Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Константин Случевский

На разные случаи и смесь

После похорон Ф.М. Достоевского

 
И видели мы все явленье эпопеи…
Библейским чем-то, средневековым,
Она в четыре дня сложилась с небольшим
В спокойной ясности и красоте идеи!
 
 
И в первый день, когда ты остывал
И весть о смерти город обегала,
Тревожной злобы дух недоброе шептал,
И мысль людей глубоко тосковала…
 
 
Где вы, так думалось, умершие давно,
Вы, вы, ответчики за раннюю кончину,
Успевшие измять, убить наполовину
И этой жизни чистое зерно!
 
 
Ваш дух тлетворный от могил забытых
Деянье темное и после вас вершит,
От жил, в груди его порвавшихся, открытых,
От катафалка злобно в нас глядит…
 
 
И день второй прошел. И вечер, наступая,
Увидел некое большое торжество:
Толпа собралась шумная, живая,
Другого чествовать, поэта твоего!..
Гремели песни с освещенной сцены,
Звучал с нее в толпу могучий сильный стих,
И шли блестевшие огнями перемены
Людей, костюмов и картин живых…
 
 
И в это яркое и пестрое движенье,
Где мягкий голос твой – назначен был звучать,
Внесен был твой портрет, – как бледное виденье,
Нежданной смерти ясная печать!
И он возвысился со сцены – на престоле,
В огнях и звуках, точно в ореоле…
И веяло в сердца от этого всего
Сближением того, что живо, что мертво,
Рыданьем, радостью, сомненьями без счета,
Всей страшной правдою «Бесов» и «Идиота»!..
Тревожной злобы дух – он уставал шептать!
Надеяться хотелось, верить, ждать!..
 
 
Три дня в туманах солнце заходило,
И на четвертый день, безмерно велика,
Как некая духовная река,
Тебя толпа в могилу уносила…
Зима, испугана как будто, отступила
Пред пестротой явившихся цветов!
Качались перья пальм и свежестью листов
Сияли лавры, мирты зеленели!
Разумные цветы слагались в имена,
В слова, как будто говорить хотели…
Чуть видной ношею едва отягчена,
За далью серой тихо исчезая,
К безмолвной лавре путь свой направляя,
Тихонько шла река, и всей своей длиной
Вторила хорам, певшим: «Упокой!»
В умах людских, печальных и смущенных,
Являлась мысль: чем объяснить полней —
Стремленье волн людских и стягов похоронных, —
Как не печалью наших тяжких дней,
В которых много так забитых, оскорбленных,
Непризнанных, отверженных людей?
И в ночь на пятый день, как то и прежде было,
Людей каких-то много приходило
Читать Псалтырь у головы твоей…
Там ты лежал под сенью балдахина,
И вкруг тебя, как стройная дружина
Вдруг обратившихся в листву богатырей,
Из полутьмы собора проступая
И про тебя былину измышляя,
Задумчивы, безмолвны, велики,
По кругу высились лавровые венки!
И грудой целою они тебя покрыли,
Когда твой яркий гроб мы в землю опустили…
Морозный ветер выл… Но ранее его
Заговорила сдержанная злоба
В догонку шествию довременного гроба!
По следу свежему триумфа твоего
Твои товарищи и из того же круга,
Служащие давно тому же, что и ты, —
Призванью твоему давали смысл недуга,
Тоске предвиденья – смысл тронутой мечты!
Да, да, действительно – бессмертье наступало,
Заговорило то, что до того молчало
И распинало братьев на кресты!
 
 
И приняла тебя земля твоей отчизны;
Дороже стала нам одною из могил
Земля, которую, без всякой укоризны,
Ты так мучительно и смело так любил!
 

Коллежские асессоры

 
В Кутаисе и подле, в окрестностях,
Где в долинах, над склонами скал,
Ждут развалины храмов грузинских,
Кто бы их поскорей описал…
 
 
Где ни гипс, ни лопата, ни светопись
Не являлись работать на спрос;
Где ползут по развалинам щели,
Вырастает песчаный нанос;
 
 
Где в глубоком, святом одиночестве
С куполов и замшившихся плит,
Как аскет, убежавший в пустыню,
Век, двенадцатый счетом, глядит;
 
 
Где на кладбищах, вовсе неведомых,
В завитушках крутясь, письмена
Ждут, чтоб в них знатоки разобрали
Разных, чуждых людей имена, —
 
 
Там и русские буквы читаются!
Молчаливо улегшись рядком,
Все коллежские дремлют асессоры
Нерушимым во времени сном.
 
 
По соседству с забытой Колхидою,
Где так долго стонал Прометей;
Там, где Ноев ковчег с Арарата
Виден изредка в блеске ночей;
 
 
Там, где время, явившись наседкою,
Созидая народов семьи,
Отлагало их в недрах Кавказа,
Отлагало слои на слои;
 
 
Где совсем первобытные эпосы
Под полуденным солнцем взросли, —
Там коллежские наши асессоры
Подходящее место нашли…
 
 
Тоже эпос! Поставлен загадкою
На гробницах армянских долин
Этот странный, с прибавкою имени
Не другой, а один только чин!
 
 
Говорят, что в указе так значилось:
Кто Кавказ перевалит служить,
Быть тому с той поры дворянином,
Знать, коллежским асессором быть…
 
 
И лежат эти прахи безмолвные
Нарожденных указом дворян…
Так же точно их степь приютила,
Как и спящих грузин и армян!
 
 
С тем же самым упорным терпением
Их плывучее время крушит,
И чуть-чуть нагревает их летом,
И чуть-чуть по зиме холодит!
 
 
Тот же коршун сидит над гробницами,
Равнодушен к тому, кто в них спит!
Чистит клюв, обагренный добычей,
И за новою зорко следит!
 
 
Одинаковы в доле безвременья,
Равноправны, вступивши в покой:
Прометей; и указ, и Колхида,
И коллежский асессор, и Ной…
 

После казни в Женеве

 
Тяжелый день… Ты уходил так вяло…
Я видел казнь: багровый эшафот
Давил как будто бы сбежавшийся народ,
И солнце ярко на топор сияло.
 
 
Казнили. Голова отпрянула, как мяч!
Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,
А красный эшафот поспешно разобрали,
И увезли, и площадь поливали.
 
 
Тяжелый день… Ты уходил так вяло…
Мне снилось: я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все…
 
 
И я вытягивался в пытке небывалой
И, став звенящею, чувствительной струной, —
К какой-то схимнице, больной и исхудалой,
На балалайку вдруг попал едва живой!
 
 
Старуха страшная меня облюбовала
И нервным пальцем дергала меня,
«Коль славен наш господь» тоскливо напевала,
И я вторил ей – жалобно звеня!..
 

«Забыт обычай похоронный…»

 
Забыт обычай похоронный!
Исчезли факелов ряды,
И гарь смолы, и оброненный
Огонь – горящие следы!
 
 
Да, факел жизни вечной темой
Сравненья издавна служил!
Как бы объятые эмблемой,
Мы шли за гробом до могил!
 
 
Так нужно, думалось. Смиримся!
Жизнь – факел! Сколько их подряд!
Мы все погаснем, все дымимся,
А искры после отгорят.
 
 
Теперь другим, новейшим чином
Мы возим к кладбищам людей;
Коптят дешевым керосином
Глухие стекла фонарей;
 
 
Дорога в вечность не дымится,
За нами следом нет огня,
И нет нам времени молиться
В немолчной сутолоке дня;
 
 
Не нарушаем мы порядка,
Бросая искры по пути,
Хороним быстро, чисто, гладко —
И вслед нам нечего мести!
 

На Раздельной
(После Плевны)

 
К вокзалу железной дороги
Два поезда сразу идут;
Один – он бежит на чужбину,
Другой же – обратно ведут.
 
 
В одном по скамьям новобранцы,
Все юный и целый народ;
Другой на кроватях и койках
Калек бледноликих везет…
 
 
И точно как умные люди,
Машины, в работе пыхтя,
У станции ход уменьшают,
Становятся ждать, подойдя!
 
 
Уставились окна вагонов
Вплотную стекло пред стеклом;
Грядущее виделось в этом,
Былое мелькало в другом…
 
 
Замолкла солдатская песня,
Замялся, иссяк разговор,
И слышалось только шаганье
Тихонько служивших сестер.
 
 
В толпе друг на друга глазели:
Сознанье чего-то гнело,
Пред кем-то всем было так стыдно
И так через край тяжело!
 
 
Лихой командир новобранцев, —
Имел он смекалку с людьми, —
Он гаркнул своим музыкантам:
«Сыграйте ж нам что, черт возьми!»
 
 
И свеялось прочь впечатленье,
И чувствам исход был открыт:
Кто был попрочней – прослезился,
Другие рыдали навзрыд!
 
 
И, дым выпуская клубами,
Машины пошли вдоль колей,
Навстречу судьбам увлекая
Толпы безответных людей…
 

«Новый год! Мой путь – полями…»

 
Новый год! Мой путь – полями,
Лесом, степью снеговой;
Хлопья, крупными звездами,
Сыплет небо в мрак ночной.
 
 
Шапку, плечи опушает,
Смотришь крепче и сильней!
Все как будто вырастает
В белом саване полей…
 
 
В приснопамятные годы
Не такой еще зимой
Русь спускала недороды
С оснеженных плеч долой.
 
 
Отливала зеленями,
Шла громадой на покос!
Ну, ямщик, тряхни вожжами,
Знаешь: малость день подрос!
 

Сны

 
В деревне под столицею
Драгунский полк стоит,
Кипят котлы, ржут лошади,
И генерал кричит…
 
 
Качая коромыслами,
Веселою толпой,
Приходят утром девушки
К колодцу за водой.
 
 
Пестры одежды легкие,
Бойка, развязна речь;
Подвязаны передники
Почти у самых плеч.
 
 
Как будто в древней древности,
Идя на грязный двор,
Так подвязали бабушки —
Так носят до сих пор.
 
 
Живые глазки заспаны,
Измяты ленты кос,
Пылают щеки плотные
Огнем последних грез.
 
 
И видно, как, незримые,
Под шепот тишины,
Ласкали, целовали их
Полуночные сны;
 
 
Как эти сны оставили,
Сбежавши впопыхах,
На пальцах кольца медные
И фабру на щеках!
 

«Улыбнулась как будто природа…»

 
Улыбнулась как будто природа,
Миновал Спиридон-поворот,
И, на смену отжившего года,
Народилось дитя – Новый год!
 
 
Вьются кудри! Повязка над ними
Светит в ночь Вифлеемской звездой!
Спит земля под снегами немыми —
Но поют небеса над землей.
 
 
Скоро, скоро придет пробужденье
Вод подземных и царства корней,
Сгинет святочных дней наважденье
В блеске вешних, ликующих дней;
 
 
Глянут реки, озера и море,
Что зимою глядеть не могли,
И стократ зазвучит на просторе
Песнь небесная в песнях земли.
 

Из цикла «Загробные песни»

«В час смерти я имел немало превращений…»

 
В час смерти я имел немало превращений…
В последних проблесках горевшего ума
Скользило множество таинственных видений
Без связи между них… Как некая тесьма,
Одни вослед другим, являлись дни былые,
И нагнетали ум мои деянья злые;
Раскаивался я и в том, и в этом дне!
Как бы чистилище работало во мне?
С невыразимою словами быстротою
Я исповедовал себя перед собою,
Ловил, подыскивал хоть искорки добра,
Но все не умирал! Я слышал: «Не nopa!»
 

«Я помню, было так: как факел евменид…»

По словам Блаженного Августина (Dеcivit. Dei, lib. 20, сар. 14), на Страшном суде «каждому придут на память все дела его, добрые или худые, и ум с чудной скоростью увидит их». То же и Василий Великий в толковании Исайи.

 
Я помню, было так: как факел евменид
Когда-то освещал утробы бездны темной,
В виденьях мне предстал ужасный, грозный вид,
Вид бездны чуемой, пугающей, огромной!
В ней были все мои нечестные дела;
Преступность дней былых вся в лицах проступала,
И бездна страшная тех лиц полна была,
А мощность факела насквозь их пронизала!
Ничто, о да! ничто не укрывалось в ней
От света красного назойливости гневной…
Какая мощность зла! какие тьмы теней —
След жизни мелочной, обычной, повседневной!
Как это мыслимо, как это быть могло,
Чтоб малая душа так много зла вмещала?
Ничто ее в миру к ответу не влекло,
Ни в чем людской закон она не нарушала!
Но нет! Вот, вот он въявь, весь стыд прошедших дней!
Свет озарял его спокойно, безучастно;
Десятки, тысячи, нет, тьмы от тем очей
Глядели на меня пронзительно и властно!
О, как хотелось мне хоть что-нибудь сокрыть,
Исчезнуть самому! Все жгучие мученья
Болезни, мнилось мне, явились облегчить,
Весь ужас первого предгробного виденья!
Казались мелочи громадно-велики;
Размеров и пространств утратил я сознанье,
И чудо-женщина вдоль пламенной реки,
Смеясь, плыла ко мне на страстное свиданье!..
И в облике ее соединял мой мозг
Все лики женские, мне милые когда-то…
Вдруг берег тронулся и тает, будто воск…
И я в реке… я в ней… сгинь! наше место свято!
 
 
«Скорей меняйте лед!» – я слышу, говорят.
«Где лед, сестра? давно ль возобновили?
Больной в огне! какой безумный взгляд!
А ноги! словно лед! совсем, совсем остыли!»
Хочу я отвечать, но сил нет, не могу!
Родные вкруг меня! зачем они рыдают?
А вот цветущий луг, и я по нем бегу…
Цветы – то призраки… головками кивают…
 

«Дочь приехала. Слышу – ввели…»

 
Дочь приехала. Слышу – ввели…
Вот подходит ко мне, зарыдала;
Поклонилась, так кажется, мне до земли,
Крепко руки мои целовала!
Сколько сил было силы собрать,
Собрал я и глаза открываю…
Только милое личико трудно узнать…
Память сбилась, а все же ласкаю!
Ты несчастной была, моя дочь;
Я виновен, бессовестный, в этом…
Вдруг объяла меня темно-синяя ночь…
Иль пришла она с добрым советом!
 
 
Голубому цветку на степи не расти,
Ты, голубушка-дочь, ты забудь, ты прости…
Звучно склянки стучат…
Знаю я, в склянках яд…
Ты цветок голубой…
Что поник головой?..
Распрямись и расти,
Дай мне сон обрести…
Ты слыхала ль: есть рай…
Дай надеяться, дай…
 

«Я лежал и бессилен, и нем. Что со мной…»

 
Я лежал и бессилен, и нем. Что со мной
Медицина творила, – не знаю!..
Но одну из картин толчеи мозговой
Я и здесь иногда вспоминаю.
Вся земля умерла! с резким хрустом в костях
Смерть в венце надо мною носилась,
И под ней расстилался один только прах…
Смерть металась, вопила и билась.
Выходила из впадин очей ее мгла,
И в меня эта мгла проникала;
Свисли челюсти Смерти, ослабла скула…
 
 
Обезумела Смерть! Голодала!
Жизни не было вовсе нигде, никакой,
Чем питаться ей было бы надо,
Ни травы, ни воды, ни певцов под листвой,
Ни ползущего в темени гада.
Все пожрала! Молчанье везде разлеглось!
Проявлялось одно тяготенье,
И я слышал, как службою скрытых колес
Совершалось в пространствах движенье…
Зажигался восток и опять погасал,
Как и в сонмах веков опочивших,
Облик Смерти один лишь, вопя, потрясал
Купы звезд, никому не светивших.
Вдруг почуяла Смерть раздраженным чутьем,
Слух склонила и очи вперила:
Будто где-то в степи захудалым ростком
Травка малая в жизнь проступила.
Эта травка был я! Распрямясь в полный рост,
На меня Смерть метнулась с размаха,
Чтоб хоть малость нарушить великий свой пост…
Нет меня! Ничего, кроме праха!.
Смерть отпрянула к звездам! своим костяком,
Словно тенью, узор их застлала
И, упавши на землю в ущельи глухом,
Обезумела Смерть… Голодала!
 
 
Видит Смерть… вижу я мутным взором своим,
Будто облик земли копошится;
Не туманная мгла, не синеющий дым,
Прах вздымается… начал слоиться!
Вижу я… Видит Смерть – возникают тела…
Люди! Люди! Давно не видала!
Прежде в трапезе сытной ей воля была,
И она без конца пировала!
Сонм слагавшихся двигался к ней напрямик:
Старцы, юноши, дети и жены.
«Bce вы, все вы мои! ты, ближайший старик,
Раньше всех! Сколько вас? миллионы!..»
Возникали из воздуха, шли из земли,
Ими сонная вечность дохнула;
Прах проснулся! мятется вблизи и вдали
В рокотаньи подземного гула.
И накинулась Смерть на ближайшего к ней,
На меня! Плоти нет! Привиденье!
Только краски и свет, только лики людей…
Трубный глас… Началось Воскресенье…
 

«В трубном звуке родные звучат голоса…»

 
В трубном звуке родные звучат голоса…
Звуки склянок… Я вижу движенье…
Ясно вижу родных; от окна полоса
Света солнца дает освещенье…
Мне легко, хорошо! Знать, в себя я пришел?
Память действует; мысли так ясны;
Боли нет; я взглянул и глазами обвел:
Как все люди добры и прекрасны!
О! как жить хорошо; о! как радостен свет
И как дорого в людях вниманье…
Умирать не хочу я так рано, о нет!
Слышу: «Где же его завещанье?»
Кто сказал? Я не знаю, но голос знаком!
Ах, зачем это слово сказали?
Я не умер еще, не разрушен мой дом,
Доктора воскресить обещали!
Да, да, да. – И опять надвигается тьма,
Облик смерти ко мне приступает…
Ум мой гаснет… но действуют клочья ума:
Просветленье пред смертью бывает…
 

«Как? Опять Страшный суд! Мне вослед, по пятам…»

 
Как? Опять Страшный суд! мне вослед, по пятам!
Но ведь это совсем невозможно!
Я в земле не лежал на поживу червям?
Это страшно, ужасно, безбожно…
А воскресшие шли от начальных начал,
От конечных концов приходили:
Громкий благовест в небе пылавшем звучал,
Солнца пели и звезды звонили!
И не видел я вовсе страдальческих лиц,
Что, бывало, в гробах поражали:
Все в молитвенном шествии падали ниц!
И, поднявшись, на небо взирали.
Грохот слышался всюду от глыб земляных,
Что валились в пустые могилы;
Треск от царских гробниц, в разрушении их
Повеленьем неведомой силы…
Разрушалась и Смерть. В ней погасла алчба,
Слух погас, затуманилось зренье,
Постигала ее каждой жизни судьба —
Прикоснулось всесильное тленье!
Проходили вблизи ее сонмы людей,
Шел и я, все мы вдаль уходили…
боль затихла в груди… Прежде было больней…
Но зачем вы глаза мне закрыли?
Ведь я вижу сквозь медь… Слышу говор людской…
Что-то жгучее дали мне! жгите!!!
А я все-таки буду опять сам собой…
Да! Я выпорхну! Ну-ка! Ловите!
 

«Умер я! Есть ощущения…»

 
Умер я! Есть ощущения:
Не понять их, не познав
Новость первого мгновения!
Я окреп, нетленным став…
Ночь!.. Вдали земля туманная,
Мать всех в мире матерей,
Мне в былом обетованная
И очаг души моей!
Полуночница усталая,
Без меня несешься ты,
Вся больная, захудалая,
В стогнах вечной немоты…
А путям твоим и следу нет!
Ho, кому бессмертным стать,
На тебе родиться следует,
На тебе и умирать!
Умер я… Там, в темной темени,
Ты мелькаешь огоньком…
Там есть смерть! Там царство времени!
Там родные мне, мой дом!
Уносись же, горе-странница,
Как корабль среди зыбей,
В мириадах звезд избранница
И очаг души моей.
Я отпетый, я отчитанный,
Молча вслед тебе смотрю,
И в трудах, в скорбях воспитанный,
Смерть пройдя, – благодарю…
 

«Чуть мерцает на гроб мой сияние дня…»

 
Чуть мерцает на гроб мой сияние дня;
Чтец мне слышится от аналоя…
Не любите меня, не жалейте меня,
Потому что хочу вам покоя!
 
 
Не любите меня, потому что, узнав,
Как мне душу мою истерзали
Пыткой жгучею смерти, – ее увидав,
Вы бы сами безмерно страдали!
 
 
Не желайте меня возвращать, потому,
Что я снова пойду на мученья,
В истязаньях совсем непонятных уму!
Не хочу, не хочу повторенья!
 
 
От останков моих отойти я бы мог…
Только жаль их! Я с ними сроднился…
На груди моей старый лежит образок,
На него я от детства молился!
 
 
Вот и близкие мне! Не жалейте меня…
Не читайте Псалтыри: пугает!
В ней и скрежет зубовный, и муки огня,
И так страшно господь проклинает!
 
 
Вот и бабушка плачет при гробе моем!
Ты не плачь! Я свободнее птички;
Образумься! Взгляни! Ты помятым чепцом
Чуть прикрыла седые косички…
 
 
А я знаю, ты любишь опрятность чепца!..
Полдень! много цветов притащили;
Я цветы так любил! Их кладут вкруг лица…
Руки, плечи – всего обложили…
 
 
Некрасив!! Вон жена, на коленях стоит
Под свечей! Воск свечи оплывает;
Видишь – каплет, он флер на тебе запятнит…
К панихиде народ прибывает…
 
 
Говор, толки, злословье! Нет, лучше отбыть…
Ложь, притворство, позор, наважденье!
Мерно служба идет; начинают кадить…
Заволокся я дымом кажденья!
 

«И я предстал сюда, весь полн непониманья…»

 
И я предстал сюда, весь полн непониманья…
Дитя беспомощное… чуть глаза открыв,
Я долго трепетал в неясности сознанья
Того, что я живу, что я иначе жив.
Меня от детских лет так лживо вразумляли
О смерти, о душе, что будет. с ней потом;
При мне так искренно на кладбищах рыдали,
В могилы унося почивших вечным сном;
Все пенья всех церквей полны такой печали,
Так ярко занесен в сердца людей скелет, —
Что с самых ранних дней сомненья возникали:
Что, если плачут так, – загробной жизни нет?!
Нет! надо иначе учить от колыбели…
Долой весь темный груз туманов с головы…
Нет, надобно, чтоб мы совсем светло глядели
И шествовали в смерть, как за звездой волхвы!
Тогда бы верили мы все и безгранично,
Что смерть – желанная! что алые уста
Нас зацеловывают каждого, всех, лично, —
И тайна вечности спокойна и проста!
 

Стихотворения, не вошедшие в циклы

Рецепт Мефистофеля

 
Я яд дурмана напущу
В сердца людей, пускай их точит!
В пеньку веревки мысль вмещу
Для тех, кто вешаться захочет!
 
 
Под шум веселья и пиров,
Под звон бокалов, треск литавров
Я в сфере чувства и умов
Вновь воскрешу ихтиозавров!
 
 
У передохнувших химер
Займу образчики творенья,
Каких-то новых, диких вер
Непочатого откровенья!
 
 
Смешаю я по бытию
Смрад тленья с жаждой идеала;
В умы безумья рассую,
Дав заключенье до начала!
 
 
Сведу, помолвлю, породню
Окаменелость и идею,
И праздник смерти учиню,
Включив его в Четьи-Минею.
 

Быть ли песне?

 
Какая дерзкая нелепость
Сказать, что будто бы наш стих,
Утратив музыку и крепость,
Совсем беспомощно затих!
 
 
Конечно, пушкинской весною
Вторично внукам, нам, не жить:
Она прошла своей чредою
И вспять ее не возвратить.
 
 
Есть весны в людях, зимы глянут
И скучной осени дожди,
Придут морозы, бури грянут,
Ждет много горя впереди…
 
 
Мы будем петь их проявленья
И вторить всем проклятьям их;
Их завыванья, их мученья
Взломают вглубь красивый стих…
 
 
Переживая злые годы
Всех извращений красоты —
Наш стих, как смысл людской природы,
Обезобразишься и ты;
 
 
Ударясь в стоны и рыданья,
Путем томления пройдешь.
Минуешь много лет страданья —
И наконец весну найдешь!
 
 
То будет время наших внуков,
Иной властитель дум придет…
Отселе слышу новых звуков
Еще не явленный полет.
 

«Перед большим успокоеньем…»

 
Перед большим успокоеньем,
Когда умру я, но не весь,
Покой тот с истым наслажденьем
Мной предвкушается и здесь.
 
 
Покой в отсутствии желаний,
В признаньи мощности судьбы,
Покой вне дерзостных исканий,
Вне всяких странствий и борьбы!
 
 
Бой кончен! Поднято забрало!
Чего здесь в жизни ожидать?!
Какое дивное начало
Тому, что может мне предстать!
 
 
Да, радость смерти предвкушая,
Мой ум спокойный не дерзнет
Куда-то вновь пойти мечтая,
Куда-то вновь смотреть вперед.
 
 
Но я боюсь еще, что можно
Вернуться нежданно назад,
Когда и дерзко и безбожно
Зажжет мне душу женский взгляд!
 
 
Покров покоя я откину
И, словно эллин древних дней,
Бесстыдно оправдаю Фрину,
Чуть только выйдет из зыбей.
 

«Зыбь успокоенного моря…»

 
Зыбь успокоенного моря
Идет по памяти моей…
Я стар. И радостей и горя
Я вызвал много у людей.
 
 
Я вызывал их, но невольно,
Я их не мог не вызывать…
Ведь и земле, быть может, больно
Пространства неба рассекать!
 
 
А все же двигаться ей надо…
Мы тоже движемся, летим!
В нас зло смеются силы ада
И горько плачет херувим.
 
 
И только изредка мы властны,
Случайно, правда, не всегда,
Бывать к судьбам людей причастны,
Как у машины провода.
 
 
Вот так и я! Болев душою
Над горем брата своего,
Я хлеба не давал порою,
Но я не отравлял его!
 
 
Я мог бы быть гораздо хуже,
Служа судьбе проводником…
Все знают: вслед великой стуже
Морозец кажется теплом!
 
 
Он не несет окочененья,
Он может даже согревать,
И для весеннего цветенья
Стволы и почки сохранять.
 
 
Да! Много сеял я несчастья!
Но я далеко не из тех,
Кто любит зло из любострастья,
В ком воплощен и ходит грех!