто указывал на смоквы в одеждах воришек[284]284
Chantraine P. Dictionnaire étymologique, ad loc; Шантрен здесь следует интерпретации Жерне (Gernet L., Mélanges Boisacq, I, p. 393.)
[Закрыть] – короче говоря, обличителей хищений, и притом мелких, поскольку смоквы выращивались в изобилии и особой ценности не представляли[285]285
Chantraine P. Ibid.
[Закрыть].
В V в. до н.э. сикофанты кишмя кишели в Афинах. Вслушаемся в то, как в «Плутосе» Аристофана описывает сам себя сикофант, отвечая на вопросы, которые задает ему «честный человек»:
– Ты – гражданин примерный?
– Как никто другой!
– Ответь тогда мне на вопросы.
– Что тебе?
– Ты земледелец?
– Разве я с ума сошел?
– Тогда купец?
– Прикидываюсь им порой.
– Что ж? Ремеслу учился ты?
– Клянусь, что нет.
– Так чем живешь ты, ничего не делая?
– О всех делах – и частных и общественных —
Забочусь я.
– Ты? А зачем?
– Так хочется.
– Так в чем твоя примерность? Ненавидимый,
Суешься ты, грабитель, не в свои дела!
– Ах ты, глупыш! Не должен ли заботиться
По мере сил я о своем отечестве?
– Соваться всюду – значит ли заботиться?
– Да! Помогать законам установленным
И преграждать пути их нарушителям!
– Не для того ли судьи в нашем городе
Нарочно избраны?
– А обвинитель кто?
– Кто пожелает.
– Ну, так я – желающий!
Настолько благо города мне дорого[286]286
Аристофан, «Плутос», 905 слл.
[Закрыть].
Но сикофанты не довольствовались обличением лихоимства и прочих противозаконных деяний. Они искали, иногда лихорадочно, кого бы им обвинить. На этот раз уже Демосфен рисует завораживающий портрет обвинителя Аристогитона:
Как видно из текста, агора была одним из излюбленных мест сикофантов, а одним из применявшихся ими средств был роспуск слухов, правдивых или ложных, среди группок, заходящих на площадь или в близлежащие лавки: в этом случае они многократно повторяли свои обвинения перед ограниченным числом людей. Но были у них и другие способы действия. Они могли выступить в полный голос перед всеми в Собрании, либо формулируя обвинения, либо изрыгая ругательства против кого-либо. Могли они и возбуждать дела в суде.
Эти персонажи были зачастую шантажистами, чему в большой степени и были обязаны дурной репутацией, и продавали тем, кого преследовали, либо свое молчание на агоре или в Собрании, либо отказ от иска в суде. Демосфен хорошо показывает, как Аристогитон отозвал большую часть своих жалоб:
Вспомни, как он устроил обвинение против Гегемона и как он прекратил обвинение против Демада, вспомни, как он обвинил торговца оливами Агафона (это ведь дело недавнее), как он вопил и кричал «о горе, горе!», как делал все в Народном собрании, чтобы доказать, что Агафона необходимо-де подвергнуть пытке. Но, получив взятку, молчал, когда того оправдали в его присутствии[288]288
Ibid., 47.
[Закрыть].
Распространители слухов, сикофанты могли возбудить ложное обвинение с той же легкостью, что и обоснованное. Те, кого они разоблачали, вовсе не обязательно были виновны. Опять-таки Аристофан демонстрирует, как обвинители цеплялись к первому встречному:
Дикеополь. Вот кстати и Никарх идет на промысел.
Беотиец. Как мал он ростом!
Дикеополь. Весь дерьмо чистейшее.
Никарх. Чьи здесь товары?
Беотиец. Все мои, фиванские, Свидетель Зевс.
Никарх. Я донесу, что прибыл ты
С военной контрабандой.
Беотиец. Ты с ума сошел!
Ведь ты же воевать задумал с птицами.
Никарх. Ты тоже пострадаешь!
Беотиец. Что же сделал я?[289]289
Аристофан, «Ахарняне», 908 слл.
[Закрыть]
Картина, разумеется, утрирована, что неудивительно, поскольку это отрывок из комедии. Но кому-то не хотелось, чтобы стало известно о его происхождении, кому-то – о его частной жизни. Сикофанты в некоторой степени исполняли роль нашей желтой прессы, с той лишь разницей, что в Афинах слух, пусть ложный, мог нанести чувствительный урон карьере государственных деятелей, строго контролировавшихся Народным собранием. Некоторые, боясь сикофантов, держались как можно незаметнее.
Сикофанты считались неизбежным злом афинской демократии, поскольку система в том виде, в каком она была задумана, требовала существования людей, не отягощенных угрызениями совести, для разоблачения злоупотреблений. Но многие из них воспользовались предоставившимися возможностями и ради денег стали разоблачать все и вся. По крайней мере, все происходило открыто: когда в Народном собрании или в суде возбуждался процесс, граждане могли сказать свое слово. Знаменательно, что в периоды олигархического правления, коих в истории Афин было два, сикофанты исчезали. Их место занимали классические процедуры разоблачения, характерные для авторитарных режимов: утверждение в строжайшей тайне несколькими стоящими у власти лицами списков «виновных», которых затем самоуправно арестовывали и приговаривали к наказанию.
Если диффамация при наличии сикофантов была обычной практикой, агитация внутри полиса использовалась куда реже. Существовала она прежде всего в смутные времена афинской истории. В разгар Пелопоннесской войны, например, после Аргинусского морского сражения стратеги поручили триерархам Ферамену и Фрасибулу подобрать терпящих бедствие. Спасательным действиям помешала внезапно разразившаяся буря. По возвращении в Афины не кто-нибудь, а именно те, кому было дано задание подобрать выживших, предъявили флотоводцам обвинение. Тем пришлось предстать перед Народным собранием. Читателю представляется возможность увидеть, какие хитроумные махинации привели к их осуждению на смерть.
Прежде всего, им урезали предусмотренное законом время на защитительную речь[290]290
Ксенофонт, «Греческая история», I, 7, 5.
[Закрыть]. Им все же удалось сказать, что они поручили своим подчиненным подобрать пострадавших в бою, и когда народ уже готов был им поверить, разбор отложили до следующего Собрания[291]291
Ibid., I, 7, 7.
[Закрыть]. Тут-то Ферамен и подготовил неуклюжий маскарад:
Затем наступил праздник Апатурий, в который отцы и сородичи семейств сходятся вместе. На этом празднике пособники Ферамена убедили большую массу людей, одетых в черную траурную одежду и остриженных в знак траура наголо, чтобы они предстали пред народным собранием как сородичи убитых, а также склонили Калликсена к тому, чтобы он выступил в Совете с обвинением против стратегов[292]292
Ibid., I, 7, 8.
[Закрыть].
Во время разбирательства в Собрании выступил свидетель, заявивший, что он спасся на бочке[293]293
В русском переводе – барже. – Прим. пер.
[Закрыть] с мукой, а стратеги не исполнили свой долг[294]294
Ibid., I, 7, 11.
[Закрыть]. Калликсен, как и было задумано, обвинил стратегов и предложил голосовать за их осуждение списком, а не порознь, что было противозаконно[295]295
Ibid., I, 7, 9.
[Закрыть]; под давлением возбужденной толпы, обманутой театрализованным действом, пританы Совета уступили – все, кроме Сократа[296]296
Ibid., I, 7, 15.
[Закрыть]. После разных перипетий Собрание осудило стратегов на смерть.
По этому эпизоду видно, как легко было манипулировать экклесией с помощью лжесвидетелей, – ряженых и псевдоспасшихся, высосанного из пальца обвинения, организации незаконной судебной процедуры – смертного приговора огулом, отказа предоставить обычное время для защитительной речи. Афинский народ одурачила маленькая группка, и он раскаялся в своем решении, но слишком поздно[297]297
Ibid., I, 7, 35.
[Закрыть].
Если агитация и пропаганда внутри Афин не играла особой роли, она существовала в отношении других полисов: скажем, мы видели эффектное дефиле приносящих дань во время театральных представлений, призванное показать всей Греции могущество великого города.
Как же, наконец, обстояло дело с цензурой? Поскольку переписывание произведений было результатом разрозненных индивидуальных усилий, не регулируемых никаким специальным органом, предварительной цензуры не существовало. Согласно дошедшим до нас текстам, свобода слова осуществлялась в весьма широких пределах и касалась прежде всего комедии. Там критика и политическая сатира были делом привычным: Аристофан выставляет на посмешище самых видных общественных деятелей, например стратега Клеона, «перед которым несчастный народ пускает со страху ветры[298]298
В русском стихотворном переводе: «Ведь богачи напуганы кожевником, / А бедноте – его противны выходки». – Прим. пер.
[Закрыть]»[299]299
Аристофан, «Всадники», 224.
[Закрыть]. Во «Всадниках» предводитель хора (точнее, полухория) приказывает колбаснику, который заменит Клеона, бить его:
И далее:
Мерзкий, ненавистнейший, бесстыднейший
Крикун! Твоих дерзких дел
Белый свет полон весь, полон Пникс.
Все суды, все ряды,
Лавки все, рынки все.
Пугало горластое!
Город возмутил ты наш.
Все перевернул вверх дном.
Ты ведь светлые Афины ревом оглушил своим,
Дань союзников, как рыбу, стережешь ты со скалы[301]301
Ibid., 304-313.
[Закрыть].
Одним словом, слов Аристофан не выбирает. Достается от него и современникам-интеллектуалам: Сократ в «Облаках» изображен комичным персонажем, которого окружают «негодяи бледнорожие, / Бахвалы, плуты, нечисть босоногая»[302]302
Аристофан, «Облака», 102-103.
[Закрыть]. В конце пьесы школа, придуманная для него комедиографом, его «мыслильня», сгорает вместе с ним, и все этому радуются. Не было в Афинах и нравственной цензуры: комедии того же Аристофана изобилуют самыми разнообразными грубыми словечками.
Тем не менее известно три случая цензуры по отношению к Анаксагору, Протагору и Сократу. Первый, согласно Диогену Лаэрцию, передающему, в свою очередь, рассказ Сатира[303]303
На самом деле – Сотиона. По Сатиру, Анаксагора обвинил Фукидид (Диоген Лаэртский, И, 3, 12-13). – Прим. пер.
[Закрыть], был обвинен с Клеоном в нечестии за то, что называл солнце раскаленной глыбой. Дело, однако, смахивает скорее на политическую месть, чем на настоящую цензуру: Анаксагор был близок к Периклу, врагу Клеона. Что же касается Протагора, его якобы осудили за один из его трудов, начало которого приводит Диоген Лаэрций:
«О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, – и вопрос темен, и людская жизнь коротка». За такое начало афиняне изгнали его из города, а книги его сожгли на площади, через глашатая отобрав их у всех, кто имел[304]304
Пер. М.Л. Гаспарова.
[Закрыть].
Позже, согласно тому же автору, Протагор был якобы обвинен Пифодором, одним из Четырехсот правителей[305]305
Диоген Лаэртский, IX, 54.
[Закрыть], но сегодня ученые считают всю эту традицию легендарной[306]306
Untersteiner M. Les sophistes, vol. I, p. 21.
[Закрыть].
Куда более серьезен случай Сократа. Даже если он ничего не написал, процесс над ним и вынесенный в 399 г. до н.э. приговор равнозначны цензуре того, что представляло собой его обучение в течение более чем двадцати лет. И осудили его не при олигархическом правлении, но, напротив, когда демократия была восстановлена.
Как и на любом суде, против Сократа выступали обвинители – Анит, Мелет и Ликон. Подлецами они не были, и двигала ими не личная месть. Этот печальный эпизод объясняется исключительно историческими обстоятельствами. Афины выходили из двадцатисемилетней гражданской войны, по окончании которой лишились могущества и славы. В моду вновь вошли древние ценности, и интеллектуалов, подвизавшихся в городе со второй половины V в. до н.э., сочли ответственными за нынешний упадок. Особенно досталось софистам. Сократ к их числу не принадлежал, но его к ним приравняли. Упрекали его в первую очередь в том, что он своим обучением развратил юношество, что и привело к поражению. Текст жалобы Мелета лаконичен:
Сократ... преступает закон тем, что развращает молодых людей и богов, которых признает город, не признает, а признает другие, новые божественные знамения. Требую для него смертного приговора[307]307
Такую формулировку, без упоминания меры наказания, дает Платон («Апология Сократа», 24 Ь). С незначительными изменениями ее воспроизводит Ксенофонт («Меморабилии», I, 1), который меняет порядок претензий.
[Закрыть].
Сократ, кроме того, был хорошо знаком с врагами существовавшего порядка, аристократами, которые хотели после поражения уничтожить демократию, такими, как Критий или Хармид. И потом, как хорошо показал Мозес Финли, нападки Аристофана в такой пьесе, как «Облака», пусть и поставленной за двадцать четыре года до описываемых событий, тоже сыграли свою роль в формировании образа философа[308]308
Finley M.I. Socrate et Athènes // On a perdu la guerre de Troie. P. 76-77.
[Закрыть]. Без совместной инициативы Анита, Мелета и Ликона, руководствовавшихся неизвестными нам побуждениями, его могли бы и не обвинить; однако его могли бы и не осудить: из 501 судьи 281 счел его виновным, а 220 высказались за оправдание.
Суд над Сократом, пусть он и является единичным случаем, остается одной из осечек афинской демократии, и в древности имел большое символическое значение. Чтение таких диалогов, как «Федон» или «Критон» показывает, как отозвалось его осуждение в других греческих полисах. Так трагедия индивидуума приводит нас к общей проблеме – обмену информацией между полисами.
