Текст книги "Сердце сержанта"
Автор книги: Константин Лапин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Дядя откликнулся «успокаивающим» письмом. Все девчата легкомысленны, писал он, не исключая самых образованных. Особенно же падки они на флотскую форму. На селе болтают, что этот чертов Сенька-мореход уже не одну девушку обманул. Сельские парни собирались его проучить, но морячок немедленно «отдал концы». Пусть дорогой племяш не беспокоится и поскорее забудет Сашку-чернавку, цыганскую кровь. Найдется для него невеста получше.
Почти одновременно пришла весточка от Зины Смородиной, знатной доярки и вожака сельской молодежи. Она сообщала деревенские новости, советовала Сергею после службы возвратиться в родное село, где ой как нужны механики. И в заключение просила не верить слухам, а пожалеть Сашку, с которой случилась беда. Все на селе знают, какая это серьезная и строгая девушка, никто никогда не замечал за ней ничего дурного, а сейчас она ходит как потерянная: глаза погасли, с лица почернела. Что решит Сергей – его личное дело, но пусть он поймет: девчатам тоже несладко живется одним...
Голова шла у Махотина кругом. Смутно припоминал он Сеню Голикова, прозванного в школе «Сенькой-мореходом»; с шестого класса он носил неизвестно где добытую флотскую фуражку. И этот Сенька, никогда не пользовавшийся вниманием Саши, встретился теперь на ее пути?!
Состояние Сергея Махотина заметили окружающие. Лейтенант Самсонов как-то задержал сержанта после политзанятий. Они поговорили об учебе, о событиях в Конго... Вроде бы невпопад Самсонов сказал, что если бы сержант теперь подал рапорт об отпуске – он бы поддержал его перед командованием. Разумеется, если в отпуске острая нужда.
Сергея точно живою водой окропили.
– Еще какая нужда, товарищ лейтенант! Когда я в тот раз, помните, год назад, к вам обращался, так это просто чепуха была. А сейчас, может, вопрос всей моей жизни решается! – И, не таясь больше, Махотин выложил все, что его мучало.
Самсонов задумчиво смотрел в окно, у которого они стояли.
– Н-да, как говорится, тяжелый случай. Но кто сказал вам, Махотин, что любовь – это сплошная радость и веселье? Любовь это и боль, и недоразумения, и горе порой. Думаешь, у нас с Зиной сразу все гладко шло? Ой, как еще не гладко! – Лейтенант на секунду замолчал, раздумывая, говорить или нет, потом решился. – Мы уже расписались с Зиной, я ее повез с родными знакомить, а те носы воротят: жена-то «бракованная», «слепая». Соседи еще хуже отзываются: «четырехглазая». Мне бы осадить их, высмеять, отругать, быть может, а я и сам распсиховался. – Он покачал головой, словно не веря, что когда-то был таким. – Хорошо, Зина у меня умная, всех на место поставила. А позже мои родные так ее полюбили – лучше и не надо! Вот какие дела!
Положив руку на плечо сержанта, он крепко надавил, словно хотел влить в молодого человека силы.
– Съездишь домой, Махотин, поговоришь со своей невестой, в глаза ей посмотришь – все сразу прояснится. Главное, что оба вы живы, здоровы и любите друг друга.
Сержанту Махотину, бывшему на хорошем счету у командования, удалось получить недельный отпуск для устройства личных дел. Ни разу Сергей не волновался так сильно, как в это летнее утро, подъезжая на рейсовом автобусе к родному селу. Никогда еще не рассматривал он с такой жадностью прохожих, не попадется ли на глаза тонкая фигурка Сашеньки.
Дома его встретили с радостью, собралась вся родня, зашли соседи и товарищи, проведавшие о приезде отпускника. За празднично накрытым столом шел общий, шумный, довольно бестолковый разговор. Словно по уговору, никто не заговаривал о Саше, а Сергей не опрашивал, хотя больше всего ему хотелось узнать именно о ней.
Выйдя на крыльцо покурить, он обрадовался вышедшей следом Зине Смородиной.
– Сашка вчера была, – шепнула она. – Узнала, что ты приезжаешь, и мигом обратно в город. И хочет тебя видеть, и боится... Я бы на твоем месте съездила к ней.
– Не знаю, Зина. Ничего еще не знаю.
А наутро он покатил в город.
И вот они стоят друг перед другом в пыльном скверике у педтехникума – взволнованный, кажущийся возмужалым в военной форме Сергей Махотин и тихая, похудевшая, с лихорадочно блестящими черными глазами Сашенька. Она еще смуглее и, пожалуй, не такая красивая, какой помнит ее Сергей, но сердце щемит от радости и боли, когда он взглядывает на нее. Разговор не клеится, хотя обоим нужно столько сказать друг другу.
– Да, ты здорово изменилась, Саша! – замечает он.
– И ты. Зачем ты, Сережа, приехал ко мне?
– Зачем? Затем, что... люблю тебя. – Последние слова он выдавливает с трудом.
Саша видит его усилие и по-своему истолковывает это.
– Не надо, Сережа, не неволь себя! Меня любить не за что, – твердо говорит она. – Но все равно я рада, что ты приехал, спасибо тебе! – Она трогает нашивку на его плече. – Как тебе идет военная форма, Сереженька. Красивый такой, сильный.
– Не обо мне речь, Саша... Я все, все знаю. Давай вместе решать: как дальше жить будем?
Гримаска искажает ее лицо.
– Так и будем жить, Сережа, как до сих пор жили: ты – сам по себе, я – сама по себе. Я ж теперь несвободная...
– Как? Разве он не?..
– Я ребенка жду, – еле слышно говорит она.
– И он, подлец... он мог бросить тебя?
Она вдруг становится прежней, гордой Сашей. Голос ее больше не дрожит.
– Нет, меня никто не бросал. Он... человек этот... письмо недавно прислал. Говорит, что в любую минуту, когда я захочу, женится на мне. Не то испугался, не то понял что-то... Только не бывать этому, не люблю я его. И не любила никогда, хотя тебе не понять этого... И вообще мне больше никто не нужен.
– И я? – не спросил – выдохнул он.
– Был нужен... Очень. Но с тобой я давно простилась, Сережа. – Она посмотрела ему в глаза. – А Варя твоя... она хорошая?
Какой далекой казалась ему отсюда Варя Лакшина! Как холодная звездочка на небе! Он не понимал, не верил, что мог хоть на минуту поставить ее рядом с Сашенькой. Даже сейчас, потерянная и несчастная, она была лучше всех на свете.
– Никто мне не нужен, кроме тебя, Саша! Никто.
Она погладила его щеку горячей сухой рукой.
– Я тебе очень, очень благодарна за все. За то, что приехал. За слова твои... Но я знаю, ты все равно не сможешь меня простить. И не надо! Я бы и сама, наверное, не простила...
Так они и расстались, не договорившись ни о чем.
Три дня гулял Сергей в родном селе, пел песни, танцевал с доярками, но не было покоя на его душе. Хотелось поскорее обратно, в свою часть, к боевым товарищам. Никогда не думал он, что так привыкнет к солдатской службе, к делу, которым занимался. А может, просто не мог быть близко от Саши и не с ней?
В день отъезда он попытался еще раз увидеть Сашу, но в общежитии не нашел ее. И в техникуме Саши не было. Студентки сказали, что не видели ее с утра. Уж не случилось ли чего?
Стоя на перроне в окружении родни, Сергей лихорадочно курил, поглядывая по сторонам. Он чувствовал, что не может уехать, не повидав Саши. Ничто уже не имело значения, кроме одного: он не может без нее.
Как хорошо, что он догадался дойти до конца перрона. За газетным киоском стояла его Саша – тихая, заплаканная, не верящая в то, что он отыщет ее, и больше всего на свете желающая этого.
– Что ж ты, дурочка, одна стоишь? Я везде искал тебя. Идем к вагону! – На ходу он поцеловал ее в глаза, полные слез. Когда они подошли к гурьбе провожающих, Сергей громко спросил: – Все знакомы с моей невестой? Прошу любить и жаловать!
Саша подняла на него глаза – искрящиеся, лучистые. Кажется, она хотела что-то сказать, но вдруг, закрыв лицо руками, убежала. Не желала она, чтобы люди видели ее радость, ее боль, ее любовь.
– Что это она у тебя такая... дикая? – добродушно спросила проводница у Сергея, едва поезд тронулся.
– Ребенка ждет... Сына...
Уставившись в потолок, Махотин вспоминал недавние проводы. Так и не успел он внушить Саше, чтобы берегла себя, не волновалась попусту. И верила в него. Если его родные будут против брака, они уедут в другой район, где никто их не знает. Саша вот-вот получит диплом учительницы, а он сможет работать механиком, учиться заочно. Квартиру они получат, особенно если будет ребенок. Словом, не пропадут!
Обо всем этом надо завтра написать Саше. Нет, не завтра – сегодня же, сейчас. Все равно ему, видно, не уснуть от дум. И от того, что он любит, что любят его. Разве это не главное?
ОТЕЦ
Не так давно я получил толстый пакет из С. от Анатолия Степановича Ломакина, моего старого фронтового знакомого.
Подробное, на двенадцати листках, исписанных с двух сторон размашистым наклонным почерком, письмо рассказывало о поездке Ломакина в район озера Селигер, где в конце сорок первого года погиб его сын Юрий. Деловитое, напоминающее по своему стилю боевое донесение, письмо обрадовало меня: старый воин, кажется, обрел если не покой, то хотя бы душевное равновесие. В пакет были вложены фотографии живописных окрестностей озера Селигер, деревни Залесье, где стояла во время войны рота Юрия Ломакина, братской могилы на околице. К письму была приложена сделанная от руки схема последнего боя, в котором сражалось отделение старшины Юрия Ломакина, с анализом боевых действий соседних подразделений.
Письмо Ломакина напомнило мне наше совместное невеселое путешествие в дни войны по следам погибшего сына Анатолия Степановича. В то время я не писал об этой поездке, слишком мало узнали мы и нашли. Но теперь, когда известны многие недостающие детали, когда образ отца, вставшего на место сына в строй, видится так живо и ясно, мне хочется рассказать о нем читателю.
1
В ту зиму редакция красноармейской газеты 2-го Прибалтийского фронта размещалась в деревне, через которую проходил большак на Великие Луки, незадолго перед этим освобожденные от врага. Изба, где мы жили с редакционным художником Федором Глебовым, стояла на высоком бугре у самой дороги, что имело свои плохие и свои хорошие стороны. Лютые ветры, гуляющие по бугру, выдували сквозь щели в рамах все тепло, сколько бы ни топила наша хозяйка. Зато мы раньше других в редакции знали новости: шоферы машин, с трудом одолевших подъем, прибегали к нам за водой, чтобы залить кипящий радиатор; заходили погреться путники.
Поздним декабрьским вечером 1943 года в дверь кто-то постучал. Федя пошел открыть. В клубах морозного воздуха возникла невысокая фигурка в запорошенной снегом плащ-палатке, накинутой поверх шинели.
– Входите быстрей! Избу выстудите...
Войдя в горницу, незнакомец ослабил завязки плащ-палатки и скинул ее; промерзший брезент не гнулся, и плащ-палатка осталась стоять колом у лавки. Пехотная, видавшая виды шинель вошедшего заиндевела на груди двумя полушариями, мелкий снежок забился под ремни, которыми туго, по-кавалерийски, был перетянут тонкий стан офицера. На жестких усах налипли сосульки, подбородок был красный, словно его натерли кирпичом. И хотя человек этот держался браво, с той железной выправкой, по которой всегда можно узнать кадрового русского офицера, видно было, что он долго ехал или шел, устал и промерз.
– Капитан Ломакин! – представился гость, приложив руку к шапке; голос у него был суховатый, но четкий. – Простите, что побеспокоил вас в такое позднее время. Вот мои верительные грамоты... – Капитан протянул свои документы. – Мне нужно попасть в... – он бросил взгляд на печку, с которой выглянула всклокоченная голова старухи хозяйки, и шепотом назвал деревню, где помещался отдел кадров фронта.
– Это километров семь отсюда, – сказал я. – Попутную машину сейчас не найти... Располагайтесь на отдых, места всем хватит! Федя, доставай-ка гостевой тюфяк!
– Мне ничего не нужно. Не беспокойтесь, пожалуйста!
Федор, не слушая гостя, снял со своей койки второй тюфяк, быстро устроил постель на лавке и, извинившись, лег спать; он недавно вернулся из части на открытой грузовой машине и никак не мог согреться.
– Пожалуй, действительно я останусь у вас, – согласился наконец капитан. – Когда ты седьмые сутки в пути, не спишь и не отдыхаешь как следует, невредно растянуться минуток эдак на пятьсот, до того как предстать пред ясные очи высокого начальства.
Шутил он в несколько старомодной манере, да и сам оказался немолод. Глубокие морщины у глаз говорили, что нашему гостю, пожалуй, под пятьдесят, не меньше. Но глаза блестели молодо, волевой подбородок и резкая складка у рта свидетельствовали о сильном, энергичном характере.
– Самоварчик вздуть, что ли? – подала с печи голос хозяйка.
– Спасибо, ничего не нужно! Пожалуйста, не беспокойтесь! – Капитан снова перешел на шепот. – В походе, да еще на морозе, я вообще избегаю потреблять лишнюю жидкость. А вот поужинать, как говорится, невредно. – Он вынул из вещмешка брусок сала, завернутый в чистую холстинку, расстелил ее вместо салфетки на столе, затем достал начатую буханку хлеба, банку консервов. – Не составите компанию?
– Благодарю вас, мы только что поужинали. В печи должна быть горячая картошка.
Услышав про картошку, старуха слезла с печи и, как ни отказывался капитан, заставила его взять несколько горячих запекшихся с одного бока картофелин.
– Роскошно живете! – капитан кивнул на электрическую лампочку.
– В редакции свой движок.
Узнав, что он находится на территории редакции фронтовой газеты, гость оживился, стал расспрашивать о новостях в литературе, похвалился своим приобретением – сборником «Родина», где напечатаны патриотические высказывания виднейших русских писателей. По той бережности, с которой он вынул из вещмешка книгу, обернутую газетой, и показал ее красный с золотым тиснением переплет, сразу можно было признать в нем книголюба.
О себе капитан Ломакин рассказал коротко, односложно. Такого-то числа выехал из С. В Москве хорошо, все спокойно. В Великих Луках их эшелон бомбили, пассажирам пришлось рассыпаться по полю; одна бомба угодила в госпитальный состав, стоявший на запасном пути, и капитан помогал санитарам вторично эвакуировать раненых. Словом, ничего особенного.
– Я вижу у вас тут новые журналы, – Ломакин показал на стол. – Разрешите посмотреть, если не усну сразу?
– Пожалуйста.
Капитан долго умывался над тазом, потом, сняв гимнастерку, внимательно осмотрел швы, поднося ткань к самой лампе. Увидев, что я наблюдаю за ним, он сконфузился:
– Простите! Привычка окопника.
Среди ночи я проснулся. Наш гость читал, держа щитком ладонь у глаз. В избе было холодно, он накинул шинель на плечи. И еще раз проснулся я перед самым рассветом. Капитан сидел в той же позе, только теперь он не читал, а что-то неторопливо переписывал в толстую тетрадь, поглядывая в журнал. Что меня удивило больше всего – это прозрачная капля, повисшая на мизинце его руки, прижатой ко лбу.
Видно почувствовав на себе взгляд, Ломакин отнял ладонь от глаз и, прищурившись, стал всматриваться в темноту. Его лицо, казалось, осунулось и постарело за эту ночь.
– Простите, я разбудил вас?
И голос у него был глуше, словно бы надтреснутый.
– Вы тут ни при чем, товарищ капитан. Это моя дурацкая привычка – курить среди ночи... Вы что переписываете?
– Поэму «Сын».
– Но зачем столько трудов, я бы вам журнал подарил. – Он молчал. – Понравилась поэма?
Ломакин положил автоматическую ручку на стол.
– О подобных явлениях не скажешь одним словом: понравилось, не понравилось. Я вот сидел, переписывал, а казалось, по строчкам жизнь свою пробегал... Мой сын будто ожил. Вот он в колыбели, вот его первые игрушки, рисунки «про войну»... Потом авиамодели, допризывная подготовка, уход в армию... И показалось мне, что это я написал, сам, о своем сыне... – Он смутился. – Не поймите меня, бога ради, в том смысле, что я сам так хорошо мог бы написать... Я пробовал... Не получилось... А вы автора поэмы знаете?
Я рассказал все, что знал о поэте, потерявшем в первый год войны своего единственного сына и сумевшем самую «боль свою призвать к оружию», как он писал в поэме.
– Да, да!.. Я был прав, совершенно прав, – задумчиво проговорил капитан. – Поэзия – удел избранных натур. Как сказал поэт: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию...» А мы – солдаты, наша гармония Суворовым сложена: «Чем сподручней – тем и бей!». И совершенно правильно я сделал, что попросился в строй на свое место. Вернее, на Юркино опустевшее место. – Кончая разговор, он встал. – Где у вас тут колодец, а то я вчера всю воду извел?
– А спать когда будете? Вам же к начальству...
– Какой уж теперь сон. Хозяйка давно корову доить ушла. На месте отосплюсь ужо. О-ох! – Не удержавшись, он зевнул, извинился и стал приседать на месте, делая разминку.
Проснувшаяся внучка старухи хихикнула, увидев с печи, как посреди избы приседает незнакомый усатый дядька. Капитан дал ей большой кусок сахару, завернутый в бумагу.
Побрившись, он вымылся до пояса, надел свежее белье, почистил сапоги бархоткой, которая была припасена у него в сумке. За завтраком с нами сидел бравый, подтянутый офицер: ни тени усталости, ни следа бессонной ночи на его лице.
Было еще рано идти в секретариат. Федор Глебов, сидя на своей койке, рисовал капитана, взглядывая на него сбоку. Ломакин, уступив моей настойчивой просьбе, рассказывал о себе и своем сыне.
2
Двадцати лет Анатолий Ломакин, в то время молодой учитель, влюбленный в свой предмет – литературу, ловкий танцор и гимнаст, попал на войну. Было это в 1915 году. Отлично тренированный, умеющий управлять не только своим телом, но и нервами, не знавший ни страха, ни устали, он скоро прославился на своем участке фронта как удачливый разведчик. Рядовой, потом младший офицер, наконец, начальник команды конных разведчиков, кавалер трех орденов – таков боевой путь офицера. В последний год войны, сражаясь на русско-турецком фронте, Ломакин получил тяжелую контузию и несколько месяцев пролежал в госпитале. Вылечившись, он пошел добровольцем в Красную Армию, но последствия контузии давали о себе знать: Ломакин был вынужден демобилизоваться.
Вернувшись в родной город, лихой разведчик и кавалерист стал бухгалтером, женился, насадил фруктовые деревья на пустыре за своим домиком в нагорной части города. Он полюбил летними вечерами, наработавшись в саду, сидеть на каменной скамье, под старым орехом. Сыновья – их было трое, один к одному, как молодые дубки, – садились вокруг отца и, словно сказку, слушали его рассказы о ратных походах, боях и схватках.
Посторонний человек, пожалуй, не поверил бы ему: да полно, мог ли этот скромный, деликатный до застенчивости бухгалтер захватывать в ночном поиске «языка», отбиваться шашкой от наседавших турецких аскеров?.. Была у Анатолия Степановича почетная боевая шашка с зазубринами от чужих клинков, но сдал ее хозяин в 1918 году в комиссариат. Не сохранились и ордена: в голодный год жена сменяла их на пшено и ржаную муку.
Но разве Анатолий Степанович не крутил до сих пор «солнце» на турнике, не отставая от сыновей? Разве не открывал он со своими парнями купальный сезон в городе? Ломакины прекращали купанье лишь тогда, когда тонкая ледяная кромка покрывала воду.
Росли деревья в саду Ломакина, подрастали и сыновья. А каким красавцем становился первенец Юрий – статный, кареглазый, с русой головой! Он был первым среди своих братьев и товарищей, никто из них не прочел столько книг, сколько он, ничьи авиамодели не летали дальше, чем его. Зря не скажет слова, а дал слово – сдержит.
В 1939 году Юрия призвали в Красную Армию. В первые дни Великой Отечественной войны старшина Юрий Ломакин, отличник боевой подготовки, оставленный в кадрах полковой школы, подавал командованию рапорт за рапортом с просьбой отправить его в действующую армию. Отец знал об этом – сын писал ему обо всех своих намерениях – и в глубине души поддерживал его.
Анатолий Степанович и сам просился на передовую, особенно он стал ходатайствовать об отправке на Северо-Западный фронт, когда туда направили Юрия.
– Делайте свое дело! – неизменно отвечали ему в военкомате. – Хватит у нас и молодых. А понадобится старая гвардия – сами позовем.
Солнечной осенью сорок первого года Ломакины собрали сыну посылку: теплые носки и варежки, связанные женой Анатолия Степановича, яблоки с деревца, которое сажал Юрий (впервые оно начало плодоносить в этом году), домашнее печенье. Но дошла ли посылка – никто не знал: под самой Москвой начались тяжелые бои.
И пришел день, когда бывший кадровый офицер Ломакин оказался нужнее, чем бухгалтер Ломакин.
Командир арьергардного отряда саперов капитан Анатолий Степанович Ломакин испытал горечь отступления; он взрывал под носом у врага мосты, минировал дороги и переправы. Разрывы слышались за его спиной... Но скоро бои переместились: наши войска перешли в наступление.
Зимней лунной ночью верхом въезжал капитан Ломакин в родной освобожденный от врага С. Не так уж долго хозяин не был дома, а сколько перемен. Постарела от слез и горя жена Анатолия Степановича; гитлеровцы издевались над ней, увидя на стене фотографии сыновей в военной форме. В саду померзли яблоньки – их некому было укрыть в суровые холода. Но самая страшная весть пришла позже, когда восстановилась нормальная почтовая связь.
Вот оно, это извещение:
«Ваш сын, Ломакин Юрий Анатольевич, в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и геройство, пал смертью храбрых 25.XI.41 г. Похоронен в Калининской области, Осташковский район, юго-вост. дер. Залесье...
Трудно, невозможно было поверить, что Юрия, прекрасного, доброго юноши, который только что начал жить, нет больше на земле. Нестерпимо захотелось убедиться своими глазами в страшной правде, найти могилу, над которой выведено родное имя. Хотелось во весь голос прокричать о своем горе и скорби, поведать всей земле советской, какого сына она потеряла!..
Не был поэтом Анатолий Степанович, не шли из-под его пера стихи. Свои мысли и чувства он выразил в коротком, как выстрел, рапорте на имя Наркома обороны. Старый воин просил зачислить его в стрелковый, родной отныне полк, на место сына. Как раз в ту пору, получив известие о гибели сына, Анатолий Степанович вступил в кандидаты партии. В одном из последних своих писем Юрий сообщил отцу о том, что принят в ряды ВКП(б). И здесь место выбывшего занимал живой!
Третий по счету рапорт достиг цели: капитан Ломакин получил назначение в полк сына.
По дороге на северо-запад страны ему пришлось пережить тяжелое искушение. Поезд проезжал по тем местам, где проходил полк его сына; за окном бежали сосны и ели, которые кланялись Юрию; где-то совсем недалеко отсюда, за озером Селигер, была дорогая могила. Но Ломакин был офицером, в его планшете лежало предписание явиться такого-то числа туда-то. Задерживаться в пути не приходилось.
3
Ответственный секретарь редакции, которому я коротко рассказал историю нашего ночного посетителя, накинулся на меня: как я, газетчик, мог отпустить капитана из расположения части, не заставив его написать хоть несколько строк для газеты.
– Завтра мы как раз даем полосу о воинском долге, ваш капитан Ломакин – именно то, что нам нужно! Сейчас же берите машину и мчитесь в отдел кадров фронта, – может быть, вы еще застанете его там! – приказал он. – А нет – поедете вдогонку. Мне нужно письмо за его подписью. И портрет Ломакина.
– Портрет уже готов, – сказал я, вспомнив о зарисовке Глебова. – Федя сделал.
– Хорошо, на первый случай ограничимся подтекстовкой к рисунку, – секретарь повеселел. – А не махнуть ли вам вместе с капитаном в часть его сына? На фронте затишье, интересных событий в ближайшее время не предвидится, а там, может быть, встретите что-нибудь интересное для газеты... – Сняв трубку, он тут же договорился по телефону с редактором о моей командировке.
Капитана Ломакина я разыскал в отделе кадров фронта и не без труда упросил написать несколько слов привета молодым фронтовикам.
В конце следующего дня мы с Ломакиным добрались до нужной дивизии, занимавшей оборону на правом фланге фронта. Едва мы вошли в штабную землянку, молоденький писарь, уставившись на капитана, громким шепотом сообщил кому-то за перегородкой из плащ-палатки:
– Капитан Ломакин приехал... Который на место сына...
Анатолий Степанович заметил повышенный интерес к своей особе, но не сразу сообразил, в чем дело. Я-то понял: газета, доставлявшаяся на дальние участки фронта самолетом, обогнала нас. Попросив свежий номерок газеты у писарей, я не без торжества показал его капитану.
Увидев свой портрет, под которым была расширенная подпись, Ломакин густо покраснел, а когда мы вышли, сказал:
– Ну зачем это все? Я ж вам не для того рассказывал... Эх!
По дороге в полк, куда мы ехали в сопровождении связного верхом на лошадях, он все журил меня:
– Зря, зря весь этот шум вокруг меня, ей-богу! Право, совестно... И потом, голубчик, у вас там фактическая неточность. Орден Владимира не «с крестами и бантами», как пишете вы, а «с мечами и бантом»...
Дорога шла вдоль берега незамерзшей Ловати. По черной воде с шорохом двигалась ледяная шуга. Серые тучи низко стелились над землей, предвещая перемену погоды. Глухо бухали пушки.
Штаб полка помещался в отбитых немецких блиндажах, вырытых в стене откоса высокого правого берега. Пока Ломакин ходил представляться командиру полка, предупрежденному по телефону о нашем приезде, я разыскал землянку парторга.
Парторг полка майор Воронин, моложавый, черноволосый, с двумя боевыми орденами на гимнастерке, сидел на нарах, держась за щеку: у него отчаянно болел зуб.
Я рассказал майору о цели своего приезда.
– Надо в «Боевой путь полка» заглянуть... О-ох, до чего ж ноет! – Он сплюнул на пол, застланный сосновыми ветками. – Чехов сказал: ко всему может человек привыкнуть, кроме зубной боли.
Парторг снял с полки альбом в кожаном переплете. Здесь были схемы боев, фамилии и портреты героев полка. Имени Ломакина мы не нашли.
– Тяжелые бои были в ноябре сорок первого, сам понимаешь, какие потери мы несли, – сказал майор, словно извиняясь. – Постой-ка, постой... Он ведь комсомолец третьей роты был, этот Ломакин! – Парторг взял другую книгу, в красном сатиновом переплете. – Я тогда сам комсоргом был... Вот они – орелики мои: Бабашев, Гречкин, Куров, Литвинов, Ло... Тут неясно написано: не то «Ломакин», не то «Лопатин». – Он поднес книгу к лампе. – Скорее всего, «Ломакин». Сейчас мы подправим немножко, чтобы никаких сомнений не было. – Парторг вечной ручкой исправил неясно написанную букву.
Перелистал он также страницы своей весьма потрепанной записной книжки, и тут его поиски увенчались успехом. На одной из страниц майор нашел полустертую карандашную запись: «Ст-не Ломакину Ю. – довести ноябр. приказ до всех коме. роты». Рядом стояла галочка – выполнено.
Как ни мало говорила эта запись, капитан Ломакин, разыскав меня у парторга, долго изучал ее, повернув книжку к свету, чтобы скрыть от нас лицо. Успокоившись несколько, он переписал текст в свою тетрадь, потом принялся изучать схему продвижения подразделений в бою, в котором погиб его сын. Лишь исправленная свежими чернилами фамилия в истории комсомола полка, видно, смутила его: эту запись он не стал выписывать.
– Я вот смотрю, смотрю на вас, товарищ капитан, и сынка вашего припомнил, честное слово! – сказал парторг, приглядывавшийся к гостю. – Он повыше вас был и в теле пошире, а глаза голубые.
Капитан Ломакин, склонившийся над картой, ничего не ответил.
Майор продолжал:
– Эх, если б под Залесьем наши подразделения выполнили свою боевую задачу, как третья рота, – все по-другому было бы. К нам тогда молодежь пришла из пополнения, народ горячий, отважный, но необстрелянный. Третья рота фактически собой жертвовала, выполняя приказ командования.
Капитан поднял голову, глаза его смотрели строго, словно спрашивали: а это правда?
– Отсюда, с Селигера, – майор Воронин показал на карту, – мы и начали наступление. Сейчас – взгляните – почти к государственной границе вышли... Н-да! Там, под Москвой, ход всей войны определился.
– Спасибо! – Ломакин порывисто пожал его руку. – Спасибо, товарищ майор!
– За что, товарищ капитан?.. А в том бою под Селигером я сам чуть ноги не потерял, честное слово! Вконец поморозил их, пока лежал на снегу раненный. Так потом ныли, точно их кипятком ошпарило. О-ох-ты! – он схватился за щеку. – И все же меньше болели, чем этот зуб проклятый!
– А вы пробовали водкой полоскать? – спросил капитан. – Наберите полный рот шнапсу, подержите минут пяток, а потом выплюньте. Еще лучше – проглотить. Испытанный способ!
Майор испробовал этот способ раз, другой и скоро уснул. Устроился на верхних нарах и я. А капитан не ложился, он все листал историю части, перерисовывая схемы интересующих его операций в свою толстую тетрадь. Похоже было, что он и в эту ночь не уснет.
4
Наутро автоматчик проводил нас в роту, старшиной которой был когда-то Юрий Ломакин. За ночь сильно потеплело, валенки проваливались в талый снег, под ногами оставались черные вдавлины, быстро заполнявшиеся водой.
Удивительная все же выдержка была у моего спутника! Он не спал вторые сутки, устал, промок, и хоть бы что. Идет своим упругим, неторопким шагом, осматривается, изучая место, и, видно, запоминает все, что заметит. Вот он покачал головой при виде открытой позиции артиллеристов на опушке. В другом месте поправил соскользнувший с шеста провод связи.
На развилке дорог пришлось минут пятнадцать пролежать в мокром снегу, пока длился бестолковый вражеский артналет. Не очень-то приятно видеть близкие разрывы и чувствовать, как холодная влага добирается до белья.
– Зря полтонны металла выбросили! – только и сказал капитан, когда артналет кончился и мы снова зашагали вперед.
Увидев среди лесного полузамерзшего болота хижины, обложенные понизу дерном, Ломакин по-настоящему огорчился. Верхний снежный покров болота растаял, по желтому льду с вмерзшими сухими травинками растеклись рыжие лужи, ротные хижины казались островками среди разлива. Вода хлюпала под хворостом, которым был устлан пол командирского шалаша.
– Как в Венеции живем, только гондол нет! – пошутил чубатый красавец, командир роты Киселев, здороваясь с нами. – Сейчас митинг будете проводить или раньше пообедаете?
Ему уже, видно, позвонили из штаба полка.
– Какой митинг! – запротестовал Ломакин. – Я только пройду по постам, если разрешите...
Рота капитана Киселева занимала оборону вдоль лесной опушки, заросшей кустарником. Окопов здесь не рыли – их сразу бы заполнила болотная вода; бруствер был выложен из дерна и ледяных глыб. У бойниц по углам стояли дозорные: стволы пулеметов были обращены в сторону дальнего леска, где находились вражеские позиции. Одиночные винтовочные выстрелы гулко раздавались в лесу. Это был передний край фронта.
Капитан Ломакин присел у бойницы ручного пулеметчика, проверяя сектор обстрела. Заглянув в ящик с гранатами, он спросил пулеметчика, что стал бы тот делать, если б противник обошел его сзади. Солдат отвечал толково. Когда мы уходили, сзади послышался шепот:
