Текст книги "Поездка в Москву. Новейший Хлестаков"

Автор книги: Константин Станюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

VI

Я вернулся в Москву усталый после этой неожиданной прогулки на Воробьевы горы. А мне еще предстояло, согласно программе, составленной одним знакомым москвичом, обедать у Тестова и после ехать в Петровский парк. Быть в Москве и не расстроить себе желудка то же самое, что быть в Риме и не видать папы.

В Москве трактиры куда демократичнее наших; впрочем, и не одни трактиры; то же можно сказать и про театры и про общественные гулянья. У Тестова, например, в этих роскошно-аляповатых залах с оркестрионом и массой половых в своих классических белых рубахах, вы увидите самую разнокалиберную публику: тут и помещик, и чиновник, и купец в поддевке и рядчик, и актер, не то что, например, в Петербурге, где и в ресторанах публика как-то специализируется; у Дюссо, Бореля или у Медведя вы, конечно, не встретите тех лиц, каких встретите в лучших московских трактирах, а если и встретите, то сейчас же заметите какую-то приниженную робость человека, попавшего в общество натянутых, строгих чиновников-дельцов и офицеров, которые измерят презрительным взглядом человека, видимо, не их круга. Совсем не то в Москве. Здесь везде рассчитывают на публику, на потребление en masse, а не на избранных. Кто не хочет «мешаться» с толпой – иди в клуб. Здесь нет именно этой приниженности и со всех сторон вы слышите громкие, оживленные беседы, часто заставляющие вас вспомнить язык комедий Островского. Тут распивает шампанское какой-нибудь помещик или инженер, а рядом скромно попивает чай целая купеческая семья средней руки, с чадами и домочадцами. Никого такое соседство не удивляет.

Это смешение, эта «толпа» производит приятное впечатление во всех местах общественных сборищ, и в этом отношении Москва решительно демократичнее Петербурга. В ней нет натянутого, мертвого вида наших общественных собраний, там не бьют в глаза те кастовые разделения, которые вы даже увидите в петербургских церквах, не давит эта брезгливая чопорность наших soi disant аристократических поползновений и боязни смешаться «со всеми», и вот почему все общественные сборища и увеселения в Москве оживленнее и проще и даже дали повод кому-то сравнить в этом отношении Москву с Парижем. Если прибавить к этому, что в Москве военный элемент не играет преобладающей роли, как в Петербурге, нет того чиновничьего престижа и погони за подражанием, хоть по внешности, высшим классам, то московская простота становится еще понятнее. Кроме того, нельзя забывать, что Москва громадный торговый рынок, а торговля, как известно, не очень обращает внимания и на фасон платья, и на манеры. Ей нужны больше всего деньги, где-б они не лежали.

Запах душистого скошенного сена и чудный воздух Петровского парка приятно щекотали обоняние после вони московских улиц. Вечер был славный и в Петровском парке было много гуляющих и катающихся. Этот большой парк с его дворцом, петровско-разумовской академией, некогда владение Разумовских, купленное потом казной – одно из более любимых загородных мест с дачами и множеством разных увеселительных мест, число которых прибавилось по случаю предполагавшегося открытия московской выставки, огромное здание которой выстроено на поле, против парка, в двадцати-пяти минутах езды от Страстного монастыря по конно-железной дороге. В числе увеселительных мест и ресторанов, тут же и знаменитый Яр, особенно посещаемый зимой на тройках… Если-б стены его могли рассказать обо всех безобразиях, которых они бывали свидетелями во время разгула московских старых и молодых купцов, то эпопея была бы, полагаю, очень любопытная, хотя и однообразного характера.

Недалеко от петровского дворца, почти против здания выставки стоит Петровский театр, ветхое, неказистое деревянное здание прежде казенного театра, приведенное в некоторый порядок и с нынешнего года арендуемое содержательницей зимнего частного театра, так называемого, пушкинского, труппа которого считается по справедливости, лучшей частной труппой Москвы. Однако, летом этот театр посещается лениво; он был арендован в расчете на выставку и, вследствие её отмены, содержатели, конечно, должны нести убытки, несмотря на хорошую труппу, среди которой выдаются такие талантливые артисты, как г-жа Красовская, замечательно даровитая комическая старуха, и гг. Бурлак-Андреев, Писарев и Киреев. Быть может, впрочем, плохие сборы театра до некоторой степени объясняются и строго-серьезным репертуаром театра, который не допускает к себе оперетки, столь любимой Москвой, и нынешним летом окончательно победившей и Петербург.

Как бы то ни было, но когда мы вошли в театр петровского театра, то убедились, что охотников смотреть «Горе от ума», при самой тщательной постановке, с костюмами действительно того времени, оказалось весьма мало. Театр был более чем на половину пуст. Впрочем, говорят, что летом во всех частных театрах – а их в Москве более чем в Петербурге – дела идут плохо, кроме театра «Эрмитажа» – этого бойкого увеселительного места в самом центре города – Демидрона Москвы, любимого и посещаемого публикой. Там и сад с разными увеселениями и театр с драматической и опереточной труппами г. Лентовского, приводящего нынче петербургскую публику в восторг своими опереточными представлениями в Аркадии…

Г. Лентовский выбрал удобное время для приезда в Петербург. Оперетки, теперь как-раз во-время, и не даром публика – вернее известная часть её – рвется во все театры, где поют раздражающие, игривые мотивы и отплясывают канкан в том откровенном направлении, который господствует теперь и в общественной жизни. Созданная во Франции при Наполеоне III, особенно покровительствуемая им, эта остроумная француженка легкого поведения, теперь уже потерявшая там прежнее значение, как видно, хочет культивироваться у нас и занять подобающее ей значение… Судя по нынешнему лету, успех её несомненен. Вкус к порнографическим увеселениям растет по мере притупления других вкусов, и не даром на-днях я встретил одного солидного и непреклонного в своем департаменте статского советника, выходящего из Аркадии и напевавшего самым подзадоривающим голосом:

 
Я невинная девица…
Я невинная…
 

Он вдруг оборвал на следующей ноте, встретившись со мной лицом к лицу. Дело в том, что того же дня утром я был у него по делу, весьма неприятному делу, и имел честь слышать от него такие солидные воздыхания, такие строгие осуждения «вообще», и легкомыслию печати в особенности, что видеть его теперь в этом игривом настроении, напевающим: «я невинная девица», было для меня одним из лучших доказательств смягчающего, воспитательного значения оперетки.

Он поневоле узнал меня – улизнуть было некуда – и первый заговорил:

– А ведь недурно, а?

– Недурно, ваше превосходительство!

Я так называл статского советника, зная, что этот, хотя и не принадлежащий ему титул, нисколько его не сердит, хоть он и делал из приличия вид, будто сердится.

– По крайней мере, знаете ли… безобидная сатира… Веселые мотивы и…

– И самый успокаивающий канканчик, ваше превосходительство!

– Ну, разумеется, не то, что вечные, мрачные картины, обобщения… Тут, по крайней мере, нет преднамеренности… Ничего этого нет, что только раздражает общество… Надо его успокаивать, а не раздражать…

Эта речь была отголоском утренней, но все-таки с некоторой разницей в тоне. Утром этот статский советник казался непреклонной весталкой, хранительницей священного огня, а вечером, после «Синей бороды» и песенок Булотты походил и сам на «невинную девицу», песенку которой он только что так игриво напевал… Очевидно, это было действием оперетки…

Ах, если бы такие статские советники приняли за правило скреплять бумаги непосредственно после представления опереток! Смею думать, что потомство от этого бы нисколько не проиграло!..

Воспользовавшись моментом, я начал, было, о «деле», но статский советник, как будто почувствовав себя теперь в положении Булотты, не умеющей никому отказывать, довольно ловко уклонился от «дела» и обещал поговорить «завтра утром».

Но на «завтра», когда я снова пришел, – увы! – передо мной опять сидела весталка священного огня и на все мои доводы отвечала неизменно одно и то же:

– Мы этого не потерпим! Мы этого не потерпим!

Что если бы г. Лентовский давал представления по утрам и вечерам! Не было ли бы это еще благодетельнее для смягчения нравов?.. О выгодности такого предприятия нечего и говорить, особливо, если утренние представления будут начинаться в 10 часов утра и кончаться в час, как-раз ко времени начала деятельности в канцеляриях и департаментах!

VII

Когда, поздно вечером, возвращаясь из Петровского парка, мы проезжали по пустынной Тверской улице, любезный спутник мой обратил мое внимание на большой, старинный, двух-этажный, раскидистый, слабо освещенный, дом во дворе, обнесенный по фасаду решеткой, со львами у подъезда, на мрачных фигурах которых играл лунный свет. «Это английский клуб!» сказал он.

С именем московского «английского клоба», с его знаменитыми когда-то обедами и знаменитыми тузами, невольно пронеслась в памяти целая помещичья эпопея, все эти порывы патриотизма на счет крепостных, все эти московские ретроградные бутады и прославление в 1863 году Каткова с поднесением ему знаменитой чернильницы. Но отчего этот старинный дом так сумрачно смотрит? Увы, кажется, приходит конец этому частному «государственному совету» помещичьей знати, когда-то дававшему тон всей Москве, дивившему своим своеобразным свободомыслием и роскошнейшими обедами. Оказывается, что его существование висит на волоске. Прежние члены, могикане крепостничества, мало-помалу вымирают, а новых охотников мало, так что, по словам моего чичероне, более чем вероятно, что московский клуб, приют всех Фамусовых и Тугоуховских, – закроется совсем, к ужасу тех одряхлевших допотопных генералов и помещиков, которые еще доживают свой век в Москве…

Еще одна свежая могила крепостной России! Насиженное гнездо «московского» помещичьего духа, который обессмертил Грибоедов, само собою разоряется, и нынешние потомки прежних звезд крепостничества уже не поддерживают его. Да и нет резона, в виду вырождения прежнего «барина». «Дети», пожалуй, и смеются над московским «клобом» с его претензиями и нескрываемым, открытым крепостничеством. Одни из них разорились и пошли в отхожие промыслы, разнообразие которых заключает в себе все ступени карьер, начиная от карьеры блюстителя государственных интересов и кончая званием червонного валета, – другие, более дальновидные и искусные, соединили в себе теоретиков-крепостников с практиками-Разуваевами и понявши, таким образом, дух времени, обсуждают свои знаменитые контракты добровольного соглашения уже не в шумной беседе, после обеда в английском клубе, а в тиши своих кабинетов, при помощи услужливого адвоката и красиво переплетенных судебных уставов. Зачем им для этого клуб? В клубе, в этом самом клубе, быть может, еще найдутся те, стоящие одной ногой в могиле старики-помещики, которые, находя сообразным с достоинством дворянина держать гаремы крепостных девок и менять крепостных на собак, – сочтут «не дворянским делом» эти разуваевские приемы, эти легальные документы, напоминающие расписку, полученную шекспировским венецианским евреем. И, кто знает, презрительно-брезгливый взгляд этих «стариков», пожалуй, только смутит новейшего барина-кулака, этого джентльмена-дельца, изящного, выхоленного, не имеющего отталкивающего вида чумазого, неумытого, грязно одетого хищника-Разуваева, но в то же время умеющего не хуже последнего вести свою «линию» в в том же направлении.

У нас в последнее время литература с особенным тщанием и заботливостью занимается «кулаком», но по преимуществу кулаком, так-сказать черным, кулаком-мужиком, а не кулаком-барином. Правда, первый тип распространеннее, но и последний не лишен интереса, тем более, что он, хотя и менее распространён, но, по своему положению и связям, заслуживает не менее внимания…

Он, этот зачастую бывший «барин», а нынче землевладелец, земец, содержатель кабаков, учредитель «Товарищества Клепки», марка такая-то, агентства во всех городах, – самой лучшей клепки, которая изгонит все другие, так что «только из клепки марка такая-то (смотри подробности в объявлениях) со временем будут выделываться все бочки в Старом и Новом свете», – довольно характерен. Этот изящный, образованный скорпион, выделывающий клепку при помощи науки, представителям которой не даром платит большое жалованье, знающий, что за два с полтиной можно по телеграфу послать в газету опровержение, знающий, как составить докладную записку об отводе казенного леса под клепку, записку, которая бы заставила забиться сердце патриота, – умеющий политику замешать в распространение кабаков, орудовать юриспруденцией в совершенстве, ухаживать за «литературой» в образе её маститых корифеев, «проводить» что нибудь в Сельскохозяйственном Обществе или в «Обществе Содействия Промышленности и Торговли» и время от времени произносить подчас даже либеральные речи – этот кулак-барин как будто забыт нашей литературой, сосредоточившей исключительное внимание на пиявках деревни, непосредственно сосущих мужика…

Между тем, разные контракты, по временам появляющиеся в газетах, свидетельствуют, что не одни Разуваевы умеют делать дело «чисто» и по «совести»…

IX

В последние дни моего пребывания в Москве, первопрестольная была занята делом известного московского миллионера Солодовникова, состояние которого так велико, что от одного отрезания купонов его бумаг, по словам свидетеля на Суде, кассиры натирали себе мозоли. Об этом деле говорили везде, и многие держали пари за исход дела. О самом «герое» процесса рассказывали весьма характерные подробности. Впрочем, лучше того, что выяснилось на процессе, трудно было и рассказать, а потому я повторять рассказов не буду. Замечу только, что объяснение его поступка с женой и детьми не объяснили только скупостью. В Москве есть типы скупцов-миллионеров, но г. Солодовников к ним не подходит. А судя по рассказу, сообщенному корреспондентом «Голоса», среди московского купечества есть в этом роде замечательные экземпляры, не уступающие Плюшкину.

«Вы помните, – пишет корреспондент, – конечно, наших „скупых рыцарей“ тоже миллионеров, Фирсанова и Карташова, с проклятиями расстававшихся с жизнью не потому, что им жить хотелось (оба пожили довольно), а потому что, вместе с жизнью им приходилось расставаться и с грудами золота, всевозможных акций, облигаций, талонов и купонов, которые они, „скупые рыцари“ новейшей формации, стяжали ценою многих лишений, страданий и, может быть, слез. Это были своего рода отшельники, гордые сознанием своего могущества и, в то же время, его бескорыстнейшие служители и рабы. Вспомните засвидетельствованную полицейским протоколом картину осмотра „дворца“ Г. Н. Карташова, в котором он скончался.

Передняя настолько тесна, что в ней двое с трудом могут повернуться. Потом „приемная“ комнатка, немного побольше первой. На простом, прикрытом простынею столе – труп усопшего. Направо узенький коридорчик и конусообразная „опочивальня“: вот небольшая лежанка с изголовьем, на которой спал покойный; рядом маленькая, грязная скамья, и на ней заскорузлый котелок с водою, прикрытый грязною, запыленною дощечкой; котелок до такой степени ветх, что стоит на боку, иначе вода прольется через обвалившиеся края; за остатки порванных обоев зацеплен железный, помятый ковш; возле скамьи полуразвалившееся „вольтеровское“ кресло о трех ножках, покрытое густым слоем пыли, и тоже трехногий стол (недостающую ножку заменяет осиновое полено); на средине стола покрытый плесенью и перепачканный мухами двухведерный самовар; два небольшие окна, выходящие в переулок, защищены массивными, старинной конструкции, решетками

И в этой-то конуре покоился „рыцарь“, обладавший несколькими миллионами, „рыцарь“, которому, действительно, стоило только „свиснуть“ и стены его опочивальни оделись бы бархатом, узенькая лежанка заменилась бы золоченою кроватью, разбитый котелок – севрским фарфором! Рассказы о смерти другого „рыцаря“ Фирсанова, проскользнувшие в печать, еще характернее. Рассказывают, например, что, в предсмертном бреду, Фирсанов пытался засунуть себе в нос, в рот и в уши ключ от несгораемого сундука с „сокровищами“ лишь бы унести его с собой в могилу, лишь бы с таким трудом накопленное богатство не досталось никому».

Не таков г. Солодовников – этот тип совсем другого рода «рыцарей».

Он известный всей Москве «жуир», одевается безукоризненно и, не смотря на свои шестьдесят лет, еще молодится. Он на суде упоминал имена Джонсона и Бокля для доказательства пользы бедности, одним словом, он, некоторым образом, вкусил образования, и тем позорнее для него, конечно, является этот знаменитый процесс, раскрывающий – не в первый, впрочем, раз – бессердечие, жестокость, отсутствие самых примитивных черт порядочности у одного из представителей тех «столпов» капитализма, которые подчас с такой трогательной наивностью говорят о безнравственности, об оскудении добродетелей, когда дело касается рабочего люда. Черты все знакомые, история обыкновенная… Но, во всяком случае, мерзость, обнаружившаяся на процессе, даже и для таких кавалеров, является мерзостью необыкновенною – дело касается уж очень простых отношений, – отношений отца к детям…

Семнадцать лет тому назад, он сошелся с одной бедной, образованной девушкой, жил с ней, как с «законной» женой семнадцать лет и прижил несколько человек детей; но когда, под старость, он увлекся новой страстью, то в один прекрасный день оставил и жену, и детей решительно без всяких средств, попросту выбросил на улицу. Заметьте, что на суде фигура этой брошенной женщины вырисовывается с очень симпатичной стороны. Она ни словом не проговорилась о своей семнадцатилетней жизни, не рассказала ни одной тайны разбитого сердца. Из показаний свидетелей видно, что она, несмотря на миллионы г. Солодовникова, жила всегда очень скромно и вся отдалась воспитанию детей. И вот, мать с пятью человеками детей, воспитанных, заметьте, в известной обстановке довольства и роскоши, должна была перебраться в одну комнатку и терпеть не только недостатки материальные, но и пытки нравственные. «Отец, ты забыл, что нужно платить за квартиру – нас выгоняют!» – писал маленький сын своему отцу, но отец не отвечал и, когда мать явилась к той «женщине», которая завладела старым «жуиром», с просьбой не делать несчастной ее и детей, г. Солодовников прогоняет и жену, и детей и говорит, что они ничего не получат. На вопрос, обращенный к старцу со стороны «фаворитки», узнавшей о прежней долгой связи г. Солодовникова, он отвечает со смехом: «Таких жен в Москве у каждого по десяти!» А насчет детей: «Таких детей у него сотни!»

После всего этого немудрено, что мать, наконец, решилась обратиться к суду, ради детей.

На суде г. Солодовников вместе с достойным своим адвокатом г. Лохвицким считали своим долгом всячески опозорить эту женщину, но в то же время всякий раз, когда князь Урусов, адвокат потерпевшей, допрашивал свидетелей с целью разоблачения на суде гнусных подробностей, оттеняющих всю прелесть нравственного существа этого отца «сотен детей», желавшего «отделаться» и ничем не обеспечить детей, из-за которых мать рискнула вынести в залу суда эту семейную драму, – г. Солодовников, говорю, постоянно прерывал адвоката, замечая, что это «вводные эпизоды», которые заставляют рассказывать, чтобы «причинить ему неприятность». Он, видите ли, этот московский набоб, привыкший за деньги не знать неприятностей, еще обижается, что защита желает, в пределах существа дела, уяснить перед судом все обстоятельства! И надо было видеть, с каким апломбом «медного лба», с какой поднятой головой держал себя г. Солодовников! Он, этот старый греховодник, отрекающийся от детей, явился к своему позорному столбу, в суд, во фраке, в лакированных ботинках, завитой, и посматривал вокруг с таким видом, точно дело шло о каком-нибудь пустяке. Надо во-истину обладать таким же «медным лбом», как и г. Лохвицкий – о, этот привык ко всему! – чтобы держать себя с таким «достоинством», с каким держал себя г. Солодовников.

Разумеется, желая подействовать на суд, он, за несколько дней до разбора дела, внес в сиротский суд 50,000 р. на воспитание своих пятерых детей и, как бы в насмешку, обязался платить матери их по триста рублей в год. «Для них этого совершенно достаточно», говорил он на суде.

«Я исполнил все обязанности, дал сумму большую, чем та, которую бы получили законные дети. Дети г-жи Куколевской могут быть при этом воспитаны наравне с детьми богачей и кончить курс в гимназии. Я видел в городе Хемнице принцев, дети которых воспитывались в гимназии за плату 800 талер. в год. Большая сумма порождала, бы зависть в детях законных и была бы бессильна сделать полезных людей. Лучшие люди иногда в молодости зарабатывают себе кусок хлеба трудом; например, Джонсон, Бокль, известный автор „Европейской цивилизации“, Биконсфильд и другие, не будучи сначала богатыми, трудовой жизнью достигли общего почета и, наоборот, часто дети первых богачей выходят последними людьми!»

Слышите? Г. Солодовников, получивший миллионы от своего отца, и о «собственном труде» имеющий такое же понятие, как и об элементарных правилах совести, туда же осмеливается прочитывать тираду о вреде богатства и говорить о зависти между законными и незаконными детьми!..

Г. Лохвицкий, этот присяжный защитник всякой невозможной пакости, под условием, конечно, что пакость совершена субъектом, который в состоянии заплатить не менее того, что платят сумасшедшие старцы за обстановку модной кокотки, – разумеется, был на высоте своего положения..

Когда в Москве стало известно, что подана жалоба на г. Солодовникова, ни у кого не было сомнения, что защитником у него будет г. Лохвицкий – бывший профессор и пользующийся отчаянной известностью адвокат. С цинизмом превосходящим даже самое смелое воображение развращенного прелюбодея слова, он готов, как показала его долголетняя деятельность в качестве присяжного поверенного, «распинаться» за что угодно. Идет ли дело о заведомом подлоге, об ограблении, об истязании, об изнасиловании, вы наверное можете наперед сказать, без боязни ошибиться, что в таком деле защитником будет никто иной, как г. Лохвицкий, если только – об этом нечего и говорить! – попавший в объятия прокурора принадлежит к числу лиц, в числе добродетелей которых есть и «добродетель богатства».

Логически-последовательный в своем адвокатском цинизме, ловкий, опытный, образованный юрист, защищающий нередко заведомую гнусность с увлекательностью, умом и остроумием, он, конечно, производит тем отвратительнее впечатление. О сохранении своего адвокатского имени в чистоте для современников и потомства, г. Лохвицкий, очевидно, не заботится, и репутация его на столько прочно установилась, что никакая новая с его стороны адвокатская «выходка» ничего не прибавит и не убавит к его репутации. По обыкновению, он был тем же г. Лохвицким на процессе г. Солодовникова, каким привыкли его видеть и на других процессах. С обычной наглостью наемного лицемера он взывал на суде к нравственности и позорил мать детей своего клиента за «порочную» жизнь. Г. Лохвицкий, позорящий заведомо порядочную женщину за то только, что она жила вне брака – это было нечто возмутительно-безнравственное, нечто отчаянно-развратное, но нисколько не удивительное, как только вы вспоминали, что все это говорит г. Лохвицкий. «Если суд присудит этой женщине сумму, которую она требует, то это будет иметь значение награды за её порочную жизнь!» – говорил, между прочим, Лохвицкий. «Надо – воскликнул он в заключение – и право, казалось мне, будто у г. Лохвицкого блеснула слеза на глазах – надо, чтобы она вышла отсюда с опущенной головой, а не с гордо поднятым челом и в раззолоченной карете, получивши такой богатый подарок за порок!» О, он скорбел за порок, ссылаясь на французские законы (и забывая прусские) о незаконнорожденных, этот г. Лохвицкий!

«Детям тоже не следовало присуждать хорошего обеспечения – объяснял г. Лохвицкий, – они незаконные и записаны в мещане, а мещанам вредно быть богатыми и, кроме того, не окажет ли богатство и скверного влияния на нравственность дочери истицы?» – заботился г. Лохвицкий…

Но довольно… Г. Лохвицкий, распинающийся о нравственности… да может ли быть еще что-нибудь более отвратительное в устах заведомо «известного» своей общественной деятельностью адвоката?..

Удивительно еще, как он не сослался в своих доводах на древнее римское законодательство по отношению к незаконнорожденным детям, когда в обычае было просто выкидывать их на овощной рынок или к Авентинской горе или просто забрасывать, как щенков?

Когда суд вынес резолюцию о двухстах девятнадцати тысячах, г. Солодовников, до того с необыкновенной развязностью внимавший своему позору, вдруг как-то весь съежился. Апломб его пропал. В самом деле, из его миллионов придется отсчитать 219,000. И кому же?.. Детям. Цифра на него подействовала. На таких людей только цифры и действуют.

И он, как бы с упреком во взоре, взглянул на г. Лохвицкого. Но г. Лохвицкий ответил взглядом успокоения. Ведь впереди еще – апелляция, еще не все потеряно, еще, быть может, добродетель этих двух «столпов нравственности» и восторжествует! Но так или иначе, а оба они вышли из суда достаточно опозоренными в общественном мнении… Процесс этот повсеместно разнесет весть об этом позоре.