Текст книги "Генерал Кононов. Том II"

Автор книги: Константин Черкассов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Все подхватили тост Ивана Никитича и добавили к нему поздравления командующему и его жене.

Кестринг и глазом не моргнул, – сделал вид, что ничего не слышал – и стал благосклонно чокаться с офицерами.

«Вас загта? Вас загта?» (Что он сказал? Что он сказал?) – заметив замешательство, стал спрашивать Шульц.

Кто-то ему что-то перевел, конечно, не имевшее ничего общего со словами Ломакина. Все уладилось. Не теряя хорошего настроения, Кестринг продолжал рассказывать свои истории.

Около полуночи поднялись из-за стола. Прощаясь, Кестринг благодарил Кононова и его офицеров за хорошую службу и обещал твердо защищать перед «фюрером» казачьи интересы. Пожав всем руки, командующий Восточными Добровольческими Войсками, гене-рал-от-кавалерии Эрнст Кестринг, отбыл.

* * *

2-го апреля 1944 года в теплый весенний день, по случаю дня рождения Кононова, в нашем полку состоялись торжества. В этот день, часов около 10, я случайно зашел в канцелярию сотни. Сотенный писарь, Сергей Крюковцев, увидя меня на пороге, радостно воскликнул:

«Вот он! А я тебя, как раз, хотел искать! Комсотни приказал, чтобы ты немедленно летел в Лекеники, – там Батьке день рождения справляют. Приказано со всех сотен танцоров и музыкантов прислать на гуляние».

Обрадованный, взяв с собой коновода, я помчался в Лекеники.

«Как бы не опоздать, а то все без нас попьют», – шутил мой коновод, прижимая коня.

Уже в селе, осадив коней, мы увидели картину: у здания, где располагался штаб полка, гремела музыка и шумел, и толпился народ. Казаки и молодые офицеры оттанцовывали с хорватскими девушками хорватский национальный танец – «Коло». В середине стояли столы с угощениями и каждый сам подходил и пил и ел что хотел. В доме – двери были раскрыты настеж, – во главе с хозяином веселья, за столом сидели старшие офицеры, были и хорватские офицеры.

Самым почетным и дорогим гостем у Кононова в этот день был приехавший из Германии, по случаю торжества, ген. Шкуро.

Последний, в дорогой расшитой серебром черкеске и приподнятом веселом настроении, командовал «парадом».

Каждая «чарка» выпивалась только по его команде. Он, как всегда и везде, чувствовал себя хозяином и невольно заставлял всех себе повиноваться.

В самом разгаре веселья ген. Шкуро вышел на крыльцо, за ним все остальные. Рядом стояла открытая большая немецкая «генеральская» легковая машина (кажется командира 1-й или 2-й бригады). Шкуро, взобравшись на нее, потребовал, чтобы было тихо. Все умолкли, однако немецкие офицеры, не понимая что он сказал по-русски, продолжали переговариваться между собой.

«А вы можете помолчать, когда я говорю?!» – нахмурив брови, строго сказал обращаясь к немцам ген. Шкуро. Кто-то перевел, и немцы почтительно заулыбавшись, притихли.

«Господа офицеры и казаки! – начал Шкуро. – Сегодня мы празднуем День рождения одного из лучших сынов казачества! Одного из храбрейших, доблестнейших офицеров – нашего дорогого Ивана Никитича.

Двадцать пять лет, находясь заграницей вдалеке от Родины, я никогда не сомневался и всегда верил, что несмотря на то что большевикам удалось уничтожить большую часть казачества, на казачьей земле, вопреки всему и вся, народится новое казачье поколение, которое народит и своих героев достойных нас и наших доблестных казачьих предков.

И я не ошибся. Пришлось убедиться воочию и многим тем, кто в этом сомневались. Мечта большевиков затушить и уничтожить навеки на Руси очаги свободы, – не увенчалась успехом.

Большевистский террор и насилие оказались бессильными уничтожить казачий дух. Оставшееся семя, на обильно политой казачьей кровью казачьей земле, вновь как и прежде породило такое же самое гордое и свободолюбивое казачье племя. Вы, казаки из Советской России, испили наигорчайшую чашу казачьей трагедии.

Но, истекая кровью, вы не склонили свои головы перед презренным врагом и не утратили казачьего духа. Вы, как и прежде ваши славные предки, при первой же возможности поднялись на борьбу за свою исконную казачью свободу.

Быть может, вам придется погибнуть в неравной борьбе, но слава о вас никогда не умрет. А это – самое главное для казака. Это – дороже самой жизни. Была бы жива казачья слава!

Славой казачьей больше всего на свете дорожили наши славные предки и они эту славу казачью донесли и до наших дней. Ваша задача, мои герои, нести эту славу, казачью славу, дальше по всему свету и передать ее вашим детям.

Во имя славы казачьей, сегодня, лучшему из вас, вашему командиру и отцу – вашему Батьке, я дарю свой дедовский именной подарок.

Иван Никитич, подойди-ка сюда, пожалуйста», – позвал ген. Шкуро Кононова. Тот подошел и стал «смирно».

«Цией плетью мий батько меня по ж… стягав, – сказал Шкуро по-украински, показывая всем казачью плеть дорогой кавказской работы, с позолоченным черенком, – А теперь я ее дарю, как родному сыну – Ивану Никитичу Кононову. Бери плеть, казак! У тебя – моя закваска. Ты достоин этого подарка».

Один из адъютантов Шкуро подал ему круглый картон и он, вынув из него донскую фуражку (вероятно сделанную специально для подарка – на заказ), одел ее на Кононова.

Командир 2-го дивизиона, есаул Борисов, мигнул глазом, толпившимся казакам и офицерам и те, поняв знак, подбежали и подхватили ген. Шкуро и Кононова на руки и начали «качать».

«Що вы робитэ бисовы диты?!» – упираясь и смеясь говорил подбрасываемый высоко в воздух генерал Шкуро.

Грянувшая музыка – «Скину кужель» – словно толкнула плясунов. И началась залихватская бешеная пляска, та, которая и по сей день часто демонстрируется казаками на больших и малых сценах во всех столицах и городах земного шара, та, которая на Руси называется «казачком», та, которая ярко отражает характер, нрав и быт вольнолюбивого казачьего народа.

Уже стемнело, когда я со своим коноводом возвращался домой. Чувствуя приближение к дому, кони просили повода.

Генерал Шкуро приехал к Кононову не только для того, чтобы участвовать в торжествах последнего, отнюдь – нет.

Он, прежде всего, приехал поделиться радостными вестями, с которыми он «летел», а не ехал. Вечером на квартире у Кононова, наедине с ним, он с восторгом и радостью рассказывал о встрече с Власовым, у которого он смог побывать, и с которым много и долго говорил.

Шкуро сказал, что Власов пребывает в полной уверенности, что политика Гитлера бесповоротно ведет Германию к неизбежной катастрофе, и что немцы в поисках своего спасения вынуждены будут дать возможность развернуть Освободительное Движение Народов России – и в большом размахе. Нужно только быть готовыми к этому моменту; нужно только сколотить вооруженные силы, достаточные хотя бы только, для первого массивного удара.

Рассказывал он и о окружении Власова: о генералах Трухине, Малышкине, Жиленкове и других, с которыми познакомился, – как о твердых волей и весьма умных талантливых людях.

Говорил Шкуро и о том, что делу уже дан ход и уже существует школа власовских пропагандистов, что уже куются офицерские кадры Русской Освободительной армии; что Власов передает пламенный привет Кононову и просит его не падать духом и быть на чеку.

Ген. Шкуро, как всегда, с характерной ему темпераментностью и резкостью, рассказывал Кононову о впечатлении произведенном на него Власовым:

«Это великан, русский богатырь, против которого не устоит никакой противник» – с уверенностью заявил ген. Шкуро.

Он сказал также, что в Германии ходят зловещие слухи – будто бы ген. Краснов недоброжелательно относится к Власову и не склонен быть в подчинении «большевистского генерала», но он этому не верит и будет стараться встретиться с ген. Красновым и выяснить точку зрения последнего.

Шкуро сказал еще, что Донской атаман ген. Татаркин тоже взволнован этими слухами, но и он, если эти слухи соответствую действительности, приложит все усилия, чтобы направить «деда» на правильный путь.

«Немцев нужно изжить из казачьих рядов, вырвать из их рук казаков во что бы то ни стало!» – нервно ходя по комнате, говорил Андрей Григорьевич.

«Иван, я знаю, ты не приостановишься ни перед чем и, когда придет время, выполнишь эту задачу, Николай Лазаревич (полковник Кулаков) тебе в этом первый помощник. Действуй, надейся и жди!» – сказал ген. Шкуро.

Обнадежив Кононова, он «полетел» снова в Германию к Краснову, в Толмецо – к Доманову и к другим деятелям Освободительной борьбы.

* * *

В апреле 1944 года группа под-офицеров нашего полка была направлена в гор. Костайница на курсы инструкторов Химической службы. Я был назначен старшим этой группы. Около трех недель мы слушали лекции и смотрели фильмы, демонстрирующие правила химической защиты. Вернувшись в полк, все мы были назначены на должности инструкторов химической службы в своих сотнях и должны были проводить занятия по хим. защите. Мне пришлось всего несколько раз провести такие занятия. Казаки абсолютно не интересовались «какой-то химией» и слушая меня, пользовались случаем отдохнуть от боевой страды и засыпали. Сотня без конца вела разведку и участвовала в боевых операциях, и уж какая там «химия» могла лезть в головы смертельно уставших людей. В один из дней, проведя занятие с 1-м взводом, я пришел к Пащенко и доложил ему о проведенном занятии.

«Бросай, ты, эту химию к ядренной бабушке и принимай отделение управления сотни, нет времени у нас для болтовни! Воевать нужно!» – положив руки мне на плечи, сказал он и громко и беспечно, как это он часто делал, расхохотался.

И, действительно, занятия эти были, как и мне казалось, ни к чему, да и мне они порядком надоели. С радостью я поспешил исполнить приказание Пащенко.

30 мая 1944 г. наш командир дивизиона, майор П., назначенный командиром 9 каз. ген. Бакланова полка, сдал дивизион и отбыл. Дивизион принял, присланный из 5-го Терского полка, есаул Мачулин. Однако он не долго был на этой должности.

Вскоре мы вновь двинулись в поход в Словонию. В одной из операций в районе Словенска Пожега наш дивизион постигло несчастье. Продвигаясь по гористой местности, мы, очевидно, взяли неправильное направление и натолкнулись на 2-й дивизион нашего полка – в таком месте, где он, по нашему мнению, никак не мог находиться. Приняв его за противника, головная сотня открыла по ним огонь. Через секунду нам пришлось на своей шкуре испытать насколько хорошо казаки научились владеть огнестрельным оружием: 2-й дивизион, также приняв нас за противника, немедленно накрыл головную сотню минометным огнем. Я был послан в голову колонны дивизиона – узнать, в чем дело?

Прискакав с двумя казаками в голову, мы увидели печальную картину: прямо на дороге лежало целое отделение побитых казаков. Командир этого отделения, урядник Николай Кромсков, был жив, но ему оторвало ногу, 19-летний Кромсков был любимцем всего нашего полка. Он был лучшим плясуном в полку. Высокий, стройный, гибкий, с донским волнистым чубом, всегда с веселой заразительной улыбкой, никогда не унывавший он был таким же всегда и в бою. Я знал Кромскова хорошо. Мне не раз приходилось состязаться с ним в искусстве танцев, но не смотря на то что я имел хорошую школу, полученную в свое время в ансамбле песни и пляски, мне далеко было до этого рожденного, природного плясуна.

Увидев его окровавленного, с оторванной ниже колена ногой, я невольно отвернулся… Через некоторое время он пришел в сознание и стал улыбаться и даже пробовал шутить, но вскоре опять потерял сознание.

Получив сведения, я поскакал обратно. По дороге чуть не налетел на вывернувшуюся из-за горы машину командира полка.

«Много убито казаков, сыночек?» – спросил меня Кононов.

Я доложил, что целое минометное отделение 4-й тяжелой сотни, и еще несколько казаков из первой.

«Вот теперь я вижу, что вы хорошо научились стрелять», – горько усмехнувшись и зло сверкнув глазами, сказал Кононов.

Я знал, что Батько в такие минуты бывает очень страшным и жестоким.

«Ну и всыплет же он сегодня кому-то!» – прижав коня, подумал я.

Не знаю, был ли есаул Мачулин виновен в этой беде, но он был удален из полка.

Вообще же нужно сказать, что Кононов не терпел офицеров неудачников. Особенно он не терпел командиров-трусов. За малейшую проявленную трусость, он беспощадно гнал их из наших рядов. Помнится, однажды к нам в полк был прислан один майор (фамилию его к сожалению не помню). Последний прибыл в сопровождении своего адъютанта вахмистра Лора Кипанидзе (это было во время похода в Боснию).

В виду того, что в полку не было вакантной должности, Кононов оставил майора при штабе полка, как резервного офицера. В тяжелых боях в Боснии, под гор. Пернявор, наш полк, пробиваясь между гор, натолкнулся на особенно упорно оборонявшегося противника. Кононов подозвал этого майора и приказал ему взять один взвод из резерва, обойти титовцев и выбить их из сопки, с которой они засыпали нас минометным огнем.

У майора лицо исказилось от страха. Он, побледнев, стал дрожащими губами что-то невнятное говорить.

«Вон из полка… Чтоб вашей тут ноги не было… Вон!» – свирепо сверкнув глазами приказал Кононов.

В это время молодой офицер второй сотни, хорунжий Сколенко, подскочил к Кононову.

«Батько, разреши!» – с дерзкой смелостью смотря на Кононова, с горячим порывом спросил он.

«С Богом, сынок, с Богом, родной мой!» – ответил Кононов.

Через некоторое время мы, опрокинув заслоны противника, уже двигались дальше, а Сколенко привел пять связанных титовцев, не потеряв ни одного казака из своего взвода.

Офицеры неудачники и трусы, т. е. офицеры только по званию, но никак не по содержанию, у нас долго не задерживались и выгнанные вон из полка, обиженные считали, что Кононов – человек страшно жестокий к даже несправедливый. Во время войны они конечно, должны были молчать, но после нее уцелевшие из них повели чудовищную клевету на Кононова, показав в этом отношении в самом деле свои незадачливые таланты. Об этих «героях» я еще скажу ниже. А об офицерах же коновцах скажу с уверенностью, что все они – и умудренные годами и опытом Борисов и Пащенко, и весьма образованные Сидоров, Гончаров и Орлов, и интеллигентный Гюнтер, и простоватый Давыдов, и малограмотный Чебенев и все другие – все они, без исключения, были офицерами по содержанию. Прежде всего они были беззаветно храбрыми, талантливыми и исполнительными командирами. И офицерам, не обладавшим их качествами, не было места в наших рядах. Да и такие офицеры «понюхав», чем пахнет служба у «Батько», сами спешили покинуть ряды Кононовцев.

После отбытия из полка есаула Мачулина, наш дивизион вновь принял сотник Бондаренко, через короткое время произведенный в есаулы. Кажется, через 3–4 недели после этого вернулся, перенеся долгую болезнь, старый начальник штаба дивизиона – молодой сотник Юрий Гюнтер. Временно его замещавший есаул Николай Шабанов был переведен в 1-й Донской полк. Гюнтер сын русского эмигранта, проживавшего в Югославии – будучи офицером югославской армии попал в плен к немцам, но едва только начали организовываться первые добровольческие антисоветские отряды, он немедленно вызвался в них служить.

В 1942 году, с группой таких же как и он югославских офицеров (русских до мозга костей), он был направлен в 102-й Донской казачий полк Кононова. Отличаясь прекрасными качествами офицера, будучи трезвым и весьма серьезным по натуре человеком, он был замечен Кононовым и, несмотря на его молодость, назначен на должность начальника штаба 1-го дивизиона 5-го Донского полка.

С Гюнтером я познакомился во время операции нашего полка в Славонии, куда мы вернулись после проведенных операций в Боснии. Во время привала он, подойдя к нашей сотне, завел с нами дружеский разговор. Он принял меня за эмигранта из Югославии и был очень удивлен когда я сказал, что родился и вырос в Советском Союзе. Не только Гюнтер, но почти все эмигранты почему-то привыкли считать людей из СССР какими-то хамами, дикарями, невоспитанными и, если им встречался человек «оттуда» с более или менее интеллигентной внешностью, они, как правило, принимали его за «своего» – эмигранта.

Впоследствии по долгу службы мне приходилось довольно часто встречаться и говорить с Гюнтером. Не могу утверждать, что он был более образованным, нежели другие средние офицеры нашего полка, но по воспитанию и поведению он стоял несомненно выше многих из них.

«Умница», – часто отзывался о нем Кононов.

Во время боев в Славонии Пащенко был ранен и сотню временно принял хорунжий Василии Сидак, ранее переведенный из 4-й тяжелой сотни. С ним я познакомился и сдружился в Млаве, когда он был еще урядником.

Став его непосредственным подчиненным, находясь все время при нем, я почерпнул от него немало необходимых военных знаний. Он всегда с большой охотой делился со мной своими военными знаниями. Несмотря на то, что я был его подчиненным, дружбу мы не прекращали, и вне службы были просто друзьями и на «ты».

Сидак, – в прошлом старший лейтенант Красной армии, артиллерист-кадровик. Он прекрасно знал свое дело. Его манера говорить и держаться – военная.

Он грубоват и резок, но честен и откровенен. С виду у него нет и тени того лоска, которым обладало большинство офицерства дореволюционной России. Он был типичным советским офицером-интеллигентом получившим соответствующее среднему командиру Красной армии образование, но сохранившим унаследованный от его безграмотных и мало цивилизованных родителей простоватый облик и, в некоторых случаях, такие же манеры.

Сидак был очень начитанным. Особенно хорошо он знал историю не только России но, до малейших подробностей, и других стран. Вечерами, после службы, мы с ним часто полемизировали. Говорили о политике, говорили о России старой, о советской, о будущей новой, какую мы стремимся построить. Сидак в одинаковой мере со страшной ненавистью относился и к сталинизму и к царизму. Он категорически отвергал всякий абсолютизм, под каким бы то ни было названием. Однажды, при таком разговоре я сказал, что последний русский царь Николай II был очень добрым и сердечным человеком, о чем можно услышать от многих старых людей. При одном только упоминании о царе Сидак сразу же начинает злиться. Лицо его становится красным и на нем ярко выделяется большой шрам. Сидак говорит, что царь не может быть добрым. Однако, я не соглашаюсь и утверждаю, что царь Николай II был все-таки хорошим царем. Сидак крайне возмущен моим непониманием.

«Дурак ты, дурак! – кричит он. – Ты не знаешь истории своей собственной Родины и не понимаешь, что из себя представляет самодержавие вообще. Существование какого бы то ни было самодержца немыслимо без террора и насилия. Самодержец должен душить свободу во всех ее проявлениях.

Русские цари этим и занимались на протяжении веков. Они гноили в Сибири лучших сынов отечества, предавали анафеме лучших русских писателей, поэтов и других ценных для России людей. Эти высокообразованные люди понимали пороки самодержавия, рассказывали о них народу и требовали устранения самодержавия, видя в нем тормоз к развитию и цивилизации России, видя в этом причину отсталости и унижения русского народа.

Ты же читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова? Почему эти великие русские поэты критиковали самодержавие? Почему они высмеивали всех держиморд царской власти? Потому что были глупыми или желали зла для русского народа, а?! Почему, отвечай?!»

В душе соглашаюсь с Сидаком, но оскорбленный его резким тоном, насупясь молчу. Сидак нервно ходит по комнате и продолжает перечислять грехи русских царей-самодержцев.

«М-гу… добрый… хороший… царь… чу-дак, ты, человек! – остановившись передо мной, нараспев говорит он – Разве можно быть царю добрым? Вот именно в этом-то и заключалась главная несостоятельность Николая II, как самодержца, что он был очень мягким и добрым человеком. Вместо того, чтобы перевешать не только Ленина и его друзей-сподвижников, но и вообще всякого рода социалистов, демократов и пресечь этим развал своего государства, он с ними нянчился и этим давал только повод к их размножению.

Наполеон правильно ответил своему брату, который оказался очень добрым. Ты знаешь, что сказал император Наполеон о добрых королях?»

«Не знаю», – заинтересовавшись отозвался я.

«Так вот слушай! Наполеон назначил своего родного брата королем в завоеванной Испании к через некоторое время послал приказ о его смещении. Тот обиделся к написал письмо Наполеону, в котором писал, что он его напрасно смещает, так как народ говорит, что он очень добрый король.

Наполеон ему ответил – Дорогой брат, если народ говорит, что король ты добрый, это значит, что царствование тебе не удалось и, как монарх, ты никуда не годишься… сматывайся!»

Мне рассказ очень понравился и я, вместе с Сидаком, рассмеялся, восхищаясь мудрыми словами Наполеона.

«А император Александр II еще лучше понимал значение самодержавия, – продолжал Сидак, – когда к нему всякие гуманисты стали приставать со всякими конституциями, он им сказал: «Даю слово, что сейчас на этом столе я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски». И, конечно, он был прав в этом. Чтобы держаться у власти, необходимо было не допускать никаких конституций, никаких реформ. Необходимо было, чтобы мужицкая масса была темной и верила, что царь, действительно, – Божий помазанник, молилась ему и боялась его, как Бога на земле.

Понятно? Чудак ты, братец?!

Цари всегда спекулировали именем Христа, – целыми веками. Цари допускали величайший грех, творя свои, не всегда честные, а иногда и просто преступные, человеческие дела именем Бога. К сожалению в этом грехе принимала участие и Церковь. И не зря Бог, если он есть, так жестоко покарал царей и тысячи священников, замученных и убитых чекистами.

Что скажешь, – не правда?!

Иоська Сталин не может использовать религию, ему, брат, просто не с руки, не те времена, а то бы и секунды не задумался. А в «религии» Маркса он же сам своим террором помог народу разувериться. Ему теперь только и остается давить и давить до конца своей жизни, иначе народ выскочит и растопчет его. Система самодержавия требует этого. Нет, не нужно нам никаких царей! Будь они белые или красные. Ясно?! Или повторить урок?»

Конечно, мне все это было совершенно ясно, также как и Сидаку и каждому человеку в Советском Союзе – от простого колхозника. Всем нам, учившимся в советских школах, уже в начальной школе на уроках обществоведения старательно разъясняли причины несостоятельности царского государственного строя, рассказывали о всех его грехах, приучали ненавидеть его. В царях, князьях великих, малых и всяких других учили видеть спекулянтов именем Христа, кутил, дармоедов и развратников ведущих паразитический образ жизни за счет трудового народа. И, конечно, все это учение было не без всякого основания. Но это учение также приводило к тому, что мы начинали понимать и делать вывод – красный царь Сталин и его опричники-чекисты много хуже всех тех, к которым так настойчиво и назойливо приучали нас питать презрение и ненависть.

Что касается последнего русского царя Николая II, то я все же скажу, что сравнивать его, как человека, с другими русскими царями, как, например, Петр I или Николай I, не следует и даже грешно. Черта бы два эти цари няньчились со всякими социалистами и щадили их жизни. Они понимали необходимость уничтожения социалистов, и они это делали. Глупо было бы утверждать, что Николай II этого не понимал или не имел достаточной силы для нужных мероприятий. Однако он их не делал. А если и делал то в совершенно недостаточной мере. Во всяком случае, ни Ленин, ни Сталин, ни тысячи всякого рода социалистов не были уничтожены. А сколько их было помиловано?! А сколько вообще не было тронуто и продолжало расшатывать власть Николая II? Человечность, врожденная доброта, мягкость его души и глубокая вера в Бога заставляли его сознательно отказываться от мер, которые могли бы сохранить ему власть. Нельзя также забывать, что при императоре Николае II уже была Государственная Дума, были намечены новые земельные реформы, начинала развиваться тяжелая промышленность и вся страна стала определенно клониться в сторону демократического образа государственного строя. И только вспыхнувшая первая мировая война помешала провести в жизнь намеченный план. Враги России много потрудились и много потратили золота на устройство революции в России, но основную роль в этом сыграл все-таки сам правящий, аристократический класс России разложенный своим положением потомственного дворянства, страдавший беспечностью, чрезмерными прихотями и развратом. Почва для революции была подготовлена именно этими господами яростно противостоявшими всяким реформам в государстве. В окружении Государя были только единицы, которые старались вынести на себе тяжелое бремя ведения страны к прогрессу. Большинство же, не исключая и высших сановников, пользуясь мягкосердечностью и добротой императора, вели себя непристойно, безнаказанно обманывали его, бесшабашно кутили и, конечно, толкали этим народ на революцию.

О поведении этих людей много написано большими учеными того времени, например, проф. Н. Н. Головиным или протопросфитером русской армии и флота о. Георгием Шавельским.

Не смотря на все это, подавляющее большинство русских эмигрантов – особенно из аристократических кругов – категорически отрицало какие бы то ни было грехи правящего класса царской России.

Помнится, мне пришлось побывать с группой казаков несколько дней в Белграде, где мы посещали «Русский Дом» и познакомились с многими русскими эмигрантами. Полемика с ними привела к тому, что один из них заявил нам:

«Откровенно говоря, не понимаю вас, господа! Вы воюете против большевиков, а сами-то вы какие-то, извините, ну, так сказать, полу-большевики».

А одна дама, в разговоре со мной, с отвращением отозвалась о казаках нашей группы:

«Вы, человек интеллигентный и вид у вас приличный, но вот у ваших друзей вид и выговор, ну прямо-таки, что ни есть чисто большевистский. В революцию мне пришлось много насмотреться на это хамье!»

Эта же дама с явным восторгом рассказывала мне, что она родилась где-то на Украине (она сказала «в Малороссии»), что у ее мужа было очень большое и богатое имение; что ее муж столбовой дворянин и что она сама из знатного рода. Она долго и с увлечением рассказывала о своей молодости и красивой жизни, проведенной в высшем свете, о сказочных балах и банкетах, об ее успехах в интимных забавах и т. д. и т. д.

«Бывало, покажусь в именин, – захлебываясь поведала она, – как все хохлы мои, кланяясь до пояса, в один голос восклицали – «Что изволите, барыня? Не прикажете ли что-либо, барыня?!» Хорошие хохлы у нас были, вежливые и очень набожные… Вот это была Россия! Я понимаю, а теперь что?! мерзость одна, сплошное хамство, сов-де-пия!» – с отвращением и презрением процедила последние слова дама.

Эта дама, наверняка, полагала, что я разделяю ее мнение и, вероятно лишь только потому, что у меня была «не хамская» внешность и я говорил с ней не на «хамском языке». Не в силах удержаться от охватившего меня гнева и презрения к глупой барыне, я, со всей своей бешеной вспыльчивостью и резкостью, ответил ей:

«Хамье, мадам, которое вы презираете, это и есть настоящая подлинная Россия, а вы и ваш муж – столбовой дворянин – трутни, веками жившие утопая а роскоши, питаясь соками этих презираемых вами «хамов», столетиями горбивших свои спины для удовлетворения ваших прихотей и разврата. Это вы, напыщенные своими дворянскими титулами и презрением к забитому и убогому, на нашей великой земле, мужику довели его до революции. Это ваш дворянский класс – почва на которой вырастают всякие революции. Через вас всех, мадам, и нам теперь приходится губить свои молодые жизни и вести братоубийственную борьбу».

Барыня была страшно удручена моим «большевистским» ответом и, как ошпаренная, с перепугано-удивленным лицом поспешила удалиться.

У большинства «патриотов» России из эмигрантов, с которыми нам приходилось и после встречаться, рассуждения были не лучше, чем у этой «барыни». Все они видели Россию в самих себе, а другой России или не знали, или знать не хотели. Соприкоснувшись с ними, нам пришлось констатировать факт: мы – пришедшие «оттуда», из «Совдепии», и эмигранты, представляем собой два совершенно различных мира с совершенно различными мировоззрениями.

Эмигранты хотят принести в Россию свои старые идеи, а мы к этим идеям относимся враждебно и стремимся к построению новой России без большевиков, но и без эксплуататоров. Эмигранты ненавидят большевиков за свои обиды и лишения, которые большевики им принесли, а среди нас есть много таких, которые в гражданскую войну, под предводительством большевиков, наносили теперешним эмигрантам эти обиды и нисколько и теперь не разуверились в справедливости этого. И если они и стали на путь борьбы против большевиков, то уж, конечно, не для того, чтобы оправдаться перед ненавистными им и теперь всякими «барынями», – а за обиды свои, за обман и сталинский террор разуверивший их в идее, за которую они боролись в революции и принудивший их выступить на бескомпромиссную борьбу с большевизмом. Для эмиграции советская власть – это 1917-20 годы, – это «толпы взбунтовавшихся хамов». Для нас же «взбунтовавшиеся хамы» – это подлинная Россия, против эксплуататоров.

Но вместе с этим советская власть для нас – это прежде всего Сталин, это невиданный в мире террор и насилие, это бесчисленные тюрьмы и концлагери, это полчища озверелых чекистов, это шныряющие по улицам и наводящие ужас на людей страшные «черные вороны», это стоны и плач терзаемого несчастного нашего народа, это нестерпимо болящие на нашем теле и душе живые раны.

Эмигранты ненавидят большевиков еще и за то, что большевики переименовали то, что раньше называлось Россией в Советский Союз, и по-прежнему считают, что Украина, Белоруссия, Кавказ и т. д., все это Россия и «великий русский мужичок».

Но в результате того, что произошло в национальной политике проводимой большевиками, мы понимаем Россию так, как нас учили понимать ее в школах. И для нас – молодежи – есть Украина, а не Малороссия и в ней живет украинский народ, а не хохлы; есть Белоруссия и в ней живет белорусский народ; есть Бурятия и в ней живет бурятский народ, есть и другие многие народы нашего отечества – с их собственными языками, письменностью, культурой, территориями, национальными героями и литературой. Все народы СССР, историю которых мы изучали, были налицо и с этим нельзя было не согласиться. Мы привыкли к тому, что все народы нашей Родины – малые и большие – являются равноправными партнерами и, хотя мы и не считали, что Украина или Грузия – это Россия, но мы привыкли к тому, что и Москва – наша, и Киев – наш, и Тбилиси – наш: никакой национальной вражды между нами и в помине не было, и никаких делений мы себе не представляли, но мы и не считали, что вся наша великая и общая Родина непременно должна возглавляться именно русскими.