Текст книги "Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4. (СИ)"

Автор книги: Константин Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– От кого будут ожидать больше денег, того и послушают. Твои прибытки многим на зависть.

– Да уж, с крестьян столько не слупишь! Подушного со всей империи сходит четыре миллиона...

– Три или три с половиной. Недоимки учти.

– Да, Яков Вилимович, верно. Оброки помещикам никто не считал, но, думаю, в совокупности поменьше будут...

– Как знать: в иных имениях рублей до двух с души доходит.

– Только в подмосковных торговых селах. По захолустьям – полтинник, и то много. Не в этом суть – а в том, что в умелых руках торговая компания больше дает дохода, чем целая губерния! В Остенде получали прибыток от миллиона до двух ежегодно. Горстка моряков, купцов и приказчиков. Хочется мне, чтобы хоть верхушка нашего шляхетства сию разницу на собственной мошне ощутила и пожелала оброк променять на дивиденды. Тогда придет время задуматься о неразумии российских законов.

– Ты все еще тешишься этой блажью? У нас не Англия. Дай мужикам волю – они станут жить, как волки в лесу. И так порядка нет, а без хозяйской руки совсем одичают.

– Так воля-то не для них, а для меня! Чтоб невозбранно нанимать любого, который нужен, не спрашивая владельцев! А кто не нужен – пусть живут, как угодно. Хоть шерстью обрастают – мне что за дело?!

– Не по-христиански, граф, рассуждаешь... Отеческое попечение должно быть.

– Три шкуры драть, да девок портить – вот и все попечение крестьянам от благородных. За очень редкими исключениями. Впрочем, черт с ними: я не спорить с тобой приехал. Дай совет: из отставных или отпускных артиллеристов кому поклониться, чтоб моих людей стрелять поучили? Самому некогда.

– Ты что, приватную армию хочешь набрать?

– Флот, Яков Вилимович. Давно уже имею. Полдюжины кораблей своих, да на паях с Демидовым столько ж. Еще два заложены: таких, что впору в линию ставить.

– Так одолжи у Гордона флотских канониров.

– Его канониры суть скопище пентюхов и охреянов: дельные все в турецкую войну от чумы вымерли. К тому же главный в Адмиралтейств-коллегии не он, а Сиверс; линейными же кораблями командует фон Верден. Оба мои недруги с давних пор.

– Ладно. Посоветую, кого вспомню. Завтра, на свежую голову: память уже не молодая.

Беседа вновь вернулась к китайскому торгу. Брюс поднялся, с трудом разгибая поясницу. Подошел к водруженному на отдельный столик двенадцативершковому глобусу.

– На Восточном море фактории христианских народов есть только в южной части оного. Исключая наш Охотский острог. Грех не использовать преимущество, дарованное России от Бога. Каким образом – я тебе, Александр Иванович, не советчик, ибо в коммерции не сведущ. Однако государь Петр Великий не зря на сии отдаленные края царственный взор свой обратил.

– Думал я о том, но как извлечь пользу – не нашел. Понимаешь, Яков Вилимович: есть два способа торговли с Китаем. Европейский и сибирский. На серебро и на меха. Прочие иноземные товары китайцам не надобны. Ну, кроме еще кораллов, да каких-то лекарственных корешков.

– На откуп меховую торговлю тебе не дадут?

– Сам не возьму. Невыгодно! Сава Лукич говорит, что в Пекине и Урге ныне мягкая рухлядь в большом избытке, и запроса на нее нет. Наши перестарались с вывозом, а богдыхан Юнь-Чжэнь воспретил носить платье на меху. Вероятно, с иезуитской подсказки: для удержания денег в государстве. Так что сибирские караванщики соболей чуть не даром отдают, себе и отечеству в большой убыток. У европейской системы – свои недостатки. Иметь бы хоть небольшой серебряный рудничок... Можно и обойтись, конечно: в Англии и Голландии серебра сроду не капывали, а в деньгах недостатка не имеют. И я не буду иметь, коли сохранится возможность китайский чай продавать в Европе.

– Тамошним государям, полагаю, тоже не нравится, что деньги от них уходят.

– В том и дело. Положение в высшей степени шаткое. Где имеют собственный торг с Востоком, стараются не пустить чужой товар всеми средствами. Более-менее лояльны купцы Италии и Германии, кои получат выбор: купить у меня или, скажем, у голландцев. Но за их благосклонность придется бороться с теми же голландцами не на жизнь, а на смерть. Или с англичанами, которые тоже теряют.

– Не слишком сгущаешь краски? Канониров учить собрался... Можно подумать, война!

– Война и есть, Яков Вилимович. За такие деньги – убьют и пардону не спросят. Главное, что мне нужно от наших властей – недвусмысленное заявление, что враждебные действия соперников повлекут репрессалии против их купечества в России.

– Ну-у-у, дорогой мой Александр Иваныч, этого ты от Остермана с Головкиным не добьешься!

– Надеялся добиться от Долгоруковых. Но, честно говоря, сомневаюсь в успехе. Ставил на людскую алчность – однако у этих лень преобладает даже над алчностью. Присосаться к казне и почивать на лаврах, вот их метода.

– Ты слишком нетерпелив. Пойми, двор озабочен другими делами. Большая охота кончилась, пройдет и царская свадьба. Вот когда все уляжется... Надо выждать. Блаженной памяти государь император Петр Алексеевич уж на что бывал скор – и то, случалось, грамот на заморскую торговлю купцы годами ждали.

– Он занят был. Отнюдь не ловлею зайцев, как ты знаешь. Хотя в предпочтении сих зверей челобитчикам есть определенный резон: зайцы убегут, а люди никуда не денутся. Последнее время совсем дураком себя чувствую. Ладно, служба моя здесь никому не нужна – но деньги!

Вернувшись в Москву, я убедился: война идет и тут. В мое отсутствие на компанейскую контору напали разбойники, убили Матвеича, перевернули все вверх дном. Сокровища, понятно, искали: не пришло татям на ум, что крупная коммерция – это не сундуки с золотом, а векселя и ассекурации. Шайка многочисленная (десятка два или три) и наглая беспредельно. Приказчики мои разбежались; городская стража из обывателей, с дубинами и трещотками, попряталась и притаилась; даже гарнизонная воинская команда предпочла не вступать в прямой бой с ворами, а пугать оных издали выстрелами в воздух. Так и ушли безнаказанно. В ответ на претензию губернатор Плещеев развел руками:

– Так сколько месяцев коллегия жалованье задерживает. Даром лезть на нож – дураков нету. Еще слава Богу, сами на похищение не кинулись. Прошлой весной, пока ты в Китай плавал...

– Я, Алексей Львович, в Китае не был. Дальше Испании не забирался.

– Да неважно. Словом, приключился пожар в Немецкой слободе. Гвардейские солдаты, коим велели тушить, стали вместо этого врываться в дома и грабить, грозя хозяевам топорами. Прямо на глазах офицеров! Думаешь, хоть одного наказали?

– Неужели так с рук и сошло?!

– Гренадеры все были замешаны. А капитаном у них...

– Князь Иван Алексеевич. Понятно.

– А то еще был случай: сержант крепостную пушку продал. Как только утащить сумели: все-таки восемьдесят пудов!

– Кому продал? Разбойникам?

– Им, родимым. И знаешь: никто пропажи не заметил! Случайно вскрылось, через год с лишним. Совсем нижние чины страх потеряли.

'А вышние – совесть', вертелось на языке; однако вслух произносить обидные речи было бы неполитично. Струхнувшие приказчики тоже избежали упреков. Никто не готовил их к вооруженному отпору; конторский особняк вовсе не приспособлен к отражению внезапных атак. У меня и мысли не было, чтобы в столице империи, под носом у главноначальствующих лиц, поставить не дом голландского образца, а блокгауз с бойницами вместо окон и сильным гарнизоном внутри! Отписал в Тайболу, дабы прислали людей из числа заводской стражи; большой амбар велел утеплить и приспособить под жилье.

Сие маловажное, по видимости, происшествие с разбойниками надолго привело меня в злобное и противуправительственное расположение духа. Шатость основ государства; утрата последних проблесков порядка и законности; губительная праздность властителей – сколько можно это терпеть?! Не пора ли что-нибудь сделать?!

Господство Долгоруковых держалось на князе Иване; моральных аргументов против его умерщвления имелось не более, чем против казни постельного клопа. В дыму и грохоте фейерверков, без которых в России не обходится почти никакой праздник, скрыть выстрел нетрудно. Сбить с пути розыск – тоже, после упразднения Преображенского приказа и Тайной канцелярии. Другое останавливало: будет ли от предприятия толк? Фаворит приобрел значение не трудами и талантами, а потворствуя дурным страстям плохо воспитанного отрока. Страсти эти никуда не денутся, потворщики новые моментально найдутся. Вокруг царя отирается целая шайка молодых бездельников самого гнусного пошиба. Как бы хуже не стало! Взять прицел выше? Здесь уже препятствия возникали, как морального плана, так и династического.

Я выиграл бы от смены государя лишь в одном случае: если б его преемницей стала Елизавета. Цесаревна относилась ко мне весьма дружелюбно, чему немало способствовали гостинцы из Китая. Тончайший, просвечивающий под блеклым осенним солнцем фарфор; великолепный шелк золотистого цвета, с драконами (и с разъяснениями, что сей цвет подобает лишь императору и ближайшим родичам его), – все это не оставило бы равнодушной ни одну женщину на свете. Конечно, подарки царю были еще дороже – однако не пробудили в его душе добрых чувств.

Главная проблема состояла в порядке сукцессии престола. По завещанию Екатерины, в случае бездетной смерти Петра Второго трон переходил вначале к старшей дочери и ее десцендентам, затем уже – к младшей. Анна Петровна умерла; если бы без наследников – шел бы черед Елизаветы; но в Голштинии жил полуторагодовалый Карл-Петер-Ульрих, которому и следовала российская корона после двоюродного брата. Разумеется, нынешний император мог переменить волю неродной бабки – но способны ли вы вообразить четырнадцатилетнего юнца, составляющего завещание?! Губить еще одного младенца последовательно – как-то чересчур... К тому же молодой царь вовсе не лишен был добрых качеств, а временами – благих намерений. Нравственной силы не хватало, чтобы сделать выбор между добром и злом. А у кого хватило бы в этом возрасте? Явно проступающие во внешности отрока черты великого деда подавали надежду на перемены по мере взросления (чего намного дольше пришлось бы ждать от маленького голштинца, и Бог весть сколько – от легкомысленной Лизеты). Да и смута по смерти последнего в мужеской линии потомка Петра Великого могла разразиться нешуточная.

Что обещало положить конец долгоруковскому засилью безо всякой пальбы, так это постепенный поворот в умах. Безмерными амбициями и нежеланием делиться властью господствующая фамилия стяжала всеобщую ненависть: им льстили в лицо и показывали кукиш в спину. Они возлагали надежды на брак с государем – но злопыхатели справедливо указывали на крайнюю холодность Петра в отношении к невесте. Княжна Екатерина платила жениху той же монетой, будучи влюблена в состоящего при цесарском посольстве графа Миллезимо. Толковали, что предполагаемая царица кончит монастырем, а родственники ее – Сибирью. Заносчивые князья презирали шепоты за спиной, не думая и не замечая, что идут путем Меншикова (кстати, из Березова пришло известие о смерти Светлейшего, приключившейся от грудной болезни). Они полагали, что могут пренебрегать общим мнением. Напрасно! Это громадная сила при любом государственном устройстве: разница лишь та, что в республике оно проявляется баллотировкой, в самодержавной монархии – тайными заговорами.

Помнится, в гостях у Болингброка приятель хозяина, поэт Александр Поуп, читал на память старинную пиэсу: там некий принц мучился сомнением, впутаться ему в грызню вокруг трона или предоставить событиям идти своим чередом. Нерешительность, как это обыкновенно бывает, не привела ни к чему хорошему. Однако, взвесив все резоны, я тоже склонился к выжидательной тактике. Вооружившись терпением, отложил решительные действия и смирился с задержкой грандиозных планов. На вопросы жаждущих вложить деньги в заморскую коммерцию – лишь разводил руками и многозначительно указывал вверх: как хочешь, так и трактуй. Трактовали большею частью здраво, и народной любви Долгоруким сие не прибавляло. А скоропалительное вмешательство в жизненные сроки августейших персон мнилось преждевременным и неуместным.

Но там, за гранью мира сего, рассудили иначе.

В ТУМАНЕ МЕЖДУЦАРСТВИЯ

Все расчеты и упования людские ничтожны перед волей судьбы. Еще недавно в Лефортовом дворце (где обитал государь после переселения в Москву) готовились к свадьбе – теперь к похоронам. Черная оспа превратила порфироносного отрока в хладный, покрытый коростою, труп. С первыми же признаками болезни началась атака на Долгоруких, вначале словесная. Их упрекали в подрыве здоровья государя через вовлечение в бесконечные охоты, пьянки и прочие несвойственные возрасту развлечения. Услышав сие от придворных сплетников, я разъяснил им свойства оспенного недуга – и тем, вероятно, способствовал выработке более зрелой версии обвинений. Стали говорить, что кто-то из фамилии продолжал являться ко двору, имея у себя дома больных оспой, и через то заразил императора.

Другие политически значимые персоны тоже не избегли жал змеиноязычной молвы. Цесаревна Елизавета перестала выходить в свет: то ли по нездоровью, то ли опасаясь разделить участь племянника (кстати, перспектива утратить красоту и остаться рябой пугает многих девушек хуже смерти). Тут же – молниеносно, как пожар по сухой соломе – распространился слух о ее беременности. Подумайте, дескать: может ли непотребная девица претендовать на трон?!

Голштинского принца очернить никто не пытался, потому что незачем. И так было ясно, что с ним явится в Москву батюшка-герцог – и снова начнет запрягать Россию в игрушечную тележку своих мелкопоместных интриг. Три года назад чуть в большую войну из-за него не вляпались – совершенно, по интересам империи, ненужную. Желания вновь усадить голштинцев себе на шею средь высших чинов заметно не было.

Грязномарательные сплетни завелись еще при живом царе, усиливаясь соразмерно тяжести его состояния. Когда стало ясно, что престол станет вакантным в течение часов, сановники сами, без объявления, потянулись в Лефортово. С притворной печалью на лицах, они готовились к междоусобной борьбе.

Обдумав свои возможности, я заранее отказался от всякой самостоятельной линии. Формально оставаясь иноземцем по вере и подданству, не имея ни влиятельной партии, ни войск в подчинении – на что можно посягать?! По темным и ненадежным известиям, Долгоруковы собирались учинить наследницей нареченную невесту государя, княжну Екатерину. Можно было догадаться, что поддержки они не найдут: все остальные сплотятся против них – и осилят. Чтобы сменить династию, надо обладать моральным авторитетом; нужны успехи не только в казнокрадстве и разврате. А самая сильная фигура... Чем ниже падала в глазах публики долгоруковская фамилия, тем выше поднимался Дмитрий Михайлович Голицын: ныне к нему готовы прислушаться и друзья, и враги. Пожалуй, за его плечом – самое безопасное место.

Заполночь вышли в огромную полуосвещенную дворцовую залу из внутренних покоев архиереи, совершавшие над умирающим юношей таинство елеосвящения.

– Государь император Петр Алексеевич почил с миром.

Разбрызгивая бриллиантами тусклые отблески свечей, сенаторы и генералы принялись креститься. Кто-то из Долгоруковых объявил, что избрание нового государя состоится завтра в десятом часу утра в палатах Верховного совета, куда приглашаются и синодальные члены. Духовные уехали, светские же остались – и началось предварительное совещание, без протокола.

Ловким маневром устранив духовенство, враждебная партия, кажется, избавилась от любых препятствий со стороны совести. Князь Алексей Григорьевич потребовал престола для своей дочери, потрясая некой бумагой, якобы письмом покойного государя, – однако вблизи смотреть не давал, да никто и не стремился. Смотрели в другую сторону, на фельдмаршала Василия Владимировича. Только он, будучи подполковником в Преображенском полку, мог бы поднять гвардию. Но самый уважаемый (и самый здравомыслящий) из фамилии хранил молчание, ни словом, ни жестом не выказывая поддержки родичу. Стало быть, среди Долгоруких нет единства?! Вздохнули с облегчением. Кто-то попытался вытащить из глубокого забвения монахиню Елену, сиречь Евдокию Лопухину, коротавшую старость в Новодевичьем. Не стали слушать: иноческий обет – не шутка. Наконец, заговорил Голицын. Сразу настала тишина.

Помня, что Дмитрий Михайлович не признаёт второй брак Петра Великого законным, я все же не ожидал, что он решится вот так рубить с размаху. В другое время, может, и не решился б, но теперь... Настал его час. Из уст князя лились не просто слова: скорее, готовые, глубоко продуманные статьи. Безжалостный звон меча Фемиды слышался в них. Формулировки, отточенные и блестящие, как орудие палача, напрочь отсекали от престолонаследия потомство Екатерины. Логически безупречная цепь рассуждений выводила на единственную персону, годную для занятия престола...

Анна?!

Мне это даже на ум не приходило! Большинству присутствующих, видимо, тоже. И все же Голицын был настолько убедителен, что у всех будто бельма с глаз упали. 'Согласны!' 'Что еще рассуждать?!' 'Выбираем Анну!' – раздались дружные крики. Откуда-то появился прятавшийся дотоле Остерман (сие означало, что момент неопределенности благополучно пройден) и с радостью присоединил свой голос к общему хору. Смирившись с неизбежным, я тоже спорить не стал.

В самом деле, почему бы не Анна?!

Цесаревну, конечно, жаль. Хотя, возможно, для нее это к лучшему? Править империей – не женская работа. Тяжкая, кровавая и бесповоротно обременяющая совесть. Во всяком случае, для юной очаровательной девушки уж точно не подходящая. Вдовая герцогиня курляндская, конечно, тоже дама... Однако из многочисленных дам императорской фамилии – самая мужеподобная. Ростом на голову выше большинства кавалеров, мощного сложения, неглупая. И кстати – любительница пострелять из ружья!

Меня устраивает.

Князь Дмитрий Михайлович глядел триумфатором. Так привести к единому мнению все разнородные факции – великолепная политическая победа. Ганнибаловы Канны, если сравнивать с воинским искусством.

Во взоре победителя промелькнуло что-то непонятное... Какая-то затаенная мысль? На что там Ганнибал не отважился? Поход на Рим?!

– Передай мои поздравления супруге, Иван Ильич. – Громкий шепот за спиною отвлек на секунду. Два генерал-поручика: Семен Салтыков и знакомый мне еще с нарвской осады Дмитриев-Мамонов. Оба просто светятся от счастья, с трудом блюдя наружно траурный вид. В других частях толпы тоже начались шевеления. Сановники устали: ночь на исходе. Минута – и все разойдутся. Ну, что там припасено у князя Дмитрия?! Сейчас или никогда!

– Надо бы нам воли себе прибавить. – Голицын решился, наконец, высказать задуманное.

– Хотя и начнем, да не удержим. – Василий Лукич Долгоруков ответил так скоро, будто идея сия не была для него неожиданной.

– Право, удержим. Надо завтра же, написав, послать к Ее Величеству пункты.

Тем совещание и окончилось. Кто-то уехал из Лефортова, надеясь перехватить хоть пару часов сна за остаток ночи; кто-то остался здесь дожидаться близкого рассвета. Поутру не только внутренность дворца, но и окружающее пространство было заполнено людьми. Громадное число шляхетства съехалось праздновать свадьбу государя (назначенную на тот самый день, в который он умер). Теперь все они были здесь.

Расталкивая мелкопоместных зевак, слуги очистили мне путь. Но в святая святых, где заседал Верховный Тайный Совет, и превосходительствам ходу не было. Сенат, Синод и генералитет ожидали наравне с благородиями. Около десяти часов члены Совета вышли к собранию, и канцлер Головкин объявил, что корона российская, по единодушному решению их, следует герцогине курляндской, однако требуется согласие всего отечества в лице собравшихся чинов. Согласие не замедлило явиться – столь же единодушное, разумеется. Кое-кто потянулся к выходу, считая дело оконченным – их воротили. Владыке Феофану на предложение отслужить благодарственный молебен в Успенском соборе велено было подождать. Отцы нового порядка государственного испытывали явное смущение. Надлежало вывести сие детище в свет – но не хватало духу предъявить народу зачатого ими ублюдка. Они не осмелились официально обнародовать пресловутые 'пункты', хотя кулуарно текст оных передавался из уст в уста и вовсю обсуждался.

На следующие две недели Москва уподобилась квашне с опарой. В недрах ее происходило тайное брожение. Твердо положив себе не лезть туда, где приобретать нечего, а потерять можно много, я все же не устоял. Испросил у Голицына приватную аудиенцию.

– Князь Дмитрий Михайлович! Мне, как иностранному подданному, невместно входить в иные дела – но после столь долголетней службы душа болит за империю. С искренней печалью созерцаю нарастающую вражду, могущую привести к дурным следствиям, и хотел бы выступить примирителем...

– С кем?! Какое примирение может быть с бунтовщиками, таящими сюбверсивные замыслы?! Долг и присяга обязывают вас немедленно доложить об их планах, если они стали вам известны!

– Помилуйте, ни о каких планах мне не ведомо. Речь о недовольстве ограничением власти Ее Величества, охватившем ныне широкие круги шляхетства, но ни во что определенное пока не вылившемся.

– Широкие круги? Вы преувеличиваете.

– Дай Бог, если так. По моим впечатлениям, решительное большинство офицеров, особенно гвардейских, отдает предпочтение самодержавствию. Бороться с подобными настроениями путем арестов и ссылок... Оставьте сие занятие тем, кому жизнь недорога.

– Александр Иванович, достойный офицер при любых обстоятельствах будет повиноваться своему фельдмаршалу.

– Если не получит иной приказ от начальства еще более высокого.

– Вы хотите оставить государственное устройство, как было при Петре Великом? Так не получится. Просто потому, что другого Петра Великого взять негде.

– Я хочу, Дмитрий Михайлович, чтобы борьба партий не переходила в ссылки и казни. Россия слишком бедна образованными и опытными в делах людьми, чтобы населять ими сибирские тундры.

– Думаете, я стремлюсь к иному? Всякий благонамеренный человек вправе надеяться на мою поддержку и защиту. Тех же, кто переходит пределы, установленные законом, наказывать можно и должно.

– Разумеется. Но что есть закон? Regis voluntas? Или salus populi? Уж не говорю о воле Божьей, ибо трактующих оную вкривь и вкось – легион. Поверьте: я не враг вам и князю Михаилу Михайловичу. Мне больно видеть, как множатся ваши зложелатели. А ведь из них большинство вполне можно сделать друзьями: надо всего лишь слушать их мнения и считаться с их интересом.

– Дорогой граф, я верю в вашу дружбу, даже если в знак оной вы на меня возводите напраслину. Укажите, коль вас не затруднит, кого и когда мне случилось прогнать, не выслушав и не дав должной резолюции?!

– Вероятно, никого; но речь не о личных добродетелях, в коих вам равных немного – а об институциях политических. Еще при государе Алексее Михайловиче на Руси был в ходу прекрасный обычай: созывать в трудное время, для совета с подданными, Земский собор. Не считаете, что в связи с нынешними событиями стоит его возродить?

Не похоже, что мне удалось убедить собеседника, но развеселить – безусловно. Лишь вежливость не позволила ему рассмеяться.

– Ну уж от вас, граф, не ожидал: экую замшелую древность из дедовских сундуков вытащили! Представьте, что мы исполним сие пожелание и призовем в помощь генералитету провинциальных подьячих и засидевшихся в имениях нетчиков. Что они нам с вами нового скажут?!

– Нетчики и подьячие, может, и ничего. А вот купцов и крестьян послушать, не в ущерб шляхетству, конечно... Зачем вы на меня, князь Дмитрий Михайлович, как на чудо заморское, глядите? В шведском риксдаге мужики представлены; у нас при избрании царя Михаила без подлого люда тож не обошлось. У поляков, правда, неблагородных никуда не допускают – но это не то государство, которое стоит брать за образец.

– Вам, Александр Иванович, фортуна благоволит в коммерции, а равно на поле брани. Вы поступите мудро, прилагая свои способности там, где понимаете толк, – и не мешаясь в гражданское правление.

На том и окончилась беседа. Воистину – хуже слепого, кто не хочет видеть! Умнейший, вроде бы, человек... Не нравится русская старина – возьми за образец английскую систему, или шведскую: все уже готово, ничего не надо придумывать! Нет, он лепит домодельного уродца, где самовластие священной особы монарха заменено самовластием кучки несвященных особ – а все остальные пребывают в прежнем рабстве!

Ну и черт с ними, – сказал я себе, – пусть пропадают! Однако вскорости показалось, что затея готова увенчаться успехом. Курьер из Митавы привез согласие Анны принять трон на всех условиях Голицына. Генералитет, вновь созванный в Лефортово, с угрюмым молчанием слушал радостные речи князя. Обещание императрицы 'ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать' закрывало путь на вершину остальным честолюбцам. Вопрос, не жирно ли Долгоруким держать четыре места из восьми, вертелся у каждого на языке – но не слетал с него, ибо кругом стояли вооруженные гвардейцы, а в самом собрании был арестован Ягужинский за попытку учинить собственную, в обход Совета, корреспонденцию с государыней. Примечали, что старое соперничество Голицыных и Долгоруких исчезло без следа. Теперь они вместе охраняли от прочей публики ловко уворованную власть.

Когда на другой день обратился ко мне советник Татищев, один из вождей зачинающегося движения против 'верховников', и предложил подписать протестацию на непорядочное устройство государства, я вновь отговорился иноземным происхождением – впрочем, бумагу его прочел.

– Василий Никитич, в твоих соображениях много разумного; сразу видно, что в Стокгольме не тратил время даром. Только вот у шведов четыре сословия призваны к обсуждению дел: дворяне, духовные, бюргеры и крестьяне; а у тебя – одно. '...На ваканции выбирать обществом генералитету военному и статскому и шляхетству'.

– Духовные в сих делах – совсем не у места. Всякому чину – своя должность, правление же государственное от века поручено дворянству. О мужиках помещики пусть заботятся, а купечеству никто не мешает подавать прошения о своих нуждах через Коммерц-коллегию. Зело удивительно есть, Александр Иваныч, что тебе столь простые вещи приходится объяснять.

– Через Коммерц-коллегию... Да понимаешь, не припомню что-то в передней у князя Дмитрия Михайловича толп челобитчиков. А должны быть толпы, если б они там искали – и находили – помощь и защиту. Нужда в сем великая: если уж я не могу по своему запросу добиться резолюции, что говорить тогда о нечиновных?! Надобно место, где всякого состояния люди могли бы сказать о своих бедах – с надеждой, что правители их услышат. Пусть дворянство пользуется заслуженными преимуществами: нисколько не посягаю на них. Но справедливость и великодушие требуют дать и другим хоть каплю влияния на дела. Ладно, оставим попечение о помещичьих крестьянах владельцам – а черносошным почему бы не дозволить выбирать ходатаев за себя? Равным образом духовные лица – ну, если они здравомыслящие и просвещенные – и в светской жизни могут быть полезны. Кто-то должен напоминать вельможам о каре Божией.

– Ладно, уговорил. Найдешь просвещенных попов или политично мыслящих крестьян – сразу зови меня. В момент сей прожект похерю и другой напишу. Да только, мнится, девку с рыбьим хвостом отыскать легче.

– Ты разве с преосвященным Феофаном не знаком? А желаешь разумных мужиков увидеть – приезжай в Тайболу. Там у меня, считай, целый город, правит которым коллегия мастеров. Большинство из моих крестьян, жалованных или купленных. Уверяю тебя: по чистоте, порядку и доброму устройству хоть бы и с Голландией сравнить не стыдно.

– А без тебя они бы этакий парадиз сотворили?

– Туше! Нет, конечно. Трудов много вложено, и без кнута не обошлось. Но вот уже сколько лет сами справляются, не требуя плотной опеки. Русский мужик умен и переимчив, и при удобных обстоятельствах никакому европейцу не уступит.

– Да знаю. Сам в Катерининске начальствовал, если ты позабыл. Только обстоятельства наши почему-то всегда неудобные. К таковым и считаю нужным применяться, а не тешить себя беспочвенными мечтаниями.

Вот такая на Руси политика: самые светлые головы обеих партий всех, кто ниже шляхетства, в упор не видят и едва за людей считают. Как там Голицын сказал? 'Надо бы нам воли СЕБЕ прибавить'? Честно сказал. Себе, кому же еще?! Двум фамилиям княжеским. Другие хотят воли тоже 'себе', только их круг – чуть пошире. Сотая часть русского народа, примерно. Остальным – шиш, и даже менее того. Мир устроен просто: чтоб одним прибавить, надо у других отнять. Благородное сословие не чувствует ни малейших угрызений, торгуя согражданами (русскими и православными!) словно скотиной. Как объяснить, что это дурно?! Не понимают, хоть тресни! Лучшие из них не прочь порассуждать о строгом, но милосердном обращении с рабами. А большинство живет, как в раю, не ведая добра и зла. Этим только дай волю: станут людьми торговать не то что врознь от семьи – частями на вес!

Африка где-то близко. Не географически – нравственно. Магометане, как ни обидно, выше. Их закон дозволяет порабощать лишь иноверцев.

Одержимый печальными мыслями, бродил я по коридорам Лефортова дворца (куда езжал ежедневно, чтобы не дать подозрений в нелояльности), и в дальнем крыле, куда мало кто заглядывал, встретил фигуру, сему настроению созвучную. Опущенная голова, поникшие плечи; улыбчивые прежде губы искривлены скорбной гримасой; прекрасные голубые глаза полны недоумения и обиды.

– Ваше Высочество? Прости, Лизавета Петровна. Не в моей власти было тебе помочь.

– Александр Иваныч, миленький... За что они меня так ненавидят?!

Долго копившиеся слезы прорвали оборону приличий; рискуя оцарапать нежные ланиты о жесткое золотое шитье мундира, бедная цесаревна ткнулась носом в мое плечо. Рыдания сотрясали гибкий стан. Ну что за несдержанность, не подобающая августейшей фамилии?! Или впрямь девушка беременна? Не спросишь ведь...

– Полно, будет... Не плачь... Кто тебя обидел – Бог накажет...

Давно ли я катал прелестного десятилетнего ребенка на огненной машине вокруг клумбы в Летнем саду? Девочка выросла; умерли отец и мать; милая сестра вышла замуж, уехала в далекую Голштинию и тоже умерла там, на чужбине... Жалость и нежность подступили: захотелось утешить, обнять – не как женщину, которую желаешь, а словно как собственную дочь – непутевую, но любимую.

Дщерь Петра Великого всхлипнула еще раз напоследок – и совладала с собою.