Текст книги "Ослик Иисуса Христа"

Автор книги: Константин Шеметов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

II. Собственная книга

Вовсе не так легко отыскать книгу, которая научила нас столь же многому, как книга, написанная нами самими.

(Фридрих Ницше)

Ещё задолго до этих событий Генри (как и любой эмигрант, надо думать) то и дело возвращался в Россию мысленно. Лишь только сбежав из московского дурдома за границу, он регулярно слушал «Эхо Москвы» и смотрел «Сетевизор». В сущности, Ослик переживал растерянность (так свойственную беглецам в первое время) и хотел как можно больше подтверждений своей правоты: нет, не зря он сбежал, будь неладен советский строй.

К тому же Генри весьма болезненно переживал разрыв с Эльвирой Додж (которую любил и будет любить ещё долго), не говоря уже о Наташе Лобачёвой. Наташина привязанность к нему и радовала, и удручала. Он считал её своим другом, а она, безусловно, страдала, считая Ослика свой неразделённой любовью. Честно сказать, Генри терялся. Он разрывался между любовью и виной, утешая себя то логикой, то игрой воображения: их треугольник имел естественное происхождение, был равносторонним, правильным и с суммой углов равной половине жизни.

Половина жизни? Как бы не жизнь: если Наташа была ироничной и утончённой (подобно романам Джулиана Барнса), то Эльвира вынесла Ослику мозг (её «книга» была, скорей, «Бойцовским клубом» Чака Паланика). Вот и люби теперь Додж. Любить без разбору – рискованная затея.

Тем не менее, формальной причиной их разрыва был отнюдь не «бойцовский клуб», а Осликова мама. Однажды она тайком прочитала Элины письма к Генри, приехала к ней во Владимир и устроила скандал. «Твоя Додж – лесбиянка, – заявила она по возвращении, – не смей даже думать о ней!» Но Ослик думал. Устроившись годом позже в «шарашкину контору», Ослик по-прежнему думал о ней. Эля не выходила из головы. Эльвира Додж – потерянная любовь Генри Ослика.

(Осликова мама не любила лесбиянок. Положа руку на сердце, она презирала их, демонстрируя тем самым довольно расхожий в ту пору образчик коммунистического воспитания. К тому же за геев и лесбиянок заступалась Америка, а США были заклятым врагом Советского Союза. США и до сих пор оставались врагом номер один (теперь уже современной России). Спустя почти тридцать лет после развала Страны Советов, РФ так и не признала ни одного её злодеяния. Более того – красный террор и сталинские репрессии, к примеру, и поныне считались если не законными, то, безусловно, оправданными актами.)

Недолго думая, Эльвира прекратила всякие отношения с Осликом, даже не позвонив ему и не ответив ни на одно его письмо. Лишь спустя годы, Ослик усомнится: а чего он, собственно ждал? Люби его Додж, как он её, они бы ни за что не расстались. Так что зря Генри злился на маму. Ему бы спасибо ей сказать, но нет – он разрывался. До сих пор разрывался между честолюбием и рефлексом соития – этим ослиным рефлексом продолжения рода.

Наивысшей точкой любви к Додж стала «знаменитая» Осликова диссертация, круто изменившая его жизнь, но так ничего и не разрешившая. «Додж, королева Иудеи» – под таким названием он зарегистрировал свою работу в ВАК (высшая аттестационная комиссия), где, собственно, и попался. К нему подошёл голубоглазый мужчина с выправкой коня и портфелем.

– Здравствуйте, Генри Ослик, – сказал он. – Особый отдел.

– Здравствуйте, Особый отдел, – ответил Ослик.

– Пройдёмте с нами.

И Ослик прошёл. «Прогулка» длилась год и два месяца. «Долгая прогулка» – не раз ещё он припомнит этот роман Стивена Кинга, а заодно и Олега Митасова – городского сумасшедшего из Харькова. У Олега Евгеньевича «поехала крыша» после того, как он забыл в трамвае свою докторскую диссертацию (и в отличие от Ослика даже не доехал до ВАКа). Остаток жизни Митасов прогуливался по городу и оставлял надписи на заборах и стенах домов. «Несвязные слова», как указано в «Википедии».

И этот сумасшедший, и «Долгая прогулка» Кинга прочно засели в Осликову голову и сидели там, пока он не уехал из страны (а может, и поныне сидят там, как знать?). «И, верно, сидят», – то и дело спохватывался он, вспоминая время от времени свою «королеву» Иудеи.

Додж, королева Иудеи

Итак, Генри Ослик (научный сотрудник Московского оборонного центра) вместо диссертации по специальной тематике решил написать роман о любви. Неразделённой и, в сущности, потерянной любви, если следовать сугубо практической логике.

На самом деле учёный совет зря обиделся. Работа была хоть и не в тему, зато вполне научной: с постановкой задачи, с анализом проблемы, и вообще могли бы не заметить – написал, и написал («Что сказал, то сказал», Понтий Пилат по поводу INRI).

Вероятно, эти доктора наук (и естественно единороссы) увидели в Ослике угрозу – он не был «своим». Помните сказку про гадкого утёнка? Вот и здесь так же: Генри не был своим, а значит, был врагом. Врагов в ту пору отыскивали с удовольствием и всюду. Да весь мир, если разобраться, был у русских врагом.

Между тем, Осликова диссертация о любви оказалась не так уж и плоха. Эльвира Додж, по которой он страдал, представала там своего рода непознанной истиной. Познать её – что познать Иисуса Христа (самозванца из Назарета). Отсюда и образ – Додж, королева Иудеи.

Он любил эту Додж до беспамятства, но, как выяснилось, любил христианской любовью паствы: платонически и слепо (не разобравшись в себе, он решил разобраться в Боге). Используя в своей работе методы имитационного моделирования, Ослик сформулировал указанное противоречие (между собой и Богом) так: «Модель оказалась недостаточно верифицированной». «Любовная зависимость, – писал он, – столь же неоднозначна, как и любая сложная система. Это, несомненно, многоуровневая сеть, стандартизованная в терминах матушки природы и, ясное дело, нуждающаяся в регулярном тестировании. Думаю, что тестировать её надо на каждом этапе проекта и в особенности на начальных стадиях».

Именно начальному проектированию Ослик уделял особое внимание. Унизившись донельзя, он больше не хотел повторения опыта, подобного опыту с Эльвирой.

По сути, это и была формально заявленная цель Осликовой диссертации: любить в своё удовольствие и без унижения сторон. На первый взгляд довольно наивная цель. Весьма самонадеянная и дилетантская. «Но мы же все дилетанты, – заметил как-то Барнс в „Нечего бояться“, – любители в том, что касается наших жизней». По мнению Лобачёвой (а Генри ценил её мнение и прислушивался к её мыслям) Джулиан Барнс в этой книге превзошёл сам себя. «Как ни в одном другом своём романе, – подчёркивала Наташа, – Барнс в „Нечего бояться“ не стесняется быть несведущим, наивным и даже смешным».

Вот и Ослик, нагревшись на обидах, решил чуть поправить божий промысел. Сформулировав цель, он проделал недюжинную работу и выяснил: а как вообще обстоят дела с этой самой любовью и унижением?

В списке использованных источников у Генри значились античные мыслители, с десяток философских работ, около полусотни художественных романов, исторические труды, научная литература, различная периодика и блоги (включая блоги Виктора Шендеровича, Валерии Новодворской, Сергея Пархоменко и Евгении Альбац – любимых на тот момент Осликовых персонажей).

Чего-чего, а любви и унижения там хватало.

Дела же обстояли так: философы, писатели и блогеры топтались на месте. Философы демонстрировали упадничество, писатели отрабатывали издательский аванс (и развлекались «жизненными» историями), а блогеры большей частью проклинали на чём свет стоит авторитарный российский режим, и на этом всё. Нет, конечно, приятно иногда и послушать, и почитать, но Ослик хотел другого. Он мечтал о реальном механизме достижения цели, и не для всего человечества, а хотя бы для себя самого. Человечество было бы слишком неподъёмным грузом, рассуждал Генри (этот без пяти минут даун, если верить военным медикам), не только для ослика, но и для лошади, и для верблюда.

Итак, любить в своё удовольствие и без унижения сторон.

Насчёт удовольствия всё было более-менее ясно, но что касается унижения, Ослик терялся: ведь и унижение может быть в радость. Взять хотя бы мазохистов или тот же электорат «Единой России», к примеру. Да что там электорат, – сюда можно отнести целые страны и даже религии (взять хотя бы Северную Корею, Китай и мусульман с христианами).

Тем не менее в своей диссертации Генри довольно подробно рассмотрел и удовольствие, и унижение. В отдельной главе Ослик связал оба процесса и тщательнейшим образом структурировал механизм любви. Механизм получился итерационным и основанным на повторении одного и того же: сначала ты влюбляешься, получаешь удовольствие, тебя кидают, ты унижаешься, испытываешь дискомфорт (но тебе всё равно хорошо), затем задумываешься и делаешь выводы. В следующий раз цикл повторяется, твои выводы становятся всё более осмысленными и т. д.

В какой-то момент человек понимает, что унижение не доставляет ему прежней радости и переключается на любопытство. Он без разбору читает книжки, западает на любимых авторов, а впоследствии пишет сам. Вдобавок к письму он сочиняет музыку, занимается «лепниной» и увлекается живописью. Унижение кристаллизируется до вымысла. Он снова влюбляется, и – надо же! – расставание на этот раз происходит гораздо менее болезненно, а там и вовсе без боли и даже с радостью.

«С любовью непросто, – пишет Ослик в выводах к заключительной главе. – Любовь подобна правозащитной деятельности, а влюблённые – что НКО (некоммерческая организация), финансируемая Иисусом Христом: в любой момент НКО могут закрыть и отлучить от церкви».

«Так что, молитесь», – иронизирует он в конце, предвидя массовые гонения НКО в середине десятых. (В результате проверок будут ликвидированы тысячи «иностранных агентов» по всей России, включая совершенно безобидные, занимающиеся благотворительной и просветительской деятельностью.)

Сильное влияние на Осликову работу в то время оказали его любимые писатели (в особенности Милан Кундера, Мишель Уэльбек и Курт Воннегут), а также русский издатель и журналист Сергей Пархоменко. Генри заслушивался его передачей «Суть событий» на «Эхе Москвы» и внимательно следил за судьбой так называемого «Координационного совета оппозиции» (КС), в котором Пархоменко состоял и о котором регулярно рассказывал.

Что-то было общее между этим Советом и Осликовым «механизмом любви». В любом случае тут было над чем подумать. По словам Сергея Пархоменко, КС не руководил армией. «Да и можно ли руководить любовью?» – соглашался Ослик. «Прежде всего это место для дискуссий, – объяснял блогер. – Процедура для отладки взаимодействия различных точек зрения».

Вероятно, в этом и было сходство.

«Любовь ведь тоже взаимодействие, – размышлял Генри, – а риск унижения тем выше, чем ниже уровень подготовленности партнёров». Разработанный им механизм как раз и представлял собой основу здравомыслия в миниатюре. КС же замысливался как попытка построить максимально приближённую к реальности модель демократии в России. Во всяком случае, Ослик понял Сергея Пархоменко именно так. Более того, модель КС была в своём роде прототипом здравомыслия и при случае могла быть реализована на практике.

При случае? А предвиделся ли вообще этот случай в современной России? Безусловно предвиделся. «Лошадь всё равно сдохнет» – Ослик не раз возвращался к этой метафоре Виктора Шендеровича по поводу авторитарного правления в РФ. Тут так: или ты готов к любви (к демократии в классическом представлении), или не готов, и тогда держись. Держись или нет, но Ослик надеялся на положительный исход. Он детально описал свою схему и даже проиллюстрировал её в разделе «Пример реализации».

«Представьте себе, – писал он, – вы галапагосский пингвин. – Вы ничего не знаете ни о Галапагосах (вашей родине), ни о Чарльзе Дарвине (механизме вашей эволюции). И родина, и будущее ваших потомков вам совершенно пофигу. Единственное, на что вы рассчитываете, – это съесть скумбрию, неосторожно приплывшую к скалистым берегам».

Совсем ещё юный и полный пассионарного драйва Ослик. Его пингвин ел скумбрию, выбирал подходящую для соития самку, спаривался с ней, а затем снова ел скумбрию. Пингвин как пингвин. Ослик внимательно проанализировал его жизненный цикл и заметил одну деталь. Довольно часто в борьбе за любимую пингвины-самцы ранят друг друга, и тогда – вид у проигравшего весьма обиженный. «Кажется даже, что пингвин унижен, – делится своими наблюдениями Генри, – но нет: уже через минуту он весело подпрыгивает, играет с другими пингвинами и ест скумбрию».

Таким образом, любовные переживания пингвина обходятся без унижения и приносят существенно больше удовольствия, чем боли. Ослик не исключал также, что и схватка, и обиженный вид пингвина являются лишь комедийной постановкой (на радость остальным птицам).

Человек тоже ест скумбрию, выбирает самку, дерётся за неё и проигрывает. Дальше, вместо того чтобы улыбнуться и весело подпрыгнуть, он переживает болезненный цикл унижения, ожидая от подруги сам не зная чего. Утешения, что ли, поддержки, разумных объяснений. К примеру: «Генри, вы прекрасный пингвин, но происшествие с вашей мамой заставляет усомниться – может и вы такой же?»

Может. «Но что не так с человеком? – вопрошает Генри, и тут же отвечает: – Вероятно всё дело в сознании. Во всяком случае, – продолжает он, – граница между животным и Homo sapience пролегает именно здесь. Сознание же – продукт высшей нервной системы, присущей лишь человеку, а значит, и проблему унижения следует рассматривать как следствие низкого интеллекта особи (включая эмоциональный интеллект)».

С конкретной особью всегда проблемы.

Как видим, дельта, отличающая человека от пингвина – довольно сложная система воспитания, знаний и опыта, а не просто жест. «Жест доброй воли», – смеялся Ослик, где-то внутри понимая, что его ожидает непростое будущее. В конце работы он сравнивает пингвина с населением диктаторских стран. Этих пингвинов унижай сколько хочешь – они всё равно подпрыгивают от счастья.

Такой была в общих чертах Осликова диссертация. Без сомнения, незрелая и полная банальных рассуждений. Вместе с тем это была вполне безобидная (с позиций здравомыслия) работа, но крайне опасная (и даже экстремистская) – с точки зрения единороссов из ВПК (военно-промышленный комплекс). Да и как вообще этот «комплекс» может ужиться с любовью в человеческом понимании? По заявлениям военных, Генри могла спасти лишь интенсивная терапия в клинике на Мосфильмовской. И то не факт.

В действительности, Осликово руководство надеялось избавиться от него навсегда, как, к примеру, руководство России избавилось от лидеров оппозиции после широких протестов в середине десятых. Какая-то часть из них уехала из страны, другие испугались (и вернулись к жизни пингвинов), а остальных репрессировали. В том числе, по тюрьмам отправились и фигуранты так называемого «сладкого дела» – арестованные на проспекте Сахарова манифестанты и сочувствующие им блогеры (всего около тысячи человек). Суд над ними был фактически первым после сталинских репрессий столь массовым политическим процессом.

Получив убежище в Великобритании, Ослик то и дело оглядывался – а не преследует ли его кто? Что ни день, он ожидал трагической развязки наподобие загадочной смерти Бориса Березовского, которого считал своим другом и искренне сочувствовал ему. Развязки, однако, не было, и, постепенно отодвинув страхи, он вернулся к повседневным делам.

Более того, к 2018 году, закончив работу над бельгийским андроидом и определившись понемногу со своим будущим, Ослик испытал чуть ли не творческий бум. Идея регулярного возвращения в Россию (в метафорическую «Бутырку») вызывала в нём если не интеллектуальный, то во всяком случае эмоциональный подъём.

Вспоминая же пресловутую диссертацию, он хоть и усмехался своей тогдашней наивности, но и обманывать себя не хотел: не было бы Додж – не было бы и работы. Вряд ли его любопытство пошло бы дальше госзаказа и торговли оружием (оборонный центр на том и держался). А так он словно приподнялся над обыденностью. Иными словами, Ослик благодарил Господа, что повстречал Эльвиру, пусть даже и натерпелся от своей любви к ней.

Добавим к этому и чисто практический результат. Ведь как ни странно, уже в ту пору, разрабатывая свои идеи, Ослик подсознательно искал альтернативу «ослиной» участи. Иначе говоря, он хотел понять логическую связь между любовью и устройством мира. Если разобраться, его интересовала не столько поверхностная, сколько глубинная связь – связь на уровне атомов и естественных законов природы.

Именно тогда Ослик увлёкся физикой, математикой и астрономией, а чуть позже философией, литературой и живописью. По-настоящему увлёкшись наукой и искусством, он переосмыслил, в частности, современный взгляд на свободу воли, гипотезу Римана, принципы гравитации и общую теорию относительности Эйнштейна. Его заинтересовал также замысел Эйнштейна (так и не осуществлённый) о некой глобальной теории, объясняющей всё (в том числе связь квантовой физики с законами Вселенной и религией).

Так что Ослик не без основания считал свою диссертацию той самой книгой, которая, согласно Ницше, написана нами самими и многому учит. По крайней мере, эта книга научила его думать и предопределила Осликову цель. Вполне конструктивная позиция учёного (и в значительной степени романтика) из Ширнесского университета.

Генри по-прежнему работал в подсобке для подопытных животных, то и дело поглядывая на печальную крысу с умными глазами и спасаясь письмом к самому себе же. Бегущая строка в компьютере показывала дату, день недели и время: «12.10.2018, пятница, 21:06».

III. Ингрид Ренар (15.03.2036, суббота)

Ингрид уснула только под утро. Она допоздна возилась со своими мыслями, рассматривая Осликовы рисунки и дочитывая вторую главу его рукописи. Около трёх Ренар сварила кофе и выглянула в окно. Там шёл снёг. Victoria Street светилась огнями. Зима в последние годы то и дело затягивалась. Снег падал, искрясь у фонарей сказочными галактиками, будто иллюстрируя в миниатюре Большой взрыв с миллиардами мерцающих звёзд.

Звёзды? С чего она вдруг подумала о звёздах? В небе над городом давно уже не показывались звёзды. Как будто их и не было. Как будто гигантский галактический механизм свернулся до миниатюры с фонарём и снегом. Зато к Земле приближался Апофис и сводки об астероиде шли одна за другой. С учётом затянутого неба положение простых лондонцев напоминало гравитацию Эйнштейна: все знали, но никто видел (все знали, что тела притягиваются, но то, как искривляется под ними пространство, оставалось невидимым). Расчётной датой столкновения с астероидом было по-прежнему 13 апреля. У Ингрид на всё про всё оставалось меньше месяца.

Странное дело. Только теперь (в связи с приближением астероида) Ингрид вдруг поняла, что у неё нет плана. У неё никогда его не было, разве что планы на любовь в далёком детстве, едва подкреплённые действительностью. Пройдя же этапы взросления и набравшись опыта, она и вовсе опустила руки. Честно сказать, Ренар давно уже ничего не хотела. «На всё про всё» при её теперешних мозгах означало (подобно «Гардиан») «Спасибо, до свидания».

На рассвете позвонила Энди Хайрс – её давняя подруга и «консультант по Восточному блоку», как та в шутку называла себя. Энди тоже работала в Tate Modern. Такая же одинокая, без плана и без «на всё про всё». Как выяснилось, Энди получила приглашение посетить выставку «Авангардных решений» в Манадо (Индонезия, остров Сулавеси).

Avant-gardes Solution был довольно известным проектом соединяющим в себе новые технологии и искусство. Поначалу, как и Tate Gallery, выставку на Сулавеси спонсировал фонд Пола Хэмлина, но в последние год или два «Решениями» занималась группа Club of Virtual Implication, базирующаяся на островах Гилберта в Микронезии (Республика Кирибати).

Вообще говоря, влияние этой группы выражалось не только в спонсорских деньгах, но также в самой концепции и предлагаемых образах. На сегодня Club of Virtual Implication считались едва ли не самым продвинутым футуристическим предприятием на стыке арта и ноу-хау. Ингрид много слышала о них и с удовольствием посмотрела бы, но нет. Не сейчас.

– Ты придумала, чем заняться? – спросила Энди (читай: а не поехать ли нам вместе, вдруг эта штука и вправду свалится?).

– Само придумалось, – ответила Ингрид и рассказала про Ослика.

Его рукопись, картины и вообще вся эта «посылка» увлекли её. Более того, «посылка» казалась вполне закономерной и словно предопределяла её будущее.

– Остаток будущего, – засмеялась Энди. – весьма непродолжительный его интервал. Ты смотришь BBC?

Нет, BBC она не смотрела. Ингрид вообще ничего не смотрела, а вся эта шумиха с астероидом лишь бесила её. Люди толпами ломились в церкви, кафе и аэропорты, будто и в самом деле рассчитывали спастись или на худой конец куда-нибудь улететь. Не зря туристические компании все эти годы так старались. Приобретя необходимый рефлекс («Улетай!» – слоган British Tours, «Чего ждёшь?» – турфирма «Нева» и т. д.), обыватель и вправду улетал. А тем более улетал, если что случись.

«Интересно, Ослик тоже улетит? – подумала Ингрид. – И если улетит, то куда, и вернётся ли он? По идее должен вернуться», – Ренар взглянула на ксерокопии Осликовых картин и рукопись, ведь, судя по замыслу его работы, Генри намерен как раз возвращаться.

Энди тем временем прощалась. Вечером у неё самолёт.

– Хочешь, проводи меня? – предложила она.

Нет, Ингрид не хотела: придётся возвращаться, а возвращаться всегда непросто. Как бы то ни было, уезжаешь с надеждой, а возвращаешься без неё. По сути, в этом и состоял на сегодня главный вопрос к Ослику, а заодно и к его итерации. Теоретически всё было просто, рассуждала Ингрид: уехал-вернулся, уехал-вернулся. Другое дело – сбежать из Бутырки в реальности, а затем (в реальности же) снова и снова возвращаться туда. Не говоря уже об астероиде.

Ожидание астероида угнетало.

В каком-то смысле это угнетающее состояние напоминало Восточный блок с его авторитарной прытью: люди там и поныне жили «вприпляску», что называется. Пингвины, одним словом (прав был Ослик). Впрочем, и тут к Генри был вопрос. Мягко говоря, Осликова «Модель крокодила» выглядела не совсем убедительной.

Во всяком случае, она не убеждала Ингрид, и вот почему. Восточный блок и Западная Европа пережили в своё время примерно одни и те же страхи: инквизиция, голод, болезни, войны и т. п. Исходя из этого восточные и западные европейцы к середине века должны были бы находиться в более-менее равном положении. На поверку же дела обстояли так: русские (с друзьями) давно и безнадёжно бедствовали (униженные, но радостные пингвины), а Запад, хоть и не без трудностей, всё ж таки развивался (крокодил, испытывающий тоску по разнообразию еды, печальный от недостатка тиамина, но полный надежд на выздоровление).

«Тут, верно, или Ослик не доработал, – рассуждала Ингрид, – или она торопится» (из двух глав разве поймёшь, что к чему?). К тому же было не совсем ясно, в какой мере «Модель крокодила» справедлива для сообществ. «Одно дело пингвин, – не унималась она, – другое – сто миллионов пингвинов. Мало ли как поведёт себя их коллективное сознание?»

А вот история с Додж её вдохновляла: не всякий ослик способен на столь сумасшедшую диссертацию. В глубине души Ингрид завидовала Эльвире, мечтая о подобной любви – совершенно безумной и возвышенной.

Рукопись пестрила заметками на полях, выдавая в Ослике незаурядную личность, и что интересно – содержала множество миниатюрных рисунков зверей. Зоопарк какой-то. Да и как не быть этому зоопарку? Ингрид вообще считала, что человек зазнался, уверовав в свои преимущества над животными. Есть, конечно, отличия, но вряд ли этого достаточно, да и рано ещё. Иными словами, человек мог бы стать человеком, но пока не стал. Она, её подруга Энди и Ослик, к примеру, были зайцы-русаки. Население Восточного блока – пингвины, а Эльвира Додж – крокодил.

С такими мыслями Ренар и уснула, опустив напоследок жалюзи и прочитав молитву директора выставки современной живописи: «Lord, draw me happiness with a flat brush in tune of Claude Monet and impressive to tears, Amen» («Господи, нарисуй мне счастье плоской кистью в духе Клода Моне и впечатляющую до слёз, аминь»).

Словно в благодарность за молитву ей приснились ослик, крокодил и галапагосский пингвин. Друзья сидели у моря и смотрели вдаль. В некотором отдалении от них в кустах ежевики пряталась зайчиха с зайчатами. Зайцы тряслись от страха, в чистом небе проступал устрашающий барельеф Сталина, а на горизонте вставало солнце, предвосхищая новый день.

В этот момент Ингрид проснулась. Картина (как Ренар и просила) была выполнена в импрессионистском стиле. Писали явно плоской кистью, с обилием красок и света. Часы показывали 13:06.

Ренар потянулась и взглянула на свои руки: тонкие запястья, красивые пальцы и серебряное кольцо с буквой «i» и миниатюрным бриллиантом в точке. Поспала так поспала. И что она молилась? С другой стороны, сон вполне соответствовал её мыслям, так что вряд ли это проделки Иисуса Христа. Да и картина была вполне «Avant-gardes Solution» – добавь туда с десяток пропеллеров над водной гладью или, к примеру, платформу с ракетой, отправляющейся в космос.

Ещё немного повалявшись в постели, Ингрид наконец встала и набрала в телефоне Ширнесский университет. Как она и ожидала, трубку взял Олдос (мученик за науку, подумалось ей). Генри не врал – действительно Олдос.

– Слушаю, Олдос Луазье, Ширнесский университет, – ответил Олдос.

– Здравствуйте, Олдос. Ингрид Ренар, галерея Tate Modern, – представилась она. – Мне нужен профессор Ослик. Могу ли я услышать его?

– Здравствуйте, Ингрид. К сожалению, нет. Профессор будет после выходных. Хотите, могу дать его мобильный номер.

– Хочу, а он как?

– Что как?

– Генри в порядке?

Олдос задумался. В трубке отчётливо слышались новости BBC. Диктор взахлёб рассказывал о насилии и зверствах.

«За последние сутки сфабриковано не менее сотни уголовных дел на „врагов народа“ и правозащитников, – вещал беспокойный голос. – Восточный блок в своём амплуа. Евросоюз и Британия закрывают границу. Сербская армия вторглась в Косово. В Черногории взорваны склады с оружием. Болгария и Молдова объявили о выходе из ЕС и о присоединении к России. На всей территории Блока прекращены операции с банковскими картами западных агентов. В РФ зарегистрирован рекордный рост ВВП за счёт ископаемых, примерно вдвое возросла добыча нефти и газа, взяты под охрану месторождения, карьеры и шахты. В Абхазии, Украине и Беларуси наблюдается небывалый всплеск насилия в отношении атеистов, частных СМИ и писателей-педофилов. В Таджикистане пролился дождь. Радиоактивный дождь», – добавил диктор, и так далее.

Объединённая Европа переживала очередной виток принципиальных решений. Страны, не справившиеся с модернизацией экономики, одна за другой покидали ЕС и присоединялись к Восточному блоку во главе с Россией. Русский «локомотив» по-прежнему работал на ископаемом сырье, ресурсов пока хватало, что в значительной степени облегчало и положение граждан. За ту же зарплату, что и в Европе, они трудились существенно меньше, да и требования к ним были простые: пришёл на работу, подрочил – и домой. В сущности, от них требовалось лишь одно: любить свою родину и ненавидеть Запад.

– В своём ли уме профессор? – переспросил Олдос Луазье в задумчивости и, чуть помедлив, ответил: «Вряд ли». – Вряд ли, – повторил он, – но это лишь моё мнение. В последнее время Ослик и впрямь выглядит не очень.

– Что ж, спасибо.

Записав Осликов номер, Ингрид попрощалась с Олдосом и сложила трубку. Этот «мученик за науку» вызвал у нее прилив нежности. Добрый человек. Старый, услужливый друг. Чуть трусоват, но в случае чего он несомненно придёт на выручку, а если повезёт, то и вправду поможет. Нечто среднее между крокодилом и галапагосским пингвином. Олдос ел скумбрию, шугался других пингвинов, но и чуял их за версту. Из кармана у него высовывались «Бувар и Пекюше» Флобера, а в наушниках играла «Буря» Людвига ван Бетховена.

И вновь воображение. С её воображением одна беда. Взять хотя бы «Бурю» (Соната для фортепиано № 17) – Олдос, верно, и знать не ведал этой сонаты, а если и ведал, то уж точно не стал бы слушать её всуе. Ингрид явно не хватало приземлённости, что в конечном итоге портило и собственную карьеру, и личную жизнь.

Сварив яйцо и сосиску, она позавтракала.

Из головы не выходила крольчиха с крольчатами. С одной стороны, те казались ей обиженными на весь мир, с другой – вся эта социалистическая идея (с равенством и братством) представлялась Ингрид издевательски лицемерной. Иными словами, крольчиха хоть и устала от «братства», но по уму жить не хотела. Набираться знаний, к примеру, читать Флобера, посещать выставку «Авангардных решений» в Манадо, а то и купаться в Сулавеси – на радость себе и своим крольчатам.

«Манадо – главный город северной части острова Сулавеси, – нашла Ренар в справочнике для скаутов. – Некогда через это место пролегала оживлённая торговля с соседними Филиппинами. Сейчас Манадо – известнейший центр туризма и передовых технологий. Научные подразделения, включая центр молекулярных исследований, институт прикладной физики и выставочный комплекс, расположены на востоке города и протянулись вплоть до северной оконечности острова. Туристический бизнес сосредоточен в южной части и у набережной. Пляжи Манадо покрыты черным вулканическим песком».

Что ещё за песок? – удивилась Ингрид.

Хотя, без разницы. В любом случае, не сомневалась она, Энди Хайрс не зря уехала в Манадо, и, в отличие от крольчихи с крольчатами из её сна, прекрасно проведёт там время.

Около трёх она позвонила Ослику, но без толку. Телефон профессора был выключен или находился вне зоны связи. Оператор вежливо извинилась: «Оставьте сообщение». Спасибо, не надо – Ингрид не любила голосовой почты. Текст там имеет совсем другой тон, да и ход мысли какой-то непривычный, как будто думаешь наизнанку. Чуть позже она повторила набор, затем снова, и всякий раз натыкалась на вежливость робота.

В перерывах между звонками Ингрид изучала по Интернету Сулавеси. Особенно ей приглянулся так называемый «Национальный морской парк Бунакен-Манадо Туа». Площадь парка составляла 89 тысяч гектаров, 97 % из которых приходилось на прибрежные воды и лишь 3 % на сушу (коралловые острова Бунакен, Силаден, Монтеаге, Найн и вулканический остров Манадо Туа с потухшим вулканом). Оказалось, что этот регион Индонезии как раз и славится своими кораллами и в частности коралловыми стенами, которые опускаются на глубину до 1300 метров – с удивительным ландшафтом и подводными пещерами.