Текст книги "Стихотворения (1809-1821)"

Автор книги: Константин Батюшков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Совесть1 зоркий страж сердец!

Без тебя ничтожно счастье,

Гибель – злато и венец!

<1810>

РАДОСТЬ

Подражание Касты

Любимца Кипридина

И миртом и розою

Венчайте, о юноши

И девы стыдливые!

Толпами сбирайтеся,

Руками сплетайтеся

И, радостно топая,

Скачите и прыгайте!

Мне лиру тиискую

Камены и грации

Вручили с улыбкою:

И песни веселию,

Приятнее нектара

И слаще амврозии,

Что пьют небожители,

В блаженстве беспечные,

Польются со струн ее!

Сегодня – день радости:

Филлида суровая

Сквозь слезы стыдливости

"Люблю!" мне промолвила.

Как роза, кропимая

В час утра Авророю,

С главой, отягченною

Бесценными каплями,

Румяней становится,

Так ты, о прекрасная!

С главою поникшею,

Сквозь слезы стыдливости,

Краснея, промолвила:

"Люблю!" тихим шопотом.

Все мне улыбнулося;

Тоска и мучения,

И страхи,и горести

Исчезли – как не было!

Киприда, влекомая

По воздуху синему

Меж бисерных облаков

Цитерскими птицами

К Цитере иль Пафосу,

Цветами осыпала

Меня и красавицу.

Все мне улыбнулося!

И солнце весеннее,

И рощи кудрявые,

И воды прозрачные,

И хблмы парнасские!

Любимца Кипридина,

В любви победителя,

И миртом и розою

Венчайте, о юноши

И девы стыдливые!

Около 1810 (?)

К НИКИТЕ

Как я люблю, товарищ мой,

Весны роскошной появленье

И в первый раз над муравой

Веселых жаворонков пенье.

Но слаще мне среди полей

Увидеть первые биваки

И ждать беспечно у огней

С рассветом дня кровавой драки.

Какое счастье, рыцарь мой!

Узреть с нагорныя вершины

Необозримый наших строй

На яркой зелени долины!

Как сладко слышать у шатра

Вечерней пушки гул далекий

И погрузиться до утра

Под теплой буркой в сон глубокий,

Когда по утренним росам

Коней раздастся первый топот

И ружей протяженный грохот

Пробудит эхо по горам,

Как весело перед строями

Летать на ухарском коне

И с первыми в дыму, в огне

Ударить с криком за врагами!

Как весело внимать: "Стрелки,

Вперед! Сюда, донцы! Гусары1

Сюда, летучие полки,

Башкирцы, горцы и татары!"

Свисти теперь, жужжи свинец!

Летайте ядры и картечи!

Что вы для них? для сих сердец,

Природой вскормленных для сечи?

И вот... о зрелище прекрасно!

Колонны сдвинулись, как лес.

Идут – безмолвие ужасно!

Идут – ружье наперевес;

Идут... ура! – и все сломили,

Рассеяли и разгромили:

Ура! Ура! – и где же враг?..

Бежит, а мы в его домах

О, радость храбрых! – киверами

Вино некупленное пьем

И под победными громами

"Мы хвалим господа" поем!..

Но ты трепещешь, юный воин,

Склонясь на сабли рукоять:

Твой дух встревожен, беспокоен;

Он рвется лавры пожинать:

С Суворовым он вечно бродит

В полях кровавыя войны

И в вялом мире не находит

Отрадной сердцу тишины.

Спокойся: с первыми громами

К знаменам славы полетишь;

Но там, о горе, не узришь

Меня, как прежде, под шатрами!

Забытый шумною молвой,

Сердец мучительницей милой,

Я сплю, как труженик унылой,

Неоживляемый хвалой.

Июню или начало июля 1817

ЭПИГРАММЫ, НАДПИСИ И ПРОЧЕЕ

I

Всегдашний гость, мучитель мой,

О, Балдус! долго ль мне зевать, дремать с тобой?

Будь крошечку умней или – дай жить в покое

Когда жестокий рок сведет тебя со мной

Я не один, и нас не двое.

Между 1809 и 1812 (?)

II

Как трудно Бибрису со славою ужиться!

Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!

Июль или август 1809

III

Памфил забавен за столом,

Хоть часто и назло рассудку;

Веселостью обязан он желудку,

А памяти – умом.

<1815>

IV

СОВЕТ ЭПИЧЕСКОМУ СТИХОТВОРЦУ

Какое хочешь имя дай

Твоей поэме полудикой:

Петр длинный, Петр большой, но только

Петр Великой – Ее не называй.

1810 (?)

V

МАДРИГАЛ НОВОЙ САФЕ

Ты Сафо, я Фаон; об этом и не спорю:

Но, к моему ты горю,

Пути не знаешь к морю.

Июль или август 1809

VI

НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ Н. Н.

И телом и душой ты на Амура схожа:

Коварна и умна, и столько же пригожа.

<1811>

VII

К ЦВЕТАМ НАШЕГО ГОРАЦИЯ

Ни вьюги, ни морозы

Цветов твоих не истребят.

Бог лиры, бог любви и музы мне твердят:

В саду Горация не увядают розы.

1816 (?)

VIII

НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ ЖУКОВСКОГО

Под знаменем Москвы, пред падшею столицей,

Он храбрым гимны пел, как пламенный Тиртей;

В дни мира, новый Грей,

Пленяет нас задумчивой цевницей.

1876 или начало 1817

IX

НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ

ГРАФА ЭММАНУИЛА СЕН-ПРИ

От родины его отторгнула судьбина;

Но лилиям отцов он всюду верен был:

И в нашем стане воскресил

Баярда древний дух и доблесть Дюгесклина.

1815

X

НАДПИСЬ НА ГРОБЕ ПАСТУШКИ

Подруги милые! в беспечности игривой

Под плясовой напев вы резвитесь в лугах.

И я, как вы, жила в Аркадии счастливой;

И я, на утре дней, в сих рощах и лугах

Минутны радости вкусила:

Любовь в мечтах златых мне счастие сулила;

Но что ж досталось мне в прекрасных сих местах?

Могила!

<1810>

XI

МАДРИГАЛ МЕЛИНЕ,

КОТОРАЯ НАЗЫВАЛА СЕБЯ НИМФОЮ

Ты нимфа, Ио; нет сомненья!

Но только... после превращенья!

Июль или август 1809

XII

НА КНИГУ ПОД НАЗВАНИЕМ "СМЕСЬ"

По чести, это смесь:

Тут проза, и стихи, и авторская спесь.

<1817>

СТРАНСТВОВАТЕЛЬ И ДОМОСЕД

Объехав свет кругом,

Спокойный домосед, перед моим камином

Сижу и думаю о том,

Как трудно быть своих привычек властелином;

Как трудно век дожить на родине своей

Тому, кто в юности из края в край носился,

Все видел, все узнал; и что ж? из-за морей

Ни лучше, ни умней

Под кров домашний воротился:

Поклонник суетным мечтам,

Он осужден искать... чего, не знает сам!

О страннике таком скажу я повесть вам.

Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили,

В предместий Афин под кровлею одной;

В довольстве? Не скажу, но с бодрою душой

Встречали день, и ночь спокойно проводили,

Затем что по трудах всегда приятен сон.

Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон,

И братья-бедняки, о радость! получили

Не помню, сколько мин монеты золотой

Да кучу серебра: сосуды и амфоры

Отделки мастерской.

Наследственным добром свои насытя взоры,

Такие завели друг с другом разговоры:

– "Как думаешь своей казной расположить?

Клит спрашивал у брата;

А я так дом хочу купить

И в нем тихохонько с женою век прожить

Под сенью отчего пената.

Землицы уголок не будет лишний нам:

От детства я люблю ходить за виноградом,

Водиться знаю с стадом,

И детям я мой плуг в наследство передам;

А ты как думаешь?" – "О! я с тобой несходен;

Я пресмыкаться не способен

В толпе граждан простых,

И с помощью наследства

Для дальних замыслов моих,

Благодаря богам, теперь имею средства!"

– "Чего же хочешь ты?" – "Я?., славен быть

хочу".

– "Но чем?" – "Как чем? – умом, делами,

И красноречьем,и стихами,

И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу

Делиться мудростью с жрецами:

Зачем сей создан мир? кто правит им и как?

Где кончится земля? где гордый Нил родится?

Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак,

Зачем горящий Феб всё к западу стремится?

Какое счастье, милый брат!

Я буду в мудрости соперник Пифагора!

В Афинах обо мне тогда заговорят.

В Афинах? – что сказал! – от Нила до Босфора

Прославится твой брат, твой верный Филалет!

Какое счастье! десять лет

Я стану есть траву и нем как рыба буду;

Но красноречья дар, конечно, не забуду.

Ты знаешь, я всегда красноречив бывал

И площадь нашу посещал

Не даром.

Не стану я моим превозноситься даром,

Как наш Алкивиад, оратор слабых жен,

Или надутый Демосфен,

Кичася в пурпуре пргд царскими послами:

Нет! нет! я каждого полезными речами

На площади градской намерен просвещать.

Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать,

С народом шумные восторги разделяя,

И, слезы радости под мантией скрывая,

Красноречивейшим из греков называть.

Ты обоймешь меня дрожащею рукою,

Когда... поверишь ли? Гликерия сама

На площади с толпою

Меня провозгласит оракулом ума,

Ума, и, может быть, любезности... Конечно,

Любезностью сердечной

Я буду нравиться и в сорок лет еще.

Тогда афиняне забудут Демосфена

И Кратеса в плаще,

И бочку шута Диогена,

Которую, смотри... он катит мимо нас!"

"Прощай же, братец! – В добрый час!

Счастливого пути к премудрости желаю,

Клит молвил краснобаю;

Я вижу, нам тебя ничем не удержать!"

Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять

Пошел – домашний быт и домик снаряжать.

А Филалет? К Пирею,

Чтоб судно тирское застать

И в Мемфис полететь с румяною зарею.

Признаться, он вздохнул, начавши одиссею...

Но кто не пожалел об отческой земле,

Надолго расставаясь с нею?

Семь дней на корабле,

Зевая,

Проказник наш сидел

И на море глядел,

От скуки сам с собой вполголос рассуждая.

– "Да где ж тритоны все? где стаи нереид?

Где скрылися они с толпой океанид?

Я ни одной не вижу в море".

И не увидел их. Но ветер свежий вскоре

В Египет странника принес;

Уже он в Мемфисе, в обители чудес;

Уже в святилище премудрости вступает,

Как мумия сидит среди бород седых

И десять дней зевает

За поученьем их

О жертвах каменной Изиде,

Об Аписе-быке иль грозном Озириде,

О псах Анубиса, о чесноке святом,

Усердно славимом на Ниле,

О кровожадном крокодиле

И... о коте большом!..

– "Какие глупости! какое заблужденье!

Клянуся Поллуксом! нет слушать боле сил!"

Грек молвил, потеряв и важность и терпенье,

С скамьи как бешеный вскочил

И псу священному, о ужас! наступил

На божескую лапу...

Скорее в руки посох, шляпу,

Скорей из Мемфиса бежать

От гнева старцев разъяренных,

От крокодилов, псов и луковиц священных

И между греков просвещенных

Любезной мудрости искать.

На первом корабле он полетел в Кротону.

В Кротоне бьет челом смиренно Агатону,

Мудрейшему из мудрецов,

Жестокому врагу и мяса и бобов

(Их в гневе Пифагор, его учитель славный,

Проклятьем страшным поразил,

Затем, что у него желудок неисправный

Бобов и мяса не варил).

– "Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться?

У грека старец вопросил

С усмешкой хитрою, – итак, прошу садиться

И слушать пенье сфер: ты слышишь?"

"Ничего!"

– "А видишь ли в девятом мире

Духов, летающих в эфире?"

– "И менее того!"

– "Увидишь, попостись ты года три, четыре,

Да лет с десяток помолчи;

Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором

Все тайной мудрости лучи;

Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором..."

– "Согласен, так и быть!"

Но греку шутка ли и день не говорить?

А десять лет молчать, молчать да все поститься

Зачем? чтоб мудрецом,

С морщинным от поста и мудрости челом,

В Афины возвратиться?

"О нет!"

Чрез сутки возопил голодный Филалет:

– "Юпитер дал мне ум с рассудком

Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком;

Я мудрости такой покорнейший слуга;

Прощайте ж навсегда Кротонски берега!"

Сказал и к Этне путь направил;

За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как

Изношенный башмак

Философ Эмпедокл пред смертью там оставил?

Узнал и с вестью сей

Он в Грецию скорей

С усталой от забот и праздности душою;

Повсюду гость среди людей,

Везде за трапезой чужою,

Наш странник обходил

Поля, селения и грады,

Но счастия не находил

Под небом счастливым Эллады.

Спеша из края в край, он игры посещал;

Забавы, зрелища, ристанья,

И даже прорицанья

Без веры вопрошал;

Но хижину отцов нередко вспоминал,

В ненастье по лесам бродя с своей клюкою,

Как червем, тайною снедаемый тоскою.

Притом же кошелек

У грека стал легок;

А ночью, как он шел через Лаконски горы

Отбили у него

И остальное воры.

Счастлив еще, что жизнь не отняли его!

"Но жизнь без денег – что? мученье нестерпимо!"

Так думал Филалет,

Тащась полунагой в степи необозримой.

Три раза солнца свет

Сменялся мраком ночи,

Но странника не зрели очи

Ни жила ни стези: повсюду степь и степь

Да гор в дали туманной цепь,

Илотов и воров ужасные жилища.

Что делать в горе! что начать!

Придется умирать

В пустыне, одному, без помощи, без пищи.

"Нет, боги, нет, – Терзая грудь, вопил несчастный Филалет:

Я знаю, как покинуть свет!

Не стану голодом томиться!" – И меж кустов реку завидя вдалеке,

Он бросился к реке,

Топиться!

"Что, что ты делаешь, слепец?"

Несчастному вскричал скептический мудрец,

Памфил седобородой,

Который над водой, любуяся природой,

Один с клюкой тихонько брел,

И, к счастью, странника нашел

На крае гибельной напасти.

"Топиться хочешь ты? Согласен; но сперва

Поведай мне, твоя спокойна ль голова?

Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти?

Рассудок: но его что нам вещает глас?

Что жизнь и смерть равны для нас.

Равны – так незачем топиться.

Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться

У старца, чем мудрец здесь может быть счастлив",

Кто жить советует, всегда красноречив:

И наш герой остался жив.

В расселинах скалы, висящей над водою,

В тени приветливой смоковниц и олив

Построен был шалаш Памфиловой рукою,

Где старец десять лет

Провел в молчании глубоком

И в вечность проницал своим орлиным оком,

Забыв людей и свет.

Вот там-то ужин иль обед

Простой, но очень здравый,

Находит Филалет:

Орехи, жолуди и травы,

Большой сосуд воды, и только. Боже мой!

Как сладостно искать для трапезы такой

В утехах мудрости приправы!

Итак, в том дива нет, что с путником Памфил

Об атараксии* тотчас заговорил.

"Все призрак! – под конец хозяин заключил:

Богатство, честь и власти,

Болезнь и нищета, несчастия и страсти,

И я, и ты, и целый свет,

Все призрак!" – "Сновиденье!"

Со вздохом повторял унылый Филалет;

Но, глядя на сухой обед,

Вскричал: – "Я голоден!" – "И это заблужденье,

Все грубых чувств обман; не сомневайся в том".

Неделю попостясь с брадатым мудрецом,

Наш призрак Филалет решился из пустыни

Отправиться в Афины.

Пора, пора блеснуть на площади умом!

Пора с философом расстаться,

Который нас недаром научил,

Как жить и в жизни сомневаться.

Услужливый Памфил

Монет с десяток сам бродяге предложил,

Котомкой с желудьми сушеными ссудил

И в час румяного рассвета

Сам вывел по тропам излучистым Тайгета

На путь афинский Филалета.

Вот странник наш идет и день и ночь один;

Проходит Арголиду,

Коринф и Мегариду;

Вот Аттика, и вот дым сладостный Афин,

Керамик с рощами... предместия начало...

Там... воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало:

Он грек, то мудрено ль, что родину любил,

Что землю цаловал с горячими слезами,

В восторге, вне себя, с деревьями, с домами

Заговорил!..

Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,

Когда, волненьями судьбины

В отчизну брошенный из дальних стран чужбины,

Увидел наконец адмиралтейский шпиц,

Фонтанку, этот дом... и столько милых лиц,

Для сердца моего единственных на свете!

Я сам... Но дело все теперь о Филалете,

Который, опершись на кафедру, стоит

И ждет опять денницы

На милой площади аттической столицы.

Заметьте, милые друзья,

Что греки снаряжать тогда войну хотели,

С каким царем, не помню я;

Но знаю только то, что риторы гремели,

Предвестники народных бед;

Так речью их сразить желая, Филалет

Всех раньше на помост погибельный взмостился.

И вот блеснул Авроры свет,

А с ним и шум дневной родился.

Народ зашевелился.

В Афинах, как везде, час утра – час сует.

На площадь побежал ремесленник, поэт,

Поденщик, говорун, с товарами купчина,

Софист, архонт и Фрина

С толпой невольниц и сирен,

И бочку прикатил насмешник Диоген;

На площадь всяк идет для дела и без дела;

Нахлынули, вся площадь закипела.

Вы помните, бульвар кипел в Париже так

Народа праздными толпами,

Когда по нем летал с нагайкою козак,

Иль северный Амур с колчаном и стрелами.

Так точно весь народ толпился и жужжал

Перед ораторским амвоном.

Знак подан. Начинай! Рой шумный замолчал,

И ритор возвестил высокопарным тоном,

Что Аттике война

Погибельна, вредна;

Потом велеречиво, ясно

По пальцам доказал, что в мире быть... опасно.

"Что ж делать?" – закричал с досадою народ.

– "Что делать? – сомневаться.

Сомненье – мудрости есть самый зрелый плод.

Я вам советую, граждане, колебаться:

И не мириться и не драться!.."

Народ всегда нетерпелив.

Сперва наш краснобай услышал легкий ропот,

Шушуканье, а там поближе громкий хохот,

А там... Но он стоит уже ни мертв ни жив,

Разинув рот, потупив взгляды,

Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады.

Еще проходит миг – "Ну что же? продолжай!"

оратор все ни слова;

От страха – где язык!

Зато какой в толпе поднялся страшный крик!

Какая туча там готова!

На кафедру летит град яблоков и фиг,

И камни уж свистят над жертвой...

И жалкий Филалет, избитый, полумертвой,

С ступени на ступень в отчаянье летит

И падает без чувств под верную защиту

В объятия отверсты... к Клиту!

И так тщеславного спасает бедный Клит,

Простяк, неграмотный, презренный,

В Афинах дни влачить без славы осужденный!

Он, он, прижав его к груди,

Нахальных крикунов толкает на пути,

Одним грозит, у тех пощады просит,

И брата своего, как старика Эней,

К порогу хижины своей

На раменах доносит.

Как брата в хижине лелеет добрый Клит!

Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит,

С простым, но сильным чувством.

Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством!

В три дни страдалец наш оправился и встал

И брату кинулся на шею со слезами;

А брат гостей назвал

И жертву воскурил пред отчими богами.

Весь домик в суетах! жена и рой детей

Веселых, резвых и пригожих,

Во всем на мать свою похожих,

На пиршество несут для радостных гостей

Простый, но щедрый дар наследственных полей

Румяное вино, янтарный мед Гимета;

И чаша поднялась за здравье Филалета!

"Пей, ешь и веселись, нежданный сердца гость!"

Все гости заодно с хозяином вскричали;

И что же? Филалет, забыв народа злость,

Беды, проказы и печали,

За чашей круговой опять заговорил

В восторге, – о тебе, великолепный Нил!

А дней через пяток, не боле,

Наскуча видеть все одно и то же поле,

Все те же лица всякий день,

Наш грек, поверите ль? как в клетке стосковался.

Он начал по лесам прогуливать уж лень,

На горы ближние взбирался,

Бродил всю ночь, весь день шатался;

Потом Афины стал тихонько посещать,

На милой площади опять

Зевать,

С софистами о том, об этом толковать;

Потом... проведав он от старых грамотеев,

Что в мире есть страна,

Где вечно царствует весна,

За розами побрел – в снега гипербореев.

Напрасно Клит с женой ему кричали вслед

С домашнего порога:

– "Брат, милый, воротись, мы просим, ради бога!

Чего тебе искать в чужбине? новых бед?

Откройся, что тебе в отечестве немило?

Иль дружество тебя, жестокий, огорчило?

Останься, милый брат, останься, Филалет!"

Напрасные слова; чудак не воротился

Рукой махнул... и скрылся.

* Душевное спокойствие. (Здесь и далее звездочкой обозначены сноски К. Батюшкова.)

Между июлем 1814 и 10 января 1815

СТИХОТВОРЕНИЯ

1809 – 1821 гг.

КНИГИ И ЖУРНАЛИСТ

Крот мыши раз шепнул: "Подруга! ну, зачем

На пыльном чердаке своем

Царапаешь, грызешь и книги раздираешь:

Ты крошки в них ума и пользы не сбираешь?"

– "Не об уме и хлопочу,

Я есть хочу".

Не знаю, впрок ли то, но эта мышь уликой

Тебе, обрызганный чернилами Арист.

Зубами ты живешь, голодный журналист,

Да нужды жить тебе не видим мы великой.

Июль или август 1809

<Н. И. ГНЕДИЧУ>

Где ты поживаешь, друг мой? Радищев пишет, что на дачу переезжаешь. Приезжай лучше сюда; решись, и дело в шляпе.

Тебя и нимфы ждут, объятья простирая,

И фавны дикие, кроталами играя.

Придешь, и все к тебе навстречу прибегут

Из древ гамадриады,

Из рек обмытые наяды,

И даже сельский поп сатир и пьяный плут.

А если не будешь, то всё переменит вид, всё заплачет, зарыдает:

Цветы завянут все, завоют рощи дики,

Слезами потекут кристальны ручейки,

И, резки испустив в болоте ближнем крики.

Прочь крылья навострят носасты кулики,

Печальны чибисы, умильны перепелки.

Не станут пастухи играть в свои свирелки,

Любовь и дружество – погибнет всё с тоски!

4 августа 1809

ЭПИТАФИЯ

Не нужны надписи для камня моего,

Пишите просто здесь: он был, и нет его!

Конец ноября 1809

ВИДЕНИЕ НА БЕРЕГАХ ЛЕТЫ

Вчера, Бобровым утомленный,

Я спал и видел странный сон!

Как будто светлый Аполлон,

За что, не знаю, прегневленный,

Поэтам нашим смерть изрек;

Изрек – и все упали мертвы,

Невинны Аполлона жертвы!

Иной из них окончил век,

Сидя на чердаке высоком

В издранном шлафроке широком,

Наг, голоден и утомлен

Упрямой рифмой к светлу небу.

Другой, в Цитеру пренесен,

Красу, умильную как Гебу,

Хотел для нас насильно... петь

И пал без чувств в конце эклоги;

Везде, о милосерды боги!

Везде пирует алчна смерть,

Косою острой быстро машет,

Богату ниву аду пашет

И губит Фебовых детей,

Как ветр осенний злак полей!

Меж тем в Элизии священном,

Лавровым лесом осененном,

Под шумом Касталийских вод,

Певцов нечаянный приход

Узнал почтенный Ломоносов,

Херасков, честь и слава россов,

Самолюбивый Фебов сын,

Насмешник, грозный бич пороков,

Замысловатый Сумароков

И, Мельпомены друг, Княжнин.

И ты сидел в толпе избранной,

Стыдливой грацией венчанный,

Певец прелестныя мечты,

Между Психеи* легкокрылой

И бога нежной красоты;

И ты там был, наездник хилой

Строптива девственниц седла,

Трудолюбивый, как пчела,

Отец стихов "Тилемахиды";

И ты, что сотворил обиды

Венере девственной, Барков!

И ты, о мой певец незлобный,

Хемницер, в баснях бесподобный!

Все, словом, коих бог певцов

Венчал бессмертия лучами,

Сидели там олив в тени,

Обнявшись с прежними врагами;

Но спорили еще они

О том, о сем – и не без шума

(И в рае, думаю, у нас

У всякого своя есть дума,

Рассудок свой, и вкус, и глаз).

Садились все за пир богатый,

Как вдруг Майинин сын крылатый,

Ниссланный вышним божеством,

Сказал сидящим за столом:

"Сюда, на берег тихой Леты,

Бредут покойные поэты;

Они в реке сей погрузят

Себя и вместе юных чад.

Здесь опыт будет правосудный:

Стихи и проза безрассудны

Потонут вмиг: так Феб судил!"

Сказал Эрмий – и силой крыл

От ада к небу воспарил.

"Ага! – Фонвизин молвил братьям,

Здесь будет встреча не по платьям,

Но по заслугам и уму".

"Да много ли, – в ответ ему

Кричал, смеяся, Сумароков,

Певцов найдется без пороков?

Поглотит Леты всех струя,

Поглотит всех, иль я не я!"

"Посмотрим, – продолжал вполгласа

Поэт, проклятый от Парнаса,

Егда прийдут..." Но вот они,

Подобно как в осенни дни

Поблеклы листия древесны,

Что буря в долах разнесла**,

Так теням сим не весть числа!

Идут толпой в ущелья тесны,

К реке забвения стихов,

Идут под бременем трудов;

Безгласны, бледны, приступают,

Любезных детищей купают...

И более не зрят в волнах!

Но тут Минос, певцам на страх,

Старик угрюмый и курносый,

Чинит расправу и вопросы:

"Кто ты, вещай?" – "Я тот поэт,

По счастью очень плодовитый

(Был тени маленькой ответ),

Я тот, венками роз увитый

Поэт-философ-педагог,

Который задушил Вергилья,

Окоротил Алкею крылья.

Я здесь! Сего бо хощет бог

И долг священныя природы..."***

– "Кто ж ты, болтун?" – "Я... Верзляков!"

– "Ступай и окунися в воды!"

– "Иду... во мне вся мерзнет кровь...

Душа... всего... душа природы,

Спаси... спаси меня, любовь!

Авось..." – "Нет, нет, болтун несчастный,

Довольно я с тобою выл!"

Сказал ему Эрот прекрасный,

Который тут с Психеей был.

"Ступай!" – Пошел, – и нет педанта.

"Кто ты?" – спросил допросчик тень,

Несущу связку фолианта.

"Увы, я целу ночь и день

Писал, пишу и вечно буду

Писать... все прозой, без еров.

Невинен я. На эту груду

Смотри, здесь тысячи листов,

Священной пылию покрытых,

Печатью мелкою убитых,

И нет ера ни одного.

Да, я!.." – "Скорей купать его!"

Но тут явились лица новы

Из белокаменной Москвы.

Какие странные обновы!

От самых ног до головы

Обшиты платья их листами.

Где прозой детской и стихами

Иной кладбище, мавзолей,

Другой журнал души своей,

Другой Меланию, Зюльмису,

Луну, Веспера, голубков,

Глафиру, Хлою, Милитрису,

Баранов, кошек и котов****

Воспел в стихах своих унылых

На всякий лад для женщин милых

(О, век железный!..). А оне

Не только въяве, но во сне

Поэтов не видали бедных.

Из этих лиц уныло-бледных

Один, причесанный в тупей,

Поэт присяжный, князь вралей,

На суд явил творенья новы.

"Кто ты?" – "Увы, я пастушок,

Вздыхатель, завсегда готовый;

Вот мой венок и посошок,

Вот мой букет цветов тафтяных,

Вот список всех красот упрямых,

Которыми дышал и жил,

Которым я насильно мил.

Вот мой баран, моя Аглая",

Сказал и, тягостно зевая,

Спросонья в Лету поскользнул!

"Уф! я устал, подайте стул,

Позвольте мне, я очень славен.

Бессмертен я, пока забавен".

– "Кто ж ты?" – "Я русский и поэт.

Бегом бегу, лечу за славой,

Мне враг чужой рассудок здравой.

Для русских прав мой толк кривой,

И в том клянусь моей сумой".

– "Да кто же ты?" – "Жан-Жак я Русский,

Расин и Юнг, и Локк я русский,

Три драмы русских сочинил

Для русских; нет уж боле сил

Писать для русских драмы слезны;

Труды мои все бесполезны!

Вина тому – разврат умов".

Сказал – в реку! и был таков!

Тут Сафы русские печальны,

Как бабки наши повивальны,

Несли расплаканных детей.

Одна – прости бог эту даму!

Несла уродливую драму,

Позор для ада и мужей,

У коих сочиняют жены.

"Вот мой Густав, герой влюбленный..."

– "Ага! – судья певице сей,

Названья этого довольно:

Сударыня! мне очень больно,

Что вы, забыв последний стыд,

Убили драмою Густава.

В реку, в реку!" О, жалкий вид!

О, тщетная поэтов слава!

Исчезла Сафо наших дней

С печальной драмою своей;

Потом и две другие дамы,

На дам живые эпиграммы,

Нырнули в глубь туманных вод.

"Кто ты?" – "Я – виноносный гений.

Поэмы три да сотню од,

Где всюду ночь, где всюду тени,

Где роща ржуща ружий ржот*****,

Писал с заказу Глазунова

Всегда на срок... Что вижу я?

Здесь реет между вод ладья,

А там, в разрывах черна крова,

Урания – душа сих сфер

И все титаны ледовиты,

Прозрачной мангией покрыты,

Слезят!" – Иссякнул изувер

От взора пламенной Эгиды.

Один отец "Тилемахиды"

Слова сии умел понять.

На том брегу реки забвенья

Стояли тени в изумленье

От речи сей: "Изволь купать

Себя и всех своих уродов",

Сказал, не слушая доводов,

Угрюмый ада судия.

"Да всех поглотит вас струя!.."

Но вдруг на адский берег дикий

Призрак чудесный и великий

В обширном дедовском возке

Тихонько тянется к реке.

Наместо клячей запряженны,

Там люди в хомуты вложенны

И тянут кое-как, гужом!

За ним, как в осень трутни праздны,

Крылатым в воздухе полком

Летят толпою тени разны

И там и сям. По слову: "Стой!"

Кивнула бледна тень главой

И вышла с кашлем из повозки.

"Кто ты? – спросил ее Минос,

И кто сии?" – на сей вопрос:

"Мы все с Невы поэты росски",

Сказала тень. – "Но кто сии

Несчастны, в клячей превращенны?"

– "Сочлены юные мои,

Любовью к славе вдохновенны,

Они Пожарского поют

И топят старца Гермогена,

Их мысль на небеса вперенна,

Слова ж из Библии берут;

Стихи их хоть немного жестки,

Но истинно варяго-росски".

– "Да кто тысам?" – "Я также член;

Кургановым писать учен;

Известен стал не пустяками,

Терпеньем, потом и трудами;

Аз есмь зело Славенофил",

Сказал и пролог растворил.

При слове сем в блаженной сени

Поэтов приподнялись тени;

Певец любовныя езды

Осклабил взор усмешкой блудной

И рек: "О муж, умом не скудный!

Обретший редки красоты

И смысл в моей "Деидамии",

Се ты! се ты!.." – "Слова пустые", – .

Угрюмый судия сказал

И в Лету путь им показал.

К реке подвинулись толпою,

Ныряли всячески в водах;

Тот книжку потопил в струях,

Тот целу книжищу с собою.

Один, один Славенофил,

И то повыбившись из сил,

За всю трудов своих громаду,

За твердый ум и за дела

Вкусил бессмертия награду.

Тут тень к Миносу подошла

Неряхой и в наряде странном,

В широком шлафроке издранном,

В пуху, с косматой головой,

С салфеткой, с книгой под рукой.

"Меня врасплох, – она сказала,

В обед нарочно смерть застала,

Но с вами я опять готов

Еще хоть сызнова отведать

Вина и адских пирогов:

Теперь же час, друзья, обедать,

Я – вам знакомый, я – Крылов!"******

"Крылов, Крылов", – в одно вскричало

Собранье шумное духбв,

И эхо глухо повторяло

Под сводом адским: "Здесь Крылов!"

"Садись сюда, приятель милый!

Здоров ли ты?" – "И так и сяк".

– "Ну, что ж ты делал?" – "Все пустяк

Тянул тихонько век унылый.

Пил, сладко ел, а боле спал.

Ну, вот, Минос, мои творенья,

С собой я очень мало взял:

Комедии,стихотворенья

Да басни – все купай, купай!"

О, чудо! – всплыли все, и вскоре

Крылов, забыв житейско горе,

Пошел обедать прямо в рай.

Еще продлилось сновиденье,

Но ваше длится ли терпенье

Дослушать до конца его?

Болтать, друзья, неосторожно

Другого и обидеть можно.

А боже упаси того!

1809

* Психею – душу или мечту – древние изображали в виде бабочки или крылатой девы, обнявшейся с Купидоном.

** Смотри VI песнь "Энеиды".

*** Смотри "Тень Кука".

**** Это все, даже и кошки, воспеты в Москве – ссылаюсь на журналы.

***** Этот стих взят из сочинений Боброва, я ничего не хочу присваивать.

****** Крылов познакомился с духами через "Почту".

НА СМЕРТЬ ЛАУРЫ

Из Петрарки

[Сонет "Rotta ё l'alta colonna e I'verde lauro".]

Колонна гордая! о лавр вечнозеленый!

Ты пал! – и я навек лишен твоих прохлад!

Ни там, где Инд живет, лучами опаленный,

Ни в хладном Севере для сердца нет отрад!

Все смерть похитила, все алчная пожрала

Сокровище души, покой и радость с ним!

А ты, земля, вовек корысть не возвращала,

И мертвый нем лежит под камнем гробовым!

Все тщетно пред тобой – и власть, и волхвованья...

Таков судьбы завет!.. Почто ж мне доле жить?

Увы, чтоб повторять в час полночи рыданья

И слезы вечные на хладный камень лить!

Как сладко, жизнь, твое для смертных обольщенье!

Я в будущем мое блаженство основал,

Там пристань видел я, покой и утешенье

И все с Лаурою в минуту потерял!

<1810>

ВЕЧЕР

Подражание Петрарке

В тот час, как солнца луч потухнет за горою,

Склонясь на посох свой дрожащею рукою,

Пастушка, дряхлая от бремени годов,

Спешит, спешит с полей под отдаленный кров

И там, пришед к огню, среди лачуги дымной

Вкушает трапезу с семьей гостеприимной,

Вкушает сладкий сон, взамену горьких слез!

А я, как солнца луч потухнет средь небес,

Один в изгнании, один с моей тоскою,

Беседую в ночи с задумчивой луною!

Когда светило дня потонет средь морей

И ночь, угрюмая владычица теней,

Сойдет с высоких гор с отрадной тишиною,

Оратай острый плуг увозит за собою

И, медленной стопой идя под отчий кров,

Поет простую песнь в забвенье всех трудов;

Супруга, рой детей оратая встречают

И брашна сельские поспешно предлагают,

Он счастлив – я один с безмолвною тоской

Беседую в ночи с задумчивой луной.

Лишь месяц сквозь туман багряный лик уставит

В недвижные моря – пастух поля оставит,

Проститься с нивами, с дубравой и ручьем

И гибкою лозой стада погонит в дом.

Игралище стихий среди пучины пенной,

И ты, рыбарь, спешишь на брег уединенной1

Там, сети приклонив ко утлой ладие

(Вот всё от грозных бурь убежище твое!),

При блеске молнии, при шуме непогоды

Заснул... И счастлив ты, угрюмый сын природы

Но се бледнеет там багряный небосклон,

И медленной стопой идут волы в загон

С холмов и пажитей, туманом орошенных.

О песнопений мать, в вертепах отдаленных

В изгнанье горестном утеха дней моих,

О лира, возбуди бряцаньем струн златых

И холмы спящие, и кипарисны рощи,

Где я, печали сын, среди глубокой нощи,

Объятый трепетом, склонился на гранит...

И надо мною тень Лауры пролетит!

* * *

Рыдайте, амуры и нежные грации,

У нимфы моей на личике нежном

Розы поблекли и вянут все прелести.

Венера всемощная! Дочерь Юпитера!

Услышь моления и жертвы усердные:

Не погуби на тебя столь похожую!

<1810>

ЭЛИЗИЙ

О, пока бесценна младость

Не умчалася стрелой,

Пей из чащи полной радость

И, сливая голос свой

В час вечерний с тихой лютней,

Славь беспечность и любовь!

А когда в сени приютной

Мы услышим смерти зов,