Текст книги "В мое время"

Автор книги: Константин Ваншенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Актриса Гзовская

Актриса Гзовская, снимавшаяся еще в немом кино и умершая, по сути, уже в наше время, говорила вместо: “Последние известия” – “Известные последствия”. Не нарочно.

А ведь действительно так. (Рассказали в Питере.)

Особенность

Не помню, чтобы кто-нибудь заметил, что в рассказах Бунина о женщинах совершенно отсутствуют дети. Многочисленные связи его героев и героинь никогда не имеют естественных последствий. Ни в городе, ни в деревне. Кроме явных отписок: “В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах”. Скажем, в той же “Натали”, и у нее, и у него есть отдельные дети, но о них упоминается вскользь, чисто формально. Они писателю не только не интересны, он просто не знает, куда девать ребенка.

Занятость

Театральные большие артисты, регулярно занятые (официальное выражение) в нескольких спектаклях, непостижимым образом одновременно снимаются в кино, на телевидении, участвуют в концертах, – и не воспринимают это как нечто побочное, случайный приварок, а работают на своем истинном уровне таланта и самоотдачи.

Наверное, отчасти так же и писатель – сочиняет стихи и параллельно прозу, пишет рецензии, заметки, статьи, – и непонятно, как и когда он это успевает, откуда что берется. Это все идет как будто само собой, на какой-то волне или, наоборот, будто бы среди раскованности, лени.

Важно только одно – результат. Он сам себе режиссер. Никто его по ходу работы не поучает, никто ничего не требует, а только иногда подгоняют, ждут, он же придумывает отговорки, исчезает, уезжает куда-то. Это ведь не актер, от которого зависит общий успех. Кому он нужен, этот писатель! Коллегам? Полно! И все-таки, оказывается, нужен. Но прежде всего – себе.

Самозаимствования

Каждый даже своеобразнейший писатель в своей работе употребляет большей частью самые обычные слова (важно их расположение!), и лишь изредка, время от времени, – как удар, как вспышка, возникает неожиданное слово резкой окраски и обычно одноразового действия. В таком случае оно производит особенное впечатление.

Но Булгаков порою с неохотой расстается с такими, как мы говорим, находками, бережет их, лелеет, повторяет.

Вот “Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся бесследно” (“Театральный роман”).

А “котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице” (“Мастер и Маргарита”).

Или: “Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула” (“ТР”).

И … “За спиною Маргариты в спальне грянул телефон” (“МиМ”).

Еще: “Маленького роста человек, пожилой, с нависшими усами, лысый и столь печальными глазами…” (“ТР”).

И – сравните: “Какой-то малюсенький пожилой человек с необыкновенно печальным лицом…” И ниже: “…с исцарапанной лысиной…” (“МиМ”).

Да ведь это один и тот же персонаж, к тому же и там, и там – театральный буфетчик.

“Театральный роман”, как известно, не был окончен, автор в конце жизни сосредоточился на “Мастере и Маргарите”. Может быть, поэтому он что-то заимствовал из “Театрального романа” для второго, – почти как из подсобного материала.

“Поэма без героя”

В течение ряда лет регулярное занятие Ахматовой, ее изощренный, уплотненный пасьянс.

Дега

Ренуар говорил: “Если бы Дега умер в пятьдесят лет, он оставил бы о себе славу великолепного художника, не больше; после пятидесяти лет рамки его творчества расширились, и он стал настоящим Дега”.

Замечательно! Но ведь нередко случается и обратное. Мы знаем стихотворцев и прозаиков, которые не только “после пятидесяти”, но и значительно раньше вдруг начинают писать гораздо хуже, чем до этого, просто разваливаются на глазах. Как важно в таких случаях суметь вовремя остановиться, не испортить собственную репутацию!

Ренуар – о тогдашних газетах

“Эта их дурацкая привычка поручать художественную критику тем, кто ведет рубрику про раздавленных собак…”

“Дурацкая привычка”, как мы знаем, неистребима.

Чувство меры

М. Бернес обаятельно играет в “Двух бойцах” солдата Аркадия Дзюбина. Одессита. И, естественно, обозначает это обстоятельство особой красочкой, прежде всего – в интонации, в языке. Своего друга уральца Сашу (Б. Андреев) Аркадий называет: “Сашя с Уральмашя”. А песенка “Шаланды, полные кефали…” звучит у него примерно так: “Я вам не скажю за всю Одэссу” и “Обожяють Косьтю-моряка”.

В подобных случаях есть опасность переиграть, но у Бернеса все на редкость точно и убедительно.

Зато когда он поет “Темную ночь”, одесская краска совершенно исчезает, мы о ней ни разу не вспоминаем, настолько все здесь строго, серьезно, значительно.

Великое это дело в искусстве – чувство меры.

Готовность к былой войне

Давно уже совершенно ясно, что мы были не готовы к германскому вторжению, хотя иные продолжают долбить обратное. Да что там! – мы были не готовы и к войне с Финляндией. Кто-то даже может подумать, что планировалась специальная программа антиподготовки: чудовищные репрессии в командном составе, необустроенность новой границы, демонтаж старых укрепрайонов, радостная вера в военную мысль луганского слесаря и братишки Буденного, безразличие к набатным донесениям разведки, и т.д., и т.п. – без конца. В результате: полная беспомощность Ставки, абсолютное господство немцев в воздухе и в наземной маневренности. Обвальное наше отступление, немыслимые потери территорий, техники и людей, людей, людей. Все эти германские “клинья”, “клещи”, “котлы”. Совершенно ужасающее число наших пленных.

Но ведь в конце концов мы победили. За счет чего? Героизма, патриотизма? Конечно, конечно… Но ведь не только. Этого же недостаточно.

Мы выстояли потому, что были подготовлены к той войне!

Мы были приучены не обращать внимания – на себя. Воспитывалась нечувствительность к собственным бедам и утратам. Мы принимали это как данность. Власть и система подготовили нас к самому ужасному. Мы ничего не боялись и ни о чем не задумывались. Ведь утверждалось, что все в порядке. “Человек проходит, как хозяин…” Но главной была не эта формула, а въевшаяся другая:

И как один умрем

В борьбе за это.

Лозунг камикадзе! Мы были обречены, в том числе на победу, но ценой неимоверных жертв, в несколько раз превосходящих потери побежденных.

Европа стремительно рухнула под немецким сапогом. У нее не хватило характера защитить свою прекрасную жизнь. Скажем, во Франции было движение Сопротивления, дорога’ нашему сердцу и эскадрилья “Нормандия-Неман”… Но жизнь французов была слишком хороша для того, чтобы они смогли умереть за нее – “как один”. Это просто пример.

А мы были готовы к любой беде. Нас ничто не могло сломить. Нами двигала привычка к худшему. Отсюда – готовность к самопожертвованию, к работе по 14 часов. Нашей постоянной нормой (и до войны тоже) были недоедание, прямой голод. Ужасные бытовые условия: перенасыщенные комнатенки, бараки. Не забавная временная трудность, а постоянная, реальная, наследственная. Двухлетний лагерный срок за пятиминутное опоздание на работу. Сгон крестьян с земли, “раскулачивание”, дикие переселения. Массовые репрессии, ГУЛАГ. Все эти Днепрогэсы и Магнитки, зоны, зэки, собаки, конвой – все это было у нас в подкорке.

Мы были запрограммированы на смертельное перенапряжение сил. Мы победили только потому, что оказались готовыми перенести нечеловеческие лишения, перегрузки и страдания.

Мы были подготовлены жестокостью по отношению к себе, жестокостью как нормой жизни.

Мы оказались готовыми к войне более, чем кто-либо. Готовыми своим опытом, о чем сами долго не догадывались.

Коронная фраза

У нас был парторг роты, сержант, родом из заволжских степей, мужик довольно корявый, но очень дисциплинированный. Вообще-то он занимал должность командира отделения, а парторгом числился внештатно, дополнительно. Штатных без него хватало: начальник политотдела бригады, майор; замполит батальона, капитан… А имелись ли члены партии в роте (кроме парторга), я даже не знаю. На него никто и внимания не обращал.

Но порой, когда ротный или взводный коротко говорили о дисциплине или необходимости повышать боевую выучку, он тоже обязательно встревал.

Я давно заметил, что почти у всех политработников различных уровней имеется в речи своя изюминка, коронная фраза. Вот и у нашего тоже. Ее уже обязательно ждали:

– Товарищ Сталин сказал, командир батальона сказал, а я подчеркиваю.

Вот так. Потом он где-то отпал, исчез незаметно, – как это бывает на войне.

Хрущев и Шепилов

В рецензии на книгу Д. Шепилова “Непримкнувший” П. Безобразов говорит: “…Шепилов уверенно утверждает, что Хрущев практически не умел писать, в лучшем случае мог коряво расписаться. Похоже на правду”.

Я тоже верю. Не отсюда ли хрущевская безумная идея языковой реформы?

Генсеки

В периоды, когда что-либо у нас не клеится, мы зачастую пытаемся компенсировать это высокими словами, изысканными наименованиями и терминами. В хоккее у нас суперлига. Высшей уже мало – супер! В Российском футбольном союзе – генеральный секретарь. Такая же должность в Российском Пен-клубе.

Но ведь даже Хрущев не был Генеральным, а всего лишь первым.

Псевдоцитирование

Недавно я прочитал рецензию на книгу современного стихотворца. Рецензия хорошая, не в смысле того, что “положительная”, это само собой, а просто хорошо, даже изящно написана.

Я позвонил критику, автору отзыва, и сказал ему об этом. Он был доволен. Но, знаешь, добавил я, изъян в рецензии все же есть, и весьма существенный. Он в приведенных цитатах, которые скорее сгодились бы для статьи сугубо отрицательной, даже разгромной.

Критик молодец, он оценил мою наблюдательность и весело, хотя и слегка виновато, смеялся.

Стихотворец же, не подозревавший о нашем разговоре, разумеется, остался глубоко удовлетворенным.

Так вот, я претендую на введение нового термина: псевдоцитирование. Осмотритесь: сейчас это весьма актуально.

Надпись на книге

У писателей принято дарить друг другу свои книги. И я многим дарил, и мне вручали или присылали. И ровесники, и старшие, а позднее и младшие коллеги. Назову только нескольких, из тех, кого уже нет на свете: Ю. Олеша, В. Некрасов, С. Бонди, В. Шаламов, В. Катаев, Я. Смеляков, Л. Мартынов, Ю. Трифонов, Б. Окуджава, Е. Винокуров, Б. Слуцкий, В. Соколов, В. Тушнова, Ю. Друнина, В. Берестов… Разумеется, все с надписями, часто весьма лестными.

Немало и книг ныне здравствующих авторов. Вот одна из них. На ней начертано: “В знак солдатской нашей человеку чьи песни стали нам а также взгляды и чем дальше тем надежней потому что любовь она на деле да еще талант не стареющий, вот!” На все про все одна запятая и одни восклицательный знак. Но дело, понятно, не в этом. Неужели даритель был настолько неконтролируемо пьян? На него не похоже. Нет, это откровенная, весьма тщательная имитация. Автор в меру возможностей изображает сильно нетрезвого, не сильно грамотного, но исключительно доброжелательного старого друга. Подпись гласит: Д. Гранин. 90.

Коктебельское остроумие

М. Светлов, проходя мимо женского пляжа:

– Тела давно минувших дней…

М. Дудин – мимо мужского:

– Им под тентом хорошо…

Новая страна

Совершенно новая страна со старыми названиями – городов, улиц и площадей (после почти повсеместного обратного переименования).

Мы неожиданно оказались ее жителями.

Часть 4 (2009)

***

Чем отличается казарма от Храма? В казарме все находятся вместе, а в Храме каждый наедине с Богом.

***

Известная актриса (но не настолько, чтобы я запомнил ее имя), выступая в передаче Малахова, прокричала: “Я глубоко верующий человек!..”. Это неприлично. Верующий не должен выставляться, быть нескромным, поучать других. Но, к сожалению, кажущаяся близость к Богу слишком возвышает некоторых в собственных глазах. Отсюда – искаженная самооценка.

Сейчас появилась категория верующих, подозревающих или обвиняющих других верующих в недостаточном веровании. Как-то даже неловко.

***

В.И. Даль в своем словаре поддерживает и разъясняет большинство слов при помощи “крылатых выражений”, – пословиц и поговорок. Так, статью “Нищета” он иллюстрирует такой пословицей: “И церкви не строй, а сиротство прикрой, да нищету пристрой”. Речь здесь, понятно, идет не вообще о строительстве, а об очередности.

***

Исключение Пастернака из Союза советских писателей напоминает отлучение Толстого от Русской православной церкви. Только Толстого так и не восстановили.

***

Партийная принадлежность. Некоторые сегодняшние самодовольные всезнайки высокомерно полагают, что в КПСС, а ранее в ВКП(б), вступали только для карьеры. Было, разумеется, и такое. Но я знаю множество замечательных людей, оказавшихся “в рядах”. К примеру, В. Гроссман, В. Некрасов, Б. Окуджава, Б. Слуцкий, В. Тендряков и другие не самые любимцы власти. Или вот Твардовский. Если бы не его “членство”, эта кандидатура даже не рассматривалась бы на должность главного редактора “Нового мира”. И многого не было бы, в том числе и Солженицына. К слову, дочь Твардовского Валя рассказала мне когда-то, что в молодости попросила у отца совета – как реагировать на настойчивые предложения парткома вступить ей в партию. Он ответил: “Это в нашей стране вид на жительство…”. Он умел сказать. Да и у меня и некоторых моих друзей было ощущение, как у жениха, которому “по-хорошему” говорят братья невесты: “Женись, а то хуже будет”.

***

В Союзе писателей существовали так называемые первичные парторганизации – по жанрам. Писательский клуб (впоследствии ЦДЛ) умещался в старом олсуфьевском особняке, нового здания долго еще не было. Стихотворцы заседали обычно в верхней гостиной (в так называемой восьмой комнате). Очень длинный зеленый стол, неработающий камин с женской мраморной головкой сверху, а с другого торца – президиум: председатель секции С.П. Щипачев и секретарь партбюро Я.А. Хелемский. Яшу Хелемского выбирали на эту должность охотно, он, правда, слабо отбивался. Место ведь хлопотное: персональные дела – то жена с жалобой на загулявшего супруга, то протокол из милиции об очередном дебоше. А Яша отзывчивый, мягкий, страшно добросовестный.

Комната набита битком – сидят в несколько рядов вдоль стола и еще на подоконниках. Но не все посещают собрания аккуратно, тот же Твардовский редко показывался – и ничего. А вот Исаковский человек дисциплинированный, обязательный, всегда на месте.

Заседали обычно долго, говорунов полно.

Как-то поступила председателю записка. Щипачев развернул, взялся за очки, а Хелемский невольно, автоматически, уже прочел, благо, почерк крупный. Это был стишок:

Дорогой мой Степа,

Я хочу уйти!

Заболела ж<…>,

Мать ее ети.

М. Исаковский

Щипачев зарделся, как красна девица (былых времен). Подождал окончания очередного выступления и сказал сухо: – Товарищи, Михаил Васильевич плохо себя чувствует и просит его отпустить. Какие будут мнения?..

Собрание загудело: – Уважить.

Это одно из главных партийных словечек. Просит человек освободить его от какого-либо занятия, нагрузки, ссылается на обстоятельства. Собрание нестройно: – Уважить…

Или, наоборот, хочет иной куда-то попасть, продвинуться, а собрание будто не понимает, валяет дурака: – Уважить, – и голосует против.

***

Я написал в предисловии к одному из бесчисленных переизданий незабываемой книги В. Некрасова “В окопах Сталинграда”: “Нет, он не был “туристом с тросточкой”, как в угоду невежественному правителю обозвал его бессовестный журналист”.

Сей журналист (Мэлор Стуруа) продолжает восхвалять Аджубея, подчеркивая, как много тот сделал для “Известий”. Ну что ж, возможности были. Но ведь Аджубей воспитал в себе, еще в “Комсомолке”, безжалостное, жестокое презрение к человеку, особенно что-то собой представляющему (клеветнические фельетоны “Звезда на Волге” – о М. Бернесе, уже упомянутый о Некрасове и еще другие). Любопытно, что в положение этих униженных персонажей (они-то в действительности были замечательными людьми, я хорошо знал их обоих) попал в результате сам Аджубей. Он смог вполне прочувствовать это на собственной шкуре.

***

Премии имени Булгакова, Платонова и некоторых других замечательных писателей совершенно ничего не значат в литературном обиходе, ибо непонятно, кем они учреждены, кому и за что присуждаются. Просто эти имена были незаконно захвачены для премий, как многие предприятия, здания, месторождения.

Примерно то же самое – эпидемия академий.

***

Из записных книжек Инны Гофф. “Ялта. Конец апреля – май 69.

…Читали в рукописи роман Рыбакова, – я сказала, что можно издавать такую серию, как “Б-ка приключений”, – “Дети Арбата”. Булат читает о Павле I, хочет писать о декабристах. Аксенов пишет для отрочества по договору с “Костром” какую-то фантастику про советского мальчика – “супермена”, дельфина (он сказал: “Мальчик даже способен улавливать ультразвук ухом”). Еще он сказал, что хотел бы написать такую фантастику, где Крым будет не полуостров, а остров, вроде революционной Кубы, и как будто Врангеля выбить не удалось (“Изменить одну географическую подробность – и все”, – добавил он)”.

Вася, как известно, именно изменил эту подробность, и появился “Остров Крым” – одна из лучших его книг.

А существует еще такая подробность. В 1999 г. питерский писатель С.С. Тхоржевский любезно прислал мне только что вышедшую книгу его дяди Ивана Тхоржевского “Последний Петербург. Воспоминания камергера”. Тот был поэтом, переводчиком Омара Хайяма и французских лириков.

Его принято считать автором стихов:

Легкой жизни я просил у Бога,

Легкой смерти надо бы просить!

Он был вообще незаурядной личностью, заметным государственным чиновником, блестящим помощником Столыпина, Витте, Кривошеина. После революции эмигрировал в Париж, с трудом, тайно, через финскую границу перебралась и семья. Но тут, в 1920 году, ему предложили стать управляющим делами “белого” правительства Крыма, где председателем был Кривошеин, назначенный Врангелем. Тхоржевский кинулся, добрался туда через Константинополь. Однако было уже поздно, дни Врангеля сочтены. На последнем совещании речь шла уже об эвакуации белых частей из Крыма.

В книге сказано: “Иван Тхоржевский был одним из участников этого совещания. Вероятно, не одного его удручала бесплодность прошедших дебатов. Он сочинил тогда – не для печати – язвительное и горькое стихотворение “Крымский съезд” (“Явились, много острого сбрехнули языком, но Крым из полуострова не стал материком”. Остальные стихотворные строки – в том же духе).

То есть не стал островом! Когда появился “Остров Крым”, мы, естественно, не знали этих строчек. Но знал ли их Вася? Они ли послужили первым толчком? Сколько раз я хотел спросить у него, но то он жил в Америке, то было все как-то недосуг – ладно, успеется. А теперь…

***

Вскоре после войны и скорострельной серии постановлений ЦК о культуре появился ряд новых лауреатов Сталинских премий со своими опусами, удручающими крайней слабостью во всех смыслах. В их числе энергичный бритоголовый Николай Грибачев, автор поэм “Колхоз “Большевик”” и “Весна в “Победе””, премированных подряд, одна за другою. Его сразу же ввели в состав Секретариата СП СССР, он стал хмуро и неприязненно выступать с речами и обзорами.

Рассказал смоленский поэт Николай Рыленков, часто бывавший в столице. Оказывается, Грибачев до войны жил несколько лет в Смоленске, активно сотрудничал в местной печати. Теперь же он пожаловался Рыленкову, что Твардовский его (дважды лауреата!) почти не замечает, едва здоровается в ответ. И попросил напомнить ему о себе, что Рыленков и сделал.

Твардовский отреагировал весьма кисло: – Ну, помню, был такой лысый халтурщик.

***

Вдова композитора Гр. Пономаренко – народная артистка России, профессор Вероника Журавлева-Пономаренко о его творческом наследии: “На сегодняшний день известно 4607 песен. Правда, не все еще названо” (“Труд”, 3-9 марта 2005 г.).

Но ведь это несерьезно! Можно назвать максимум несколько десятков удачных, иногда замечательных песен, не более того. Четыре с половиной тысячи песен не сможет вместить ни одна антология, ни одно коллективное собрание. И главное даже не в этом числе с точки зрения Книги рекордов Гиннесса. Это нелепое, графоманское количество принижает самую идею уникальности, художественного уровня, непохожести в искусстве. Это дискредитация композитора.

***

“Неделя” от 8 мая 2008 г. обратилась к ряду известных людей с просьбой назвать их любимую фронтовую песню. Адвокат Генри Резник отвечает: “Это песня Соловьева-Седого, могу напеть ее, называется “В лесу прифронтовом”… На самом же деле музыку сочинил М. Блантер, стихи М. Исаковский. Кстати, правильное название песни: “В прифронтовом лесу”.

Прекрасный кинорежиссер П. Тодоровский, бывший на войне молодым офицером, называет “Землянку” (“Бьется в тесной печурке огонь”). Он пишет: “Замечательные стихи Суркова! Музыку написал Блантер”. Нет, Петя, музыка здесь К. Листова.

Любопытно, что Тодоровский ошибся на 50%, а Резник на все 100, и ему вообще невдомек, что в песне бывают еще и слова, которые он, однако, собирался напеть.

***

Однажды Марк Бернес спросил меня: – Ты знаешь такого Евгения Винокурова? Скажи ему, пусть он мне позвонит…

Бернес прочел в “Новом мире” винокуровских “Москвичей” и, естественно, увидел в них песню. А начинались стихи так:

Там синие просторы

спокойной Сан-реки,

Там строгие костелы

остры и высоки.

Лежат в земле,

зеленой,

покрытые травой,

Сережка с Малой Бронной

и Витька с Моховой.

А заканчивались:

Где цоколь из фанеры

Привал на пять минут.

По-польски пионеры

О подвигах поют.

Конечно, эти стереотипные строчки не могли устроить артиста. Но при встрече выяснилось, что поэт продолжал работать над стихами и после их напечатания. Теперь они прекрасно начинались:

В полях, за Вислой сонной,

Лежат в земле сырой…,

а концовка вообще была отброшена, и стихотворение завершалось так:

Пылает свод бездонный,

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

И сколько ни объяснял Марк, что эта концовка годится для стихов, но не для песни, что в завершении песни обязательно должна быть какая-то изюминка, что-то более определенное, поворот, удар, Женя не соглашался больше ничего менять, стоял на своем, убежденный не только в собственной правде, но и в благополучном исходе. Он говорил мне, весьма самоуверенно: – Будет петь так, никуда не денется!..

Нет, он не знал Бернеса. В общем, дело застопорилось. А ведь Женьке очень хотелось, чтобы у него была песня, и ее пел Бернес. Но он ничего не мог ни с собой, ни с текстом поделать.

Выручил верный друг, поэт Вадим Сикорский. Он сочинил за Винокурова – легко и просто:

Но помнит мир спасенный,

Мир вечный, мир живой

Сережку с Малой Бронной

И Витьку с Моховой.

Бернес тут же одобрил: – То, что нужно!.. И лишь теперь попросил Андрея Эшпая написать музыку.

“Но помнит мир спасенный” – эта строка каждое 9 Мая бросалась в глаза миллионам людей со страниц газет и с уличных транспарантов.

Но об ее истинном авторстве знали только три человека: Винокуров, Сикорский и я. Женя, однако, в своих книгах всегда оставлял собственный вариант.

***

В горнице моей светло,

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

(Н. Рубцов)

Кто-то назвал его кудесником. Но почему матушка идет за водой, а не сын? Так ведь это стихи о детстве. Почему ночью? Днем ей было некогда. Непонятно, правда, что значит – “молча”? А как же еще – с песнями?

Когда-то я встретил в издательстве вологодского поэта Виктора Коротаева. Он держал в руках толстую книгу и объяснял желающим, что это составленный им том стихов Рубцова, всех, что удалось обнаружить. Фактически полное собрание.

Я, как и остальные, одобрил идею, но подумал, что сейчас хорошо было бы совершить следующий шаг: отобрать маленькую книжечку – одни шедевры.

Нет, вы меня неправильно поняли: про матушку и ведро я бы туда как раз включил.

***

Тоже непонятно, откуда у Ю. Кузнецова в его замечательном стихотворении о погибшем отце взялись открытки:

Шевелятся открытки на дне сундука

Фронтовые.

Таких средств почтовой связи тогда практически просто не было, а существовал определенным образом сложенный листочек бумаги – “треугольничек”, незабываемый для людей той поры.

Странно, что С. Наровчатов, руководивший творческим семинаром в Литинституте, где учился Кузнецов, не посоветовал ему изменить эти строчки, а в таком виде прочел их с трибуны.

***

Попалось в газете: “Амурская тигрица Светлая, в клетку которой по ошибке (?) зашла работница по уходу за животными, набросилась на нее сзади и загрызла 23-летнюю девушку. Хищник остался хищником – он защищал свою территорию, и убивать Светлую за это дирекция зоопарка не намерена. Киев”.

Грустная подробность: погибшую звали Татьяна Ларина.

Итак, высшую меру тигрица за убийство не получит, – в силе осталось пожизненное заключение.

***

Многие взрослые читатели “Каштанки” помнят пьяные высказывания столяра Луки Александровича, обращенные к своей собаке: – Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра…

Это в начале рассказа. А в конце у него возникает другой вариант: – А ты, Каштанка, – недоумение (далее по тексту).

Но это речи персонажа, однако мало кто помнит слова самого автора: “уже вечерело, и столяр был пьян как сапожник” (сие написано только для собственного удовольствия).

Короче говоря, собака потерялась.

“Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели отчаяние и ужас”.

И тут автор этого по сути почти детского рассказа вдруг делает выброс совсем в другую, новую, литературу. Он говорит: “Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: “Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!””

Послушайте, это же уже Кафка!

И действительно, у Франца Кафки появилась впоследствии вещь: “Исследования одной собаки” (1922). Не отсюда ли?

***

В соседнем со мной доме живет замечательный молдавский писатель Ион Друцэ. Я часто встречаю его, гуляющего с деликатной и воспитанной собакой породы колли. Она терпеливо ждет, пока мы разговариваем. Но однажды я зашел к нему домой, по делу. По делу-то по делу, но Ион Пантелеевич выставил на стол бутылку “Белого аиста”. И вскоре я услышал, что колли лает где-то в глубине квартиры. Друцэ объяснил: недовольна!.. Я: а если вы один выпили?.. Он: обижается…

Лишь месяца через два я встретил их на улице. Собака сразу стала на меня лаять. Он уточнил: не забыла!

Мало того, залаяла она, хотя и не так громко, на попавшуюся им мою дочь. Вот такая антиалкогольная собака.

***

Трогательные отроческие времена, когда закуска в застолье гораздо приятней, чем выпивка.

***

Хоронили Петра Алексеевича Николаева, профессора МГУ, члена-корреспондента РАН, человека огромной доброжелательной энергии. Он везде состоял и успевал, возглавлял редколлегии и энциклопедии, писал статьи и книги. Естественно, читал лекции.

Войну прошел рядовым, умер, как по заказу, девятого мая (2007), скоропостижно. Я разговаривал с ним в это утро по телефону.

Прощание проходило в Доме культуры университета. Народу было не слишком густо. Большинство сидело – как в костеле – на расставленных стульях, опоздавшие стояли.

А вот выступающих было много – десять или двенадцать, – и они, не расходясь, толпились у микрофона. Они все говорили очень длинно, гораздо дольше, чем принято в таких случаях, но в зале была ужасающая акустика, и ничего нельзя было разобрать. Их искаженные голоса, как в грозу, гулко перекатывались под потолком.

И тут какой-то человек пересел вместе со стулом ко мне и начал что-то мне говорить. Я объяснил ему, что плохо слышу этим ухом, он поменялся местами с соседом и сообщил трубным шепотом, что он не филолог, а лингвист (он представился), что на меня ему указали, он меня не знал в лицо, но хорошо знает по стихам, которые читает студентам, иллюстрируя свои лекции. Последнее он тут же продемонстрировал.

И вот картина: лежит усопший профессор Николаев, бесконечно говорят что-то прощающиеся, неусвояемо рокочут вверху их голоса, сидя, как в костеле, давно не пытаются их понять остальные. Настоящий Феллини.

А мне в ухо дудит лингвист мои стихи:

Расставание

Маленький городок.

Северный говорок.

Выцветшая луна.

Северная Двина.

Рябь темно-серых вод.

Музыка. Теплоход.

Девушка на холме.

Юноша на корме.

***

В Башкирии отметили 250-летие Салавата Юлаева, сподвижника Пугачева, бригадира пугачевского войска. Фестивали, гуляния. Международная конференция. Его именем назван новый проспект в Уфе. Давно имеется прекрасный конный памятник Салавату. Есть известнейшая не только в нашей стране хоккейная команда “Салават Юлаев”.

А как же сам Пугачев? Существует, правда, г. Пугачев Саратовской области, бывшая слобода Мечетная, где когда-то жил Емелиан Иванович. В городе несколько предприятий, производств, пристань на р. Б. Иргиз. Функционирует дом-музей… В.И. Чапаева.

***

Иосиф Бродский не раз говорил в интервью о полученном им в литературе главном “профессиональном уроке”: “Когда я начал писать, я показал свои стихи одному из тех поэтов, которые были на четыре-пять лет старше меня, и он сказал, что если я хочу писать, то количество прилагательных нужно свести до минимума, главное – существительные, чем больше, тем лучше… Это, может быть, главный урок, который я получил в своей жизни”.

Ну зачем уж так. Осторожнее нужно в этом деле с уроками, советами, рецептами, законами и рекомендациями. Эпитет (т.е. прилагательное) – это пронзительная краска, обжигающий удар кисти в русской поэзии.

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

А это ведь мальчик написал – уже понял.

Или:

Я выходил в такое время,

Когда на улице ни зги,

И рассыпал лесною темью

Свои скрипучие шаги.

Это же здесь главное. Вообще, в последнем четверостишье прилагательное – самое убедительное.

Фирменно заявленная Смеляковым собственная примитивность рифмовки с лихвой компенсируется эпитетом:

Я не знаю, много или мало

Мне еще положено прожить,

Засыпать под ветхим одеялом,

Ненадежных девочек любить.

А “На той войне незнаменитой” – знаменитый эпитет Твардовского!

От настоящего эпитета получаешь удовольствие, как от безупречного выстрела или изощренного бильярдного удара.

“Мыслящий тростник”, “выпрямительный вдох”; “баснословные года”…

Еще Толстой отметил у Тютчева:

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

Да мало ли что еще! -

И на бушующее море

Льет примирительный елей.

Или:

Как незаконная комета

В кругу расчисленных светил.

Если угодно, это все и есть художественная литература.

(Но случаются и обратные примеры – малоудачные эпитеты, даже у великих:

Тучки небесные, вечные странники

А разве бывают тучки какие-нибудь другие? Земные?

Или:

Холодный ветер от лагуны,

Гондол безмолвные гроба.

“Гроба” всегда безмолвны. А не только сравнимые с гондолами. Но эти описки только подтверждают сказанное мною ранее).